Рассвет медленно вползал в холодную комнату, высвечивая немудрёное её убранство. Нехотя добрался до кровати, где его дожидался старик - Егор. «Слава те, Господи. Наконец-то светает» - произнёс он. Кряхтя, откинул пуховое одеяло, в цветастом пододеяльнике, сел, ногами шаря по половику и отыскивая тапочки. Сунув жилистые худые ноги в холодное нутро стоптанных тапок, пошаркал к печке. Каждое утро – чуть свет, Егор спешил растопить печь, чтобы изба поскорее наполнилась теплом, и его иззябшая душа хоть малость оттаяла. Сбоку от печи всегда лежала охапка сухих дров и береста для растопки, с берестой куда, как проще - быстрее.
Старик сполоснул лицо ледяной водой из рукомойника, вернулся к кровати. Не спеша, натянул брюки, рубаху и обязательный серый в мелкий рубчик пиджак, которому в обед сто лет. Тая, жена, всё грозилась его выкинуть, но он уговаривал: - Хорош пиджак, глянется: удобный, с карманами, немаркий и приятный к телу.
Как-то дочь - Надюша, подарила ему жилетку, так носить нельзя было: ворс через фланелевую рубаху кололся. Позже Таисия распустила на нитки, да носков навязала.
Ох, и рукодельница была Таисия: то вяжет, то шьёт, раньше даже половики ткала, челнок только успевал туда - сюда сновать! Станок сам мастерил, ладный получился, педали под Таину ногу - в аккурат сделал. Валяется где-то на
чердаке… Кружки на табуретки вязала, красивые, нарядные получались. Егор окинул взглядом комнату - всё, всё сделано его и Таиными руками: в углу стоит этажерка с салфетками, в простенке между окнами, под стеклом в рамочке, висит вышивка – букет полевых цветов в вазе. Из-за неё поссорились с Таисией: не мог стекло подобрать, а она торопилась принарядить комнату к Пасхе. Ей, бывало, что задумает – вынь да положь! Сама сноровисто всё делала, и другие рядом не засидятся. Сердиться долго не умела: вспыхнет как факел, - глядишь, уже и отполыхала… «Охо-хо, - старик смахнул накатившиеся слёзы, - что же с нами жизнь делает? – Судьба-злодейка подкралась, и разом всё смела, разрушила, как и не бывало счастья в доме».
Дочь, как замуж вышла, приезжать стала редким-редёхонько. Но Лёльку, внучку, привозила на лето.
Первый раз, совсем крошечную, привезла её - «радость нашу», «нашего птенчика». - Заулыбался Егор, приосанился, вспоминая, как тянула ручонки к нему внучка - маленькое чудо; как цепко пальчики хватались за его шевелюру, как прижималась к щеке, муслякая её язычком, чмокая губами, показывала, как любит деда.
Тая в то лето помолодела на глазах: вся сияла пока кормила «нашего птенчика». Лёлька и, вправду, как птенец раскрывала рот и тянулась к ложке с кашей, с удовольствием лопала бабушкины кушанья. А в баню ходили не столько мыться, сколько баловаться: Лёлька
шлёпала ручонками по воде, визжала, брызги разлетались по всей бане; Тая колокольчиком заливалась!
«А как душа-то моя радостью исходила!» Таисия перед глазами: весёлая, задорная, смеётся: «Ты смотри, старый, не ослепни! Глазами-то нас не съешь!» «Да, и, правда, съел бы обеих: до чего аппетитные» - смеялся толдысь* Егор.
«…Грусть-тоска». Егор снял с плиты закипевший чайник, налил кипяток в заварник, где с вечера приготовлена заварка: щепотка зверобоя, кипрея и душицы. Тая пила чай только с травами и молоком. Жена без молока даже не притрагивалась к кружке, и он попривык так чаёвничать. Накрыл заварник полотенцем – настаиваться. Присел к столу, а мысли о Тае и внучке не отпускали.
Таисию бабы донимали, чем она лицо умывает, что кожа ровная да светлая, никакой загар не пристаёт. А она смеялась: «В молоке купаюсь, бабы, в молоке!» Любо было смотреть на неё, среди баб краше не было: изнутри свет-то шёл, не с лица. Бывало, Лёльку спать укладывает, песню ей поёт:
«Спи, моя радость, усни! В доме погасли огни; Птички затихли в саду, Рыбки уснули в пруду, Мышка за печкою спит, Месяц в окошко глядит… Глазки скорее сомкни, Спи, моя радость, усни!»
И спала «наша радость» до самого утра. Не доставляла хлопот деду с бабкой.
Егор беспокойно похлопывал себя по груди, сутуло склонившись над столом. «Мысли, будь они неладны! Давно ведь дело-то было, а жжёт, как жжёт!»
Привезла Надюшка Лёльку на следующий год. Старики так и ахнули: «птенчик»-то подрос, бегает шустро, лопочет – не остановить! Им забавно: где бы переводчика найти, чтобы «нашу болтушку» понять.
И чего Егора понесло в район за запчастями?.. Пропади он пропадом этот мотоцикл! Стоял неисправным, и ещё бы постоял. Нет, уехал, как на грех!
Когда возвращался, у самого дома, вдруг, как из ведра окатило - холодок по телу прошёл… Почти бегом припустил к избе. Люди - у дома. Почувствовал неладное: «что такое, что случилось!?» Тая бросилась к мужу, повисла со слезами и причитаниями - ничего не понятно! Егор взмолился: «Да, скажет ли мне кто, что стряслось?!»
«Лёлька пропала! - растерянно ответила Нина - давняя подруга жены, - Таисия криком извелась: «Лёля! Лёлечка! Рыбонька, птенчик мой золотой, где ты?!» Мы на крик-то и прибежали. Давай расспрашивать, что да как. Таисия поначалу рассказывала, а после только руками махала и, как пьяная, моталась по двору и огороду – всё внучку искала. Мы все дворы обшарили, пацаны обежали всю деревню – напрасно»
Старик растирал грудь обеими руками, не замечая, как слёзы градом катятся по лицу. «Куда бы деться от этих воспоминаний…» Изо дня в день видится одно и то же: Тая, с почерневшим лицом и парень–сосед, на руках которого безжизненно лежит маленький ангелочек - «наш птенчик», «наша Лёлька»…
Стараясь успокоиться, Егор налил дрожащей рукой чай в большую кружку, отхлебнул глоток. «Горюй – не горюй, что сейчас изменишь! Хоть об стенку головой, да толку-то что!?»
Позже Тая сказывала, что, управившись со скотиной, заглянула в комнату - внучка ещё спала, и она отправилась в палисадник обирать куст смородины. Времени-то прошло полчаса, не больше, как она вернулась в дом и… обомлела: Лёльки в кроватке не было! Бабушка - туда, сюда: в огород, сарай, в баню, под каждый кустик, в каждую борозду заглянула – нигде нет!
Кто мог подумать, что, проснувшись, внучка побежит резвыми ножками в конец огорода, где мостки выходят на речку. Речушку можно вброд перейти: она катится себе, журчит на больших и малых камушках. А ребёнку много ли надо...
Всех потерял! Никого не уберёг! «А они ведь за моей мужицкой спиной должны были быть! Поделом мне!» Дочка с тех пор глаз не кажет, да и, понятно, – не дом родной, а горе-горькое для неё.
Таисия после не жила – маялась: то молчит, то на мостки у речки сядет, ноги в воде, юбка намокнет, а она поёт «Спи, моя радость, усни!..» Дальше и, того хуже: окна плотно шторами завесит и лежит, как в склепе - ни умыться, ни причесаться, ни поесть. Не помогли ни врачи, ни уговоры: почернела, исхудала и тихо погасла… . А он сам-то разве жил? Было счастье, да пропало, его в оглобли не впряжёшь.
Егор допил остывший чай, подкинул поленце в печь, прислушался: кто-то тихо, неуверенно стучал в дверь. - Кого это в такую рань принесло? - Папа, это я. Надя… Настало новое утро его стариковской юдоли.
Благодарю за редактирование Москалёву Тамару Петровну.
============= *толдысь – (фолькл.) тогда
Коллаж автора.