Иногда зимой, особенно в долгие темные выходные, ты просыпаешься маленьким мальчиком, чтобы увидеть луч на запыленной толстой шторе, чтобы почувствовать горячий запах с кухни, чтобы повертеться минуту под зимним одеялом и бежать босиком, обжигаясь холодными скрипучими половицами, норовя запнуться за стремящийся на свободу крашеный гвоздь. Бежать в комнату, где вчера был стол, где на столе стыл хрусталь и дымилось, где плавал тяжелый дух салатов и легкий – шампанского и бенгальского огня. Где сегодня, уже осыпаясь, но еще зеленея, распахнула свои лапы маленькая неуклюжая елка, а там, под лапами, лежит большая серая коробка с аккуратным бантиком бечевки.
Дергаешь бантик – он превращается в сложный, запутанный узел, дергаешь в нетерпении узел – никак, бечевка врезается в пальцы, и ты снова бежишь, на этот раз на кухню, за ножиком. А в груди нарастает, и в голове нарастает: барабаны и хор певчих птиц, и сирена пожарной машины. Да, да! Трусы и майка, босые пятки, холодные доски. Коридор и кухня, ящик стола, нож, снова коридор, бечевка, коробка, оберточная бумага, а под ней – мечта. Под ней – кран со стрелой, с блоками и веревочками, с крюком и кабиной, остро пахнущий свежим металлом, такой настоящий и такой твой.
Мам, пап! Мам, пап!
Дверь в спальню прикрыта, но ты влетаешь и с разбега бухаешься на кровать. Оденься сейчас же, потом, потом. Кран, смотрите, у меня кран. Оденься, тебе говорят, холодно. Строго, но насквозь проступает улыбка, морщинки у глаз; тебя засовывают под одеяло и ставят твою добычу сверху, можно высунуть руки, теперь можно все рассмотреть и потрогать. Сердце подпрыгивает, родители смеются, ледяные ноги начинают оттаивать.