М.М. КИРИЛЛОВ
ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ
Очерк
После окончания Военно-медицинской академии в Ленинграде я 7 лет прослужил младшим врачом рязанского парашютно-десантного полка и в 1962 году поступил в клиническую ординатуру этой же академии по кафедре госпитальной терапии академика Н.С.Молчанова. В полку я много работал, много видел, даже две статьи опубликовал в центральной печати по собственным наблюдениям, а главное, вдоволь «поел солдатской каши» и познал войсковую жизнь. Вырос, одним словом, как мне казалось тогда. Но впереди меня ждала высшая школа, школа специального профессионального становления и интеллигентности.
Было мне тогда 30 лет.
Годы этой учёбы были подробно описаны мной в книге «Учитель и его Время», вышедшей в двух изданиях (в 1999 и в 2005 гг.). Приведу лишь некоторые факты из того времени.
В целом, кафедра госпитальной терапии была тогда, по-видимому, наиболее динамичной и результативной терапевтической кафедрой Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова.
Послевоенное время было насыщено переменами. Страна оживала. Это время было временем победителей. Всем хотелось идти быстрым шагом, несмотря на ещё не преодолённую разруху. Люди навёрстывали то, что было отнято у них войной. Их намерения часто превышали их возможности и возможности государства. Вот почему время тогда буквально летело, но летело неровно и нервно, напоминая картину, хорошо знакомую ленинградцам, — быстро бегущие рваные серые облака над Невой, когда вдруг - то потемнеет и посуровеет все вокруг, то на минуту прорвётся солнцем, для того, чтобы вновь погрузить всё в темноту.
После 7 лет службы полковым врачом мне трудно было сразу войти в коллектив кафедры — не хватало клинического опыта и даже клинической выносливости.
Кафедра располагалась тогда в Ленинградской областной больнице за Финляндским вокзалом. Известно, что любая областная больница — средоточие тяжёлых больных, трудных для диагностики и лечения в районных больницах, и не случайно, когда мне дали палату из 8 больных, каждый из них оказался загадкой. Но учили щедро, и в учителях не было недостатка.
Удивительная была клиника! Её история уходила в военные годы и ещё на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс.
Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то — человеком «почему». Первые — прагматики, люди пользы, вторые — люди истины, даже если она непосредственно пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их, своих учителей, пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далёкое-далёкое путешествие, где мне может пригодиться многое.
Клиническая манера у моих наставников была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, может быть, даже нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика.
Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики.
Давид Ильич Мебель — крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, — говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил. Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.
Виктор Васильевич Бутурлин просто всегда был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, — то есть, диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далекое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрёка, то вроде бы и необидно.
Михаил Львович Щерба — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания — медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика!
Вульфович был человеком другого склада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приёмов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло...
Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда ещё молодых сотрудников кафедры. Тогда ещё не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную и оригинальную книгу «Затянувшиеся пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны.
Удивительно, но столь могучее соседство не мешало начальнику кафедры — Николаю Семёновичу Молчанову, их Учителю, — оставаться самим собой. Ведь и ему, прошедшему Финскую и Великую Отечественную войны от начала до конца, — было не занимать у них опыта. Одарённым людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих.
Неожиданно для себя я открыл среди старших сотрудников кафедры тогда ещё доцента Евгения Владиславовича Гембицкого. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращённый на меня. Я знал, что он — полковник медицинской службы, фронтовик, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.
Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость. Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.
Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а, сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно и для молодежи на кафедре.
Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда — повторно, без излишних эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряжённость происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая всё то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и чётче становился его анализ и, как результат, уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен.
Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим).
Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с ним становилось как-то радостно жить. А бывало, что он охотно откликался на мою конкретную нужду. Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро.
Клиника — такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. Постепенно и я стал активнее участвовать в клинических разборах сложных больных, наряду с опытными клиницистами. Иногда это получалось удачно. И я увлёкся. Я учился публично говорить и чувствовать внимание других. Согласитесь, для вчерашнего полкового врача, который и говорил разве что с санитарами медпункта, такая практика была очень важна. Но, наверное, я и не заметил, что переоценил значимость, пусть и удачных, своих выступлений перед куда более умудрёнными и опытными людьми.
После одного из таких моих выступлений меня подозвал доцент В.Г.Шор и сказал негромко, глядя мне в глаза, что мне не стоит так активно участвовать в обсуждении, просто потому, что нужно бы научиться, не только говорить, но и слушать, то есть, по Чехову, «уважать чужие уши». Сказал колко, но не обидно, предлагая учесть его совет. Сказал, как сказал бы строгий учитель. Я от неожиданности ничего ему не ответил. Но понял, что мне, ученику, негоже злоупотреблять вниманием своих учителей. Что поделаешь, правда глаза колет. Сказанное им я учёл и стал внимательнее вслушиваться и вдумываться в сказанное другими. Я даже почувствовал, что, как будто, стал даже немного другим человеком – более самокритичным и более взыскательным по отношению к себе. Спасибо ему. А строгость? Ну так, чтобы быть справедливым, необязательно быть приятным.
Много позже именно В.Г.Шор помог мне после окончания ординатуры устроиться ординатором Ленинградского Окружного госпиталя на Суворовском проспекте.
В этом моём очерке речь идёт об интеллигентности. Я и о своей ленинградской клинике вспоминаю как о школе интеллигентности. Между понятиями «интеллигент» и «интеллигентность» - большая разница. Интеллигент – понятие в основном социальное и от человека зависит мало, интеллигентность может быть присуща и рабочему, и санитарке, и больше зависит от воспитания человека, чем от его положения в обществе. Многие эти понятия путают. Вы же знаете, как многим интеллигентам совершенно не свойственна интеллигентность. Вы же постоянно сталкиваетесь с этим в поликлиниках и даже в учительских. Это стало массовым явлением особенно в постсоветские годы. Чванство, наглость, высокомерие, пренебрежение, чрезмерное самомнение, чёрствость и неуважение к человеку очень характерны для нынешнего буржуазного «демократического» общества. Деятели из так называемого среднего класса, предприниматели из племени «купи-продай», руководители всех уровней разве что свои барыши считать научились, а барыши и интеллигентность не совместимы. Об этом даже писать противно. Кто же будет воспитывать интеллигентность, если и родители, и учителя, в том числе, даже в высшей школе, подчас глубоко неинтеллигентны и даже понятия не имеют, что это такое. Даже многие члены Государственной Думы и Совета Федерации воспитанностью не отличаются, а ведь там рабочих и крестьян нет вот уже 30 лет, избираются исключительно только «интеллигенты». Умение читать и считать, профессиональная подготовка и знание Интернета сами по себе интеллигентность не дают.
Так что же такое интеллигентность, хотя бы в первом приближении? Можно ли представить себе воспитанного барыгу? Нельзя, по определению.
Когда-то Антон Павлович Чехов, в частности, в письмах к своим братьям, много писал о воспитанности (интеллигентности) в обществе. Об уважении к людям и творчеству, к чужому мнению. О том, что в человеке всё должно быть прекрасно, и тело, и душа! А как Вы относитесь к Чехову, к нынешнему времени и к самому себе?