– Прощай, сыночек, прощай… – матушка тихо перекрестила Андрея и закрыла глаза. Ей, видимо, было тяжело, но ещё тяжелее было маленькому семилетнему Андрюше, что не очень-то понимал, что его мамушка помирает, но чувствовал, что происходит что-то страшное и непоправимое.
Его матушка лежала молча, чуть заметно дыша. Андрейка сидел подле неё, теребя свою грязную, давно не мытую рубашонку, и мечтал о корочке чёрного хлебца. Обычно в это время приходил к ним с матушкою в подвал какой-то седенький старичок и всегда приносил хлебушек. Вот и нынче время его уже подоспело, а он всё не показывался. А тут ещё мамонька какая-то уж очень слабая, такая слабая и немощная, что Андрюше, глядя на неё, становилось всё страшнее и страшнее.
Под конец ему стало невыносимо боязно, и он взглянул на матушку не в упор, а вскользь, и почудилось вдруг мальчишке, что тень светлая словно мелькнула, мелькнула и растворилась где-то…. Андрюша резко взглянул на матушку в упор и увидел разом, что нет в ней уже жизни, померла мамка. До сих пор Андрей ни разу не видел умерших и не знал, как они выглядят, а вот отошла от матушки её душенька, и сразу понял сын каким-то чутьём, что померла его мамонька.
Она будто спала, спала тихо-тихо, не дыша и не шевелясь, и Андрюша усомнился в своём чувстве. «А вдруг она живая ещё?» – подумалось ему, и он тронул мамоньку за руку. Рука заметно похолодела уже, черты лица обострились и само лицо стало каким-то возвышенным, лишилось выражения боли и страдания, но веяло от него какою-то затаённой грустью, что лёгким облачком подёрнула черты некогда живого лица мамоньки. А сквозь грусть сквозила, как почему-то показалось Андрейке, радость!
– Пусть порадуется! – шёпотом неизвестно к кому обратился мальчик. – У Боженьки нам только и порадоваться-то!..
Но несмотря на мамонькину радость, сердце Андрейки сжималось всё больше и больше, всё глуше и гуще становилась тишина, всё темнее разливался страх и отчаяние по всему подвалу. Андрейка уже забыл и про хлебушек, и про старичка, и только сидел, не шевелясь и не дыша, боясь привлечь к себе хоть какое-то внимание. Ему казалось, что в густеющей темноте вокруг него так и роятся какие-то существа, что за спиной кто-то дышит и готовится к прыжку, что сонмы неведомых духов так и летают вокруг Андрейки и его умершей матушки…
– Где же вы, касатики мои? – услышал сквозь сковавший его страх Андрейка голос так долго жданного старца и рванулся на этот живой и такой милый звук.
– Дедушка, родненький, здесь мы!.. Сюда, сюда!
– Простите меня, родимые, припозднился я ноне, – прошелестел ласково знакомый голос. – Чай, заждались?.. Как мамка-то?
Андрейка прижался к сухонькому телу дедушки и громко, глуша рыдания свои, заплакал. Старичок обнял мальчика и ничего не сказал. Он достал из кармашка свечу, чиркнул чем-то, появился живой огонёк. Старичок осмотрел мамушку, вздохнул, прошептал извечное «Отмаялась!» и сказал Андрейке:
– Помолимся, Ондрюшенька, о мамкиной-то душе-страдалице… Ей счас не слёзы наши нужны, а молитвы ко Господу, что вознесут её в сады райские!.. Помолимся, горемычный ты мой, всё легче будет и нам, и ей…
Андрей не мог молиться, он только теснее прижимался к дедушке и как сквозь сон слушал его молитвенные воздыхания, от которых душе его становилось как-то легче, свободнее. Потом старичок повёл Андрея к себе в сторожку, наверх, уложил спать, сказав, что пойдёт и найдёт людей, чтоб похоронить матушку. Андрейка всё никак не мог выйти из оцепенения, он то плакал беззвучно, то проваливался в сон, что не давал так желаемого успокоения, то садился на старой лежанке дедушки и смотрел долго в одну точку.
Наконец под утро он забылся в полусне и уже не слышал, как пришёл старичок, заварил чайку с душицей, повздыхал-помолился и снова ушёл куда-то, оставив на столе горбушечку чёрного хлебушка и кружку подслащённого чая с душичкой.
Забрезжил рассвет, разгоняя тьму ночи и отчаяния. Андрейка проснулся и ничего не понимающим взглядом обвёл сторожку дедушки. Он и раньше бывал здесь, но теперь почему-то не мог её узнать. Всё казалось незнакомым, чужим, и даже хлебушек, источающий неземной аромат, так не радовал, как раньше.
Андрейка не мог вспомнить, как сюда попал и кто он такой. Прошлое исчезло куда-то, будто его и не было, а Андрейка и жил-то нынче только первый день. Он осмотрелся, силясь что-то вспомнить, но никак не мог, хотя душу давило какое-то тяжёлое горе, что камнем легло и не желало покидать полюбившееся место. Мальчик почти безучастно съел хлеб и выпил чай, после чего его вновь склонило ко сну, и он, уткнувшись в твёрдую подушку дедушки, тут же уснул.
Он спал весь день и всю ночь, и не мог пробудиться, когда старичок расталкивал его, вызывая из сторожки, чтоб проститься с матерью, уже положенной во гроб и убранной дешёвыми искусственными цветами. Не был он и на панихиде, не бросил и горстку землицы в могилку мамоньки своей, не видел и того, как незнакомые огромные мужики зарыли могилку, вкопали крест и ушли, напоследок перекрестясь. Андрейка спал беспробудно, как в воду опущенный, как потерявший всё на свете, кроме этого целительно-забытийного сна…
– Слава те, Николай-угодник!.. Пробудился! – услышал Андрейка старческий голос и окончательно открыл глаза. Сквозь небольшое оконце в комнатку проливались целые потоки солнечного света, вкусно пахло печёной картошкой и хлебом. На маленькой табуреточке сидел какой-то старичок и уписывал за обе щёки эти вкусности.
– Давай-ка, родимый, умойся, перекрестись да к столу! Небось, оголодал, спал-то эвон сколь!..
Андрейка во всём послушно исполнил слова старичка и молча сел за стол. У него было ощущение, что старичок этот ему знаком, но не было сил вспомнить что-нибудь поподробнее. Мальчик несмело прикоснулся к пище и вкусил её аромат и чудесный вкус. Картошка была ещё горяченькая, а хлебушек был мягок и свеж, и поэтому Андрейка быстро освоился и насытился.
– Вот и слава Богу! – перекрестился на маленький образок хозяин. – Всё опять же вперёд, живы будем – не помрём!.. Помолиться-то сходить на могилку не хочешь, Ондрюшенька?..
Андрей понял, что его имя – Андрюшенька, но на какую надо идти могилку и молиться там, он не знал. Он съёжился и вопросительно-просяще посмотрел на дедушку.
– Ничего, ничего, – заволновался тот. – Коли тяжело, то не ходи, тут и помолись, всё легче будет!..
– А чего легче-то, деда? – спросил Андрей.
– Как чего? – в свою очередь не понял старичок. – Ведь пока ты спал, похороны были…
– А кого хоронили? – спросил мальчик почти равнодушно.
– Да как же?.. – всё больше изумлялся старичок. – Неужто запамятовал?
– Да я не знаю, правду говорю! – побожился на иконку Андрейка. – Я спал.
– А меня ты помнишь? – внимательно, что-то внутри соображая, спросил старичок.
– Может, и помню, но не очень… Не помню… – также внимательно проговорил мальчик, всматриваясь в чудно знакомо-незнакомые черты дедушкиного лица.
– Та-ак… – почесал в затылке дед. – А ещё чего помнишь?
– А ничего и не помню! – простодушно отозвался Андрейка. – Ты вот меня Андрейкой назвал, так я имя своё теперь знаю, и всё…
– Батюшки, батюшки! – закрестился на образок старик. – Дитё-то обеспамятовало!.. Вот горе-то, Господи!.. А может, и не горе, а к лучшему Ты, Господи, память-то у робёнка отъял…
Старичок осмотрел Андрейку со всех сторон и спросил:
– А делать чего разумеешь?
– Не знаю, – ответил Андрейка. Ему начинал нравиться этот живой странный старичок, что оказался с ним рядом.
– А кто я такой тебе – знаешь?
– Нет, деда, не знаю…
– Так вот слушай сюда! – серьёзно возгласил старичок, что-то прошептал, взглянув на образок. – Я – твой дедушка родной, и звать меня – Михайла. Кличемся мы с тобой – Ивановы. Живём вот тут вдвоём, и больше у нас никого и нету. Я – сторож, по ночам службу несу, скоро тебе покажу мою-то службу… Живём мы с тобой в городе по прозванию Москва. Она, Москва-то златоглавая, есть сердце нашей с тобой, Ондрюша, Родины, коя прозывается Россией! Слыхал?
– Нет, не слыхал! – в восхищении признался Андрейка. Ему всё сильнее нравился старичок с его речью, с его седой реденькой бородкой, с ясными выразительными глазами, и ему было радостно, что этот старичок – его родной дедушка Михайла.
– Ничего, скоро мы с тобой всё узнаем, чего нам надобно знать! А там, как Господь сподобит… Может, чего и сам вспомнишь… А теперь, голуба душа, пойдём-ка во Храм Христов, да Ему и помолимся! Кто такой Христос – знаешь ли?
– Нет, деда, не знаю! – с радостью признался Андрейка и тут же добавил: – Расскажи, а!
– Как же, как же, расскажу… – почему-то заплакал дедушка. – Ох, батюшки, всё наскрозь забыл, даже Христа-Спасителя запамятовал! Дай, Господи, силы мне, старому, о Тебе поведать…
Так вот, Ондрюшенька… Людей на земле живёт великое множество, и всё это множество создал Господь Бог. Он – наш Творец и Отец наш родной, но увидеть Его так, как, к примеру, ты меня видишь, нельзя, потому как Он невидимый… Прозывается посему Духом, а не человеком, и живёт на Небесах высоченных, нам не долететь. А коли нам с Ним поговорить захочется, пожалиться, попросить чего для души и во имя спасения, то это надо к Нему обращаться в мыслях своих!.. Скажем, грусть-тоска тебя одолевает, а ты Господу-Духу и молишься, что, мол, помоги, Отче, от нечистых духов избавиться… А ежели весело тебе, то ты опять же на Небеса взглядываешь и говоришь, что, мол, благодарю я Тебя, Господь Неба и земли, Царь всего видимого и невидимого…
Так вот, опять-таки… Кроме Бога-Вседержителя есть ещё Матерь Божия, Которая родила беспорочно Сына Божия – Христа, Спасителя нашего, Который спасти нас должен для Вечной Жизни, а Она, сия-то Жизнь, токмо в Любви обретается. Посему нам с тобой, Ондрюшенька, как и всем людям, надо любить нашего Бога, Матерь Божию и Христа-Спасителя, и всех Их слуг, что Ангелами прозываются… Да ещё друг дружку любить, и всё сущее и на земле и на Небе!.. Я тебе потом самую наиглавнейшую молитву покажу, в ней вся жизнь положена, и от сей молитвы ты всё и прознаешь. Всё она тебе откроет и про Бога, и про тебя самого… Понял хоть чего?
– Понял, деда! – признался Андрейка. – Ты меня сейчас научи!
– Не всё сразу, милок! Вот пойдём во Храм, там ты много молитв услышишь. И сию – наиглавнейшую – тоже! Благослови тя Христос! – дед снял образок и трижды благословил Андрюшу, после чего сам перекрестился и повёл мальчика во Храм.
Как только вышли они за двери сторожки, Андрейка, словно вспомнив о чём-то важном, приостановился:
– Деда, а как это – любить друг друга и Бога? Ты говорил, что это – самое главное…
Дед Михайла потянул Андрейку за руку и на ходу прогудел, вздыхая и крестясь:
– Всю-то жисть люди живут, а так этот вопрос до конца им и не открывается… Ну вот, скажем к примеру, взял ты в руки хлебушек да покушал – и сыт стал! А время прошло, и ты опять голоднёхонек, опять тебе хлебушка аль ещё чего скушать хочется… Так что познание Любви этой самой – это и есть вечное утоление духовного нашего голода. Хлебушек-то тело насытит, а Любовь – душу наполнит и Дух укрепит Божий в тебе, да и в каждом…
– И ничего я не понял, деда… Понял только, что всю жизнь буду эту Любовь познавать и к ней стремиться!.. И неужто же, деда, никто и никогда до конца её не познал?
– Как не познал? Познал!.. Сам Христос познал и нас теперя учит!
– Так пусть Он и меня научит!
– Так вот и идём учиться-то, голуба душа! Да, коли правду сказать, в ежием миге-то дня и ночи обучает нас Господь сей великой премудрости… Вон видишь, человек бедно одетый да неухоженный? Это нищий. И ежели нищему любовь оказать, то надобно хоть грошик дать, а коли нету гроша, то словцо ему молвить ласковое, поддержать как-нибудь… Хлебушка, опять же, можно дать, коли есть с собою…
Они поравнялись с нищим, что стоял на обочине дороги и смотрел подслеповатыми старыми глазами на проходящих мимо. Дед Михайла поклонился нищему в знак приветствия и ласково вымолвил:
– Бог в помощь, голубок Божий!.. Всё стоишь?
– Всё стою, – кротко согласился нищий.
– Прости, родимый, ноне и хлебца у меня нет для тебя, – всё так же тепло продолжил дед Михайла. – Эвон, глянь, у меня внучок объявился, Бог дал мне на старости Ондреюшку-внучка!
– Благослови Господь! – радостно улыбнулся беззубым ртом нищий.
– И тебя благослови! – ответил дедушка и поклонился. Нищий тихо и почти незаметно перекрестил их, и они отправились дальше.
– Чего же ты, деда, мне ничего не сказал, я бы не весь хлебушек съел-то!.. Жалко нищего!
– Ничего, касатик мой, в другой раз и ему сподобит Господь дать чего… Ничего, ноне хлебушек тебе нужнее был…
Они неспешно шли по улице, и Андрейка с живым любопытством оглядывался по сторонам. Как было всё ново, но многому он не знал названий, и только дедушка своей речью воскрешал из его памяти слова и понятия, и, слыша голос деда Михайлы, Андрейка радовался, словно узнавал старых знакомых. Это странное чувство забытости и быстрого воскресения так распирало всю душу мальчика, что он быстро устал, и как раз вовремя – они подошли наконец к Храму.
Храм этот Андрейка увидел издалека, но, увлечённый рассказом дедушки о лошадках, не очень-то мог всмотреться в его величественный и торжественный вид. Но когда они приблизились почти вплотную, дед и сам остановился, любуясь грандиозным Храмом, из которого тёплыми волнами лился фимиам и пение.
– Послушай, Ондрюшенька, – прошептал дедушка. – Ты только послушай, да не ухом, а сердцем… Саму душу отдай, отдай…
Андрейка весь обратился во слух. Словно издалека, откуда-то из-под множества слоёв забытия, доносились до сердца Андрейки родные звуки, но он не мог слить их воедино, а только наслаждался отдельными, особо тронувшими его капельками. Что-то пробуждалось в нём, но никак не могло пробудиться, будто бы продолжал давить на душу великий камень забытия и неведомого горя.
Дед Михайла тронул Андрейку за рукав, и они двинулись к Храму. Храм неимоверно вырос, стал необъятным, высоким, упирающимся главою в облака. Двери его были распахнуты, и дед с внуком тихо вошли в растворенные руки Храма.
С первым шагом Андрейка попал будто бы в неведомую страну, так было здесь всё по-другому, чем на улице и в дедушкиной сторожке. Слышались неземные звуки пения, сияли навстречу мальчику свечи и очи святых ликов, алели лампадки, до слёз пахло ладаном и ещё чем-то святым-святым!.. Были и люди, но Андрейкино внимание не сосредотачивалось на них, а блуждало от лика к лику, от одной сияющей ризы до другой. Такое великолепие открылось ему, и он не мог вместить всё сразу, да ещё в подробностях, и поэтому он встал подле какой-то большой иконы и закрыл глаза, чтобы как-то поспокойнее, наедине с самими собой, пережить увиденное и услышанное.
Шуршало что-то вокруг, двигалось, перемещалось, но это что-то никак не мешало Андрейке слушать главное. Главным было пение. Такие звуки! Господи! Андрейкино сердце то замирало, то устремлялось ввысь, к самому Небушку, то оно словно проваливалось в неведомую бездну, в которой Андрейка вращался и барахтался… Но вот опять новая волна благодатных звуков поднимала его и нежно кружила в тёплом лоне сладкой истомы.
Мальчонке хотелось рыдать, хотелось раствориться в этих священных звуках, чтобы самому стать таким же Божественным звуком радости для чьей-нибудь малой душеньки, хотелось стоять вот так вечно, и слушать, впитывать, вбирать в себя сей драгоценный жемчуг Божественных мелодий… Он чувствовал, что с душою его что-то происходит, и это «что-то» целит его измученную душеньку, окуная в целебные струи песнопений, и душа его словно восстаёт клеточка за клеточкою от какого-то тяжкого сна, из пелен смерти, из гроба забвения.
Всех своих ощущений Андрейка не мог выразить словами, но он переживал их, и они становились его сокровищем, его достоянием, его богатством. Он наслаждался то высокой радостью, то мучительными взлётами и падениями, то его окружала такая дивная тишина, что он уже не ощущал себя человеком, что чувствовал, что он – неземное существо, сотканное из невидимого эфира…
– Эк тебя, – услышал Андрейка родной голос и увидел, что над ним склонилось лицо деда Михайлы. – Ну, слава Те, Господи, опять ожил! Я-то перепужался, думал, помер ты, как… Ну, да ладно, жив, и слава Богу!
Андрейка огляделся и увидел, что он лежит в дедушкиной сторожке, и нет никакого Храма, и нет Божественных песнопений!
– Дедушка, родненький, да неужто же мне всё это привиделось, пока я опять спал? – с ужасом в голосе спросил мальчик.
– Чего «это»-то?
– Храм, как там пели…
– По-омнишь… Слава Христу нашему, хоть это помнишь! А я опять подумал, что ты память снова потерял… Ф-ф-у-у!.. – дедушка утёр лоб ладонью и уже радостно продолжил. – Да нет, Ондрюшенька, не приснилось тебе, а всамделе было. Ходили мы с тобой во Храм, Христу-Богу помолиться, здравия испросить да за упокой… Так вот как ты вошёл во Храм-то, так и встал, как вкопанный, и слушаешь, и слушаешь!.. Да и впрямь, есть чего послушать! Как пе-ели-то!.. Любо-дорого, сердце тает… Так вот, стоял ты да слушал, и как стоял, так и упал! Все, понятно, переполошились, а батюшка Иоанн подошёл да благословил тебя крестом Христовым. Он же и извозчика нанял, мы тебя и привезли домой. Вот так-то!.. Слабенький ты, и чего из тебя выйдет? – дед в раздумье почесал в затылке. – Ну да ладно, на Господа положимся, Он и вразумит, ибо всяк человек для чего-то годен!..
Андрейка слушал дедушку и в памяти его воскрешались дивные звуки молитв… Ах, как замирала его душа и теперь, когда святые звуки звучали уже только в его памяти! Андрейка закрыл глаза и погрузился в сладкую тихую дрёму, в коей плавали Божественные нотки, и с ними купался в благодати и сам Андрюша.
Наутро он пробудился вместе с первыми лучиками солнышка, что заглянуло в маленькое окошечко сторожки. Дедушки не было, вокруг стояла медленная тишина утра, она была словно разлита всюду: и в пронизанном солнечными лучами воздухе; и в мягком стареньком одеяльце, что укрывало Андрейку; и в потрескивании каких-то маленьких насекомых за окошком… Андрей сполз с лежанки и прошлёпал к порогу, распахнул дверь и ахнул!
Боженька Святый! Какое благолепие!.. Огромная липа облита потоками солнечных лучей, и в ветвях её уже пробудились пташки, что начали пробовать голоса свои, выпевая незатейливые мелодии приветственной радости!.. Травка была усыпана изумрудной росой, коя блистала и сверкала светло и счастливо, истаивая в лучиках, что ласкали росинки и нежили травушку. На тропинке не было видно ни следочка, и мягонькая пыль лежала спокойно, сны досматривала. На небушке ни единого облачка, и само небо ровненькое, гладенькое, словно умытое. Радуется!..
Андрейка тихо спустился по трём крошечным ступенечкам в сад и сел на скамейку под липу, прислонившись к старой липушке своей спиной. Спина ощутила исходящий от липы утренний холодок, но скоро пригрелась и напиталась от дерева его могутной силою. Было спокойно на душе, тихо, словно лампадка внутри теплилась, душу веселила радостным своим огоньком. Андрюша закрыл глаза и весь отдался ранней утренней свежести, что бодрила и давала силы.
Как только Андрейка закрыл глаза, вновь предстал пред ним Храм с его воздухом, песнопениями, чем-то забытым и родным одновременно. Молчали образа, светя очами Вечности, молчали свечи, тихо истаивая от молитв, молчали люди, стоящие подле икон, душою предстоящие Самому Господу…
Господь… Кто это? Христос, Матерь Божия, Отче… Где Они? Дедушка говорил, что глазами Их не увидеть, а только сердцем можно. Как это – сердцем? Оно же в глубине, как же оно может из глубины увидеть? Может, и Сам Бог тоже в глубине, где и сердце? Так значит, Бог внутри? В сердце Андрейкином, и в сердце ежиего человека?.. Господи, где Ты?..
Андрюша вздохнул. Хоть бы одну молитву знать! Он бы прямо сейчас ко Христу обратился. И что?.. Зачем?.. А ни за чем, просто бы попросил Христа вечно быть с ним, с Андрейкой, а то мир такой большой, так много в нём всего, что заблудиться можно. А без Господа плохо, и так хочется Ему спеть, как во Храме пели. Андрюша бы спел, как он нуждается в Господе, пусть он даже пока Его и не знает. Он спел бы ещё о чём-то, о чём не переставая всё мучится и мучится его душа, о чём болит сердце… Андрейка не знает, о чём эта боль, поэтому он попросил бы Господа, чтоб Христос всё сделал так, как Ему ведомо, по Любви Своей Святой…
По Любви… Какая она – Любовь? И как надо жить, чтобы любить, чтобы Бога возрадовать?.. Дедушка ещё ничего не говорил про это почти что, но Андрейка знает глубиной своей, что он уже как-то любит дедушку, да и дед Михайла тоже любит его, Андрейку. Да и всех дедушка любит, он такой добрый, с ним рядом жить хочется, с ним тепло и тихо, и сердце радуется, молиться хочет. И иконка у него есть…
Иконка!.. Андрейка подскочил и рванулся в сторожку. Иконка… Кто на ней? Кто с досточки смотрит, Кто благословляет?.. Андрейка подставил маленькую табуреточку и забрался на неё, чтобы получше разглядеть, Кто там? – на иконке…
Женщина, значит, Матерь Божия. Матерь Божия… Что такое Матерь? У Неё на руках маленький мальчик, головку склонил, тихо сидит. Тихо. Но что это? У Матери из щеки струйка крови течёт! Андрейка протянул руку, чтобы утереть кровь с лица Матушки, но пальчик его остался чистым, а кровь не исчезла. Почему на лице Матери Божией кровь? Кто и когда поранил Её? За что?
Андрейке было больно за Матерь, душа его объялась огнём, и он заплакал. Дверь отворилась и в сторожку зашёл дед Михайла. Он увидел плачущего Андрейку и благоговейно спросил:
– Молишься, Ондреюшко?.. Молись, молись, родимый!..
– Нет, деда, я не молюсь… Я о Матери Божией плачу… Кто Её так поранил? За что?.. Она ведь хорошая, я это чувствую! За что Её так?
– Э-э-э, родимой ты мой!.. Поди сюда, присядь, я те ладком и порасскажу… Было время, что злые люди решили пожечь и погубить все лики святые, чтоб человечество не смогло в сих Богописанных ликах узреть своё спасение, чтоб даже отцвета Царства Небесного на земле нашей не осталось, чтоб никто уж более в зримых ликах не узрел незримых образов Божеских… Ишь чего удумали, супостаты… Так вот этот-то лик тоже хотели погубить, и даже один изувер копьём поранил Матушкин лик да посмеялся, чего, мол, Она мне сделает? А как поранил он Её, так из Её пречистого-то лика и потекла кровушка святая!..
– А супостат чего? – дрожа всем телом, спросил Андрейка.
– Спугался шибко!.. На колени упал пред иконой-то сей, да прощения стал просить, а кровь-то и по сей день видна… Не один Христос за нас жизнь-то отдал, и Матушка Его кровушку невинную Свою пролила, и посейчас и слёзы льёт о нас, неразумных, и кровь святую Свою нам отдаёт, а мы… Прости, Господи! – и дедушка заплакал.
– Да как же мы живём-то, деда, коли за нас такие жертвы отданы?
– Так и живём, колокольчик ты мой! Порой и о Господе-то не помним, распинаем Его тело пречистое, в лицо Ему смеёмся… – дедушка всё плакал и плакал. – Прости Ты нас, Господи, да вразуми неразумных, и на путь Твой наставь, веру в Тебя укрепи!.. Не помяни нам слепоты нашей, но даруй свет Твоей Любви и Милосердия!.. Никак нам без Тебя, погубит нас враг Твой вечный… Не отринь нас, грешных, но просвети!
Андрейка молчал, слушая дедушку и глядя на иконку. Матерь Божия тоже слушала, склонив голову, и мальчик на Её руках тоже прислушивался, тихий такой… Кто он?
– Дедушка, а кого Матерь на руках Своих держит?
– Ох-ти!.. Да Христос это, Ондреюшка, Сам Христос, только Младенец ещё!..
– А теперь Он вырос?
– В ком вырос, а в ком ещё и не народился…
– Как это, деда?
– Христос-то наш есть совершеннейшая Любовь. Так вот, в ком-то эта Любовь уже большенькая, а в ком-то махонькая, а кто-то чисто ещё зверь в человечьем обличье ходит…
– А как узнать, в ком какая Любовь, а, деда?
– А сие не за надобностью нам, Ондреюшка… Господь знает – и ладно. А нам всех любить надо да за всех молиться, и не ошибёмся!.. Ведь и нынешний-то зверь есть завтрашний человек, и в нём образ Божий проявится…
– Всех любить, – тихо повторил Андрейка. – И тогда Христос во мне жить будет? И расти?
– И жить, и расти, и радоваться, сынок… – подтвердил дед Михайла. – А то, что ты плакал о Матушке нашей, Её жалеючи, так это, Ондреюшка, то есть молитва… Самая что ни на есть сердечная сокрушительная молитва, чистая-пречистая!.. Слава Те, Господи, что сподобил нас к молитве Твоей прикоснуться!..
– Спасибо, Господи! – поклонился и Андрейка и забрался на лежанку, утомлённый и утишенный. – Спасибо Тебе, мой маленький Христос!..
Шли дни за днями, и Андрейка всё больше узнавал о мире, о Боге, о себе, но тот груз, что давил его сердце, никак не мог исчезнуть полностью, и на сердце словно камень какой лежал. Порой Андрейка ощущал его очень остро, и в такие мгновения неустанно молился. Матушка-Богородица стала ему совершенно родной, и он прибегал к Ней за всякой помощью и советом, перед Нею он проливал слёзы непонимания или обиды, и Она неизменно просветляла его подёрнувшееся пеленою сердце. С Нею Андрейка подолгу беседовал, задавал Ей вопросы и терпеливо ожидал ответов, кои приходили в самой жизни.
Он теперь знал немножко, что такое Божественная Любовь и Милосердие, понимал, когда надо смолчать, чтобы не спустословить, а когда надо сказать слово и какое слово… Он начинал понимать, что всё сущее создано Богом и внутри взаимосвязано, что за всех поэтому надо молиться, дабы ежее творение и сущность шли своим путём ко Господу Неба и земли.
Но самое главное, что случилось в его жизни, это то, что его взяли певчим в маленькую часовенку, где заглавной была икона Матери Божией именем Иверская, так полюбившаяся Андрейке ещё у дедушки в сторожке.
Андрейка теперь пел! И вместе с пением его обучал батюшка Никанор ещё и грамоте, и Закону Божию. Андрейка был бесконечно счастлив, что исполнилась его тайная заветная мечта, о которой он и сам не догадывался, – он причащался Божественному песнопению! Поначалу он ничего дедушке не говорил, ждал, когда мечта его вызреет, и она вызрела так, что Андрейке стало невмочь! Он после причастия во Храме поклонился деду Михайле и сказал:
– Дедушка! Благослови! Петь хочу, как здесь поют!.. Сил нету, как петь охота, ни об чём ином мыслить не могу!..
Дедушка внимательно выслушал Андрейку, почесал в затылке, как всегда он делал в минуты раздумий, и сказал:
– Ладно, пойдём!
Они пошли к важному монаху в чёрном, который, наверное, был самым главным у певчих, и дед Михайла в двух словах выразил просьбу Андрейки. Монах выслушал и повёл мальчика к себе в какую-то келью, а дедушка остался ждать. Там, в келье, он попросил Андрейку спеть любимую молитву, и Андрейка дрожащим от волнения голосом спел «Отче наш». «А ещё чего-нибудь!» – попросил бесстрастно монах, и Андрейка спел «Богородице, Дево, радуйся» и «Достойно есть». Монах спросил, кто учил его петь, на что мальчик ответил, что никто, и что молитвы он заучил прямо на службе во Храме, когда они вместе с дедушкой приходили молиться Матушке-Богородице.
Монах удовлетворённо хмыкнул: «Богата, богата земля русская!» – и позвал другого монаха, которому передал тут же написанную записочку и велел отвести Андрейку к батюшке Никанору для обучения.
– Учись усердно, чадо! – перекрестил он напоследок Андрейку. – Даст Бог, толк из тебя выйдет!
– Куда выйдет? – с страхом спросил Андрейка.
– Что выйдет? – не понял монах.
– Да толк-то этот куда из меня выйдет? – пояснил Андрейка.
Монах засмеялся, показывая красивые ровные зубы. Андрюша заслушался его смехом, настолько он был мелодичным! Просмеявшись, монах разъяснил мальчонке:
– Толк выйдет – значит, результат хороший будет! Сподобит тя Господь – и будешь Ангелом петь! Понял ли, чадо?
– Теперь понял! – ответил Андрей. – А из тебя уже вышел толк?
– Слава Богу, кажется вышел… Да не во всём, конечно, не во всём…
– А в чём вышел?
– А в том, чтоб на вопросы твои отвечать! – потрепал монах Андрейку по вихрам. – Да, скажи батюшке Никанору, чтоб голову твою в порядок привели, а то вишь, раздолье здесь какое!
– Ладно! – пообещал Андрейка. – А можно во Храм-то ходить, чтоб пение здешнее слушать?
– Не только можно, чадо, но и нужно!
– Слава Богу! – серьёзно и искренне выдохнул Андрейка, на что монах улыбнулся и ещё раз потрепал мальчонку по волосам.
Так Андрюша попал в руки батюшки Никанора, весёлого и доброго, никогда не ругающего своих учеников, но в качестве наказания за проступки заставляющего читать ему вслух Псалтирь. Андрейка редко заслуживал порицания, и иногда приходил к батюшке с просьбой: нельзя ли почитать Псалтирь вместо кого-нибудь?
– Вместо кого-нибудь нельзя! – улыбался батюшка. – Каждый должен свой крест нести сам!.. А ты за себя почитай, коли охота есть!
И Андрейка читал дремавшему в креслах батюшке Никанору, за что батюшка очень любил нового своего ученика, потому как под ровное живое чтение Андрейки уж очень сладко дремалось! Батюшка после чтения вставал свежий, отдохнувший, и с новыми силами принимался за своё служение. Оба были довольны и друг другом, и собою, и оба благодарили Господа за проведённое с пользой время.
После учения Андрейка уставший, но бесконечно счастливый, возвращался в родную сторожку к дедушке, который ждал его с нетерпением и всегда живо интересовался, чего же Ондреюшка ноне нового-то прознал? И Андрюша охотно рассказывал деду Михайле и про буквы, а потом уже и про слова, показывал удивлённому деду, как пишутся нотки, и нотный стан показывал, да ещё вдобавок пел по ноткам, чему дед и восхищался, и качал головой:
– Ишь, до чего додумались?! Это чего же, и русские понимают, и хранцузы, и немцы? Вот энти-то закорючечки?.. Хорошо придумано, Ондрюшенька, хорошо! Сподобил кого-то Господь, чтоб язык музыки всем понятен был… Вот ежели бы и по другим-то местам так! У-у, да тогда без слов всё понятно было бы, и все бы в мире да согласии жили!.. Значит, нету ни хранцузской музыки, ни немецкой, а всё – Божия! Вот радость-то! На едином языке музыкальном Бога-то славить как сподручно, и всё всем понятно, и Богу лепо!
Андрейка улыбался, радуясь за дедушку, что так рассуждал, аж прямо в яблочко! И однажды пришёл Андрейка с занятий растерянный, взъерошенный, но как-то враз возмужавший, так что растерянность его была остатком какого-то события, о котором дед Михайла немедленно расспросил внучка своего. И Андрюша поведал дедушке обо всём, что случилось.
А произошло вот что. Андрейка с ребятами, всего человек их десять, как всегда занимались, нотную грамоту осваивали. И зашёл к ним тот главный певчий монах, которого регентом кличут, а с ним ещё какой-то мужчина – по одеянию и говору – иностранец. Они о чём-то поговорили с батюшкой Никанором, и тот отпустил всех домой, всех, кроме Андрюши.
Все они уселись, а взволнованный неимоверно батюшка Никанор попросил Андрейку спеть Акафист Богородице, который накануне он сам вместе с ребятишками разучивал, потому как любил его страстно, и желал, чтоб его ученики как можно скорее научились петь сие чудное Слово.
Андрейка робко напомнил, что слабо ещё знает его, но батюшка приободрил его: спой, как умеешь, как Бог на душу положит! И Андрейка запел. Поначалу он трясся, как осиновый листочек, но потом закрыл глаза и по памяти стал чисто и свято выводить ноточки. Он забыл, что его слушают, но видел только, что в его душу смотрит сейчас Сама Богородица, и он пел для Неё!..
Он чувствовал ежее слово, проницал ежию ноточку, всё его существо вибрировало и пело, освящаясь от чудной мелодии и живого потока неземных слов. Он видел за словами Образ Богородицы, к Коему припадают сирые и заблудшие, чающие чистоты и святости, он нежно выпевал заветное – «Надеждо ненадежная» и «Невесто Неневестная». Он трепетал вместе с теми, кто тонул в море и погибал в песках пустыни, он взывал из глубин растерзанного сердца за тех, на кого охотились волки хищные, он плакал за тех, кто уже не мог плакать и рыдать к Свету Нетварному…
Он пел… Нет, не пел он, но весь превратился в единый молитвенный пламень, горящий чисто и ясно, горящий Матушке-Богородице… С последней капелькой «Аминь» он открыл глаза и увидел почти рыдающего батюшку Никанора, утирающего слёзы монаха-певчего и не находящего себе места их гостя.
Гость вскочил, отчаянно замахал руками, горячо и быстро что-то стал говорить, в чём-то убеждая батюшку Никанора и монаха, на что те молча качали головами. Гость пробежался по комнате туда и обратно, всё в нём ходило ходуном, и Андрейка с ужасом смотрел на него, боясь, что ещё мгновение – и тот развалится! Но гость не развалился на части, но сел неожиданно и подозвал Андрейку пальчиком к себе:
– Хочешь… Италия? Венеция?.. Рим?.. Театр? – он не мог подобрать нужных слов или от незнания русского языка, или от чрезвычайного волнения, охватившего всё его существо.
Андрейка взглянул на батюшку Никанора, и тот сказал не менее взволнованно, чем иностранец:
– Кличет он тебя за границу, в Италию… В его оперную школу. Славу обещает, почёт, поклонников и много денег… – и батюшка отвернулся, добавив: – Тебе самому решать, Андрей.
Андрейка посмотрел на гостя и спросил:
– А вы там молитесь?
Монах что-то пролепетал на языке гостя, и тот широко улыбнулся:
– О, да! Кто желает, тот молится! Но мы будем петь! Опера! Опера!
Андрейка попросил гостя спеть что-нибудь. Тот неимоверно обрадовался, встал в позу, возвёл куда-то к потолку левую руку, закрыл глаза и запел. Через минуту у Андрейки зашевелились на голове от ужаса волосы, он спрятался за батюшку Никанора и заткнул уши. Гость скоро, к счастью, закончил петь, и Андрейка спросил, для кого же он так старался? Гость ответил, что для слушателей, для Андрея тоже.
Андрюша вышел на полшага вперёд и твёрдо сказал:
– А мы для Господа поём. Не поеду я.
Батюшка Никанор, не в силах сдержать рыданий, выбежал из комнаты, а монах, очевидно счастливый и гордый, под ручку вывел гостя, на прощание кивнув Андрейке: «Благослови тя, чадо, Господь!»
Всё это рассказал Андрюша своему дедушке, и дед Михайла ласково сощурился:
– Правильно, Ондреюшка, решил! Будем в России по-русски Бога славить!.. Слава Те, Господи, не оставил Ты нас в час испытательный, вразумил, сердечко к Себе повернул! Поклон Тебе наш и благодарение! Аминь.
Андрейка рос, и настал такой час, когда на время нужно было оставить пение, но погрузиться в молчание, в тишине дать вызреть настоящему голосу певчего, жаждущего устами и сердцем петь для Господа своего, славить Волю Его Святую, радовать душенек земли тихою молитвою благости.
Поначалу Андрею было очень тяжело – так хотелось петь. По ночам он просыпался от того, что внутрь него всё пело, и голосовые связки были в напряжении, словно бы наяву повторяли то, что пело внутри. Мальчик вставал на колени перед образами и молил Матушку Пресвятую Богородицу дать пение его сердцу, но закрыть его уста, дабы не дать выплеснуться незрелому и тем самым не погубить нарождающийся настоящий голос – голос певчего Божия.
Молитва успокаивала его воспалённое горло, утишались и расслаблялись связки, приходило в тишину всё взволновавшееся существо Андрея. Но наступал день, и неимоверно хотелось петь! Андрейка шёл к монаху-регенту и начистоту всё ему выкладывал, испрашивая совета – как ему быть? Монах успокаивал его, говоря, что все истинные певцы Божии проходили в своё время через подобную же тесноту, посему и Андрею не следует смущаться трудностей ночного перехода.
Андрей вопрошал – что же ему делать в сие время? Монах ответствовал, что надобно уходить внутрь себя и в тишине и молчании всю душу отдавать молитве ко Господу, дабы взял Христос голос души под Свою защиту и сотворил из него то, что нужно Самому Господу – сотворил бы послушный и чуткий инструмент для выражения Красоты Мира Горнего, для выпевания и сеяния внутрь слушающих и предстоящих зёрен Благодати Божией…
Андрей растерялся ещё и в том, а как же проводить теперь то время, что ранее было посвящено пению? Регент прижал голову подростка ко груди своей и пробасил шутливо и серьёзно одновременно:
– Ступай, чадо, на свободу! Пусть ноги твои идут туда, куда позовёт их сердце твоё! Эвон, сколь красоты всюду, и вся сия краса есть выражение тайной Божией Красоты, что сокрыта во всём сущем… И сия краса, Андрей, поёт… Ты только прислушайся, только возжаждай услышать сие сокровенное святое пение и захоти впитать в себя сию немолкнущую песнь любви ежией твари ко Творцу своему… Всё поёт, чадо Андрее, всё Бога славит! Иди и слушай! Сие время тебе для того, дабы ты слушать и слышать научился! Коли слух в тебе проклюнется, то и петь тогда ты сможешь! Бог да благословит тя, чадо, на сей путь! Аминь.
Перед Андреем проявился новый путь – путь отверзания слуха ко всему живому, что в тишине поёт. И молился младой птенец гнезда Музы Музыки о том, дабы отверз Господь в нём слух чистый и благоговейный… Он бродил по улицам Москвы и слышал поначалу только шум неимоверный! Всё куда-то спешило, гомонило, кричало, торопилось, рвалось и требовало чего-то! Ужас изобразился в глазах Андрея! Куда идти? И куда бы он ни пошёл, всюду его встречала суета, наполнившая своё горло громкими криками, что не давали возможности прислушаться мальчику к своему сердцу. Он плакал и уходил к дедушке в сторожку, и дед Михайла поил его медовым взваром и оттаивал его сердечко, говоря:
– Сынок, сынок… Ондреюшка! Ты только представь, что ты готовишься народиться… Ты – в лоне матери своей, а там тишина… Там душа с Богом беседует, сынок. Ты найди такую тишину, радостный мой колоколец, и сия тишина станет тебе той точечкою, от коей весь путь разовьётся… Ей-Богу!
– Деда, а какое оно, лоно материнское? – с болью спрашивал Андрей. – Я и матери не знаю…
Дедушка прятал слёзы в бороду и прижимался к Андрею тихим телом. Грусть нестерпимая плакала в его сердце, и так жаждалось ему помочь своему Ондреюшке, что он молился к Матушке Небесной, всем сердцем прося Её о вразумлении: «Матерь моя родимая! Нет у меня слов, дабы сказать их сему малому… Помози, Солнце красное, сподобь Милости Твоея… Сама яви ему Слово Своё, ибо только Ты и можешь помочь горю этакому!»
И Матушка помогала. Она наполняла уста деда Михайлы, и он, плача от переполнявшей его сердце благодати, внушал Андрейке:
– Сыночек, Ондреюшка! Не обязательно знать земную матерь, ибо иной раз сие знание закрывает сердечное видение нашей Вечной Матушки, в образе Коей и сокрыта тишина истинная. Ибо источниче радости и всяческого вдохновения есть сердце Матери Божией, что стучит внутрь ежией душеньки. Ондреюшка, родимец ты мой! Ты только глянь округ себя! Весь мир – Лоно Материнское, и нам надлежит узреть сие Лоно сердцем отверзтым, а сердце отверзается лишь в молении чистом! Поди, голуба душа, во Храм или ещё куда, где любо тебе, где ты себя Божиим чувствуешь, да и молись! Молись всецело, беззаветно, дабы вся душа твоя пламенем горела ко Господу, к Матушке, и чрез сие горение откроет тебе Матерь то сокровенное, что в самом тебе сокрыто… Всё – в тебе, Ондреюшка, только открывается это всё через молитву! Попомни сие свято, и кодысь меня не станет, то не забудь слов сиих, в коих и я жить стану вечно в тебе…
Андрейка уходил во Храм, молился, но и там что-то мешало ему, что-то отвлекало его помышления, рассеивало его внимание. Тогда он уходил бессмысленно бродить по городу, пиная камни, что попадались ему под ноги, долго смотрел полёт голубей в небе и ни о чём не думал. Он садился куда-нибудь на траву в скверике и молча смотрел в одну точку, словно силясь о чём-то вспомнить… Что-то тяжёлое сковывало его душу, и сквозь сию оболочку не мог прорваться живой ручеёк радости…
И вот как-то вечером бродил Андрей по берегу Москвы-реки и любовался бессмысленно на закат, ни о чём не думая, ни на чём не сосредотачивая своё внимание, но плывя словно по течению, как плыла в своём русле великая река, зная, что сие русло сформировалось рукою Господней на протяжении многих земных веков.
Было грустно. Бархатная рука печали сжимала сердце, всё казалось полусонным, ненастоящим. Качались тени, мерцали блики на воде, текло, переливаясь время, и медленно шуршал песок под ногами. Чайки с печальными вскриками носились над волнами, плескала рыба по заводям, гулко звонил где-то одинокий колокол. О чём он возвещал?..
Андрей вскользь заметил сей колокол, попечалился вместе с ним, вслушиваясь в его мерные печальные удары, текущие по реке и будоражащие какие-то потайные глубины души. Колокол звонил и звонил, словно звал кого-то, и Андрей уже сознательно вслушался в его зов. «Меня кличет! – ясно озарилось в нём. – По мне плачет!» – решил Андрей и скорыми шагами пошёл на звук колокола.
Какие-то улочки, переулки, старые ветхие домишки, скромные тихие палисаднички, тропочки едва заметные… Поворот – и вдруг взору Андрея открылась маленькая, точно сгорбленная от многовечия, церковка. Она, словно старая мать, стояла тихо, окружённая тополями выше самой себя, и покрывала свою белую от седин голову золотым платочком куполов. Крестики венчали её тишину, и вся она была – вечный зов сердца…
Андрейка с колотящимся на всю вселенную сердцем, замирая и дрожа, приближался шаг за шагом к зовущей его церковке. Колокол уже умолк, видимо, выполнил свою миссию. Солнышко сияло в крестах церковки, но сие сияние было столь тихим и ласковым, что сердце Андрейки поднялось к самому его горлу и готово было вот-вот выпрыгнуть, дабы упасть перед вратами тишины, осенявшей всю старенькую сию церковку.
– Мама… – вырвался из груди полушёпот-полувскрик, и Андрейка опустился на колени перед крылечком, что тремя ступеньками звало войти его внутрь церковки.
Андрей ничего не видел – очи его застилали слёзы. Он медленно трижды перекрестился и трижды коснулся земли своею головою. Земля была тёплой, живой, дышащей, в ней билось сердце, что эхом отдавалось в груди послушника своего. Он поднялся с колен и словно во сне, ведомый кем-то незримым за руку, поднялся по ступеням крылечка.
Дверь тихо отворилась, впустив внутрь церковки Андрейку. Он вошёл, совершил земной поклон и не смог встать – его будто приковала к полу неведомая сила, словно камень лютый придавил его телом тяжёлым. «Что это?» – мелькнуло в голове Андрея, но он не успел ответить, ибо сердце его, кажется, разорвалось от тяжести давившего на него камня. Мальчишка почувствовал такую боль, что потерял на мгновение сознание, в глазах померк свет, в ушах отчаянно зазвенело, сердце рванулось куда-то и ухнуло…
– Господи! – успел взмолиться Андрей и канул в небытие. Одно малое мгновение, что пролежал он без сознания в земном поклоне, показалось ему целой эпохой, в кою окунулся он, что-то понял, в чём-то просветился, от чего-то умудрился, – и вернулся вновь в свою оболочку именем тело земное.
– Господи!.. – вновь прошептали его уста, а сердце почувствовало вдруг небывалую доселе лёгкость! Никогда Андрей не помнил себя таким лёгоньким, словно пёрышко с крыла лебёдушки! Он поднялся на ноги, распрямился и узрел… свою матерь!.. Она смотрела на сына с небольшой иконки, но Андрей не понял, что это – икона, ибо он увидел глаза своей матушки, что несколько лет тому назад отошла в мир иной и была по Воле Божией забыта сыном своим.
Но вот прозвонил колокол Памяти, пробил свыше определённый час – и Андрейка, увидев очи своей матушки в очах Матери Божией, вспомнил мгновенно всё! Всё!.. И подвал, и голод, и грязные, сырые от слёз рукава рубахи, и умирающую матушку свою, и страх, и боль, и отчаяние своё… Вспомнил до мельчайшей подробности, будто это было с ним только сейчас.
Он подошёл к заветной иконе Матери Божией, через очи Которой на него взглянула его Память, и приложился к ней. Тёплая волна тишины вплыла величаво в его измученную душу, озарила её тихим сиянием нежности, умыла ласковой рукою Любви, приголубила и утешила… Андрейка огляделся по сторонам. Да, это та церковка, в которую они с мамкой так любили ходить! Здесь губы его, ещё мальчика совсем, почти малыша, прошептали свою первую молитву. Здесь совершилось первое в его жизни причастие, здесь, помнится, попросил он водицы попить как-то на служении, и старый безногий солдат, что сидел вблизи с чаном со святою водою, налил Андрейке живой водицы… Потом Андрейка сидел подле того солдата и слушал, как бьётся его сердце.
Андрей так живо вспомнил сие мгновение, что ему плакалось, что и сейчас рядом с ним стоит безногий солдат, воин Святой Руси. Ему показалось, что и мамка его сейчас тоже рядышком, стоит, чуть дышит и молится. Андрей закрыл глаза и вслушался в молитву своей мамоньки.
– Боженька Правый! – услышал он полувздох слабый, доносящийся до его сердца тёплой сладостной волной. – Сокруши сердце сыночка моего милого, очисти его, Родимый мой, стань для него и Отцом и Матерью! Умоляю Тебя, Вседержитель Святый и Вечный, соделай из сына моего чистого и святого служителя Воли Твоей, и да станет он в служении святом истинным Сыном Твоим, несущим Свет Любви Твоей в сердце своём!.. Люби его, малого, Господи, и пусть и он полюбит Тебя всею своею душою, Родимый Ты мой Господь!..
Матушка милая, Свет нетварный сердец человеческих! Ты – Матерь Мира Божия, и я умоляю Тебя: стань же Матушкою и сыну моему и роди в нём Образ Красоты Вечной! И да послужит сыночек мой нашему Небесному Отечеству, Вере родной Христовой, и Царю Всеблагому Царствия Божия! Аминь…
Андрейка слушал и плакал, ибо сердце его и болело и радовалось. Выбаливали в нём последние остаточки забвения, и зарождалась уже в звуках матушкиной молитвы Святая Тишина, так необходимая ему теперь. Не было в душе отчаяния и скорби, но лишь тихое принятие Воли Божией царило там, всё сущее в душе поверяя и доверяя Свету Превечному.
«Вот оно – начало!» – думал Андрей медленно, будто прислушиваясь к своим думам. Начало… Какое тихое, Божие. Никому ничего не надо объяснять, ни у кого ничего не надо вопрошать, ибо в самом твоём сердце зреют вопросы и разрешаются ответами. Душа радуется, и не высказать в словах человеческих сию тихую радость, да и не хочется её выплёскивать в пустых земных всплесках. Тихо, покойно внутри, и только благодарность вьёт в сердце своё нежное гнёздышко.
Оживает душа, и не давит на неё уж более камень забвения, и то, что было, открыто, и за то, что было, – благодарение Богу! Ни суеты, ни спешки, ни страхов, ни тени тревоги. Тихо всё, ибо всё отдано отныне и во веки веков в руки Господние святые и любящие! Аминь.
Дед Михайла сидел подле старой липы на лавочке и прислушивался к едва доносящимся в его маленькую страну городским шумам. Он ждал возвращения Андрея и очень волновался, ибо сынок давно уж ушёл бродить по Москве, а всё не возвращался. Дед Михайла щурился на солнышко и шептал какие-то молитвы, к которым не прислушивался, ожидая знакомых шагов.
Ему было томительно-грустно, сердце сжималось отчего-то, и на глаза изредка наворачивались слёзы. Дед вспоминал всю свою жизнь, а особенно с тех пор, когда стали они коротать земное время вместе с Ондреюшкой. Сомневался дед, когда брал мальчонку к себе, снедали его волнения, когда он наблюдал за слабым Андрейкой и ломал свою голову нам тем, куда бы сдать мальчика в обучение.
И как всегда в жизни деда Михайлы и бывало – Господь помог. Где сейчас Ондреюшка? – поёт. Да не в какой-нибудь там церковке, а готовится стать певчим в самом Храме Христа-Спасителя! У деда замирало сердце от слёз и восторга, и одновременно он печалился заботою: ах, кабы всё-то по-Божески! Кабы всё-то Ондреюшка перенёс, перетерпел, вымолил! Куда нам без Божией-то помощи, слабым в своих земных немощах!..
Одно знал наверняка дед Михайла: Андреюшка его не пропадёт теперь, и помирать деду можно спокойно, он долг свой пред лицом Божиим исполнил, всё, что смог дать, – дал, а чего сам не дал, то у Господа в молитвах испросил, и Господь даровал даже и то, о чём дед Михайла и в сладких снах видеть не мог!.. Можно помирать, слава Богу, да только вот ещё одно…
Это ещё одно горько и больно жгло душу дедушки Михайлы, и он кряхтел тихонько, сквозь плач, и молился. Как уйти в мир иной, когда Ондреюшка своей тайны не знает? Какими словами высказать правду-то эту страшную птенчику неоперившемуся? Как не сломать, не пожечь? Господи, Господи, милостив буди мне, грешному…
Послышались долгожданные шаги, но дед Михайла не узнал их, настолько были они легки и прозрачны, столько в них было благости и тишины, что соделывали ежий шаг воздушным и неземным. Дед обернулся в недоумении и замер: к нему приближался его Ондреюшка, его, да и совсем уже не его! Что-то новое, едва уловимое, появилось во всём его облике, изменив как-то даже черты лица юноши.
Дед привстал со скамеечки да так и замер, ибо Андрей тем временем уже подошёл к деду и встал перед старостью на колени. Он трепетно и нежно поцеловал у деда Михайлы жёлтую полупрозрачную руку, покрытую морщинками и голубенькими прожилочками, и положил свою голову дедушке в ладони. Дед снова сел, и слёзы новыми обильными потоками потекли по его старому доброму лицу.
– Дедушка, милый! – услышал дед Михайла незнакомый голос, что изливался из уст Андрея. Дед приоткрыл старческие голубые свои глаза и удивлённо воспросил:
– Ты ли это, Ондреюшка?
– Я, дедушка, я… – услышал он ответ всё того же голоса и успокоился, подумав: «Как растёт сынок быстро, не успеваю я за ним… Стар я, Господи, стар и слаб, а Ондреюшка мой только в силу входит! Дай-то Бог…»
– Дедушка! – журчал всё тот же голос деду Михайле, и он склонил свой слух до потока нежности и благодарности. – Спасибо тебе, родной ты мой дед, за всё!..
– Вспомнил?.. – с ужасом и страхом спросил дед, широко распахнув свои глаза и всматриваясь ими в Андрея, ища следов страданий и ран и не находя их. – Как же вспомнил-то, сынок? Как, миленький ты мой, кровиночка ты моя многострадальная?..
– Господь помог, – просто отозвался Андрей. – Спасибо тебе, дедушка… Век о тебе Бога молить буду и всю жизнь сохраню сердце твоё в своём и пред Господом сердце твоё открою. Милый мой деда! Какое счастье жить! – и Андрей снова уткнулся мокрым носом в ладони дедушки Михайлы и заплакал, да так тихо, благорастворённо, что дед мысленно перекрестился и возблагодарил все силы небесные за то, что Андрей, всё вспомнив, остался Андреем, да стал ещё выше самого себя, коли такой вывод соделал!
Какое счастье жить!.. Дед Михайла сиял и светился. Ему было покойно и радостно: вот теперь и помирать можно! Слава Богу, всему своё время, и Господь знает все времена и сроки и Сам всё совершает по Своему вечному мудрому закону в союзе с сердцем человеческим.
Дед Михайла облегчённо вздохнул и навалился на ствол старой липы. В листве дерева шуршали и пели какие-то пташки, бабочки и мошки деловито перелетали с листа на листочек, солнце золотило янтарём зелёные листья, и мир был разлит всюду, всё пело и славило Единого Бога. Ничего более сего счастья и сей тишины не хотелось, только молитва возносила душу всё выше и выше, к самым Небесам. И душа деда Михайлы в потоке благодарной молитвы вознеслась к престолу Божию, да так и осталась там, а Ондреюшко услышал прощальное, тёплое:
– Оставайся со Господом, сынок! Благословит тя Матушка наша… Благослови-и-ит… – и последний звук растаял вместе с опустившимся за липу солнышком, с его последним золотым лучиком, так нежно ласкавшим лицо и руки деда Михайла…
Андрей поднял лицо и увидел, как последняя искорка жизни возлетела из очей дедушки Михайлы, и на лице старичка запечатлелось глубокое и чистое выражение покоя и радости, словно душа была освещена светом того служения, которое по жизни нёс сей человече, и теперь Господь засвидетельствовал ему, что служение его было чисто и свято…
Андрей не испугался и не поразился, словно случившееся было ожидаемо им. Он поднял своё лицо к лику дедушки и поцеловал старца в холодеющие уста. Потом он закрыл с молитвою его голубые глаза и, перекрестив, положил дедушку на скамейку, аккуратно сложив руки на тёплой ещё груди. Он опустился на колени пред Богом данным ему в своё время родителем и уткнулся лицом в дедушкино тело.
– Дедуня… Родимый! Благослови тя Господь в новый путь! А я молиться стану о душе твоей светлой, пред Богом предстану в молитвах и испрошу у Него для души твоей места тиха и спокойна, злачна и солнечна!.. Господи, упокой душу честного раба Твоего, любящего Тебя всею душою своею!.. Приими душу сию, Матушка милая, и да познает она Любовь Твою Вечную и изведает во всей возможной полноте ласку Твою, Мама…
Деда Михайлу похоронили, и Андрей перешёл на жительство в келью часовенки, рядом с батюшкой Никанором. Единственное, что взял с собою Андрей в новую жизнь, была старенькая иконка деда Михайлы, кою так любил новопреставленный и кою бесконечно любил уже и сам Андрей. Иконка не постарела в последнее время, но, напротив, Андрею показалось, что краски её освежились, и стали сочнее, и лик Матушки стал светлее, но и кровушка на лике Святом ярче выступала и порою даже начинала Андрея волновать так, что он немедленно погружался в молитву.
Молитва стала утешителем души младой и её одержанием. Всё, что мучило и волновало Андрея, он отдавал надёжной своей помощнице, и она кротко несла грузы души идущей, и по мере движения открывала пред Андреевой душой всё новые и новые таинства, кои становились светом его и силою.
Андрей молчал, не пел, углубившись в самого себя, поверяя молитве все движения сердца своего, ищущего Света и Любви. И как в первый день свой у дедушки, Андрей искал внутрь себя того нищего, что нуждался в водице святой Слова Божия, хлебушке живом Молитвы Господней, в слове утешения и одержания отцов Церкви Христовой. Ни шагу Андрей не ступал, не спросив благословения у сердца своего, что неизменно обращено было слухом своим к Небесам.
Андрей начал слушать сердцем, и сердце привело его к слышанию. Он слышал теперь, как после дождя растёт-поднимается над землёй трава, как курлычут высоко в небе журавли, как течёт ручей под толщей земли, как в тишине зреет в саду плод. Он мог услышать слабые всплески от движений младенышка во чреве матери, когда в церкви оказывался рядом с носящей под сердцем своим малыша женщиной. Он слышал воркование голубей под куполом Храма, чувствовал приближение грозы и внимал отвезтым слухом к раскатам грома. Ничто не могло ускользнуть от его чуткого слуха, и всё впитывал юноша в себя, сохраняя в сердце своём.
И настал тот час, когда призвал послушника Андрея к себе монах-регент, отец Елисей, и, опустившись на колени перед образами, попросил:
– Вставай, родименький, рядышком. Помолимся, благословения у Небес испросим на пробу голоса твоего…
Андрей, встав на коленочки рядом, трепетал, и волнение так сильно объяло его, что юноше было трудно дышать. Всё в нём пробудилось, всё восстало к молитве, испрашивая у Господа благословение. Петь!.. Так хотелось петь, но одновременно со страстным желанием испробовать голос поднимался и страх, словно Андрей начисто забыл всё, чему обучался и что имел прежде.
Сей страх не справиться с доверенным ему делом, страх что-либо нарушить или безвозвратно поломать, утерять, так навалился на душу послушника, что Андрей почувствовал, как спазмы перехватили его дыхание и он стал задыхаться от нехватки воздуха. Он хватал воздух открытым ртом, но живительные струи не могли попасть по назначению – в лёгкие – и Андрей судорожно втягивал в себя хоть маленькую часть воздуха. Его начало бить, судороги свели ноги и руки, кружилась голова, хотелось упасть и биться всем телом о пол, дабы избавиться от ставшего таким явным страха…
Отец Елисей повернулся к Андрею, с минуту наблюдал за мучениями его, потом встал, снял икону Матери Божией и любовно благословил образом сиим отрока:
– Во имя Отца и Сына и Святага Духа!.. Во имя Отца и Сына и Святага Духа!!. Во имя Отца и Сына и Святага Духа!!! Встань и ходи, яко заповедал нам наш Господь Иисус Христос, и да расточатся врази Господни, и да воссияет Свет Истины и Правды Его вечной! Аминь!
Андрей почувствовал, как страх отпускает его, как его тиски ослабевают, как медленно, но верно снимаются спазмы, и потоки свежего воздуха целительными струями вливаются в его измученные удушьем лёгкие. Сердце начало биться ровнее и спокойнее, утишилось дыхание, защипало в руках и ногах, и кончики пальчиков нестерпимо заломило. Но скоро это прошло, осталось только головокружение и слабость, дрожали конечности, и Андрей с трудом стоял даже на коленях.
– А ты присядь, чадо, присядь, – понял состояние Андрея отец Елисей. – Ничего, петь-то не сразу будем, сначала – молиться! Только молиться, а как Господь благословит, так ты сам почувствуешь в себе необоримое ничем желание петь, петь хоть в полголоса, хоть шёпотом! Но Господь всё провидит, когда даровать тебе возможность петь, посему Он не ошибётся, и волноваться нам совершенно незачем! Всецело, слышишь, всецело отдай самого себя всего в Волю Его Святую, и тогда всё совершится в потоке силы Господней, и ничто из мира тления да не прикоснётся к голосу души твоей!..
Андрей благодарно взглянул на своего духовного водителя и присел на пол, дрожа всё ещё всем телом. Отец Елисей встал, вознёс руки горе и запел молитву… Господи! Да высказать ли словами человеческими, что переживал Андрей в те минуты?! Он забыл обо всём: и о горьком прошлом, и о слабости своей, и о возможных отрицательных последствиях, которых страшился, и о мире, что волновался за стенами благословенной кельи…
Обо всём забыл отрок, и только жили сейчас для него Господь и он – малое и несмышлёное Его дитя, коему предстояло стать истинным служителем Воли Всевышнего, стать Гласом Божиим на земле!.. Андрей всецело отдался молитве, он сердцем пел и плакал, душа его горела единым пламенем ко Господу, и руки тянулись ввысь, дабы вознести вопль молитвенный всего его существа до слуха Господнего.
Андрей не заметил, как неведомая сила, влившаяся в его тело, подняла его и поставила на колени рядом с отцом Елисеем. Он не почувствовал того момента, когда внутреннее его пение, пение сердца, выросло в пение, облечённое в звук голоса, и он робко вслух запел священные слова молитвы вместе с отцом Елисеем. Он пел тихо, неуверенно, но до малейшего дыхания верно, и в робком его голосе уже сейчас угадывалась сила Правды, жажда Красоты, глубокое и проникновенное моление сердца к Небесам Вышним.
Отец Елисей слышал ежий звук, излетающий из новорождённых уст молитвенника юного, но намеренно не прерывал своего пения, дабы не спугнуть несмелую пташку с веточки, дабы дать окрепнуть голосу послушника Воли Божией, дабы насладиться первыми звуками верных молений, как наслаждается мать криком только что народившегося у неё младенца. Он пел и невероятным усилием воли сдерживал себя, чтобы не разрыдаться, ибо сердце его было преисполнено радости и благодарения Небесам за народившегося только что певца Свободы и Красоты!.. Он пел, но слёзы неудержимыми потоками текли и текли из его полуприкрытых очей, говоря о том, что – свершилось!
Свершилось… Слава Небесам Вышним, что во все времена даруют земле чистых певцов Воли их, что земля имеет возможность услышать Слово Божие из святых уст, что воспитывают и растят Небеса своих послушников, кои превыше всего на земле и на Небе чтут Любовь Святую Господнюю, что лелеют они во сердцах своих и поют её всею своею Жизнью! Благодарение наше Небесам Христовым, что так любят нас, грешных и маленьких, ничего не разумеющих в таинственных Божественных деяниях, и, любя бесконечно, ведут нас к себе, питая и растя, благословляя и оберегая от напастей мира земного тленного, от рати князя лукавого. Поклон Вам, Небеса Любви и Веры, Надежды и Красоты, Свободы и Вдохновения! И да вершится Воля Ваша ныне и присно и во веки веков. Аминь!
Минуло ещё несколько лет, за которые Андрей возмужал и вырос в высокого худощавого юношу, прямого, с кротко и тихо полуопущенной головой, если и поднимавшейся, так только для того, дабы одарить собеседника или вопрошающего глубоким взглядом нежных и любящих очей, в коих непрестанно горел огнь молитвенный. А ежели поднимал выше юноша голову, то единственно затем, дабы взглянуть в Небеса высокие, налюбоваться полётом облачка белого, благословить взглядом голубка небесного, порадоваться солнышку лучистому, погладить очами радугу семицветную, помолиться…
Помолиться!.. Андрей и не осознавал, как крепко и верно вошла в душу его молитва Господня, что жила в его сердце уже самостоятельно, и творил послушник уже не слова молитвы святой, но жил Духом Святым, наполняющим молитву верную. И чем бы ни занимался юноша, всюду пела в нём свою песнь она – сестра его верная и чистая – Молитва, коя стала неотъемлемой частью его существа, была необходима всей его жизни, яко воздух благой и праведный. И была Молитва сотворительницей ежиего деяния младого послушника с робким нежным взором, за что дали певчие ему прозвание – Голубок наш.
Андрей улыбался на своё новое имя и молил Господа: «Господи! Ты все сердца прозреваешь! Даруй мне силы оправдать сие имя, что мне братия мои подарили… Хоть и шутка всё сие, но молю Тебя, Боже, пусть и шутка сия послужит душе моей во укрепление и взрастание, и да возрадует труд мой по наполнению имени сего Тебя, Господи!»
Господь склонялся над младым послушником и осенял его благою Своею рукою: «Расти, дитя! Расти во всех благих словах-именах, что откроются в тебе для прославления имени Единого – имени Сына Божия! Все сии имена суть крупицы единого тела святого, так наполни же сии малые частички светом жизни благоугодной! Аминь».
Послушник радовался сему благословению и старался жить по слову сему, дабы быть действительно Голубочком кротким Господним, и были старания его вознаграждены, ибо в душе были те силы, что способствовали ращению слова святого – Голубок. Всею жизнью своею, служением своим, Андрей призывал к себе Голубка Божия – Духа Святого, ибо чувствовал, что долог путь, и без освящения души крылами Духа путь ко Господу не совершить.
«И как же? Конечно, не совершить! – размышлял Андрей. – Душа-то человеческая ведь духу служит – либо земному, либо Небесному! Посему нет мне пути без Духа Святого, ибо жить по духу земному не хочу я. Господу служить жажду, а службу сию снести возможно, только Господним Духом руководствуясь!.. Благослови, Господи, и даруй мне Духа Святости Твоея, ибо Твоим хочу я быть, Господи, во все дни жизни моей! Аминь».
И капля за каплей рос в послушнике Дух Голубиной Кротости, и служил по силам своим Андрей возлюбленному Господу Неба и земли своей.
Братия-певчие любили петь рядом с Андреем, хоть и было у каждого из них своё место, кое определил им регент по Воле Божией, но в минуты неурочные, когда молитвы пелись только для души, каждый норовил присесть рядом с Андреем. Он смущался и краснел, и, волнуясь, выговаривал желающим посидеть рядом с ним:
– Что же ты, брат, тешишь волю свою, забывая о Воле Божией? Пошто же обижаешь меня так, что приходится мне и вовсе уходить! Совестно мне, что неправо ты выделяешь меня, смутно на сердце становится. Прости меня, родимый, но не могу я в выделении жить, голос во мне меркнет и Дух тушуется… Прости Христа ради!
И так уговаривал он каждого, пока все братья не поняли одного: сердцем надо сесть рядышком, сердцем присоединиться к чистоте другого сердца, сердце настроить на волну тишины и кротости, и вот тогда воистину брат Андрей – Голубочек – будет петь рядом с тобой и в тебе! И как только певчие поняли сие – угомонились, и не возникало уж более споров и ссор из-за места рядом с Андреем.
И послушник был бесконечно счастлив и рад, что тишина вошла в дома братьев, и усилилась молитва его за хор братский, что крепчал в единстве день ото дня. Регент отец Елисей не мог нарадоваться на своих певчих, и ежий день на службе плакал, видя, как искренне служат дети его Господу, и как светлеют лица людей, приходящих во Храм помолиться…
Воистину, сие было служение Господу, и Господь наградил хор благой Своим даром: пронеслась весть, что грядёт Коронация Государя нового во Храме Святом, и на Коронации Государя и Государыни петь будет именно сей хор певчих!
Отец Елисей три дня и три ночи не вставал с колен – молился. Певчие воодушевились и неимоверно разволновались, и то и дело плакал то один, то другой, пока Андрей не созвал всех в свою келейку и не попросил братию войти в молитву, как сие соделал отец Елисей. После продолжительной слёзной молитвы певчие успокоились и разошлись по келиям, продолжая возносить жар душенек своих ко Господу.
Настали жаркие дни: братия не выходила из молитв. Ежий день певчих причащали, по мере возможности юноши ходили на исповедь к батюшке Иоанну, кое-кто приболел, кое-кого пришлось немного отстранить, наложив епитимью до определённого времени, кое-кто сам восплакал о душе своей и попросил благословения на пост и затвор.
Отец Иоанн и отец Елисей трудились без устали днём, а ночью в их кельях горели огоньки: батюшки молились. Отец Никанор частенько стал наведываться к певчим и заменять иногда регента, дабы по душам поговорить с певчими, пошутить иной раз, ослабляя нарастающее напряжение. Он им и басенки рассказывал, и притчи говорил, и пел вместе с ними, поверяя в пении молитвенном Господу все свои чаяния.
Всё было проникнуто молитвенным Духом, ежий певчий покаянно очищал душу свою пред высочайшим из таинств на земле и на Небе: возведение Царя на Царственный Престол, совершение из простого смертного Помазанника Божия, отвечающего с момента приятия Царской Короны за всю вверенную страну, за весь народ – перед Самим Богом.
Ежия христианская душа трепетала, предчувствуя силу Господнюю, что вела ежию душеньку к сему священному таинству. Андрей волновался и молился, пытаясь в молитве потушить все земные пустые треволнения и подойти к Коронации в тишине благоговейной сердца чистого. Он частенько ходил возле Успенского Собора, взглядывая на его купола и кресты, и сердце его истаивало от неземного блаженства. Дай-то Бог!..
И вот настал день коронации. Майский чистый воздух напоял благими ароматами всё живое, колокола звонили выпевая вселенскую радость за Россию-Матушку, венчающую на Царство молодого Царя-батюшку. Всё было сказочно-радостным, возвышенным, душа воспаряла в Небеса, молилась и плакала…
Андрей стоял вместе с братией и пребывал неизвестно где – то ли здесь, в Соборе, то ли на Небесах Вышних. Душа его не могла вместить всего величия и красоты происходящего, слёзы текли и текли, и из-за них Андрей ничего не видел и не слышал. Текли минуты, совершалось святое таинство, а Андрей, как малое дитя, не мог совладать со своими чувствами, переполнявшими его пылающую душу огнём неугасимым благоговения и радости.
И вот он вдруг среди наступившей тишины услышал молодой сильный голос своего Царя, из уст Которого проливались знакомые благодатные слова, от которых всё существо Андрея замерло и восхитилось к Горнему.
– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца Неба и земли, видимым же всем и невидимым…
Голос Государя был ясен и чёток, он проницал всю сущность души Андрея, он казалось, впитывался ежией живою душою, вся вселенная в сей священный миг прислушивалась к биению сердца Государя Всея Руси…
– И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единароднаго, Иже от Отца рожденнаго, прежде всех век, Света и Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша!
Андрей не мог более сдерживаться, он рыдал беззвучно, до глубины души потрясённый голосом своего Царя. Да, это был его, Андрея, Царь, ибо исповедовал Он ту же Веру, любил Того же Бога, служил тому же Отечеству! И это за него, за маленького своего дитя – Андрейку – отвечал перед Богом Сам Царь Русский! И это его, Андрея, не зная его в лицо, так уже любил Государь, и так доверял ему, простому русскому послушнику, человеку Божию, подданному Своему!..
Это был его Царь! Его – Андрея! И Андрей любил уже Его бесконечно, трепетно, нежно, и он готов был в любой миг жизни своей отдать всего себя ради того, дабы был этот Царь, жил в России сей Помазанник Господний, опекал Своих детушек именно сей Государь! И Андрей принимал теперь волю сего Царя, как Волю Божию ибо принял нового Царя как выразителя и проводника Воли Самого Царя Небесного, чьим Посвящённым и был Он – Государь Всея Руси…
– Нас ради человек и нашего ради спасения, сшедшаго с Небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася…
Андрей слышал произносимые Государем слова и плакал, безмерно проникаясь Духом сиих слов. Да, ради нас, ради нашего спасения дарует ныне Бог Всевышний нам сего Царя, воплотившагося и вочеловечшася… Он – наш спаситель и искупитель, а мы – Его дети, русичи, имеем в Его лице Предстоятеля за наши души бедные и слабые…
Слова Государя так проникали в душу Андрея, что он принимал их какими-то тайными своими глубинами и невольно создавалось у него чувство кровного родства нового Царя русского со Христом Иисусом, искупившим весь мир Своею кровию… Андрей знал наверняка, что в сердце Государя и в сердце Христа распятого течёт одна кровушка, та кровь, что делает живым и его душу, душу малого сына Небес Российских.
– Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребена; И воскресшаго в третий день, по Писанием; И восшедшаго на Небеса, и седяща одесную Отца…
Сердце Андрея сжималось от боли: неужели и Царю сему предстоит пострадать, и быть убиенну, и погребенну?.. Возможно ли сие? Не было ответа на сии вопросы в сердце послушника, но он и не хотел его, ибо страшны были сии вопрошения, и стенало сердечко от них, уповая на Господа Бога в час сокрушительный.
– И паки грядущаго со славою судити живым и мёртвым, Его же Царствию не будет конца…
Слава Богу! Сердце Андрея восплакало от радости неземной: не будет конца Царствию Его, значит, будет жить Россия многострадальная; будет жив народ русский, преумножит он богатства отцов своих и прославит имя Господнее в веках!
– И в Духа Святаго, Господа Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки…
«Верую, верую! – горячо и страстно шептал в сердце своём плачущий Андрей. – Верую в Духа Святого, стяжать жажду, и желаю Царю моему, дабы почивал на челе Его Дух Святой!» Андрей радовался и ликовал, предчувствуя, что так и будет, так и есть, ибо помазуется Царь на Царство, и дарует Ему Бог Духа Своего Святого!.. Никак не иначе, ибо Воля Божия такова!
– Во едину, святую, соборную и апостольскую Церковь… – плыл над Россией голос Государя, и Россия вместе с Андреем содрогалась, понимая, в каких муках придётся родить сию единую Церковь, в коей Дух Святой воплотится, будут трудиться и святые, и молитвенники, и апостолы, и пророки… И весь народ русский станет семьёю единой, крепкою, нерушимою, имеющей Отца и Матушку, имеющей Боговенчанного Царя – Хранителя и Искупителя своего… Голова Андрея закружилась, и как сквозь сон слышал он последние слова Императора своего:
– Исповедую едино крещение во оставление грехов, чаю воскресения мёртвых и жизни будущаго века… Аминь…
«Брат, родной брат мой… Царь мой…» – подумал Андрей, и сладкая волна разлилась по всему телу, сердце вострепетало и наполнилось силою! Вся душа была облита сиянием и ликовала, и ликованию сему не было предела. Сердце выпевало: «Слава Богу!.. Слава Богу!..» – и Андрей соглашался с ним, радуясь и замирая. Слава Богу!
Как потом он с братией пел – он не помнит. Всё слилось в единый поток восторга и радости, и лишь на донышке сердца горькой горечью спряталась печаль, вселенская скорбь, порождённая великой любовью и величайшим признанием своего Царя. Андрей понимал, что вместе с Коронацией Государя совершилась и иная коронация – его, Андрея. Царь имеет теперь по Воле Божией Царскую корону, а Андрей, как подданный Царя, тоже коронован на послушание и любовь, и на его главе силою Господней возложен венок, призывающий душу Андрея послужить Царю, Вере Христовой и родному Отечеству.
Да, это его, Андрея, короновали Небеса, и его корона ничуть не меньше царской, как и крест, что несёт Андрей в душе своей. Только крест Государя велик, как раз по Царским силам, и корона велика, тоже по Царской главе, а у Андрея и крест по его силам, и корона по тому служению, к коему призывает душу его Господь и Царь Русский.
Ибо есть Царь – и есть подданные, есть Бог – и есть дети Его, есть Россия – и есть народ русский! И всё сие связано и зиждется Любовью и на Любви, Верою скрепляется и Надеждою растёт. И ежели порушить одно – грядёт беда, скорбь и кровь… Но да сохранит Господь Царя-батюшку, укрепит Веру во сердцах человеческих, и расцветёт Россия, яко сад благоуханный Господний!.. Аминь.
…Ещё долго звучали в душе Андрея торжественные песнопения, коими сопровождалась Коронация, и сердечко Царского послушника сладко замирало в священном трепете, чувствуя, что Господь призвал Царя и Россию к великому служению во имя спасения всего человечества. Андрея не покидало чувство высокой благоговейной радости, что дал Господь ему такого Царя, лик Коего так напоминает Андрею пречистый лик Христа возлюбленного.
Юноша погружался в молитву, а перед внутренним взором его предстоял его Государь, и тих и светел был сей лик, преисполненный высочайшей кротости и благолепия. И где, в каких садах взрос сей Послушник Господень, что обрёл Он великую силу для святого и славного служения Руси-Матушке и Небесному Отечеству? Каким млеком питали Его в годы детские, что бела стала душа Его, яко лилия из сада райского? Какими молитвами молилось Его детское сердечко, что смогло вырасти оно в святое вместилище для всего народа русского, так жаждущего видеть в образе Царя Божиего Помазанника? Какие песни слушал Государь, будучи мальчонкой и мечтающий не о славе и богатстве, а о том, дабы вырасти в честного доброго человека, способного понести по взрастании тот крест, что вручит ему Сам Господь? Какие уста целовали Его, благословляя на ночь, и какие сны видел Сей в детской Своей колыбели?..
Господи, Господи! Всё Ты соделал для того, дабы познала Русь в лике Царя своего Слугу Божия и чистого и послушного Исполнителя Воли Вышних Небес! Благодарение Тебе, Бог Отец наш, за Твои неустанные труды и заботу о нашей милой Родине, что есть Твоё святое дитя. Знаем мы, что без Тебя не вершится ничто на земле, и уповаем твёрдо на Волю Твою Святую, что ведёт нас неизменно ко вратам садов благоуханный райских! И чаем мы, дабы сии сады взросли в душах наших, принеся нам отраду и покой небесные…
Андрей бродил по улочкам города и всюду слышал, как ликует и радуется народ, благословляя Царя на труд и радость. Царь… Какое имя, какое служение! Сие есмь вечное предстояние пред ликом Господним, ответ за всё, что сотворится в Богоизбранной стране. И благо, если народ поймёт, что не случайными путями приведён Царь к труду Своему, что за всё отвечает Он перед Всевышним, и совесть Свою Он открывает Господу, и посему заботится о благе народном так, как заботился бы о процветании родных Своих детей. Благо народу, если поймёт он, что Сам Бог поставил сию душу на высокое место, и не возропщет народ, не взбунтуется, прислушавшись к голосу лукавого… Благо верующему и молящемуся народу, уповающему на Волю Небес Господних!
Благо верующим и молящимся! И Андрей молился неустанно, и ежию службу в душе своей он посвящал крепкому стоянию Царя Российского и всей милой Родине – России милой, Деве лучезарной, набирающей свои силы из глубин народной веры и сердечных молитв. Андрей был счастлив, что малым своим служением вносит в общий ларец радости свою малую крупиночку, что сияет в венце Царя лучиком силушки и крепости верной. Он понимал, что его Царь станет сильнее, если он, Андрей, будет славить Господа чистым голосом, незамутнёнными очами взирать в лик Божий в сердце своём, если будет все силы и горение души своей отдавать Ближнему своего и Богу Милостивому Живому. И Андрей горел, яко свечечка белая, в своих молитвах, в чистом своём служении…
Он, Андрей, был коронован. Коронован на сие служение Вере, Царю и Отечеству, и сии три горели на челе его ясною печатью избрания – избрания на послушание, молитву и чистую совесть. И ничто не могло сгладить или стереть сей печати избранничества, коя сияла и звала к неустанным трудам, к несению ноши за тех, кто забыл о Вере, Царе и Отечестве, кто впал в забытье, кто спал во грехе, пожираемый заживо червем властолюбия и чревоугодничества, гордыни и суеты мира тленного.
Он, Андрей, был коронован. Коронован Самим Господом на то, дабы быть русским, истинно христианином, несущим в своём сердце смирение и кротость, что отличали и Христа – Голубя Небесного. И юный русич в молитвенном служении во Храме Господнем воскрешал в своей душе всю силу и славу своих предков – Иванов, Добрыней, Илий, Владимиров и Святославов. В его душе плакала и радовалась Ярославна, и русские матери утирали тихие слёзки, провожая сынов и мужей на битву со злом. Он слышал тайные вздохи рек и громовые раскаты гнева народного, он дышал воздухом привольных полей и вдыхал в себя ароматы цветущих лугов. Он молился с молящимися во всех Храмах и монастырях, он плакал с плачущими о погибших на полях сражений, он радовался с теми, кто крестил в Веру Православную народившихся розовощёких детишек…
Он, малый сын своей Родины, кроткий послушник Господний, подданный своего Государя, – был коронован. И сие так проникло в душу Андрея, что она не могла не молиться, она истаивала от благодарности и слёз радости, она ликовала и жила! Господи! Как Ты велик, что ежию душу ставишь на её место, и только служа на своём месте, душа и может раскрыться во всех своих богатствах, может вырасти и прикоснуться на новой ступени своего бытия к ризе Христовой…
Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Вечная слава и вечное благодарение Тебе, наш Господь и Упование наше! Да прославим мы имя Твоё Святое и да станем истинными сынами своего Отечества, истинными подвижниками Веры Живой и Праведной, истинными слугами своего Царя! Ты благослови нас на исполнение Слова Твоего в самой нашей жизни, и да станем мы душами живыми и прославим Русь Белую молитвенным горением и трудами правыми и дерзновенными! Благослови и Ты, Матушка, нас на то, дабы чистой совестью мы украсили бы венец Твой лучезарный, и воссияло Солнце Правды на Руси Белой! Аминь.
А мы да восславим Слово Милосердное, полное Любви, зовущее к покаянию и молитве! Да будет вечно сиять ежией душе Солнце Любви и Веры, и да не познает душа более тьмы, но отдастся Свету и Свету служить будет, коронованная Его лучами! Аминь.