Вот оно! Теперь-то он удостоверился: весна существовала рядом с Территорией.
Воздух пах травянистой сыростью, и солнце припекало совсем по-весеннему: яро, но бестолково, то и дело затмеваясь и грустя, сбиваясь на режим «свечу, но не грею». Под ногами чавкало, похрупывал жёлтый, глинистый ледок. Краем глаза уловив шевеление под карнизом слухового окна, Хаген встрепенулся: «Голубь!», но то был комок полиэтилена, зажатый покосившейся створкой. Да и в самом деле, откуда здесь голуби? Он глубоко вдохнул, стараясь успокоить расстучавшееся сердце: ничего, ничего нет, и маятник качнётся вспять, и будет по-прежнему — темно и холодно. Ах этот маятник, туда-сюда! А всё-таки весна…
Зашлёпали шаги, и он быстро спрятал улыбку, заменив её привычной официальной хмуростью. Что высшие чины, что патрульные понимали только алфавит, азы эмоционально-наскальной живописи — гнев, отвращение и эту вот безразличную, тупую маску, надеваемую по будням, когда всё шло не так пакостно, как могло бы.
Официальное лицо. На первых порах он постоянно забывал, что теперь он официальное лицо, с зигзагообразными нашивками и шевроном из алюминиевого галуна на рукаве, с полномочиями, заставляющими унтеров морщиться и сбавлять громкость при его приближении. Сначала было трудно. Пришлось вспомнить выучку «папы Отто» и окоротить одного, особо громкоголосого, звероподобного, настоящего питекантропа, с жёсткой — но такой ломкой! — челюстью; и всё как-то сразу утряслось, привыкли — только сбитые костяшки пальцев ещё долго саднили при умывании.
С волками жить…
«Завтра, — подумал он, и сердце заколотилось сильнее. — Мы начинаем завтра! По взрослому, опасно и всерьёз, как нужно мне, а не кому-то с кнутом. Но сначала ещё пару каштанов для Вернера. Это необходимо — пройти глубоко, но по краю, не захватив главного, как и учил кукловод. А потом, хорошенько усыпив бдительность, можно и на второй круг — за письмом».
За письмом, за письмом! Он стукнул по гладкой, в мелких пупырышках, поверхности, проломив корку льда, и из разлома сразу вырвалась светлая, почти прозрачная вода.
Как вам это понравится?
Инженер-Инженер, кажется, я понимаю! Не зря здесь пахнет весной, ох, не зря! Главное, чтобы не расплющило по дороге, чтобы признал почтальон — в этом дрянном обличье, с клеймом на лбу. Ну не на лбу — на предплечье, я же везде проштемпелёван теперь, захватан пальцами, поди разгляди, кто я есть. Но признает, разглядит — и я вспомню путь домой, и забуду эту печальную землю как страшный сон, и опять стану собой — уроженцем Пасифика, Юргеном… (Йоргеном?) из Хагена.
Сегодня — последние приготовления, сегодня — проверить. Непременно проверить. Ублюдок Йегер! Когда здесь — заноза в заднице, когда там — заноза в сердце. Вот они — проблемы контроля. Да, вот… И кого там принёсло некстати?
Разумеется, Морица.
В перекошенной, до дыр истёртой, умурзанной плащёвке, в каких-то невозможных зелёных шерстяных штанах с провисающей мотнёй. В пропотевшей насквозь головной повязке. Чучело-чучелом. Ну не чёртов ли клоун?
Вдобавок он ещё что-то жевал.
— Собираются, — ответил он на незаданный вопрос. — Два борта — один их, один наш. Рихтер уже на взводе, полгруппы слегло с поносом. Набрали салажат, дурилы, теперь хлебают полной ложкой. Сказать, что подойдёшь?
Он потянул носом, поиграл желваками. И так он в этот момент был мерзок, погано-возбуждён и расхлюстан, что Хаген прижмурил глаза. Вот вам и пожалуйста — маятник. Голуби?
— Бумаги-то есть? — процедил он, больной от ненависти и отвращения — к Морицу и к тому, что неожиданно нагрянуло, спутало мысли — не отвлечься, не обойти.
— Что?
— Бумаги. Почему сегодня? Хотели же на следующей неделе! Меня никто не предупреждал.
— Ну, знаешь ли, — философски сказал Мориц. — Рихтера, вон, тоже не предупредили, он сейчас там блажит, кроет почём свет, квадратно-гнездовым, с переворотом. А чего тянуть-то? Раньше начнём — раньше закончим. Я с ними?
— В этом?
— Ну да. А что? Всё равно устряпаюсь вусмерть, и дым…
— Пшёл вон, — едва сдерживаясь, сказал Хаген. — Ступай переоденься. Клоун!
— Но…
— Это, чёрт возьми, приказ!
— Слушаюсь, группенлейтер, — буркнул Мориц, небрежно козырнул и запрыгал назад через лужи и кучи мёрзлой земли, так и оставшиеся неубранными после прокладки труб.
Ну вот. Вот. Вот. Хаген сжимал и разжимал кулаки, уже не думая о весне. Мир сузился и заволокся бурой пеленой, сквозь которую проглядывали контуры пылающего сегодня и обугленного завтра. «Окончательное решение»! Раньше начнём — раньше закончим. Не терпится им, мясникам! Эффективность! Два бронефургона — значит, предварительный выезд, без особой помпы, пробный шар — проверить, как отреагирует Территория. Скромно, экономично, серо, эскизно — сразу видно торчащие уши Улле. Уши Кальта выглядели бы по-другому: выжечь единоразово, но прежде — набрать материала — в клетки, в «виварий», за колючую проволоку.
Материал! Хаген заскрипел зубами. «Все бумаги, все визы, каждую загогулину, вплоть до точек с запятыми, — подумал он, собираясь с силами, наливаясь яростью и концентрируя её так, чтобы не мешала думать — с посланцами Улле лихой штурм-наскок не пройдёт, нужна изворотливость. — Будет вам изворотливость. Если надо, я и Вернера подключу. Я вам научный городок подключу, и разбирайтесь с Хуммелем и его эволюционной бандой, он вас трудами Лидера и отхлещет по носу, он вам наковыряет цитат и вывернет так, что сами же в дерьме и останетесь!»
Он сорвался было с места, но тут же опомнился и перешёл на шаг, неспешный, вразвалочку, шаг ленивца, наблюдающего время лишь по пряничным часам, зачерствевшим в бездействии.
Тик и так.
— Я жду уже полчаса, — нервозно сказал посланец.
Был он осанист, и был он вальяжен, и носил впереди себя небольшой дирижабль, обтянутый коричневым кителем. Типичный штатский болванчик. Просто чудо расчудесное, что Рихтер его не прикопал.
— А мы ведь здесь кофе не пьём, — холодно ответил Хаген. — Тут вам не канцелярии. Давайте.
Бумаги были составлены так, что не придерёшься, хоть тресни. Люди Улле тоже учились. На сей раз наличествовала даже кривая подпись начальника пожарной службы, которая, в общем-то и не требовалась. Росчерк бургомистра. Треугольный штамп санинспекции.
Имелась и виза Хуммеля. И экспериментальные квоты. Значит, Кальт отпадает.
Трум-пум-пум. Шах и мат.
Разбит по всем фронтам.
Он рванул воротник, внезапно прозревая, откуда взялась мода на незастёгнутую верхнюю пуговицу.
— Да, вроде, всё тут в порядке, — пробубнил красномордый Рихтер, бесцеремонно отгибая в свою сторону бумажный край распоряжения. Он опять мусолил «Миу-гумми» — мефедроновую жвачку, и в его зрачках можно было заплутать без компаса.
— Когда вы начнёте? — спросил посланец.
— Сейчас, — сказал Хаген. — Прямо сейчас. А вы бы лучше убрались. Или останетесь наблюдать? Всё-таки Граница. Не сблюёте сейчас — сблюёте позже. А впрочем, оставайтесь — поможете с утилизацией.
— Я лучше дистанционно, — сказал болванчик.
***
Новичков было видно сразу. Их отличала влажная, с прозеленью, бледность, косящий взгляд, робость и возбуждение, так хорошо знакомое Хагену по первой вылазке. Яркие, свежеочиненные карандаши, новобранцы озирались и шушукались. Старая гвардия глядела на них с презрением. А впрочем, сколько её осталось, старой гвардии?
«Где Краузе?» — спросил он в первый день, обнаружив недостачу в рядах. Спёкся, — сказал Мориц. — Кончился, загнулся, окочурился, вышел весь. Оловянный клоун переоделся в цинк. Больше тебя ничего не интересует, безымянный Юрген? Где Ульрих? Где Рогге? Здесь небезопасно, дурила! Группен-драть-тебя-конём-лейтер!»
Тогда Хаген впервые дал ему в зубы. А теперь очень жалел об этом.
Чуть поодаль столпились патрульные. Свою речь Хаген подготовил исключительно для них. Рихтеру было наплевать, он сидел на подножке микроавтобуса, свесив голову, и выводил хлыстиком на тающем снегу каббалистические знаки, буквы, треугольники, круги, тут же перечёркивал их и принимался снова, монотонно напевая себе под нос. В уголках безвольно распущенного рта накипала пузырчатая пенка слюны. Хаген сделал мысленную зарубку: «Этого пора менять», обвёл взглядом нестройную шеренгу.
— Вам всё уже сказали, не буду повторяться, нет времени. Распоряжение получено, вы начинаете зачищать пятый сектор, где начнётся монтаж промежуточного периметра. Транспорта для утилизации пока нет, пришлют позже, поэтому сегодня репетиция. Так вот…
Он сделал паузу. Оловянные солдатики внимали настороженно, патрульные — с неприязнью и любопытством, надеясь получить повод для новых анекдотцев. Ожидая, когда он обосрётся, шизанётся и слетит с резьбы. Поедет кукушкой, как все научники. Между группами поддерживалось некоторое расстояние, узенькая тропка, нейтральная полоса, которая возникала везде и всегда без каких-то указаний извне. Своя маленькая, карманная Граница. А под бритым черепом у каждого, наверняка, имелась и своя Территория.
— Я говорю о дисциплине.
Кто-то чихнул. В шеренгах загомонили.
— У-ля-ля, молчать и слушать! — заревел Рихтер, вскидываясь как от укола. — Кто там ещё раззявил пасть? Слушать группенлейтера! Вы…
— Благодарю, — сказал Хаген, когда он иссяк. — Так вот, насчёт дисциплины. Армия Райха сильна не только безукоризненной подготовкой, но и дисциплиной, чётким и неукоснительным подчинением приказам. Здесь я наблюдаю бордель, разнузданную оперетку. Вам всем зачитан приказ. Так вот — я предупреждаю в первый и последний раз: те, кто выйдет за рамки этого приказа, будет ликвидирован на месте. Я сам лично прострелю его тупую башку. Это ясно? У вас есть винтовки и патроны. Одна цель — один патрон. Вся ваша бензиновая самодеятельность будет жёстко наказываться. Зигель, тебе смешно, мудила? Вся ваша «охота за сувенирами», «фотосессии», «фейерверки» и «фонтаны», вся эта мерзость будет вычищаться мгновенно. Экономим патроны и горючее. Помним про квоты. Дети и беременные сдаются на пункт, явные мутанты фиксируются и тоже в наш фургон. Никакой отсебятины…
Он выбрасывал слова и видел реакцию. Зигель, прыщавый уродец, мразь! Кто-то хмурился, кто-то моргал виновато, кто-то прятал ухмылку, и всё это была такая гнусь, что к горлу подкатывали комья желчи. И можно было бы отдохнуть взглядом на научниках, так нет: Мориц, вшивый Мориц, скалился по-собачьи, потел и облизывался, подпихивал новичков и весь уже был там, на охоте, где можно вдосталь порезвиться, имея при себе всего лишь скромный джентльменский набор — складной нож со штопором и выкидным лезвием, леску, зажигалку и противогаз. А уж если добавить маленький баллон огнесмеси, так и вовсе именины сердца.
— Тех, кто нарушит приказ, я буду брать в игрокомнату, — с ненавистью процедил Хаген. — Лично. Себе. На стенд.
Вот теперь их проняло. Только Мориц, тощий гадёныш, щурился недоверчиво. Одна паршивая овца, успешно разлагающая всё стадо.
— Есть возражения?
— Неа, — протянула паршивая овца, выламываясь и дурачась. — А только… немного бы расслабиться, а? Они же всё равно не люди…
— Не люди, — ласково повторил Хаген. — Не люди… А ну-ка, поди-ка сюда, пешка, дерьмо, маленький ты нелюдь!..
***
— Не надо! — выдохнул хитрец Мориц, обвисая в его горсти неопрятной, затхлой одёжной кучей. — Не бей! Мой… капитан.
И весь пыл тотчас испарился.
Тогда, в самый первый день, у него будто сорвало клапан, и он отпустил себя, и был подхвачен ревущей, дикой, долбящейся в висках багровой волной, и опомнился лишь тогда, когда разбитое в кровь, неузнаваемое нечто просипело умоляющим, сорванным голосом: «Хва...ахх… хватит… Юр…ген…» Он отдёрнул руку и затрясся, а неузнавамое, щуплое как ребенок, измятое, рваное тянулось к нему и всё просило, всхлипывая без слёз: «Хва...тит… Юр... мой… ка-ах… капитан…»
— Вольно, — беззвучно произнёс Хаген. — Идите. По машинам. И помните. А-а…
Он схватил себя за волосы, развернулся и побрёл к лаборатории.
— Эй, эй, Юрген, герр Хаген, группенлейтер! Псст! Да стой же, дурила!
Запыхавшийся Мориц со всей силы дёрнул его за рукав.
— Ну чего ты? Хочешь, я вообще останусь тут? Пусть развлекаются без меня. Хочешь?
— Хочу, — сказал Хаген. — Это ничего не изменит, но без тебя станет немного чище. Наверное.
По огибающей боковую часть винтовой лестнице они поднялись на огороженную площадку с пластиковыми креслами. На каждом сиденье была аккуратная пирамидка снега с уже подтаявшей верхушкой. Хаген смахнул свою, а Мориц приземлился прямо так, скрючился, подпёр руками острый подбородок.
— Какой у тебя эмпо?
— Не твоё свинячье дело.
— Спасибо. Вообще-то я просто хотел помочь.
— «Помочь»? Ты?
— И ещё раз спасибо. Мой капитан.
— Прости, — сказал Хаген, смутно сознавая, что извиняется не перед Морицем, не только перед ним, а перед кем-то ещё, смертельно обиженным и глядящим на него с вопросом откуда-то издалека, и самое страшное заключалось не в вопросе, а в этом вот непонимании. Стремясь убежать от него, он зачерпнул снега и потёр им лицо. Хар-рошо! Перед глазами как будто прояснело.
Автоколонна — два основных бронефургона и сопровождающие, испуская короткие гудки, натужно потянулась к воротам. Игрушечные люди вручную подталкивали застрявший игрушечный шлагбаум.
— Как поживает твой дед из Дендермонде?
Мориц вздохнул.
— Вчера я придумал новое слово. Силезия. Ты знаешь, что такое «силезия»?
— Нет. А может, да. Лучше об этом не думать здесь. Ложная память.
— Ложная память…
Синее небо вдали казалось нежным и воздушным, гораздо светлее и безмятежнее, чем здесь, над их головами.
— Знаешь, иногда мне кажется, что всё уже было, — тихо сказал Мориц. — Когда я вот тут сижу и смотрю себе… мне кажется, что всё было именно так. А больше уже никак никогда не будет. А тебе не кажется?
— Мне кажется, что я попал в какой-то страшный сон, — сказал Хаген. — Случайно. По ошибке. И никак мне из него не выбраться.
Мориц кивнул с видом знатока:
— Это всё магнитная буря, Юрген. Что-то они зачастили. Да ещё активная луна. Ты знаешь, что на ней живёт человечек?
— Уже не живёт, — мрачно сказал Хаген. — Жил да вышел весь. Кончился. Загнулся. Окочурился. Спёкся.
***
— Это всё магнитные бури. И луна. Да, луна.
Та, полная событий, ночь растянулась до бесконечности. Завершившись в переговорной, совещание трёх лидеров продолжилось в белом, отлично оборудованном морозильнике. Правда, состав участников слегка изменился.
— Территория, — сказал Кальт. — Территория. Территория!
Он мерил шагами кабинет. Безразмерная тень летала по стенам, трепеща огромными крыльями. Хаген застыл в неподвижности, заботясь лишь о том, как бы нигде не отразиться. Здоровые инстинкты подсказывали ему замереть и не отсвечивать, чтобы не попасть под новый виток электрической ярости.
— Очень активная луна, — пояснил Кальт, поворачивая к нему меняющееся лицо. — К утру всё как рукой снимет. Придётся потерпеть, действует на всех.
— И на вас?
— Я же человек, — резонно заметил он.
Удивительная ночь: пока Хаген превращался в техника-исследователя, доктор Зима превращался в нечто, напоминающее человека. По чуть-чуть, но процесс завораживал.
— Неперспективные разработки! Что они знают о перспективе? Время — вот что должно нас интересовать! Вопросы «где» и «когда». Они же закапсулированы в моменте и не видят ничего дальше своего носа. Мои разработки направлены в будущее. Я сам — будущее. Идиоты, сборище идиотов!
Он резко затормозил, прислушался, издал смешок.
— Юрген-Йорген, история повторяется. Возьмём любую сложную систему, в которой задействовано несколько сознающих себя, самодовольных эго. Система растёт, развивается, усложняется и бац — её развитие наталкивается на вековечное препятствие — человеческую глупость. Она бессмертна — глупость, а не система! И вот уже пошли сбои, аномалии, перекосы, точки бифуркации, траектория превращается в развилку, запускаемую каким-то фактором. Это может быть всё, что угодно — новая технология, идея, кризис, ветер в межушном пространстве… или техник с какой-то затейливой ересью в голове. Что у вас в голове, Йорген? Какая-то ничтожная тайна, ерунда, пустяковина. Воспоминание? Соображение? Почему бы не сказать прямо, без увёрток, поделиться неудобным, стыдным симптомом со своим доктором? Поверьте, доктора и не такое видали. Есть у вас тайна, эмпо-в квадрате-техник?
— Нет! — сказал Хаген, вжимаясь в упругую спинку дивана.
Нестерпимый физиологический позыв скрутил кишки в раскаленный пульсирующий жгут. Такого чистого ужаса он не испытывал с тех пор, как посетил местный игрокомплекс. Сейчас от тераписта несло безумием — озоном и горелой органикой, Хаген словно оказался вблизи мощной кварцевой лампы, и она придвигалась всё ближе.
— Нет? Так-таки и нет?
— При чём тут моя тайна? Может быть, всё проще? Может быть, всё дело в том, что вы тоже пытаетесь подтянуть себе всю колоду?
— Что-что? — заинтересованно переспросил доктор Зима, опускаясь рядом.
Хаген резво отполз в угол, уцепился за подлокотник.
— Трудно принимать взвешенные решения, когда карты меняют масть. Вы обвинили Улле в некомпетентности. Как же он будет компетентным, если вы постоянно подтасовываете факты?
— Ух ты! — сказал Кальт. — Франц, обрати внимание! Улле приобрёл заступника, а у нас появился оппонент. Весь мир против нас, скажите на милость! Лидер, Мартин со своими болванчиками, а теперь ещё и эмпо-техник, свалившийся с луны. Мы чертовски непопулярны!
Гипсовый охотник примостился в кресле — комфортабельном сугробе, достаточно просторном, чтобы развалиться во всю ширь и немного подремать. Но он не дремал: горящие глаза неотрывно следили за каждым движением доктора. Хагену подумалось, что в этом кресле и в этой позе Франц провёл не одну бессонную ночь, составляя компанию своему чересчур активному хозяину. Наблюдая терпеливо и самозабвенно, как дети готовы смотреть на пляшущие язычки пламени или кропотливую вязь морозного узора на стекле.
— Я могу его убить, — сказал Франц.
Хаген не понял, кого он имел в виду. Лидера или Улле? Или… Зато терапист, кажется, уловил суть:
— Убьёшь и займёшь его место?
Франц потупился. Теперь уже Кальт рассматривал его в деталях, пристально и беззастенчиво, оценивая и подводя итог.
— Ты предлагаешь хорошие, надёжные решения, — проговорил он неожиданно мягко. — Не твоя вина, что они не подходят.
Эффект был как от удара наотмашь. Франц побагровел. Точнее, побагровели только скулы, яркими мазками по сухой штукатурке. В руках он держал головоломку, и теперь крепко сжал её, так что поверхность взорвалась диссонансным аккордом тревожно-жёлтых и оранжевых нот.
— Интересно, — сказал Кальт, подхватываясь с места и стремительно подходя к креслу, где клубком свернулся Франц. — Очень интересно. Позволишь прикоснуться? Или тоже будешь скакать от меня через клетку?
Он потрепал охотника по рассыпавшимся волосам. Франц закрыл глаза.
— Наш техник как-то вдруг передумал перегрызть мне глотку. Потерял азарт. А ты?
— Я?
— Ты, ты.
— А… смысл?
Кальт присвистнул.
— Чудеса! Такими темпами я скоро перестану вас различать, мои молчаливые, хмурые правые руки. Ведь так недолго и запутаться. Да ещё эти одинаковые неразменные синяки, волшебным образом возвращающиеся на ваши физиономии. Видимо, придётся расширить дверной проём — вы так часто сталкиваетесь лбами. Но вам следует запомнить одно: мне нужны обе руки. Целые и боеспособные! Хотелось бы и без мелких травм, но тут уж ничего не поделаешь: никто из нас не совершенен.
— Есть ведь ещё одна, — напомнил Франц неожиданно сварливым тоном.
— Ну, это левая, и за неё я спокоен. Она хитрее нас всех вместе взятых. Когда Мартин наконец решится меня удавить, останется только моя левая рука, прекрасная как рассвет над Райхом. Впрочем, у эмпо-техника тоже есть некоторое пространство для маневра. Если, конечно, я деактивирую пару устройств, синхронизированных с моими жизненными показателями. Не ручаюсь, что мы будем жить долго и счастливо, Йорген, но то, что мы умрём в один день — это уж как пить дать.
Живот опять скрутило. Хаген поздравил себя с тем, что вот уже больше суток ничего не ел. Именно сейчас отпрашиваться в уборную было сродни самоубийству.
— Тик-так, — продолжал доктор Зима, рассеянно перебирая пряди белокурых волос своего охотника, дрожащего так, словно его вот-вот хватит удар. — Всем приспичило на север. Что же вы ёрзаете, Йорген? Вам тоже куда-то приспичило?
— Я подожду, — выдавил Хаген. Его прошиб холодный пот.
— Вот-вот, лучше подождите. Я буду краток. Мне, видите ли, нужно собираться. Меня, видите ли, жаждут видеть в Резиденции по очень важному вопросу. А когда я закончу доклад, меня будут учить послушанию.
— Вас?
— А, вам тоже смешно? Времени и без того в обрез, стоит ли тратить его так бездарно?
Он фыркнул. В сочетании с неподвижной покерной маской это прозвучало жутковато.
— Север. Ха!
— Север — это Пасифик, — подсказал Хаген.
Приоткрыв один глаз, Франц беззвучно проартикулировал: «Заткнись, кретин!»
***
— Все пути ведут в Пасифик. Пасифик! Я не знаю никакого Пасифика. Да кто его видел вообще? Фикция, мнимая величина. Есть Стена — я могу исчислить её площадь, лизнуть, пощупать, капнуть кислотой… Есть составы с провизией и предметами быта — прекрасно, как учёного они меня не интересуют, зато интересуют с точки зрения обывателя. Всё, больше нет ничего, что интересовало бы меня как предмет исследования.
— То, что за Стеной. Разве это не цель науки — изучать то, что скрыто?
Ртутная стрелка термометра целеустремлённо ползла вверх. Хаген не мог отвести глаз от одухотворенного лица доктора Зимы. Голос тераписта звучал жёстко и страстно, сквозь тёмно-стеклянную телесную броню пробивался свет, тоже жёсткий, бескомпромиссный, обжигающе яркий как от разогретого до предела проводника в лампе накаливания.
— Наука, в первую очередь, рациональна. Практична. Наука не занимается фикциями! По нашу сторону Стены нет никакого Пасифика, зато есть Территория, которая поглощает нас сантиметр за сантиметром. Что есть Территория? Я не знаю, но готов рассматривать её в качестве научной проблемы. А ещё есть вопросы, масса вопросов — не проблем, которые это сборище идиотов не считает достойными изучения.
— Например?
— Что такое верблюд?
— Что, простите?
— Вы слышали. Я спросил, что такое верблюд?
— Животное.
— А что такое животное? Иногда вы произносите «боже мой». Виллем тоже постоянно употребляет это словосочетание. Что такое «боже мой», Йорген?
— Не знаю… фигура речи?
— Фигура речи, — повторил Кальт. — Фигура… речи…
Он вновь присел на диван, упал на него своей тяжестью. Беспокойная крылатая тень порхнула вниз и распласталась у ног. Из-за множества источников света теням в этой белой комнате приходилось туго.
— Мы произносим разные слова и не помним, откуда берём их значение. Но ведь берём! Человек — это животное в ряду других животных — простейших, головоногих моллюсков, млекопитающих, окапи, слонов, мангустов, шимпанзе. Смотрите, сколько слов я произнёс. Что они означают? Здесь, в Райхе, нет никаких животных, но у слона — большие уши, а я это знаю. И это мучительно, Йорген, — каждое мгновение сталкиваться с таким знанием! Человек — любопытное существо, но он ещё чертовски логичен. Вам кажется, что я ничего не чувствую? Это не так — у меня болят мысли!
— Что вы собираетесь делать?
— Мне не хватало вас, Йорген, в самом деле не хватало — эмпо-феномена, который вместо того чтобы активно сопереживать, может быть, даже жалеть, ведь это так естественно и тоже в природе человека… вместо всего этого требовательно заглядывает мне в глаза и спрашивает, что я намереваюсь делать. Я вам скажу. Ложная память. Территория. Меня интересует проблема памяти и Территории. Я думаю, это одна проблема. И я намереваюсь решить её раз и навсегда!
— Каким же это образом?
— С помощью ваших нейроматриц, мой саркастичный техник. Территория отравляет наше сознание, посылая нам фикции. Что вы там шепчете во сне? «Мысль — это радиоволна?»
— Я?
— Вы. В последнее время вы спите мало и беспокойно. С радиоволной, конечно, дали маху, но общее направление выбрано верно.
— Вы меня прослушивали! — потрясённо сказал Хаген. Он знал, что стены дома скрывают множество секретов, но почему-то не принимал всерьёз мысль о том, что Кальт мог подключиться в редкие часы сна. Это казалось… неправильным. Дом, как-никак, должен оставаться домом, пусть изначально он и принадлежал кому-то другому.
— Да уймитесь же, упрямец! До чего же вы склонны застревать и вязнуть в деталях. Как вам прогулка по пересечённой местности? Много видели, но мало поняли? Это прекрасно. Территория посылает сигнал, вы принимаете и… отказываетесь расшифровывать. Нет, не так — вы обезвреживаете этот патогенный импульс. Вы хитрый приёмник, Йорген, а Вернер изобрёл хитрый передатчик.
— Рассеиватели…
— Уже давно ничего не рассеивают. Мы нашли более эффективное решение. Скажите спасибо вращающимся атомам, вы танцуете — и они танцуют вместе с вами, выстраивая пространство, нарушая естественный порядок физического вакуума. Что я объясняю, это же вы — техник, не я. Познакомлю вас с Вернером, он и дирижер, и танцмейстер, я лишь подбираю репертуар.
— Аксионное излучение?
— А, вы нашли ещё одно хорошее техническое слово! А вот я люблю простые биологические слова — «сопротивление», «адаптация»… Вы сопротивляетесь Территории и, тем самым, обеспечиваете нам возможность адаптации. Так пройдите дальше, узнайте больше. Принесите мне горсточку каштанов, но не пытайтесь заглянуть под колючую шкурку! Танцуйте на шаг впереди, Йорген, вы же можете? Определённо, да. У меня чутьё на возможности и точки бифуркации. Танцуйте, а я буду подкидывать вам карты из своей колоды!
Он прищурился, то ли усмехнулся, то ли оскалился краем замёрзшего рта. Даже раненый, доктор Зима был исключительно опасен.
— Вы изменили настройки излучателей, — медленно проговорил Хаген, начиная понимать. — Запустили какой-то новый процесс. Всколыхнули Территорию. И вы ничего им не сказали! Ни Лидеру, ни министрам… никому! И продолжали бы, если бы вас не припёрли к стенке.
— Не беспокойтесь, меня нашлёпают и нашлёпают больно. Но я вернусь. Я всегда возвращаюсь. А пока меня дрессируют, вы продолжите мой маленький полевой эксперимент, дарующий Райху безопасность и процветание. Потому что стоит нам — вам — сбиться с ритма, и Территория обрушится с удесятерённой силой. Противодействие усиливает действие, вот такая нехитрая психофизика! Люди Рупрехта — просто пешки для отвода глаз. Они могут лишь убирать остатки. Основное оружие — у вас внутри. У вас и других оловянных солдатиков. Но вы, безусловно, будете самым стойким!
— Полевой эксперимент? Шутите? Да вы разрушительнее любой Территории!
— Что?
Кальт с угрозой наклонился вперёд, но Хаген не собирался останавливаться. Обнаруженная слабость противника лишь подстегнула его решимость:
— Что слышали! Будь я терапистом, я бы тоже поместил вам в голову какое-нибудь сдерживающее устройство. Странно, что никто не предпринял такую попытку. Вы же сами себе противоречите — заботитесь о сохранности Райха и взрываете его изнутри! Чёртов вы кукловод!..
Он не успел уклониться, и металлическая скоба пригвоздила его к спинке дивана. Хаген сжался, заскулил, предчувствуя выжигающий нутро полёт шаровой молнии. Парализованное яростью асимметричное лицо тераписта оказалось слишком близко.
— Мне чудится или здесь снова запахло Улле? Даже не пытайтесь посидеть на двух стульях сразу — разорвёт! Вы ещё недостаточно наловчились для таких цирковых номеров, мой красноречивый гибрид, эмпо-эмпо-техник!
— От-пус-тите!
— Отпущу. Но скольким хозяевам успеет пожать руку ваша добрая воля? Чего вы на самом деле хотите, упрямец?
— Я? Да как бы я хотел, чтобы вас не было! — выпалил Хаген с упоительным чувством человека, ступившего, наконец, на родную землю. — Просто не было! Даже во сне. Даже в воспоминании. Боже, как бы я хотел, чего бы только ни отдал, чтобы открыть глаза — а мир пуст, и ни следа вашего присутствия!
Хватка ослабла.
Кальт улыбнулся. По-настоящему.
— Вы никогда не повзрослеете, Йорген, — сказал он с сожалением.
***
— Эй, псст, группенлейтер!
Кто? Я?
Это я. Группенлейтер. Официальное лицо.
Щёки и лоб всё ещё горели после принятой снеговой ванны. Он отключился ненадолго, немудрено, вчера опять допоздна засиделся в «Аквариуме», и позавчера, и поза-поза… Да ещё этот маятниковый ход: «Абендштерн» — «Моргенштерн» и обратно, и по кругу, туда-сюда, без остановки. «Надо было взять Илзе, — подумал он. — Засну ведь по дороге. Или упасть к этому, надутому, с дирижаблем, на хвост? Пусть подбросит на перекладных. Спросить заодно про директивы из центра, про реорганизацию инспекционного отдела. Скорей бы их уже разогнали, дармоедов».
Со стороны лагеря доносился ритмичный нежный звон, словно десятки молоточков позвякивали в унисон по серебряным кувалдам. Хаген принюхался, опасаясь учуять сладковато-приторный запах барбекю. Ветер дул как раз со стороны Границы. Нет, ничего. А если бы чего? Сказавши «А», нужно говорить «Б». «Захвачу мерзацев с собой, в „Абендштерн“, — подумал он с сомнением. — Сдам Лютце. Или в фарму, им как раз нужны обезьянки для нано-серии. Инновационные антибиотики. И всё-то у них инновационное, и всё-то прорывное, супер-пупер-эффективное… Добавь частицу „нано“ и запроси ассигнований без чувства меры — вот и рецепт социального преуспеяния. Правильно Улле говорит — дармоеды. Брать за шкирку и в нужник, туда, туда, прямо рылом, обнаглевшим пятачком — трудись, не воруй, не гадь там, где ешь…»
Он потянулся, подавил зевок. Ох-х. Покосился вбок и сразу вспомнил, на душу упала тень. Скверно, скверно, плохо. Мориц блаженно жмурился, подставляя изрытое оспинами лицо прямым лучам фальшивого весеннего солнца.
— Он тебя бил? — отрывисто спросил Хаген.
Пояснять, кто «он», не требовалось. Не так уж много вариантов. Мориц добросовестно поразмыслил.
— Доктор Зима? Нет, никогда. Только Франц. И ты…
— Врёшь! — сказал Хаген с тихим отчаянием. — Всё ты врёшь!
— Зачем мне врать?
— Не знаю. А зачем вы все врёте? Может быть, по инерции?
Опоясывающая резь через желудок выдавила болезненный вздох, заставила согнуться, пережав источник боли, сошедшийся теперь в одну точку в правом подреберье. Гастрит? Или язва? В довершение всего задребезжал браслет: мигающий треугольный индикатор соответствовал красному коду срочности. «Дерьмо!» — промычал Хаген, нажимая на приём.
«Я тоже рад слышать тебя, солдат, — низкий, вкрадчивый голос Франца заполнил ушную раковину, перелился через край. — Он приехал. И ждёт тебя». «Когда? — спросил Хаген, сдавливая живот и представляя себе… что? — ничего конкретного, абстрактная фигура, абстрактный воздухопровод. — Когда? Когда?» Смешок. «Как только, так сразу», — беседовать с куратором-охотником по браслету одно удовольствие. Чинно, спокойно, размеренно, всё в рамках и без эксцессов. Они даже попытались вновь перейти на «вы», но сбились на прежнее да так и оставили. «Я буду». «Будь», — согласился Франц. Вот и всё. Хаген расстегнул вторую пуговицу. Потом третью. Весна душила его за горло.
— Группенлейтер?
— Да, — сказал он. — Да. Да. Завтра — если ничего не случится, — я хочу выйти в глубокий поиск. И послепослезавтра. И ещё. И мне нужен огнемётчик. Пойдёшь?
— О как! — удивился Мориц. — Не боишься? А ведь сегодня ты лишил меня сладкого.
— Так ты пойдёшь?
— Ну конечно, пойду, дурила!
В его тёмных глазах плясали чертенята. Они тоже создавали микровихри пространства. Каждое танцующее тело образует спинорное поле, спросите Вернера, если не верите. Хаген чувствовал момент вращения. Чтобы перевернуть мир, не хватало лишь точки опоры. И чего-нибудь обволакивающего, тёплого — для желудка. Пожалуй, всё-таки язва.
— Слишком много думаешь, — откровенно сказал Мориц. — Либо не думай, либо не делай. Всё равно, что гонять шкурку насухую, как говаривал мой дед из Дендермонде. Все вы, университетские, с придурью. Вызывают? Доктор Зима?
— Да. Закончим и поеду. Есть там одна сволочь, глаз да глаз за ней нужен.
— То-то, я гляжу, у тебя все вокруг сволочи, безымянный солдат. Сволочь там, сволочь сям. И я, я тоже сволочь?
— И ты, — ответил Хаген, смутившись. — Но ведь и я же.
— Ну вот, — сказал Мориц, начиная улыбаться. — Хорошеньким же вещам учат в этих ваших университетах!
Следующая глава: http://proza.ru/2019/08/06/1361