Для мысли не существует пространства, и эта бесконечная цепь едино-мысленных людей, преследующих одну и ту же цель всеми силами своей души и своего разума, идет в ногу и объемлет кольцом всю вселенную.
Пётр Чаадаев
Человек проснулся во втором часу ночи - оттого, что рядом с его окном на неведомом нам этаже зависла люлька с двумя малярами, и один маляр спрашивал у другого:
- А бывает, что ты плачешь по ночам?
Человеку захотелось заплакать. Не в то время он проснулся. Зато сразу стал нашим героем.
- Теперь - нет, - ответил маляр. - А вот раньше - да. Очень даже да - хотелось поплакать; и даже успевало перехотеться, причём - задолго до появления самой причины слёз, так что моё да - это более чем настоящее да, словно бы даже - да в квадрате.
- Отчего же так? Или ты хочешь сказать, что только твоё да столь выпукло из плоскости; но конечно же, все хорошо знают, какие славные и бугристые поверхности ты умеешь словесно выпекать! Особенно если такие - четырежды или более чем - многотолкуемые, - усмехнулся его товарищ.
Давая понять, что в многотолкуемости нет никакой единоличности, простого и понятного эго. Что и другим она может принадлежать.
И вот здесь нашему герою захотелось заплакать вдвойне. Он только-только проснулся и пребывал в святой простоте своего единоличного - хоть и малого - воскресения, но его насильно возвращали в мир жестокого осознания, его конкурентной и совсем не абстрактной ирреальности.
То есть он просто был - здесь и сейчас, а его принуждали - умело его мыслью манипулируя - побывать и в квадрате, или даже в кубе пространства-времени; он всё ещё был здесь, но уже не мог бы просто так - или даже в квадрате своих слёз - заплакать.
Он не мог бы за просто так расплатиться своими угловатыми слезами за совершенно ему чужие горькие рыдания, причём - даже скупо своё отмеривая, или даже - щедро удваивая свою скупость.
Он ничего не мог изменить. Разве что - увеличить количество слёз.
Но увеличивать количество слёз он не собирался, но - именно это и стояло на повестке данной бессонной ночи; более того - каждую слезу ему предлагалось оценивать даже не дороже, а в квадрате дороговизны.
Далее - ему навязывали всеобщую, а не частную многомерность; а ведь общая ответственность или же частная - это всегда существенно человеку.
Так, по крайней мере, можно оценить её - ответственности - результат! По самому простому и житейскому критерию: и тебя настигает результат, и не только тебя.
- Стоп! - сказал сам себе наш герой. - Но что же такое я услышал от маляров, чтобы счесть себя оценщиком в ломбарде?
И сам себе ответил:
- Напоминание о своей реальной роли: следует признать, что я и есть оценщик чужого! По крайней мере, невольно, - он себя немного самооправдывал, конечно; очень даже многое всеми нами очень неравномерно и угловато оценивается.
Но ничего особенного плаксивый маляр не сказал, кстати. Разве что - размышляя - маляр забежал далеко наперёд: в некоторое своё будущее! Которое - устами помянутого маляра - вот-вот бы соблаговолило для него наступить.
А вот нашего героя - совсем не участника беседы маляров - принудили заниматься не его делом: оценивать ещё не наступившее изменённое - словно бы новое - прошлое! Которому предстояло изменить уже ранее наступившее - словно бы старое - будущее.
Тем самым наш герой - не в первый и не последний раз - и сам оказывался принуждаем забегать в это самое старое будущее. Потом он поправлял его под нового себя. Потом возвращался и - под давлением нового будущего - исправлял себя прошлого.
Зачем такие сложности?
А вот зачем: никак иначе прошлое не изменить, кроме как другим будущим; такому старому прошлому - в новом настоящем - уже выпавшему из последовательности событий и ставшему пошлым и неумным, волей-неволей приходилось под новое будущее подстраиваться.
- Когда я первый раз увидел люльку для малярных работ, я сразу сравнил её с колыбелью, - сказал маляр своему товарищу, - маляр же в ней мне представился игривым младенцем с кистью, который может безрассудно раз(два или три)малевать небесный свод по своему раз(два или три)умению; и от того, правильное ли мироздание будет им намалёвано, зависит, сорвётся ли сегодня моя люлька в бездну или не сорвётся.
Человек представил, что люлька срывается. Причём не с посторонним маляром, а с ним самим. Плакать ему тотчас перехотелось. Захотелось кричать. Словно бы опять забежав наперёд себя, словно бы уже сорвавшись; ужас!
Всё у'же и у'же тропы, по которым предстоит идти по-над бездною прошлой жизни в своё будущее настоящее.
И опять он представил, что люлька срывается. А потом он - словно бы! - действительно сорвал этот сорняк. Будущие его слёзы - как выяснилось, по самому себе - тотчас пересохли. Как и горло, чему можно только порадоваться: срывая возможный сорняк, он сорвал себе голос, так что даже и закричать стало нечем.
Но кого и когда это - отсутствие голоса или таланта - останавливало? Да и возможно ли человека - не убирая его напрочь из жизни - действительно остановить? Человек останавливается лишь сам по себе - по мере себя.
Но ведь он и остановил себя сам!
Понимая, что с люлькой выходит совсем уж фатально и неприглядно. Тогда как тот разговор, от шершавых звуков которого он проснулся, виделся всего лишь оптимистической трагедией: тот поразительный факт, что проснулся наш герой - человеком, а не языческим богом.
Которые боги, как всем известно, люты и радостны.
Люто было бы оборвать тросы, которыми люлька крепится к крыше мира.
Радостно было бы слышать бодрый шум падения и тонизирующие вопли маляров. И в самом деле, нечего посторонним тщиться намалевать своё эго на крыше мира. Так и должно быть, что всё и с богом, и для бога; ежели, конечно, такой языческий бог - это полностью проснувшийся человек, мастер своего дела, а не подмастерья в небрежно закреплённой люльке.
Грустно жить на белом свете, господа! Если, конечно, ты не языческий бог.
Наш герой подумал об этом, а так же о своей вселенской грусти. А так же о своей конечности посреди своей же бесконечности.
Потом он попробовал опять уснуть. Но ему, разумеется, не дали. Да и с чего бы ему милостыню подавать? Чай, не нищеброд-филолог из девяностых, вот-вот готовый опять уйти в дворники восьмидесятых!
Но кто же его хоть и в дворники, или даже разносчики пиццы возьмёт, такого?
Ты сначала выпроси себе милостыню - сон золотой - у этих самых маляров, а они тебе его намалюют. Ежели, конечно, очень хорошо будешь просить; вестимо, малевать человеку его личный сон золотой - дело трудоёмкое.
Потому, пока человек пробовал уснуть золотым сном, маляры принялись скрипуче подтягивать свою люльку поближе к крыше Мира; разумеется, в реальном мире у реальной люльки был свой жужжащий мотор, который был закреплён на крыше дома; двигатель у мотора - даже не электрический, а попросту невидимо вечный.
Или же - ну её, невидимую вечность? Может быть, хватит на сегодня экзи'стансов? Всё реальное - реально, невидимое - невидимо. Может, остановиться на этом? Перестанем подтягивать детскую люльку маляров к крыше Мира, которая им - даже будь они взрослые боги - всё равно не по силам.
Но нет! Как же их - словно бы школяров - по предметам вещим не подтянуть? Да и наш герой никак не мог умереть малой смертью. Никак не засыпалось ему после малого из смерти воскресения. Потому он и тщился за маляров домысливать и домалевать.
Между тем люлька уплыла из окна его квартиры и стала совсем уж - даже и сквозь стены - невидима. Хотя и прежде в ночном окне и она, и маляры в ней были видны на какую-то малую пядь зрения. А потом точно так же - за пядью пядь домысливались, вместе с их же намерениями.
Но теперь можно было перестать измышлять. Перестать дивиться и на души людей, и на души вещей; почти что лишённые очертаний, маляры создавали иллюзию совмещения этих - видимого и невидимого - миров.
А так же и на тот невероятный факт, что маляры работают ночью.
Без его измышлений полу-видимое стало полностью невидимым. Словно бы произнесенные слова - произнесены, всё стихло и вернулись к смыслам. Стало сутью вещей и принялось владеть всем миром.
Тогда и наш герой вернулся к самому себе. Теперь стало возможным открыть, что его звали Владимир, и он однажды - дважды, трижды и так далее - откликнулся на зов и принялся своим миром владеть. Тем самым, крышу которого маляры собирались поверхностно изукрашивать; так и Владимир перестал изукрашивать свои смыслы, стал называть их по имени.
Начав, разумеется, с себя: аз есмь Владимир! Но не так, конечно же, не буквально.
- Я проснулся, - немного иначе и вслух подумал он. - Не это ли экзи'станс из экзи'стансов? Куда уж больше добавлять необходимое к достаточному? Да и откуда это большее - не из меньшего же - брать?
Он ещё не знал, что совсем скоро и большее, и меньшее, а так же необходимое и достаточное станут ему смертельно опасны. Что любые - доселе, то есть в прошедшем прошлом - правильные понимания чего-либо или кого-либо станут уводить от сути пробуждения.
Нет в мире ничего всепогодного: пригодное вчера станет непригодным уже завтра.
- А не подняться ли мне на крышу? - сказал сам себе Владимир. - Посмотреть, куда направились маляры.
Он не назвал крышу дома крышей Мира, но всё равно в его голове невольно промелькнула мысль: если обрезать трос, мир вернётся-таки к вопросу маляра! К тому самому, о плаче по ночам. О том, как оплатить пробуждение.
Он ещё не вполне понимал, что сама суть вещей станет представляться ему ложной; казалось бы, самые очевидные вчерашние правды примутся обманывать - так же, как принимается обманывать неловкий мошенник-напёрсточник в подворотне: заманивать несомненной очевидностью.
Так почему мошенники столь часто преуспевает?
А не только потому, что человек сам обманываться рад. Если в сортах людского навоза он волей-неволей разборчив, то в сортах человеческого добра ему легко заблудиться. Тем более, что сегодняшнее и вчерашнее человеческое добро суть вещи несовместные.
Так и Владимир захотел подняться вослед за малярами на крышу Мира, полагая её всего-навсего крышей своего дома. Словно бы захотел сегодняшнего добра, находясь в добре вчерашнем.
Я намеренно не говорю о добре завтрашнем. Пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы.
Крыша Мира - хорошо. Крыша родного дома - просто здорово, то есть - гораздо ближе, и даже забраться можно. Но что одно здесь не заменяет, а подменяет другое - очевидность; хотя сейчас и ночь, и предметы души представляются, как и должно в случае с ночными малярами - очертаниями души.
Подмена означает, что не очертание сменяется начертанием, а наполнение - отсутствием оного.
- А не сменить ли мне, коль уж я миротворец, очертание мира - на предначертание к примирению? - задал себе вопрос наш герой Владимир.
Следует признать, что он не зрел в корень, а всего лишь соответствовал своему имени. Что, впрочем, не помешало ему понимать о крыше Мира: её корни - в нём, в маленьком жильце маленького дома.
Так же это не помешало ему с постели подняться. Что потребовало некоторого примирения с реальностью. Например, нашаривая подошвами свои тапки, нашёл он, конечно, только плоскость пола.
То есть некую, на данный момент, константу. Не нечто переменчивое и - из общеизвестных ин или янь - разборчивое, но константу!
Я ведь вообще исхожу из условия, что человеческий пол - вселенская константа. И даже если речь здесь попроще - о плоскости птолемеева глобуса, сути и дела, и тела ничуть не меняет... Но Владимир не стал отвлекаться, но и не проигнорировал тот факт, что ему не удалось обуться.
Он набросил на себя свой - совершенно помещичий - халат и направился к двери из своей личной усадебки. Разумеется даже разумом, что и усадебка, и халат помещичий - всё это было результатом овладения нашим героем Владимиром формами и содержанием своего маленького мира - это были тонкие вещи.
При столкновении с большим миром эти личные тонкие вещи истончались ещё больше и - даже - совершенно прятались от посторонних глаз. Это было единственным совершенством Владимира: он умел прятать тонкие миры.
Но сейчас он собирался выйти. И то, что он вот только что не нашарил подошвами тапочки, говорило ему о предназначении - быть сегодня босым. Но резать в кровь свою босую душу он - даром - не собирался.
Потому забежим совсем уж назад - обычное дело для тонких миров - и вспомним то, что произошло перед тем, как он направился к выходу из расположения своей единоличной константы: из своего дома.
Вспомним об оплате или рас(два, три и далее)плате.
Прежде чем набросить халат, он пошёл, шлепая ступнями, к стене и включил свет. Но и при свете тапочек в комнате - не было. Ахиллесовы пятки резать - предстояло. Разве что оставалось уповать - как всегда! - на якобы бесполезные тонкие миры
Те самые, которые и при свете никуда не исчезли.
Должно быть - как раз в этот момент! - маляры уже добрались до крыши Мира. Во всяком случае именно в этот момент слова «а ты плачешь по ночам?» - реализовались: за окном пошёл дождь.
Таким образом помещичий халат Владимира становился не актуален. Актуален был бы зонт, но - явно не в это время, и вот почему:
- Может статься - если босиком по воде шлепать! - обойдется расплатиться без крови, - подумал Владимир, распахивая дверь. - Во всяком случае, кровь - из пяток души - сразу же будет уносить потоком воды в сторону, и я сразу смогу разглядеть, на какую-такою жесть какой-такой крыши я буду опираться ногами.
Потом он ещё подумал; он словно бы пробежал-пошлёпал губами-подошвами, причём - более чем по своей думе:
- Главное, чтобы обошлось без крови.
Впрочем, он знал, что не обойдётся. Он ведь не принадлежал к дуэту ночных маляров. Его крыша дома не была крышей всего Мира. Во всяком случае, не сразу могла бы - полностью - ей стать.
Любые его успехи - лишь на первых шагах; уже на на вторых шагах они - даже его самые великие достоинства и достижения - становились наглядны; потом всё это оборачивалось - на третьих и четвёртых шагах - его ещё более наглядными провалами.
Нельзя быть успешным одинаково. Во всяком случае, не на крыше Мира.
- Может, тогда мне следует остаться под обычной крышей родного дома? - мог бы он подумать и не подумал: счастье быть дома - это первый шаг к благу! На втором шаге - благо, становящееся пропастью или трясиной.
Сколько раз первое благо становилось нам вторым злом? Сколько раз, повторяя и повторяя благодатную до-ля-си, заканчивали в тря-си-не? Не счесть.
- Так вот зачем я иду: считать.
- Что именно? - спросил его дождь.
Тот самый дождь, который сейчас там, на крыше его дома, заладил вовсю.
Сам Владимир дождя, понятное дело, не слышал. Дождь был за окном, а от окна наш герой отгородился дверью. Которую наш герой за собой закрыл и теперь звонко и браво шлёпал пятками по ступеням. Но пятками своей души он его почувствовал.
Кровью своей души, которую он ещё не пролил, он его тоже чувствовал. Кровью души, которой дождь ещё не смывал. Но Владимир уже шёл к нему навстречу - не так, как виделось. То есть всё равно - вверх, но никак не выше и выше.
Разве что тонкие миры никуда не делись.
Да и самого дождя - здесь, на лестнице - не было. А до крыши было ещё порядком, ведь Владимир не удосужился воспользоваться лифтом и теперь трудился ногами.
- Так какого порядка тонкие миры? - спросил дождь, которого здесь не было.- Более высокого, более низкого или всё равно какого?
- Всё равно какого, - мог бы ответить Владимир, но зачем? Ответ на любые вопросы подобного порядка уже заключался в его имени. Которое и само по себе могло бы быть тонким миром, если бы не он, его носитель.
Так что Владимир промолчал. Именно поэтому он умел прятать тонкие миры - чтобы быть именно здесь, а не где-нибудь подразумеваться.
- Фу, как грубо, - сказал дождь, которого здесь не было. - Ты пробуешь произнести то, что и само собой разумеется и понимается; разве что не разумом.
А Владимир как раз доподнимался до чердака.
- Понимаешь, - сказал ему дождь, - выйдя сейчас под дождь, ты не найдешь того дождя, которого ждёшь.
Владимир его понимал. Он даже проникся глубиной этого понимания. Но всё равно проник на чердак и стал искать выход на крышу.
- Ты убиваешь реальность, - сказал ему дождь.
- Я Владимир, - мог бы ответить Владимир.
- Фу, как грубо, - опять сказал дождь. Реагируя не на имя, а как раз на то, чего не сказал Владимир: соотнесение имени и его носителя.
Который Владимир - человек, названный по имени - нашёл выход на крышу и выбрался на неё.
- Ну что? Каково? - спросил его дождь.
- Ты где? - спросил Владимир. - Тебя ведь нет.
- Ты действительно умеешь прятать тонкие миры, - сказал ему дождь, которого то ли вообще не было, то ли он успел перестать. - И всё равно ты никогда не получишь полного доступа к тому, что у тебя есть и чего нет.
- Посмотрим.
И он взял и посмотрел. Причём сделал это задолго до того, как собрался заговорить с дождём. Великое умение - уметь до времени прятать тонкие миры.
Это и имел в виду дождь: что всё всегда происходит до времени. Потому я намеренно не говорю о добре завтрашнем. Пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы.