Какие бы совершенные методы дрессировки не применял Лидер, приходилось признать — они не сработали. Ни на йоту. Ни на грамм. Ни на геллер, ни на батцен.
Оказались полной туфтой.
Или — выражаясь формальным языком, — продемонстрировали свою абсолютную неэффективность.
— А, Юрген, — сказал доктор Зима. — Присоединяйтесь!
Хаген послушно занял место за его спиной.
И — раз-два! — мгновенно поменял свойства: был твёрдым, плотным, структурным — а превратился в гибкую, текучую субстанцию, аморфную копию того, чьё агрегатное состояние определялось перспективной целью.
Как показывал опыт, Кальт мог быть льдом и плазмой. Сгустком энергии. Чередование его термодинамических фаз подчинялось сложным закономерностям, природу которых вряд ли знал он сам. Лунный ритм? Возможно. Вспышки на Солнце? Вероятно. Но в «Абендштерн» он вернулся руководителем, администратором и немного — часовщиком, проверяющим работу собственноручно налаженного механизма.
Трум-пум-пум.
Бодрым, наступательным галопом они пронеслись по надземным этажам главного корпуса, заглядывая в каждый бокс, кабинет, угол, каждую комнату, щель, подсобку в поисках беспорядка. Всё оказалось на своих местах. Недавно назначенный начальник хозяйственного управления, долговязый Модель, суетился за троих, нещадно подгоняя клининг-бригаду. Коридоры благоухали чистотой и цитрусовым миксом, добавляемым в средство для мытья полов. От семенящего рядом аналитика разило подмышками и одеколоном. Хаген украдкой понюхал отворот своей куртки. Гарь, грязь, пот, сталь, ружейное масло. Резкий и сладковатый, ничем не выводимый запах бензина. Н-да, не фонтан.
— Ну вот, — сказал Кальт, обращаясь к своему спутнику, лакированному, рослому красавцу в новенькой, с иголочки, коричневой форме инспекционного отдела. — Вы видели всё. Доложите начальству, что работа лаборатории произвела на вас самое благоприятное впечатление. Так?
— Так, — повторил спутник. — Благоприятное. Доложу. Впечатление. Вас. На.
Его расфокусированный взгляд блуждал по стенам, цеплялся за эстампы, утопал в зеркалах.
— Молодчина, — поощрил Кальт. — Фрау Тоте поможет вам расставить слова. Пустяк, придирка, но и она имеет значение.
— Имеет. Так.
Челюсть фарфорово щёлкала, кинематографичное лицо блестело от слёз, свободно скатывающихся по щекам прямо за торчащий стоечкой картонный воротник. Кальт деликатно придерживал спутника за локоть. Другая ладонь покоилась на стриженном затылке инспектора. У Хагена перехватило горло. Вкус ненависти горячей волной распространился по корню языка. Невыносимая горечь! Во рту было сухо как на дне песчаного карьера.
— Некоторые люди склонны всё драматизировать, — чётко проговорил Кальт. — Не терплю драм.
Раз-два. Бойкие каблучки Тоте простучали зарю. Инспектор проснулся. Чтобы снова безнадёжно утонуть в насмешливых миндально-жёлтых — почти натуральных — глазах.
— Пойдёмте со мной, коллега! — пригласила Тоте. — Я вам всё-всё-всё здесь покажу.
Белохалатная научная стая наблюдала за позором эмиссара Улле. Кукловод воспользовался случаем, чтобы преподать урок. Каждый лектор мечтает о такой благодарной аудитории.
— Я рад видеть всех вас, — сказал Кальт руководителям секций, столпившимся поодаль в тревожном ожидании. — Готов уделить столько внимания, сколько потребуется. Но сначала я хотел бы поговорить с моим Юргеном, моим трудолюбивым Хагеном. Есть возражения?
Никаких возражений. Явственный вздох облегчения весенним сквозняком пронёсся по приёмной и вылетел в приотворённую форточку, откуда доносился перестук капели под жалобное взрёвывание буксующих грузовиков.
— Ах, подождите, подождите! — жалобно вскричала сестра Кленце, вынося поднос с апфелькухеном. Все лица, уже готовые расплыться в улыбке, обратились к Кальту.
— Правильно, — одобрил он. — Я вернулся. Это праздник. Привёз подарки и инспектора. Хох!
Жизнь лаборатории входила в привычное русло.
Глядя на то, как солидные учёные с детским удовольствием чокаются рюмками, наспех вымытыми девочками из сопровождения, как высокомерные программисты щиплют за бока суровых безопасниц и дурашливо уворачиваются от затрещин, как шушукаются аналитики, на ходу соображая, какими ещё форс-мажорами прикрыть вчерашнюю гулянку, наконец, наблюдая за Кальтом, неохотно подносящим ко рту кусок пирога под рукоплескания сотрудников, Хаген понял одну вещь. Нет, даже две вещи:
Раз. Доктор Зима безумен.
Два. Доктор Зима бессмертен.
Ну почти. Он был упрям, держал слово и всегда возвращался.
***
Где же Франц?
Хаген ещё раз пробежался по секциям, на этот раз в одиночку, чтобы удостовериться: охотник пропал. Айтишники сказали, что встречали его с утра и был он не в духе, злобился, глядел волком, отирался за спинами и за пять минут надоел всем, как зубная боль. «Ага», — сказал Хаген. Но на этом приток полезной информации прекратился. Обученцы попросили не компостировать мозг, терапия угостила витаминным коктейлем, фарма поругалась с Йегером вчера, а их соседи, химики, предположили, что никакого Франца никогда не было, а был бред одурманенного разума, коллективный морок, который к счастью развеялся с приходом зари. Ночь темна перед рассветом. «Поэтично, — оценил Хаген. — Вы бы хоть проветривали иногда. А можно по существу?» Химики развели руками. Франца никто не видал.
В подземном переходе он столкнулся с колонной «обезьянок» под предводительством Шольтца. Кивнул, не глядя, и пролетел было мимо, по привычке опустив голову, но что-то кольнуло внутри, застучало сердце, и он вдруг узнал, встрепенулся, притормозил так резко, что охранники обернулись и вся колонна сбилась гармошкой.
— Эвакуируемся? — пошутил Шольтц.
— Постой… Куда ты их?
— К нулевикам. Заказ Йегера. А что?
— Это же адаптанты! Вам что, «вивария» мало?
Шольтц пожал плечами.
— Я же говорю, заказ Йегера. Мне-то хоть звезду с неба, с ним и разбирайся.
— Разберусь, — пообещал Хаген. — Вот прямо сейчас и разберусь! Ты их придержи пока.
Его тряс озноб.
Мстительный охотник опять принялся за своё.
***
Кальт встретил его радушно.
— Кто-то сломал ваш навигатор, Йорген? Самый короткий путь обычно по прямой. Или вы приверженец фрактальной геометрии?
— Прошу прощения, — сказал Хаген.
Он запыхался, ноги дрожали, на лбу выступила испарина. Он сознавал, что выдаёт себя с головой, но ничего не мог поделать. Терапист вопросительно смотрел на него. Сиреневое предзакатное солнце нежно подсвечивало его по контуру, размывая грани и уплотняя середину, Хаген обращался к тёмному пятну, и не мог понять, какой отклик вызывают его слова и достигают ли они цели.
— Всё верно, — сказал Кальт, когда он закончил. — Успокойтесь, присядьте. Это моё распоряжение. «Нулевой человек», помните? Философский вопрос. Райхслейтер не любит философию. А вы?
— Не слишком, — сказал Хаген, немного успокаиваясь. «Не забыть бы вывести их после опроса, — подумал он. — Через второй корпус, подземный гараж и с Илзе назад. И надо уже что-нибудь придумать с запасной базой. А то с этой сволочи станется. Франц, ах, Франц! Ну ладно же, посмотрим…» Спохватившись, он заставил себя слушать, ведь термодинамический потенциал собеседника мог измениться с минуты на минуту.
— Придётся полюбить. Когда физика бессильна, остаётся философия. Хотя я тоже не философ, а практик. Улле заблуждается. Мы все тут практики и философствуем вынужденно, обнаружив дыры в физике.
— Дыры?
— Повсюду. Подъёмная сила. Распад ядра. Механическое время, — Кальт поднял руку, ещё раз продемонстрировав сломанные часы. В просвете между часами и браслетом Хаген увидел чёрные гематомы как от неудачно сделанных инъекций. Притихшее сердце опять встрепенулось.
— Что случилось, Йорген?
— Как… — голос пресёкся. Хаген кашлянул, задействуя связки, и попробовал ещё раз: — Как вы съездили?
— Прекрасно, — без заминки ответил Кальт. — Мы быстро разрешили наше маленькое недоразумение. А потом пили шнапс и играли в карты на раздевание. Но всё было очень культурно, уж поверьте. Я прямо-таки отдохнул душой и телом, — глаза его блеснули.
Он лгал. Хаген знал точно. Потому что в последние две-три ночи научился видеть сны.
Один — тревожный, жёлтый, с проволочными сетками фонарей и собачьим побрехиванием сквозь шум бессменно работающих подземных цехов.
И другой — багрово-чёрный, лишенный звука и жизни, спрятанный в глубоких складках бархатных портьер.
В этом сне пристёгнутый к стенду белый обнаженный Кальт, прикрытый до пояса ковриком из просвинцованной резины, беззвучно корчился в лучах медленно перемещающихся квадратных ламп. Пластиковые трубки, соединяющие его запястья с конусовидными капельницами, были заполнены чернильной жидкостью, нисколько не напоминающей кровь. Хаген не видел его лица. Оно было обращено к Лидеру, сгорбленному больному человечку, методично прикладывающему сенсорную иглу к распростёртому телу…
— Йорген?
— Ничего.
— Да как же «ничего»? Вы побледнели. Подавились вопросом? Задайте.
— И вы ответите?
— Не факт. Но в любом случае, я вас не укушу.
Но Хаген медлил, увлеченный детской забавой «найди десять отличий». Новый Кальт был точь-в-точь как старый, но кое-что изменилось. Содержание сна подсказывало направление, и Хаген сразу же обнаружил искомое — вмонтированный у основания мочки уха компактный нейроконтроллер. А вот и второе отличие — тускло поблёскивающая металлическая пластина, притаившаяся в надключичной ямке. Доктор Зима действительно вернулся не с пустыми руками, но часть подарков привёз в собственном теле.
— Что он с вами сделал?
— А, — сказал терапист с явным неудовольствием. — Ничего, чего я не смог бы сделать с вами, мой любопытный эмпо-техник.
— А с ним?
— Вы что-то разболтались не к добру. А ведь мы рассматривали категорию необходимости. Подите освежите свои конспекты! Райх — это организм, а организм устроен мудро. В нём есть много нужных деталей: мозг, средоточие ума, — Кальт слегка поклонился, — сердце — ну, это, безусловно, лидер, наш вспыльчивый и подозрительный Алоиз… сильные руки, тупые ноги… слепая кишка…
— Улле?
— С вашего позволения, Кройцер. А Мартину отведём роль спинного хребта — он этого заслуживает. Не правда ли, в такой трактовке наша раковая опухоль вызывает куда больше симпатий?
— Не сказал бы.
— Дело вкуса. Но хотите того ли нет, она вот-вот поползёт на север. Что ж, я помогу, меня убедили, что это хорошо. Люди не могут не совершать глупостей. Почему? Вы знаете, я обвиняю Территорию…
Так…
— Э, куда, куда? Успокойтесь, вы же видите — я спокоен. В прошлый раз, признаю, слегка погорячился, но вас-то не тронул. Впечатлительный техник. Вы в безопасности, пока ваша добрая воля танцует с моей и не забывает о субординации. Я вызвал вас, потому что хотел сказать, что доволен. Вернер уже транслирует фрагмент вашей мысленной увертюры на третий сектор и результаты более, чем удовлетворительные. И это вы ещё не вышли в поиск.
— Значит, я могу продолжать? — уточнил Хаген.
Он чувствовал себя неуверенно, как на хрупком льду. Не отдохнуть, не остановиться и каждый следующий шаг грозит провалом. Ироничное спокойствие тераписта скрывало под собой тёмную, неспокойную воду, в толще которой зарождалось что-то новое. Или хорошо забытое старое? Возможно, зловещие манипуляции Лидера были результативными, вот только результат оказался не совсем таким, как прогнозировалось изначально.
— Можете, но без фанатизма. Не заплывая за буйки. У Вернера ещё есть материал, Граница пока стабильна, так что не торопитесь. Лучше уделите внимание подбору и обучению моих оловянных фигурок. Один — всё равно что никто. А так, глядишь, кто-нибудь да выйдет в дамки. Не рискуйте понапрасну и не отвлекайтесь.
— И всё же, — упрямо сказал Хаген. — Я бы хотел понять свой статус. Если я координатор, то почему за спиной всегда кто-то топчется? Для чего эта мишень у меня на затылке? Вы мне не доверяете?
— А с какой стати я должен вам доверять? Солдаты калечат себя, лишь бы не оказаться в Патруле, а вас, напротив, тянет туда как магнитом. Что вы там обронили? Монетку? Здравый смысл?
— Мне интересно, — выпалил Хаген наудачу.
И угодил в яблочко. Кальт улыбнулся, с трудом, но довольно искренне.
— Могу понять. Но есть же техника безопасности. Не расходуйте силы раньше времени. И оставьте в покое свой эшафот, на него взойдут другие.
Верно. Много-много других. Денк. Лотти. Марта.
А я — чудовище. Эмпо-эмпо-сволочь.
— Я доволен, — повторил Кальт. От его отутюженного белоснежного халата пахло чистой прогретой тканью, а больше ничем.
Хаген присел на краешек дивана, а потом устроился поудобнее, подтянул к себе забытую в углу да так и не унесённую головоломку и принялся ждать. Теперь он тоже неплохо разбирался в разновидностях времени и знал, как выглядит удачный момент. По крайней мере, был уверен, что сможет опознать его в тысяче других, безликих и пустых, чреватых крахом, разоблачением и упущенными возможностями.
— Я вам не помешаю?
— Н-нет, — помедлив, ответил терапист. — Ничуть. Вы мне не мешаете, Йорген.
Из приоткрытого окна тянуло свежестью, и хрустальный стук падающих капель становился всё громче, будто весна, однажды заглянув в кабинет-холодильник, решила остаться здесь навсегда. И только тоскливый отголосок сирены, доносящийся с Фабрики, напоминал о том, что зависший в верхней точке маятник уже готовился начать обратный ход.
***
Солнце садилось, и нежно-сиреневый контур приобрел оттенок багрянца. Тик-так. Так-так-так. Доктор Зима увлечённо — и очень язвительно — переписывался с научным городком. Ответ на полученное ранее сообщение содержал подробный анализ спектральной композиции электрокортикограммы под действием модулированного магнитного поля. Судя по всему, загвоздка состояла в абсолютной мощности и изменении процента волн тета-диапазона. Мелкий скачущий шрифт, набиваемый вслепую, полз бесконечной лентой, а Кальт что-то мурлыкал себе под нос — то ли песенку, то ли текст, то ли нелестные эпитеты в адрес кройцеровских физиологов из А-группы.
— От любопытства кошка сдохла, — пробормотал он, на секунду прерываясь. — Если хотите подглядывать, придвиньтесь к монитору. Испортите зрение.
— Вы кое-что мне обещали, — тихо сказал Хаген.
Он слышал зов Пасифика, тем яснее, чем дальше удалялся от него. Жалобная морзянка, тонкая, пронизывающая пространство сигнальная направляющая, напоминающая о том, что он должен торопиться. Торопиться — но не вредить себе спешкой и неосторожностью. Танцевать шаг за шагом по очень тонкому льду.
— И что же я обещал? — терпеливо спросил Кальт, не отрываясь от дел.
— Что введёте меня в курс основных проектов.
— А, помню. Но не помню, чтобы обещал мгновенное погружение. И, если уж на то пошло, до сих пор вы как-то слабо проявляли интерес к моим начинаниям. А что именно вас волнует?
— «Нулевой человек».
— Философия, Йорген! Не лучше ли потратить время на что-то более привычное? На «фу-фу-фу»? На «какой кошмар»? На «я вас ненавижу»? Упрямство? Молчаливые истерики? Увёртки-пряталки?
— Мне интересно, — сказал Хаген.
И опять выбил десятку. Терапист издал глухой смешок и крутанулся в кресле, разворачиваясь к собеседнику. От васильковой рубашки его глаза приобрели насыщенный синий цвет. Если не принимать в расчёт синяки на запястьях, получалось, что воспитательная программа пошла мятежному доктору на пользу: выглядел он значительно бодрее и адекватнее, чем до неё.
— Лидер закрыл это направление, увы и ах. Вы заинтересовались слишком поздно. Мне придётся опустить руки и сложить инструменты. Верите?
— Нет, — ответил Хаген в тон ему. — Что-то не верится. А кто такой нулевой человек? Мифический «абсолютный нулевик» по эмпо? Вас интересуют его возможности?
— Нулевик по эмпо — это я, — деловито сказал Кальт. — Вполне себе реальный, как видите. И свои возможности я знаю. Они велики, но в сложившейся ситуации недостаточны. Ведь я тоже отравлен Территорией. Нет, мой злоязычный техник, я замахнулся на большее. Я хочу… Ну же, Йорген, напрягитесь! Я хочу…
— Найти того, кто не отравлен?
— Создать человека без ложной памяти. Да-да, создать. Очистить буфер, пропылесосить и вытрясти половики. И ваши, и мои выкладки показывают, что ложная память и пагубное влияние Территории — тесно связаны. Что толку, что мы расширим жизненное пространство, если содержимое черепной коробки располовинено этой ползучей дрянью? Мы делаем шаг на север, а дрянь наваливается нам на плечи. Нет-нет, Йорген, есть память и ложная память, мы выходим из Саркофага с хорошим запасом технической памяти — и с ядовитым грузилом, тянущим на дно все наши смелые проекты. Вы знаете, что заготовки не улыбаются? Не умеют. Это ли не знак?
— Заготовки?
— Брёвна, — нетерпеливо пояснил Кальт. — Материал. То, из чего на Фабрике делают людей.
Он поднялся и заходил по комнате, расправляя плечи. Высокий, стремительный, наполненный пульсирующей энергией, он напоминал ракету, готовую к запуску, но не вполне определившуюся с направлением полёта.
— Они уже люди, — сказал Хаген. — Люди, которые ещё не умеют улыбаться.
Он мысленно перенёсся на Фабрику. Заготовки людей стояли у фургона, соприкасаясь боками, но вряд ли замечая друг друга. Расслабленность на их лицах была почти идиотической, но какой-то особенный свет, отпечаток уже утраченного знания придавал им осмысленность и трагичное внутреннее достоинство. Однако этот свет замечал только он. Кальт смотрел на мир через призму воли, неудивительно, что материал был для него всего лишь материалом, слепым человеческим пластилином, безгласным и бесправным, нуждающимся в формовке.
— А что есть человек? Прежде всего, люди обладают полезностью. Ценностью для Райха. Ну, что вы кривитесь, Йорген, это примитивный, но очень удобный критерий. Не нравится — предложите лучше! Что у вас есть, кроме ценности, горсточки инстинктов и этой глупой, ослабляющей, дезориентирующей, атавистической способности эмоционально сливаться с обезьяньим стадом? Да-да, я про ваш эмпо. Адаптация, Йорген! Посмотрите, мы же чертовски неадаптивны!
— Что? — перепросил Хаген. Этого он не ждал.
— То. Неадаптивны.
— Потому что не умеем улыбаться?
— Потому что не умеем ничего! Техники — ха! Работа на конвейере — ещё не техника, а орудийное поведение, обезьянья возня! Мы технораса? Мы раса обезьян, играющих доставшимися по наследству орудиями. Но это наши орудия, Йорген, так куда же делось наше техническое творчество? Заткните уши, я сейчас скажу крамолу, но мне можно, я без пяти минут штатный псих: мы почти бесплодны — в физическом, психическом и экономическом смысле. Да во всех смыслах.
— Нейтралы могут иметь детей, — напомнил Хаген, на свой страх и риск пересиливая пресловутую горсточку инстинктов. Атмосфера накалялась, но молнии пока не проскальзывали. Возможно, сказывалось отсутствие Франца.
Чёрт возьми, чем занимается Франц?
Философией? Ох, вряд ли.
— Это юг, Йорген! Почему я опять должен растолковывать вам азы? Вы вообще проглядывали партийную литературу, прежде чем открывать рот? Для вас, бездарей, создан целый Отдел Пропаганды, а вы читаете лишь свою макулатуру по эксплуатации электронного вычислителя. Нейтралы плодятся, но они тупиковое звено, хилое, нежизнеспособное, лишённое воли, подмятое и заражённое Территорией.
— Вы так серьёзно относитесь к пропагандистским текстам? — недоверчиво спросил Хаген.
— Да потому что я помогал их писать! Вот этими руками разбирал ваших нейтралов на детальки и сравнивал их с детальками истинного норда. Сравнивал биологическую полноценность каждой детальки. Вам в разжёванном виде дают выводы мощной теории, теории жизненного пространства, а вы плюётесь, потому что разжёванное для вас недостаточно элитарно, а ознакомиться с предпосылками и вводными не хватает ни желания, ни пороху! Вы и ваше смешное Сопротивление, так и не вылезшее из детских штанишек. Умеющее только шмалять из рогатки во всё, что кажется им похожим на власть. Погодите, станете мастером — они шмальнут и в вас! А пока вы недостаточно статусны, имеете отличный от нуля шанс отхватить по морде. Потому что глупость не разбирается — она реагирует. А из-за вшитого в мозги резервуара ложной памяти реагирует неадаптивно!
Ловушка захлопнулась. Пространство вновь сложилось кольцами вокруг злополучного дивана, электронное время вернулось к неизменному значению, ртутный термометр заколебался между полюсами, а Хаген привычно перестал дышать и шевелиться, пережидая бурю, которую сам и вызвал.
— Нас преследует вырождение, — сказал доктор Зима, — и семя вырождения — в наших же головах! Как работает Саркофаг? Почему он расположен практически на Территории? Кто вообще его создал, этот Саркофаг? Вы боитесь Знаков на небе, а не боитесь вопросов, которые подмигивают вам из каждой чёртовой щели? И знаете, что самое забавное? Что они подмигивают только мне. И вам.
Он наклонился, сверкая глазами и сцепив руки в замок за спиной, словно был не уверен в своих ресурсах самообладания.
— Я не знаю, что происходит, Йорген, но знаю, что могу сделать Райх жизнеспособнее! Я могу сделать так, чтобы он размножался и воспроизводил себя! И если здесь, в этом месте, отказывает и сбоит классическая наука, значит, я создам неклассическую! Ещё бы урезонить кучку идиотов, которые отвлекают от решения действительно значимых вопросов своей суетливой. Обезьяньей. Вознёй!
Не повышая голоса, он умудрился вложить в свою тираду столько спрессованного гнева, столько свёрнутой спиралью, чистой, пылающей ярости, что сам воздух, казалось, затрещал от напряжения.
В этот момент Хаген осознал ещё одну важную вещь, наполнившую его и радостью, и смятением:
Доктор Зима умел чувствовать боль.
Он чувствовал её прямо сейчас.
***
Сквозь неплотно прикрытую дверь из «шлюза» просочились голоса. Взволнованный женский и мужской, урезонивающий, мягкий. Звук приближался медленно, словно обладатели голосов не были уверены в том, что происшествие заслуживает внимания шефа.
— А, — досадливо произнёс терапист. — Я опять немного увлёкся? Простите меня, Йорген.
— Никто из нас не совершенен.
— Вот именно.
Дверь откатилась в сторону.
— Ах, герр Кальт! — сокрушённо воззвала сестра Кленце. — Такой недосмотр, такое несчастье! У вашего инспектора острая коронарная недостаточность! Он в терапии и получает необходимое лечение, но я подумала, что должна известить вас…
— Ещё бы, — сказал Кальт. — Гляди-ка, увлёкся не только я. Доигрались? Вот и привози вам подарки. Что за день! Дождитесь меня, Йорген, я скоро вернусь.
Он выскользнул за дверь, и только тогда Хаген очнулся.
Что я здесь делаю? Франц?
Сколько же я… Ах, чёрт!
Он заметался.
Свободный проход на нулевой этаж, чаще именуемый «подвалом», требовал первой категории допуска, а терапист снабдил его второй, справедливо предположив, что для работы на Территории хватит и контакта с основными секциями. В подвале разместился «виварий», морг с холодильными камерами и примыкающий к ним секционный зал. В правом отвлетвлении вяло и безрадостно существовали бактеориологи, ядро будущей лаборатории, для которой Кальт подыскивал отдельное помещение. Пока же, за неимением свободной площади, учёные из группы Торвальда ютились в соседнем корпусе, у химиков, распространяя вокруг себя тошнотворную вонь разлагающихся питательных сред.
Вообще проблема вентиляции была одной из самых насущных проблем для всех старых, плохо проветриваемых помещений «Абендштерн». Изначально лаборатория строилась под терапию, а уже потом расползлась вширь и, главным образом, вглубь. По слухам, вентиляционная система подвала была спроектирована таким образом, чтобы одним поворотом вентиля можно было заполнить ядовитым газом все помещения либо секции по отдельности. Аналогичный механизм имелся и на верхних этажах. Создавая что-то, Кальт сразу же закладывал возможность его молниеносного уничтожения.
В подвале же находилась и «нулевая секция», предназначение которой до сего дня было покрыто тайной. Не совсем ясным оно осталось и теперь. Нулевой человек. Какие-то опыты с памятью? Участие в них Франца добра не сулило. Хаген представил насмешливое лицо охотника, снайперский прищур горящих ненавистью глаз, отлично вылепленные губы, сложенные в вечной усмешке, — представил и чуть не сошёл с ума, проникнувшись сознанием того, что всё потеряно. Пара-тройка карандашей? А вот и нет, Франц вознамерился переломать их все до единого!
Хаген отшвырнул головоломку и приблизился к монитору с намерением вывести и ещё раз изучить карту. Теоретически нулевой этаж должен был соприкасаться с подземными коридорами, выводящими во вспомогательные постройки. Коммуникации «Абендштерн» были настолько разветвлёнными, что даже старожилы предпочитали лишний раз набросить пальто и напрячь ноги, чтобы перебежать из корпуса в корпус.
Разумеется, вход в систему был запаролен. «Твою м-мать!» — выразительно сказал Хаген.
И увидел ключ-карту.
Любитель простых, эффективных решений, Кальт давно обзавёлся лабильным мультичастотным идентификатором, позволяющим небрежным движением пальца открывать все помещения «Абендштерн». Карту он носил с собой как закладку, и теперь она торчала из записной книжки, от использования которой терапист никак не мог заставить себя отказаться.
От любопытства кошка сдохла…
«Давай! — шепнул Хаген, проводя полоской через считыватель. — Давай, лапушка! Давай, сволочь!» Если он правильно понимал чертежи и психологию проектировщика, кабинет был напрямую соединён с «нулевой секцией». Никакой фрактальной геометрии. Кальт обустраивал пространство под себя и не желал терять время впустую.
Лапушка дала. С колотящимся сердцем Хаген ступил в зеркально-серый, усеянный хромированными точечными светильниками коридор. Дверь за его спиной мягко закрылась.
Следующая глава: http://proza.ru/2019/08/07/340