Марфы

Рассказ  № 1 из цикла «Байки дохляка женского рода».
   
Услышать сердце человека
Возможно только в тишине…
Николай Добронравов

В качестве предисловия я, хорошо знающая эту историю, немного напишу про детство Антона, а уж дальше он сам поведает о том, что посчитает нужным рассказать.

Антон был симпатичным, сообразительным, правильнее сказать, рассудительным ребенком, дружелюбным и весёлым. И очень хотел ходить в детский садик, но в детстве он часто болел. «Слабое горло», – говорила бабушка. «Надо удалять гланды»,  – делала заключение доктор Лидия Степановна. Она была педатор. «То есть, Лидия Степановна – человек, который крутит педали?» – так думал Антон, но удивлялся, ведь она была старая тетенька, «пожелая». Правда, непонятно было: она, что, всегда что-то желает? Мама долго смеялась, когда Антон решил узнать у неё про всё это. И узнал, что не педатор правильно, а педиатр – детский врач.  Мама сказала, что такое звание у врача появилось из двух греческих слов: «дитяти» и «лечение» в Греции, правда, древней. А пожилая от слова «жила», но это с древностью не связано, это просто долго живет человек. Ну, как пластинка долгоиграющая!

Педиатр…. Не, лучше педатор. Похоже на медиатор. Медиатор… Папа Антона играл на гитаре с помощью медиатора, такого маленького треугольника. Для того чтобы делать ветер в жару нужен вентилятор. Это такой комнатный мини самолет, с лопастями. Ему даже ток нужен. В доме был еще трансформатор, какой-то прибор для непонятного переменного тока. Да и само слово «прибор» оканчивалось на «ор». Все эти слова заканчивались на «ор». Такие слова Антоша любил. И говорил их четко, с раскатистой  буквой «р-р-р». Буква «р» у него не всегда получалась хорошо потому, что у Антона была короткая уздечка. Его часто заставляли говорить: «На горе Арарат растёт крупный виноград».  Как  у какой-то лошади станет длинней уздечка из-за винограда на горе, Антон не знал. Но он искренне хотел помочь лошади и хотел, что бы речь  у него самого была с пр-р-равильной буквой «р». Лидия Степановна так сказала! А она была детский врач и… пе-ди-а-трр… и все. Как эти слова связаны между собой,  Антон уже знал и любил, когда Лидия Степановна  приходила. С ней в дом приходил запах праздника. Бабушка говорила, что это аромат ванили. А Антон все равно считал, что это запах праздника. Это  когда приходишь в гости, а там испекли вкусные пироги. Вкусные сладкие пироги пахли этой самой ва-ниль-ю. Или ещё лучше, если к ним приходили гости:  другие знакомые и незнакомые люди, иногда с детьми. Тогда на весь их дом распространялся запах праздника – запах ванили.  Правда, это было нечасто. Часто только горло болело.

Лидия Степановна носила на голове много маленьких рыжих кудряшек, которые все время норовили выскочить из-за ушей и закрыть глаза. А глаза у любимого  педиатра были замечательные: зеленые, прозрачные и смеющиеся. Даже когда она не улыбалась, они оставались веселыми и, казалось, что вот-вот начнут подмигивать Антону. Лидия Сергеевна снимала с Антона жаркую рубашку и прохладными пальчиками и холодной трубочкой осматривала худенькое тельце. Круглый холодный диск на резиновых трубочках назывался «фо-нен-до-скоп». Слово было загадочное, только жалко, что без буквы «р».

Антон любил новые слова, он повторял их много раз, как бы перекатывая во рту то слева направо, то обратно. Слово нужно узнать досконально, до буковки, тогда оно займет в голове свое место, и он больше не сделает в нем ошибки. Ошибаться Антошка не любил. Бабушка, Марфа Лукьяновна, учила Антона делать всё  хорошо. «Но если сразу не получается, сделай десять раз, сто раз, и на сто первый всё получится. Когда ты твердо будешь убежден, что дело освоил, ты в трудную минуту сможешь на него положиться, и оно тебя не подведет». А еще бабушка учила Антошу, что за свои поступки нужно отвечать. «Ты, когда что-то делаешь человеку, сначала представь себя на его месте. А понравилось бы тебе самому то, что ты собираешься сделать другим, если бы с тобой так поступили?» Эти два правила Антон не забывал никогда.

Больше всего Антон любил с бабушкой Марфой клеить самолеты. Модели. Тогда они получались ровненькие, ладненькие. Одним словом «аккуратненькие». И еще Антону нравилось гулять с бабушкой по саду-огороду. Бабушка много рассказывала про букашек, на которые Антон бы сам не взглянул. А то еще хуже, раздавил бы.  В бабушкиных же рассказах они были населением городов и стран, живущих на одной планете вместе с людьми. Правда, люди не всегда учитывали интересы народонаселения из насекомых. Букашки жили своей жизнью, а люди своей.

Когда Антон гулял с бабушкой во дворе или по саду-огороду, он чувствовал себя старше и значительнее. Он же выполнял поручение папы и мамы. Следил за тем, чтобы гулять без маленькой стеклянной трубочки с таблетками бабушка не ходила. У Антона в кармашке тоже на всякий случай лежала такая же трубочка, только новая. Для бабушки, «в запас». В трубочке лежал «нит-ро-гли-це-рин». Антон знал, что так назывались «таблетки жизни» для бабушки. Мама и папа специально беседовали с Антоном. Очень просто, но очень серьезно всё ему объяснили. И теперь Антон знал, что таблетку необходимо положить бабушке под язык, если она сама не сможет. Слюна ее растворит, лекарство впитается в кровь, кровь донесет его до сердца, и бабушке станет легче. И тогда пугающая Антона голубизна и прозрачность на лице бабушки исчезнут. Кожа на щеках перестанет напоминать «пергамент белый», на котором бабушка пекла вкусные пироги на противнях в электродуховке. Марфа Лукьяновна была известной мастерицей. Ее пироги считались лучшими на всей улице. А еще она пекла такие тонкие блинчики на воде, что было похоже на «каль-ку», измазанную маслом. Еще одно новое слово, которое Антон узнал от драчуна и хулигана Петьки.  Он – старший брат его, Антона, друга Жени. Петька – студент. И на этой кальке «с четырьмя черными, чумазыми чертятами» чертит чертежи.

 Сейчас Антон сам про все это расскажет, и про своего лучшего друга тоже. Женька  – очень хороший друг, интересный и настоящий, проверенный временем: мы дружили ещё «с колясок». Мы жили в соседних домах. У них была собака, которая жила в будке. Огромного рыжего ушастого пса звали Каштан. Каштан  любил хватать меня за пятки, поэтому Женя поступал просто. Он за ошейник тащил пса к будке, запихивал его туда и попой закрывал выход из будки. Я в это время несся, как настоящий спортсмен, этот, как его, а, спринтер, к дверям. Мы всегда выигрывали это соревнование у Каштана, а Женька угощал пса потом чем-нибудь вкусным: печеньем или карамелькой.  И рыжий лохматый пёс на нас не обижался. С Женькой было весело, но беда в том, что мы чаще всего болели с ним в разное время.   «В противофазе», – так говорил Петька и отвешивал нам «леща», каждому….  «А это вы в одной фазе», – приговаривал он, после того как давал нам по подзатыльнику, по этому самому «лещу» в представлении Петьки.  Мы с Женькой знали, что лещ – это рыба, но с Петькой не связывались, чтобы не приплыли еще эти самые «рыбы» на наши головы. С Женькой мы часто мечтали. И о том, кем будем работать, когда вырастим, тоже говорили. Мы хотели стать военными лётчиками или, в крайнем случае,  простыми, невоенными лётчиками. Хотя ни родители Жени, ни мои с авиацией связаны не были. У Жени и Петьки родители работали инженерами на тепловозо-ремонтном заводе. Мои родители были врачи.

Папа – хирург, точнее, кардиохирург. А мама была детским психиатром. Мама рассказывала, что начинала  работать в психиатрическом мужском отделении. Но она была невысокая и худенькая, и даже накрахмаленная медицинская шапочка не делала ее выше в глазах некоторых крупных пациентов. У мамы был железный ключ буквой «г», который запирал все двери в больнице. Но я однажды подслушал, как мама рассказывала моей тете историю с моим старшим братом. Брат Вадим был старше меня на 16 лет, окончил военное училище и служил далеко от дома. А вот когда он был совсем маленький, бабушка Марфа принесла его маме кормить. Тогда какие-то порядки другие были, и детей надо было кормить не дома, а на работе. Мама сидела в кабинете за столом и держала Вадика на руках. Как получилось, что здоровенный мужик-псих выкрал ключ, я не услышал. Но понял, что он ворвался в кабинет, где были мама и Вадик, схватил огромную кадку с пальмой, поднял ее над головой и собрался запустить ее в голову мамы. «Я только успела скатить Вадика под стол, чтобы спасти», – рассказывала мама. Но в этот момент ворвались санитары, скрутили психа. Маму эта история  потрясла. Она ушла работать в женское отделение. Там она тоже работала не очень долго. Я так из разговора понял, что женщины-психопатки представляют собой неприятное, чаще неопрятное, зрелище. Мама стала детским психиатром. И своих маленьких психов очень любила: рассказывала о них, переживала за них. В их отделении детки были одеты в симпатичные фланелевые пижамы и платья. У больных были игрушки. И маму они встречали радостными криками: «Семеновна, Семеновна!» Из того времени в мой «лек-си-кон» добавились термины «мак-ро-це-фал» и «мик-ро-це-фал». Я путал их: у кого голова большая, у кого маленькая.  Мне казалось, что это совсем неважно, ведь это дети – дураки. Но мама долго беседовала со мной и постаралась, чтобы я понял: эти дети – больные, и ни в чем неповинные. Я понял.

Только однажды я видел маму сильно расстроенную. Она рассказывала папе, что пока она спасала неполноценного в умственном отношении мальчика, после какой-то необходимой ему процедуры, в хирургическом отделении от «пе-ри-то-ни-та» умерла восемнадцатилетняя девушка, красавица и умница, студентка. Был праздничный день 1 мая. Собирали вторую бригаду хирургов, так как уже в операционной дяденьке делала «ап-пен-ди-цит», и у него тоже был перитонит. Просто ему больше повезло: его на «скорой» доставили первым.  А девушку спасти не успели. Папа что-то тихонько говорил маме и гладил ее по волосам. Что говорил – я не услышал. Но слова «аппендикс», «аппендицит» и «перитонит» запомнил.

Мама заведовала детским психиатрическим отделением в областной больнице. Я не знаю, заведовал ли чем-нибудь мой папа, но я считал его более важным, более главным. Он же сердцами занимался, а не глупыми детьми. Я верил, что именно он, как в «Мухе-Цокотухе», «комариком с фонариком» прилетит и спасет нашу любимую бабушку. Спасет ее сердце, «искусанное нитроглицерином». Так я думал.

Бабушка была красивая. Есть такие бабушки – красивые. Она была высокая, худая. «Сухопарая»  по выражению соседки тети Фаи, у которой были две внучки – задаваки:  Румка и Надька. Правда, красивые, но... дуры!  Я с ними в основном дрался! Нет, если честно, то они со мной. Сам я драку не начинал. Тетя Фая приходила к нам часто, как с делами управлялась. Они с бабушкой любили чаевничать. В особом почете у них были конфеты-подушечки с повидлом, густо обсыпанные сахаром. Правда,  меня удивляло, как можно с одной маленькой подушечкой выпить целую чашку чая.

А потом пришли плохие перемены. Очень плохие. К сожалению, мой словарный запас пополнился многими новыми медицинскими терминами. Этими словами были «ин-сульт», «па-ра-лич», «про-леж-ни», «па-рез». Бабушка перенесла инсульт. Ее правую сторону парализовало. Она разговаривала с трудом, я ее плохо понимал. Запахом больницы пропиталась вся ее комната. Мне было страшно туда заходить. Но бабушка была моя любимая. Я осторожно заходил в  комнату,  гладил ее по волосам и рассказывал сказки тихим голосом или стишки. Брал ее за руку и держал. А иногда просто клал голову на ее подушку, вытирал ей слезинки, и мы просто молчали.

И я, и мои родители обратили внимание, что на подоконнике очень часто сидит большая ворона. Я ее не боялся. Я знал эту ворону, она часто сидела рядом с бабушкой, когда та отдыхала на лавочке в саду. Ворона ее совсем не боялась и ела из ее рук. Мама сказала, что это старая ворона. Бабушка увидела ее после смерти своего мужа, Семена Марковича. Бабушка рассказывала, что смерть дедушки была мгновенной и нелепой.

Был последний день Масленицы. В доме царила суета, так как было много гостей. Когда все расселись за столом, стали выпивать, закусывать блинами, то мой дедушка  неожиданно захрипел, упал и умер. Позже выяснилось, что масляный блин попал «не в то горло», так говорили. Перекрыл дыхание, и дедушка умер. Меня тогда и на свете не было вовсе. Вот тогда у бабушки случился первый инфаркт, после которого она так и не оправилась. Часто она просто сидела в саду,  рядом сидел ворон.
– Его мне мой Семен Маркович прислал. А может, как в Индии, есть переселение душ? И он стал вороном. Мы с ним всегда любили птиц. Оба мы зимой родились, и мама твоя, и дядя тоже. Поэтому дедушка говорил, что мы – еловые клесты. Это они выводят потомство в трескучие морозы. Семен Маркович говаривал, что он – «медь», а я – «золото». Клесты же оранжевые, почти красные, а клестихи – в желтых перьях. Вот он так и говорил. И ещё: клесты-еловики – певчие птицы. И мы с ним так любили петь дуэтом. А людям нравилось слушать. «Клёстинка ты моя! Певунья моя!» – так он меня называл. Жаль, что он про тебя и не  узнал!

Я в этот момент всегда обнимал бабушку и целовал, боялся, что у нее закапают слезки. Жизнь распорядилась так, что она умерла в январе на Татьянин день. Перед смертью она пришла в себя, всех узнала, а маме с трудом сказала: «Ворона корми!» Но после ее похорон ворон исчез. Похороны принесли и печальное событие. Мама повторила судьбу бабушки: смерть горячо любимого близкого человека привела ее к инфаркту. Меня на кладбище не взяли на похороны бабушки, я был с мамой. «Так ей будет легче», – сказал папа. И я остался.

Мама выздоровела, но сердце ее постоянно беспокоило папу.  Я уже я уже закончил мединститут, когда мама умерла. Она согласилась на операцию на сердце. Ее не пришлось уговаривать. После коронарографии вопроса делать или не делать операцию не возникало. Был уже назначен срок операции. Но…. Говорят ведь: «Хочешь посмешить Бога, расскажи ему о своих планах».

Мамин брат с семьей много лет жил в Риге, и уезжать они из Латвии не собирались. Обросли корнями: друзьями,  недвижимостью, хорошей работой. Несколько лет назад их семья в августе сняла на два месяца апартаменты на берегу моря в Турции. Отправили двух бабушек с двумя внуками. Это были дети дошкольники. Близняшки родились во втором браке дяди Толи. А мы с завидным постоянством, по очереди, приезжали в Турцию, якобы, им помочь. Точнее, хотя бы не мешали, так как целыми днями валялись на пляже и купались в море. В сентябре дядя Толя решил и сам приехать отдохнуть на недельку с дочкой-студенткой от первого брака. Компания собралась немалая, но дружная и смешливая. Было и полезно, и приятно так отдыхать! Но все оборвалось разом: дядя Толя скончался от сердечного приступа. Его перевезли в Ригу, и мама решила лететь туда на похороны. Мы уговаривали, что с ее здоровьем, надо ехать поездом. Но она была непреклонна. Во время обратного полета сердце ее не выдержало,…  и она скончалась.

Горе поселилось в нашем доме: пустота, которую не могли заполнить воспоминания  о счастливых днях. Но вернуть ничего невозможно же! В это время я жил с подругой, моей однокурсницей, вели разговоры о свадьбе. Но все разом стало неуместным. Я вернулся домой, стал жить с отцом. Он же стал молчуном, и  улыбающимся я его не видел. Время шло, но речи быть не могло, чтобы в доме появилась чужая женщина. Мы спасались работой, разговаривали только о работе. Я тоже работал кардиохирургом в больнице, где отец оперировал. Я оперировал вместе с ним. Он многому меня научил. Отец оперировал много, и у нас, и за границей. «Золотые руки» – такие слова добавляли, если произносили его фамилию. Я им гордился, но страдал, что нет прежней счастливой жизни. Душой нашей семьи была мама. Без нее все  цвета стали приглушенные, тусклые, выцветшие, контуры размытые и звуки тихими в нашей квартире. Только работа оставалась нужной, необходимой: и нам, и, к счастью, людям. Про работу можно написать: она стала единственной любимой. Все, что не связано было с ней, отец делал на автопилоте. Жил словно в густой плотной тени,  куда никогда не попадает солнце. Я был с ним. Я стал жить с ним в этой тени.
 
Но время неумолимо отсчитывает минуту за минутой. Время идет, не останавливаясь, не обращая внимания на наши переживания, и уводит нас все дальше от каких-то событий, в которых мы хотели бы остаться. Бег времени неумолим, время безразлично к горестям и радостям людей. У времени нет чувств. Прошло уже более десяти лет со смерти мамы. Работа поглотила и излечила. Я продолжал работать кардиохирургом в клинической больнице, оперировал вместе с отцом. И вот однажды мы должны были делать операцию на открытом сердце пожилой женщине. Странно звучит в наше время, но она называла себя сказочницей. Она писала и выступала со сказками. Жила она в небольшом волжском городке. Говор у неё был своеобразным, но очень подходил для сказок. Я сразу вспомнил сказки, которые рассказывала моя бабушка Марфа Лукьяновна. Что-то неуловимое было в образе этой больной, что делало её похожей на мою покойную бабушку. Только она была миниатюрнее и моложе. Даже гребенка в коротких, ровно подстриженных волосах, была такая же. Неужели их выпускают до сих пор? А самое главное – это глаза. У обеих они были прозрачно-голубые и лучистые. Такие глаза я видел у детей, у радостно смеющихся малышей. А у взрослых? Не могу припомнить никого с такими глазами. 

  С самого начала она не была настроена на операцию. Мы объяснили ей, что в противном случае она умрет мгновенно от обширного инфаркта, и никто не спасет ее.
– Пусть. Я хорошо прожила свою жизнь. Я ей довольна.
– Но вам всего 64. Вы можете еще прожить лет пятнадцать после операции.
– Жить старой? У нас в роду все долго не живут. Обычно по мужской линии умирают мгновенно от инсульта, а женщины – от инфаркта. А у меня еще и онкология была. Я в онкологическом отделении поняла, что неважно, когда умрешь, важно как. А если мгновенно, то это счастливая смерть.

Отец, который считал себя виновным, что не запретил маме лететь самолетом, не сделал операцию раньше, настойчиво продолжал убеждать пациентку. Объяснял, настаивал. И женщина сдалась: она согласилась. В феврале мы сделали ей операцию. Когда ее после реанимации уже перевели в обычную палату, у нас состоялся разговор, который меня поразил:

– Доктор, вы знаете, на севере из дерева, из тоненьких палочек, делают птиц, подвешивают их к потолку и называют «Птицами счастья». А вы в сердца людям селите «птиц жизни», чтобы они поддерживали больных в трудный период. Всем разные достаются. Мне операцию зимой же сделали, вот мне поселили маленькую птичку, как еловую клестиху. Перышки у нее желтые, можно сказать, золотые. Она пока с трудом осваивается на новом месте: клюется, топчется, взмахивает крыльями. И это пока больно. Я назвала ее Марфой. Но мы с ней пытаемся поладить, подружиться. Я терплю, знаю ей непривычно на новом месте. Но эти птицы должны пропеть свою «песню жизни». А потом они улетают, оставляя человеку здоровое сердце.  Мы с Марфой постараемся оправдать ваши надежды на наше лучшее будущее. Конечно, с вашей медицинской точки зрения всё не так. А с моей, сказочной, так. А вы вот как-нибудь после работы выйдите на улицу, посмотрите на небо внимательно, даже прищурьтесь, и увидите, как высоко-высоко в небе кружатся над больницей  птицы. Это они прощаются.  Наступит время, и моя Марфа улетит. 

Я был несколько обескуражен. Я далек от орнитологии, а с птицами чаще встречаюсь в ресторане: это курица, индейка или утка. И много-много лет я не слышал про клеста-еловика, и, уж, тем более, про еловую клестиху цвета золота. Надо же, как она ее назвала: Марфа. Родное имя. Ведь Марфой Лукьяновной звали мою бабушку. Я внимательно посмотрел на женщину и сказал с улыбкой:
–Вы должны с Марфой гулять по коридору. И необходимо надувать шарики, чтобы вашей Марфе было весело вить гнездо. И она быстро и хорошо совьет его.
  – Нет, доктор. Быстро у неё не получится. Она, похоже, домик строит с лесенкой, по которой все время топочет. А стоит мне только повернуться, так незакрепленные ставни так и хлопают. А клестиха начинает суетиться, нервничать и сердится на меня, похоже. Никак мы с ней еще не можем  подружиться.

Поговорив, я ушел отдыхать после дежурства. Это была пятница. Когда я увидел, как выглядит больная в понедельник, я был сильно расстроен. Ей стало хуже. В выходные ей делали капельницы, которые ей были назначены. Она жаловалась, но никто из дежурных врачей их не отменил. Давление поднялось до 220 на 110. Оно держалось высоким до вечера воскресенья.  В ночь ей назначили мочегонный укол, снизили давление. Увидев меня, она тихим голосом пожаловалась:

– Антон Романович,  они меня не хотят слушать. А Марфа моя ведь еле дышит. Одним коготком за лесенку, за ступенечку зацепилась. Висит вниз головой. Еле дышит! И я тоже с ней заодно плохо дышу. А ведь когда пациент выздоравливает, «птица жизни» радостная взмывает в небо. И смотрит на нас с небес. Сколько операций вы сделаете, столько и будет наверху птиц. Моя Марфа тоже хочет к ним присоединиться. Давление ведь сто на пятьдесят мне чужое. У меня такого в молодости не было.

  В это время пришел кардиолог, который вел пациентку после операции, и я ушел. Тем более, что мы с сестрой во вторник должны были снимать ей швы перед выпиской. Состояние швов было удовлетворительное. На мой вопрос о её самочувствии, она махнула рукой и сказала: «Посплю!» Среда – операционный день. И день выдался сложным. Но я еще не знал, что это для меня будет очень тяжелый день.
 
Увы! Двух дорогих для меня женщин я уже потерял. И узнал, что третья женщина, неожиданно ставшая для меня дорогим человеком, хотя я и знал ее мало, ушла из жизни. 

Когда я вышел из больницы, я посмотрел на небо. Тучи-дуршлаги , из которых целые сутки сыпался мокрый противный снег, ещё не разошлись, только небольшой кусочек прозрачно-голубого неба проглядывал в вышине.  «Это место было приготовлено для Марфы», – подумал я. И что-то острое, словно коготок, процарапало моё сердце, и острая боль на мгновение пронзила его. «Это же Марфа упала со ступенечки!»

Что?! Что же мы не так сделали?

Эпилог.
                Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.
                Фаина Раневская.
 
Записано мною со слов Антона об этом случае в его медицинской практике. Я лежала в клинике, где он работал, после операции аортокоронарного шунтирования. Мне удалось выжить. Скорее вопреки. Выздоровление было не из легких. Но моей Марфе удалось спеть до конца «песню жизни» и взмыть в небеса. И спасибо за это моим кардиохирургам.

Посвящается с благодарностью  кардиохирургам Шарафутдинову Владимиру Эдуардовичу,Пайвину Артёму Александровичу,                Пайвину Олегу Артёмовичу.

04 августа 2019 года. Город Саров.