Мои родители, Рожина Тамара Ивановна и Колпаков Геннадий Михайлович приехали в Нижнекамск во второй половине 60-х на «Всесоюзную стройку», как тогда говорилось. Мать – уроженка села Гари’ Елабужского района. Отец родом из Удмуртии, из небольшого села (ныне не существующего) под Грахово.
Так что я из первого поколения нижнекамцев, почти ровесник города. Как я иногда говорю: «Я рос вместе с городом, а город тогда рос прямо на глазах».
Не единственным, но преобладающим воспоминанием о детстве является вид на двор с крыльца при выходе из подъезда дома, в котором я тогда жил. В утренние часы от дома падала прохладная, синеватая от голубого неба тень, за пределами которой начиналось пространство, наполненное солнцем. В пространство это почти от самого крыльца уходила дворами в сторону 50-ти лет Октября (ныне сквер Лемаева) неширокая, скромная дорожка, в пределах нашего двора обсаженная с двух сторон кустами желтой акации, по весенней поре обильно цветущей. На веселое это цветение – не ведомо откуда – слеталось большое количество неторопливых пчел и ещё более тяжелых шмелей с желтым или, много более реже, красным пятном на брюшке. С цепкой детской пытливостью мы наблюдали за их работой с любопытством, опаской и уважением. Было во всей этой картине что-то гипнотическое, жизнелюбивое, извечное.
Справа от дома переулками можно было выйти к Школьному бульвару, слева – к Тихой аллее и проспекту Химиков.
При описании двора я упоминал слово Пространство. Надо сказать, что это слово является ключевым в моём миропонимании. Я заметил, что когда фотографируешь автомобиль, лучше оставлять больше места по ходу движения, чем сзади. Так же следует поступать, если фотографируешь, например, птицу. Нехитрым этим приемом можно передать движение даже на фотографии.
Освоив двор, мы стали расширять доступное нам пространство. Происходило это следующим образом. Мы брали водопроводный ключ (из подвалов домов того времени выходили водопроводные трубы с вентилем и штуцером, на который дворники надевали шланги для поливки газонов). Нам этот ключ нужен был для того, чтобы утолить жажду в летних наших «странствиях». Доходили мы тогда до рабочих общаг проспекта Строителей, до магазина «Колос» и ресторана «Кристалл». Это были на тот момент границы города с южной стороны. Город строили энтузиасты и заключенные. В последнем можно было убедиться, заглянув за дощатый забор (кажется, с колючей проволокой), ограждающий пустырь в месте, где сейчас находится мечеть на Баки Урманче. Сквозь щели забора были видны бараки ЗэКа.
Вероятно, вследствие того, что тогда была популярна песня «И на Марсе будут яблони цвести» в наших дворах и на разделительной полосе между дорогами проспекта Химиков было много яблонь. Они и сейчас там есть. Летом мы отгибали ветви и набивали яблоками свои карманы, хвастая перед другом добычей. Не знаю, зачем нам это было нужно. Зеленые яблоки размером с грецкий орех были кислыми настолько, что сводило рот. Мы надкусывали их и бросали.
В дальнейшем, в связи с переездом (некоторые друзья переехали в новые районы чуть раньше меня, некоторые – чуть позже) доступное нам пространство расширилось до ул. Бызова, до конца проспекта Химиков, до Лесной; за пределы города, до Камы и даже чуть дальше.
Дело в том, что научившись плавать мы, из спортивного интереса, стали переплывать на Заячий остров (напротив базы Шинников), а окрепнув, на остров Песчаный. До острова Песчаный было довольно далеко. Названия островов мы тогда не знали. Называли их просто Малый остров и Большой. Посмотрел сейчас названия на картах в интернете. Там же, замерив линейкой расстояние до Песчаного острова, и пересчитав на масштаб, получил расстояние в 400 метров.
Чтобы преодолеть это расстояние требовалось где-то около получаса или, если экономить силы, чуть больше. Чтобы в течение этого времени нас не снесло мимо острова, мы поднимались довольно далеко вверх по течению, прятали одежду в старых трубах, между камнями, в промоинах под бетонными плитами или в густых зарослях и пускались вплавь.
На острове мы лакомились ежевикой и бродили, поднимаясь, опять же, вверх по течению с тем, чтобы на обратном пути нас снесло прямо к одежде. Хорошо, что родители о наших путешествиях тогда ничего не знали.
Учиться я начинал в школе №3, продолжил (начиная с 3-го класса) в школе №13.
Больше удавались гуманитарные науки. Биология, иностранные языки, физика, химия. Разумеется, физика, химия, биология, наверно, больше относятся к естественным наукам. Но, в них во всех большую роль играет воображение. Физика (статика и динамика) очень наглядна. Увлечение химией было связано с тем, что мы делали разные бомбочки. Так что химия для нас была тоже весьма небесполезной, занимательной и вполне определенной.
Очень уважаю сейчас математику. Вполне соглашусь ныне с тем, что она обладает статусом «царицы наук» по праву. Но, признаюсь, я отношусь к математике несколько поэтически, восторженно. Математика описывает законы природы, законы жизни и, следовательно, законы красоты. В этом, мне кажется, присутствует элемент магии, мистики. Существует выражение «проверить алгебру гармонией». Думаю, что в некоторых ситуациях возможно и обратное, ибо подозреваю, что законы красоты тоже фундаментальны. Иначе, чем объяснить, что некоторые закономерности – например, золотое сечение – одинаково успешно применяются в совершенно разных областях. В числе прочего, золотое сечение используется в музыке, архитектуре, живописи. В музыке наиболее красивые, гармоничные созвучия строятся по терциям, а терция относится к октаве как треть к целому (что и составляет золотое сечение). Думаю, что я отношусь сейчас к математике, как относились к ней Пифагорейцы – с благоговением.
После школы не было колебаний – учиться дальше или идти на завод? Решено однозначно – учиться! Поехал в ближайший крупный город, Набережные Челны. В Камском Политехническом, на втором этаже, в холле, в месте, где находится приемная комиссия, пробегаю глазами по вывешенному на стенде списку специальностей, по которым проводится обучение: «Автомобили и тракторы», «Промышленное и гражданское строительство», «Автоматизация и комплексная механизация технологических процессов и производств». О, хочу на автоматизацию! Так я стал специалистом по автоматизации…
Некоторое время спустя с момента выбора профессии, уже после экзаменов, стою в том же месте, но уже у другого стенда, на котором вывешены списки зачисленных. «Ну что, есть в списке?» – слышу я сзади чей-то вопрос, озвученный высоким, чуть с хрипотцой голосом. Оглядываясь, вижу худощавого парня, от которого веяло открытостью, веселостью, спокойствием и готовностью к действию. Обратно, устраиваться в общагу шли уже вместе. Так появлялись новые друзья.
На лекциях у меня проявилась следующая привычка: когда докладчик представлял ту или иную информацию, не требующую фиксации на бумаге, не под запись, я, не теряя времени, в свеженачатой тетради конспектов, на форзаце, на первой странице, где присутствовало название курса – там же, рядом с этим названием (чуть слева и выше от него) – рисовал портрет преподавателя, ведущего этот курс. Все тетради у меня были с такими рисунками. В этих зарисовках я старался передать портретное сходство и характер того или иного персонажа.
Как-то, заметив мои художественные упражнения, преподаватель теоретической механики Фатхутдинов обратился непосредственно ко мне: «Молодой человек! Я дельные вещи говорю. Слушайте внимательно! Рисовать меня будете потом…» чем, кажется, вогнал меня неожиданно в краску. Доцент Фатхутдинов, вообще, был довольно странный человек. Например, он время от времени говорил: «В Союзе существуют только три механика – Яблонский, Бутенин и я. Яблонский и Бутенин были авторами учебника по Теоретической механике. Третьим, как уже было сказано выше, Фатхутдинов причислял себя. Написанное на доске он тут же, секунды через три, стирал. На наше возмущение по поводу того, что мы не успели записать Фатхутдинов возражал, что формулы простые, нам известные, и мы вполне способны излагать эти выкладки самостоятельно. На лекциях и в общении Фатхутдинов был непредсказуем. Никогда невозможно было понять, чего от него стоит ожидать. Неудивительно, что мы не питали к доценту нежной любви. Среди учащихся ходила такая байка: «Стоят у открытого окна два студента. Один смеется, другой плачет. У того, который смеется, спрашивают: «Ты почему смеешься?»
– Фатхутдинов только что из окна выпал…
У второго, который плачет, спрашивают:
– А ты почему плачешь?
– Я плачу потому, что я этого не видел…»
На экзамене по окончании курса доцент, не дав мне толком обдумать ответ на выпавший мне билет, вызвал меня первым. В ответ на моё возражение о малом количестве времени на подготовку он возразил: «А что тут готовиться? Вы или знаете ответ или не знаете…» Но слушать мой ответ на билет он не стал, а завел разговор, почему-то, о молодом преподавателе, который не вел у нас никакого курса, но с которым я довольно часто сталкивался в институтских коридорах. Не обратить внимание на него было сложно – обладая приятным лицом он никогда не улыбался. Во всяком случае, я этого не помню. Кроме того, передвигался он на протезе, поскрипывание которого – если было тихо – разносилось довольно далеко, привлекая внимание. В институте он продержался у нас не долго. У него тяжело заболела мать и этот молодой преподаватель (фамилию его я сейчас не помню) был вынужден вернуться к себе на родину, в город, из которого он приехал к нам в Набережные Челны. О его новых проблемах, о его отъезде и сообщил мне Фатхутдинов на экзамене. Я высказал некоторые свои соображения и наблюдения. Сказанное, вероятно, моему собеседнику понравилось. Он взял мою лежащую на столе зачетку, вписал свой предмет и вывел напротив него: «Отлично». Я испытал странные ощущения... С одной стороны, смятение, почти обида от осознания того, что выставленная оценка мною не заслужена – мне не пришлось за неё биться, бороться и уже сам этот факт полученный конечный результат принизил, девальвировал. А с другой, возражать против этого почти оскорбления, не претендуя на место четвертого механика в Союзе (после Яблонского, Бутенина и Фатхутдинова), испытывать судьбу на этом поприще, мне, разумеется, тоже не хотелось.
Я размышлял одно время, почему яркие личности, неординарные люди часто становятся со временем резкими, нетерпимыми, неприятными в общении, раздражительными, излишне категоричными в суждениях. Причиной этого является, опять-таки, специализация, значение которой в наше время только увеличивается. Глубокое знание профессии является конкурентным преимуществом специалиста. Человек, вообще, является тем, чем он занимается большую часть своего активного времени. Профессия, мне кажется, непосредственным образом влияет на человека, формирует качества характера её носителя и заостряет качества уже существующие. Получается, человек в этом процессе – особенно человек неординарный – со временем часто превращается в карикатуру на самого себя. Все наши преподаватели имели какие-либо отличительные особенности, которые я с удовольствием замечал и, доводя до абсурда, высмеивал. Но, по количеству чудачеств, доцент Фатхутдинов был, безусловно, вне конкуренции. Именно поэтому он мне, наверно, и запомнился. Именно поэтому я о нем сейчас и говорю.
Одно время я представлялся следующим образом: Я композитор, музыкант, поэт, коллекционер, натуралист, механик. Мне нравилось это определение. Молодости, вообще, свойственно разнообразие занятий и увлечений. Сейчас я себя так не представляю. Хотя бы потому, что, по объективным суждениям, я немного добился в перечисленных областях.
Может быть, тогда стоит опираться не на увлечения, а на нечто профессиональное, на то, чем я зарабатывал деньги? Деньги я зарабатывал на стройке, инженерией, фокусами и инвестициями. Правда, на инвестициях я немало и потерял.
Если суммировать, бо’льшее количество денег на «хлеб насущный» давала мне работа инженера.
Сначала это был отдел электроавтоматики Управления Главного конструктора по станкостроению Ремонтно-инструментального завода Камского автомобильного Завода. Занимались мы, в числе прочего, там и восстановлением завода Двигателей, сгоревшего в 1994 г. в результате взрыва с последующим возгоранием масляного трансформатора на крыше корпуса. От взрыва загорелась кровля, впоследствии провалившаяся, перенеся очаг возгорания внутрь помещения. На большей части корпус выгорел полностью. Там же, где оборудование осталось, сгорели архивы. Наша задача состояла в восстановлении документации на сохранившееся оборудование. Происходило это следующим образом: проводился осмотр объекта автоматизации, составлялось Техническое Задание, после чего системы управления делались заново, с нуля, на новой компонентной базе. Памятными проектами того времени, которыми занимался лично я были: системы управления линии по фрезеровке торцов коленвалов, установки для шлифовки шеек коленвалов же и СУ флуоресцентного дефектоскопа для контроля качества деталей после механической обработки.
Затем, уже в Нижнекамске, следует технологическая и организаторская работа в ТОО «Автопро’вод» где мы занимались производством кабельной продукции для автотракторной промышленности (с сечением витой жилы до 6 мм2). В рамках диверсификации выпускали мы и строительные провода и кабель (с сечением жесткой жилы в 2,5 мм2). Впрочем, когда я туда пришел, выпуск продукции в «Автопроводе» только начинался. Мы организовывали производство, сертифицировали продукцию, увеличивали производительность, учились, приобретали сырьё и материалы, расширяли ассортимент, обновляли оснастку и оборудование. Многое делали сами (из приспособлений, оснастки и несложного оборудования).
Для этого был отдельный участок с токарным и фрезерным станками, и самородком и кудесником, много пьющим. Впрочем, в это время он на работу не являлся, скрываясь дома, куда за ним периодически посылали нарочного.
На тот момент мне приходилось много ездить. Как экспедитору, ученику, представителю предприятия. Москва, Мытищи, Подольск, Арзамас, Санкт-Петербург, Пермь. Старался жадно впитывать внешние впечатления. Впоследствии, движимый любопытством, привычкой и желанием расширить кругозор я предпринял несколько путешествий уже самостоятельно.
Далее следовала (и следует на текущий момент) проектная работа в Отделе проектирования Управления разработки и внедрения АСУ Центра автоматизации ОАО «Нижнекамскнефтехим». В первое время было много проектов (АСУТП Производства изопрена одностадийным методом, АСУТП налива фракций С6-С26 в цистерны цеха №2805 завода Олигомеров, АСУТП производства ГБК завода БК, автоматизированных информационно-измерительных систем (АИИС) учёта расходов материальных потоков производств ТСБ, Тримеров Пропилена, ПАВ - завода Олигомеров, УВК и ОСВ, РМЗ) – то, в чем много было производства, оборудования, железа. Потом стало больше сетевого, виртуального – сбор и хранение данных, базы данных, выборка из них, визуализация, формирование отчетов, предоставление прав доступа к этим базам данных, то есть нечто математическое и формальное, нечто административное, то, что сложно пощупать руками, то, в чем мало воображения. Несколько заскучал и основательно задумался.
С неподдельным интересом и любопытством всегда относился к творчеству в любых его видах. Скульптура, проза, музыка, песня. Скульптура привлекала меня естественным, трехмерным отображением действительности, особенно удивительным в сочетании с твердостью, неподатливостью исходного материала. Рисунок привлекал меня меньше. Вероятно, потому, что я был с ним знаком. Кроме того, вероятно, рисунок отвращал меня диктатом плоскости листа, рамкой его (листа) сторон, очевидным ограничениями языка рисунка, его инструментария. Поэзию я тоже тогда недооценивал вследствие необходимости душевной работы для её восприятия. Я переменил сейчас своё мнение относительно и первого и второго. Я думаю, всё дело в таланте! Рисунок мгновенно передает мысль. Он нагляден. Язык рисунка, действительно, не богат. Но не богатый – не значит бедный! Нет никакого диктата плоскости! Как говорил Жванецкий: «У обычного художника вы смотрите на женщину. У хорошего художника она смотрит на вас». Хороший рисунок не только передает пространство, объем, перспективу, но и отлично передаёт движение! Вспомним, хотя бы, «Приезд гувернантки в купеческий дом» Василия Перова, «Сватовство майора» Федотова или «Опять двойка» Федора Решетникова. Причем, непосредственно в сюжетах этих картин нет никакого движения (это, всё-таки, не «Взятие снежного городка» Василия Сурикова). И, тем не менее, мы отлично чувствуем, что предшествовало моменту, изображенному на полотне, и что произойдет мгновение спустя.
Хорошее стихотворение не требует каких-то особых душевных усилий для своего восприятия, «цепляя» буквально с нескольких слов, как рекламный заголовок. В стихотворении есть простор, движение, живость, есть конфликт и его разрешение. В нем есть жизнь. Человек сам бросается в распростертые объятия стиха и остается там настолько долго, насколько это, вообще, возможно. Стихотворение очень концентрировано, лаконично. В нём есть и мысль и чувство. Я некоторое время колебался, чему отдать пальму первенства своей души – стиху или прозе, пока не прочитал следующую мысль у Иосифа Бродского: «Если у поэта появятся проблемы с деньгами он, в крайнем случае, может написать и прозу. Если же у прозаика возникнут проблемы с деньгами, он вряд ли в этом случае обратится к поэзии». Эта фраза окончательно склонила меня в сторону стиха. Если к поэзии добавить музыку, получится песня, жанр ещё более цельный. Этой своей концентрированностью и, одновременно, простотой восприятия именно песня более всего мне нравится, более всего меня притягивает, кажется мне более всего ценной.
Как-то я прогуливался по территории Химии и обратил внимание на стриженый газон. Выглядел он неприглядно. Был июль и жаркое солнце иссушило верхний слой почвы. Постоянная стрижка не давала корням растений развиться и, вследствие этого, редкие, чахлые пучки травы почти высохли. Я подумал, а что было бы, если бы эту траву не стригли, оставили бы её в покое? Причем, надолго. Очевидно, что в этом случае корни уйдут поглубже, трава будет выглядеть свежее. Потом ветер, птицы и мелкие грызуны принесут семена трав более высокорослых. Потом появится кустарник. Затем – лиственные деревья. Затем – хвойные. Корни деревьев будут удерживать влагу в почве. Поднимется уровень грунтовых вод. Забьют родники. Количественные изменения перейдут в качественные. Придут звери – зайцы, белки, лисы, косули, кабаны, лоси. Появятся грибы, ягоды, дикие яблони, орехи, терновник. Вместо пучка сухой травы, который можно спрятать в кулаке на одном квадратном метре будут десятки и сотни килограмм древесины и, сверх того, ещё много чего интересного. И всё это с одного шага – не стричь траву, оставить её в покое.
Значит ли это, что свобода всего лишь отсутствие внешнего давления? Не совсем так. Ведь лес, по сути своей, очень конкурентная среда. За пространство, за воду, за свет, за пищу. Получается: свобода рождает разнообразие и, одновременно, разнообразие является следствием конкуренции. Из этой логической цепочки математическим методов отбрасывания общего (разнообразия) получается вывод несколько неожиданный: Свобода – это конкуренция.
И это правильно! Мне кажется, это единственно верный способ узнать кто чего стоит. В противном случае как бы мы могли определить, что такое хорошо, а что – плохо? Что стоит делать, а что – нет? Что, действительно, важно, а чего, быть может, стоит бежать?
Мне нравится прошлое. Работая над этим текстом, вспоминая друзей своего детства, как мы разъехавшись по новостройкам, по прежнему нуждались друг в друге, ходили друг к другу в гости через весь город, сопротивляясь до последнего попыткам судьбы нас разъединить, я понимаю, что был тогда (и, вероятно, остаюсь и сейчас) лучше, чем я думаю о себе теперь. Одновременно, читая свои произведения того времени я обнаруживаю, что я был, всё-таки, хуже, чем я думал о себе тогда.
Мне нравится настоящее. Настоящее – это мимолётное и вечное, нечто недостижимое и простое. Это умное, смелое, сильное, проницательное. То, в чем много жизни, сущности, характера. Это (процитирую самого себя – в конце концов, не чужого же человека!) «открытость, веселость, спокойствие и готовность к действию». Это руки, пахнущие свежескошенной травой, солнцем, морем, фортепианными клавишами, домом, выпечкой.
Нравится успех. Успех никогда не бывает безотносительным. «Успех», «неуспех» – по отношению к кому? «Повод для гордости» – за что, перед кем? Когда я вспоминаю самые худшие и самые лучшие моменты жизни, перед моим мысленным взором пролетают лица друзей детства, друзей по институту. Вижу любимую – облако её волос; мягкие мочки ушей; её глаза, любопытные и пронзительные; тонкую, нежную кожу на запястьях; веснушки на лице; губы всегда готовые говорить, выражая сущность, всегда готовые смеяться.
Очень не люблю делать то, что мне не нравится, не хочется. И снова и снова возвращаюсь к поэзии, к творческим задумкам. Несмотря на то, что раз от разу у меня ничего не получается. Но, тем не менее, возвращаюсь. А что делать, когда сталкиваешься с тупиком полным? Когда «нет ни слов, ни музыки, ни сил». Я иногда использую фразы типа «жизнь рождает поэзию, а поэзия рождает жизнь». Так вот, когда не пишется совсем, то самый лучший способ – это идти к людям, с открытым забралом навстречу жизни, ветрам, быть может, трудностям. И, в этом случае, поэзия возвращается, ибо в этом её суть. Это происходит обязательно. Неизбежно.
Как историю Земли изучают по геологическим слоям, так и жизнь человека тоже состоит из слоёв. Детство, юность, институт, первая работа, зрелые годы. Очень мощные слои. Ну, или можно представить эти слои в виде матрешек, вложенных одна в другую. Но, в отличие от геологических слоёв, которые просто лежат одни на других, периоды человеческой жизни влияют друг на друга. Посредством воспоминаний, опыта, снов. Они ворочаются в душе, становясь со временем всё важнее, больше. Человеческая память так устроена, что она не забывает, а, наоборот, постоянно добавляет какие-то детали, мешает реальность с вымыслом. Попадая в места своего детства, юности (что случается сейчас редко) я вдруг обнаруживаю, что я уже снова и снова возвращался в эти места в своих снах. Много было реального, но не мало событий происходило и во сне. Сны напластовывались, заменяя старые воспоминания новыми. Тем более, что новое, как правило, более яркое.
Так вот, попадая во дворы своего детства, своей юности, я вдруг замечаю этот феномен и называю их, эти места, в шутку «местами из снов».
Наяву ли, во сне – не так уж это и важно – перед моим мысленным взором пролетают снова и снова дворы детства, нижнекамские улицы, дворы юности, школьные закоулки и институтские коридоры, улицы Набережных Челнов и заводские корпуса КамАЗа, и снова дворы детства и улицы Нижнекамска. Всё то же самое. Но, происходит это уже на другом уровне. Надеюсь, на более высоком.
В начале повествования я говорил, что «я рос вместе с городом, а город тогда рос прямо на глазах». Я, кажется, вырос. Город, похоже, тоже.
Закончить я бы хотел картиной, случаем. Причем, использую я этот образ не потому, что он более всего подходит для концовки, и даже не ради мысли в нем содержащейся, а потому что данная ситуация неплохо передает моё нынешнее, текущее настроение; вполне ему соответствует:
Я иду по немноголюдной зимней дороге обремененный делами и погруженный в свои мысли. Навстречу мне движется коренастый человек лет 35, без шапки, с кудрявыми русыми волосами. Краем глаза замечаю, что человек этот пересекает траекторию моего движения и, глядя мне в лицо, останавливается. Останавливаюсь и я, вопросительно и насторожено. Чего ему от меня надо? Человек начинает говорить:
"Вот иду я, заглядываю в лица людей, пытаюсь определить – хороший это человек или нет..." Огорошенный такой репликой, размякая и заинтересовываясь, спрашиваю:
"И какие люди чаще встречаются – хорошие или плохие?". "Хорошие!" – отвечает он.
"Замечательно!" – восклицаю я. Далее происходит следующий диалог:
– Прекрасный у Вас город! Улицы широкие, светлые, люди красивые...
– А Вы сами откуда?
– Я когда-то жил в Вашем городе, сейчас вот в гости приехал... Расцвел Нижнекамск, похорошел. Со стороны это особенно заметно... Ну ладно, друг, приятно было побеседовать. Всего хорошего. Удачи!
– И тебе удачи! Счастливо!
Беседа эта наша продолжалась всего несколько секунд... Но от душевной этой открытости незнакомого человека на душе стало чище и светлее...