ПБ
«И кто усомнится - упадет,
А иной устоит за краем.
Ибо что для одного воздух,
Для другого будет твердь»
***
Джон проснулся у себя на балконе под вечер. Закат, неторопливый и далёкий, как всегда в июне, крался по малиновому горизонту, а последние лучи упрямого солнца маленькими пожарами исчезали в стеклах окон верхних этажей дома напротив. Правая нога затекла, видимо свесившись с кушетки во сне, и Джон только услышал, ничего не почувствовав, стук задетой откатившейся пустой пивной бутылки на полу. Он сел и осмотрелся.
Над краем переплета окна, вдалеке, через пропасть дворов и коттеджей под его последним этажом, за парой высоток гигантским полуобручем лежала кольцевая автодорога, по обоим ярусам которой бежали теряющие цвет в тени заката жуки автомобилей.
Ярусам? Джон распахнул створку окна, впустив вечерний ветер и запах цветущих люпинов с соседского балкона. Да, два яруса, один над другим. А ещё выше дороги, откуда-то из угадывающейся глубины города по ту сторону кольца тянулся почти прямой канат монорельса на тонких опорах, пропадая справа где-то в дымке пригорода за много километров. Джон откинулся на кушетку и зажмурился.
Сплю, что ли? Ну да. Но нет! Он уверенно вспомнил, как строили этот монорельс, и под мерные удары сваебойных машин три месяца невозможно было вдоволь поспать утром. Пять лет назад. Ого. Присел, привычно нашел холмики хирургических шрамов слева под ребрами. А это что? Да, точно же. И не только там. Хорошо, что ещё жив.
Он встал, выпрямился, ойкнув, тоже привычно. Спина болела, мутило. Во дворе под окном просигналили, и осторожно перегнувшись через высокие перила Джон увидел молочно-белый обтекаемый кабриолет с одиноким водителем, плавно маневрирующий на заставленной в поздний час дворовой парковке:
«Forgive my sins, baby
I see a halo over your head
Don't be shy and bless me
My religion is your bed!»
Раскатисто качал старый хит из оглушительных динамиков спорткара.
Если бы Джон задержался, он бы увидел, как машина боком, не поворачивая, втерлась в просвет у мусорного бака "Стекло" и, опустившись на добрый метр, замерла.
Но Джон уже закрыл окно и вошёл внутрь квартиры. Маленькая, со светлым натяжным потолком комната была сумрачна после закатного балкона. Нога ещё толком не отошла, Джон оступился, переступая высокий порог и, удержавшись, опрокинул фоторамку на столе. Прозрачная пластинка упала плашмя, и Джон протянул руку ее поправить. Как только пальцы коснулись матовой полупрозрачной поверхности, та мгновенно потемнела и на ней проступило изображение. Высокий светловолосый странно знакомый парень лет тридцати поднимал на руках смеющуюся годовалую девочку, а рядом в кресле дремучий тяжёлый дед с мохнатыми бровями умиротворенно улыбаясь смотрел куда-то мимо фотографа в своих мыслях.
Рамка теперь стояла прямо. Неясная тоска, тягучая и тяжёлая, как ртуть вдруг волной наполнила грудь, и Джону, спасаясь, резко развернул фото к окну. Сел.
Этот непонятный сон никак не заканчивался и только рос. Застеленная кровать у стены была другой. Люстры вовсе не было. Или я сам вешал эту подсветку? Вместо этажерки шкафа со стеной сливались какие-то зеркальные панели.
Кто ты?
Перед Джоном в зеркалах отражался бронзово-смуглый, худой пожилой мужчина в трусах с нарисованным желтым придурковатым толстяком из какого-то сериала. «Желтым, как белки моих глаз», осознавая увиденное подумал Джон, приблизившись к стеклу и оттянув нижнее веко. Череп отсвечивал розовой лысиной, скулы и асимметричные острые щеки покрывала седая клокастая щетина. Только шатеновые брови были густы, подозрительно напоминая черты того грузного доброго старика с фоторамки. Джон похлопал по складкам впалого живота. Мужчина в зеркале сделал то же, и тотчас вместе с Джоном поторопился в ванную.
Освежиться. Его покачивало. Кухня, пара неуверенных шагов, темная прихожая, направо. Со вспыхнувшим холодным светом привычно зажужжал вентилятор. Эмаль и сталь, шум открытого крана, руки в тонких морщинах лодочкой несут воду к растерянному лицу мимо полки под зеркалом. И не доносят.
Одинокая зубная щётка в керамическом стакане. Прекрасная, аккумуляторная щетка с ультразвуковой насадкой. Но. Их должно быть две. Давно две. Всегда две! Кафельная сетка стены пошла рябью. Джон схватился за раковину, чтобы устоять. Одно полотенце среди пустых крючков вешалки. Станок. Банные тапки. Вода течет по плитке под ноги. Какого черта!
В покинутой комнате зазвонил телефон.
***
- Да?
- Встреть меня, пожалуйста. Я потерялся у тебя.
Мягкий, негромкий мужской голос был рестерян, но настойчив. Джон закрыл кран, постоял, натянул спортивные штаны, футболку и нетвердо вышел в общий коридор. Охра окрашенных стен, низкие квадраты потолка и прямоугольники дверей в обе стороны.
Никого. Как и в лифтовом холле, и на черной лестнице. Не отдавая себе отчета, зачем, Джон спустился на семнадцатый этаж.
По длинному коридору, озираясь, шел высокий сероглазый мужчина с аккуратной бородкой, в белых летних брюках и рубашке без рукавов с расстегнутым воротом. На шее его поблескивала цепочка, а кремовый пиджак в опущенной руке подметал пол у модельных лоферов светлой кожи.
Отец Гарольд улыбнулся одними своими иконописными почти прозрачными глазами.
- Привет!
И протянул руку. Узкая смуглая ладонь без колец плавно, как сытая мурена вошла в руку Джона, почти неощутимо пожала и опустилась.
- Привет. Я же живу на двадцатом.
Гарольд ответил рассеянно, неважно, как о не закрытом кране или подвернувшейся штанине брюк.
- Забыл. Всё так меняется, знаешь.
Они дождались лифта. Джон подумал, что догадывается. Только перемена произошла очень давно. И даже не перемена, был выбор. В 2009, подыскивая новую квартиру, он выбирал между семнадцатым и двадцатым. И выбрал повыше. Но как ошибся Гарольд? Он ведь даже не знает, где Джон живёт. Не знал.
И ещё. Они не общались много лет, но гость не выглядел на седьмой десяток. Лет сорок – сорок пять - как тогда, когда он в последний раз случайно встретились на пороге "Vintage" лучшего ресторана города. Гарольд заходил внутрь как всегда не один, а Джон спускался по подсвеченному мрамору крыльца, ничего не заказав, подсчитывая в уме, сколько осетровых стейков стоила бы его старая машина.
Сегодняшняя встреча была неправильной, но настолько необъяснимо логичной, что Джон сказал:
- Я почему-то ждал именно тебя. Но, почему ты не позвонил в домофон?
- Оно и понятно – Кивнул мужчина – Из всех я один был при исполнении. Не по форме – Извиняясь и оглядывая себя, сказал он - Только. Эти крючкотворы, могли бы отправить Натали или Алекса. Но я уже привык, я же пастор, такое дело. Домофон? Боялся разбудить.- Серые глаза замаслились и подмигнули - Кого-нибудь.
- Я один. Как выяснилось вот только что.
- Странно. – Протянул гость, задумавшись - У меня другая информация. Ладно, напишу в отдел, видно опять наши что-то – Он замялся - Напутали.
- Я и сам путаюсь, похоже. - Джон вздохнул, перемены в квартире ему не почудились. Он удержался от сложного вопроса и продолжил беседу - Ты всё там же, свечки, тысячеусты?
- Да, куда мне ещё – Гарольд вяло махнул куда-то неопределенно, в сторону табло с бегущими цифрами приближающейся кабины.
- А как у тебя на личном?
Мужчина в костюме вздохнул, возвел глаза к небу, изучая лампу дневного света, незаметно скосился на камеру наблюдения, и раздраженно ответил – Ну, какая у меня жизнь, Джон?
- Извини, что спросил. Потом.
Лифт распахнулся. Джон изучал собеседника в боковое зеркало. Невысокий, густая каштановая шевелюра над зелеными глазами. Его спутник шмыгнул носом, утер его двумя пальцами с обгрызенными ногтями и вытер их о спортивки с растянутыми коленками. Стоп.
Тринадцатилетний партнер Джона по каратэ из далекой юности переминался с ноги на ногу рядом в медлительном лифте. Джон перестал смотреть в зеркало и резко повернулся.
- Роман?
- А? Извини, я чёт расслабился. Пусть пока будет Роман.
- Тебе так можно? Здесь камеры – консьерж, полиция.
Почему, и как «так можно», Джон не понимал, какая-то подсознательная догадка, не более.
- Не парься. Люди всегда видят только то, что хотят. Как и ты. Интересно, о чем ты думал, что увидел меня таким.
- То есть, тут могла быть красотка первокурсница?
- У тебя. Ага. Зажмурься. Оп! - Подросток хлопнул ладонями и улыбнулся - Или сантехник Фред из четвертого подъезда. Всякий, кого ты знал, хотя бы мельком. Даже - он сделал страшное заупокойное лицо и перекрестил руки на груди - старушка Мадонна
«You only see what your eyes want to see…» - пропел Роман точно в ноты, и полез за смартфоном в карман треников.
- Видел церемонию прощания в Нью-Йорке?
Джон мотнул головой.
Лифт остановился, на пару секунд задумался и распахнул длинную створку.
- Пошли, направо. Джон зашел вслед своему спутнику и запер дверь.
Лампа зажглась, осветив узкую прихожую и ступеньки в кухню. Роман скинул ужасно старомодные кеды с красной подошвой и проскочил в комнату.
- Пива, покрепче?
- Давай пива.
Когда Джон вернулся из кухни, парень стоял посреди комнаты с открытым старинным фотографическим альбомом в руках. На черно-белом, изрядно потускневшем фото двое ребят лет шестнадцати сражались в парке на деревянных мечах, окруженные толпой зевак. Роман ткнул пальцем в парня в рубашке навыпуск с русыми волосами до плеч, завивающимися на кончиках.
- Я тебя помню таким.
«Таким счастливым?», хотел спросить Джон, но сказал:
- Ну, тут я постарше. А я помню твое фото на абонементе в зал. - Они всегда лежали на подоконнике, когда мы лупили друг друга. - В двенадцать ты был таким же кудрявым, как сейчас. И скрытным.
- Как сейчас? Джонни! Ты мою ряху в пятьдесят девять видел? – Роман ржал
.
Джон считал в уме: Сейчас, минус 1981... Не сходилось.
- Почему - в пятьдесят девять?
- Красное море, крепкое пиво. Такая песня была, нет? Много пива и гидроцикл. «Death may be present». Да не парься, моя уже два года как снова замужем. Во такой чувак! - Подросток с очень взрослыми глазами разулыбался и, через мгновение, снова посерьёзнев, сказал:
- Ладно, давай про нас. Почему мы перестали общаться?
- Как все. Закончилось каратэ, разбежались по своим историям. Так всегда бывает, на работе, в общении. Это я потом узнал. А в девяносто четвертом - грустил.
Оба помолчали. Роман осматривал комнату.
- Купил все-таки? – Он кивнул на стену у стола.
На деревянной лакированной подставке красовалась стальная копия короткого самурайского меча. А выше по стене висел длинный японский лук.
- Да. Уже давно. Кажется, давно.
- А я думал, никогда не возьмешь. Не знал, честно. Доволен?
Джон подумал, что эти две вещи он хотел, сколько помнил себя при личных деньгах. Он купил обе в год, когда его одиночество затянулось, и он в удовольствие занялся собой. Тогда же у него появилась новый синий «Крайслер» и магнитик из Шри-Ланки, где он провел две недели, с долгими бессмысленными днями и провалами пьяных ночей. Прибой, чужое белье и свинцовая голова.
Копилка личного счастья оказалась бездонной и никак не наполнялась. Горсть монет на дне.
Раньше Джон всегда находил причину отложить такие покупки. Средств у него никогда не было в избытке, и он с большим удовольствием тратил их на другое. Нужное, насущное. Иногда на других. Но остался ни с чем.
Снова возникло неприятное ощущение, как с фоторамкой. Снова тжесть в груди, тупая и огромная, как якорь океанского лайнера, давила и лишала воздуха. Джон сел на кровать, стало полегче.
- Ну, теперь то что? – Роман сдернул язычок пробки и повернулся к Джону.
Джон разглядел принт на футболке старого приятеля: Черный языкастый орел с растопыренными крыльями и надпись «FIFA 1990». Смешно.
Роман вышел на балкон, бросил взгляд на что-то за косяком входной двери и отворил окно.
- Есть покурить?
Джон вернулся в прихожую за сигаретами. Он не курил уже лет двадцать, но всегда держал дома пачку. Зачем – не мог себе объяснить. Пригодилась.
Он переступил порог за спиной гостя и замер: справа, на кушетке лежал немолодой человек в трусах с желтим принтом. Одна рука покоилась на груди, другая была поднята вверх, туда, где висел выключатель потолочного светильника. Рука зацепила, натянув, провод и так неестественно и замерла со сжатыми белым пальцами. Правая нога свесилась на пол, возле нее валялась пустая бутылка. Джон поднял глаза на лицо и увидел копию своего, застывшую в неприятной гримасе с приоткрытым ртом и щелками глаз. Роман протянул зажигалку.
- Будешь?
Джон кивнул, не поворачиваясь. Щелчок, пламя обласкало кончик сигареты и ароматный дым пробежал по носоглотке. Джон почти никогда не затягивался, даже в те времена, когда ещё курил. Закашлялся.
- Это - я?
- Ты. Полчаса назад. Я сразу выехал, хорошо без пробок сегодня. Прикинь, видел ещё одну тачку на антиграве, как у меня! Номера не местные, надо пробить у наших, кто счастливчик. Обошел меня на кольце, миль двести. Ну мне стало жалко его тормозить, хотя нам вроде как положено. Люди совсем не знают своих пределов. И будущего.
Роман замолчал, втянув дым. Выдохнул, продолжил:
- Вот ты, если бы знал, чем закончится, так же бухнул бы?
- Чем закончится - я понимал, Роман – Джон показал на стойку капельницы в дальнем углу комнаты, с пустой стеклянной бутылью на держателе – Мне всё равно не очень долго оставалось. Может, так и лучше.
Тётя Памела похоже ушла в свои восемьдесят пять. Ей сказали - полгода мучений, а она через неделю так переволновалась за своего бассета, когда он попал под машину, что на месте свалилась с инфарктом. А щенку хоть бы что, под колесами проскочил.
- Я ЗНАЮ, Джон. Ты тоже переволновался?
- Да. Наверное. Я скучал.- Джон напряг память, затянулся сигаретой - Или долго ждал – Расстроенно отмахнулся - Не помню! Так вот. Мой финал мне не важен. – Джон сказал спокойно, тоном радиоведущего, объявившего плюс 30 в разгар лета в Майями.– В конце концов, я очень давно предполагал, наверное, с подросткового возраста, сколько проживу. Правда, никаких утраченных иллюзий. Я не могу взять в толк две вещи: почему здесь – Джон обвел рукой комнату за стеклом – почему здесь всё так, и - Он и попытался затушить уже скуренную до фильтра сигарету – И почему я здесь один.
Роман сплюнул, проследил полет, подняв голову улыбнулся и воскликнул, указывая вдаль между домами – Смотри, тесловский грузовик!
Джон посмотрел туда. Действительно, из багряно-синих закатных туч вырвался серебристый диск и стремительно неслышно приближался к окраине новостроек. Диск размером с футбольное поле, не меньше. Описав пологую дугу, беспилотная машина замедлилась и скрылась в направлении близкого аэропорта.
- Я сейчас вернусь, ок? – Утвердительно сказал знакомый с детства низкий женский голос.
Джон обернулся.
- Мэриэн?
***
Через минуту на балкон вошла молодая женщина с бутылкой мартини и широким пустым бокалом на тонкой ножке. Точеную фигурку облегало черное плиссированное платье до колен, кружевное на груди с неглубоким, но уверенным вырезом. Высокие каблуки открытых лаковых туфель цокнули на кафеле, когда она переступила порог.
- Продолжим? – И улыбнулась маминой улыбкой.
Мэриэн была его младшей сестрой. Шестьесят два года. Но сейчас она выглядела гораздо моложе той фитнес-бабушки четырех внуков, главы попечительского совета фонда Бершковича, генерального директора лучшей по рейтингу IACH сети хосписов на Восточном побережье и т.д. и т.п. Моложе на полжизни.
- Тебе не наливаю, не надо смешивать. – Чистый мартини заполнил бокал и стеклянные стенки мгновенно запотели. - Начнем с того, почему ты один. Прочее приложится.
Джон кивнул.
- Я точно помню, что был в паре. Мы не были в браке
- Естественно - согласилась Мэриэн.
- Но уже много лет жили вместе. И мне кажется, это были хорошие годы.
Сестра отпила мартини. Пристальный взгляд из-под русых росчерков идеальных бровей.
- Тебе ничего не напоминают эти годы?
- Нет. Что, чем?
- Другие годы. Вспомни, сколько таких других "хороших лет" было у тебя. Чем, решай сам. Начнем сначала. Помнишь Джилл?
Мэриэн её не жаловала когда-то, но не забыла.
Конечно, как забыть. Джилл была его однокурсницей по колледжу. Невысокого роста, хорошие оценки. Острая на язык, звёздная и земная, себе на уме. Она умела быть саркастичной и мрачной, но когда улыбалась, ее карие глаза лучились задорной хитринкой и становились похожими на лисьи. Лисичка Джилл.
Байдарочные походы. Секция фламенко в колледже. Они прожили шесть лет. И, подумал вдруг Джон, ни разу не признались друг другу в любви. Даже в минуты страсти, даже под праздничное шампанское. Они учились, что такое быть вместе. Помогали друг другу взрослеть. Были тихими гаванями, укрывающими корабли друг друга в лютые шторма. Ни разу не изменяли.
Может, это идеально, когда отношения не начинаются с любви? Дурацкие мысли, как всегда, содержат крупицу истины.
" Мы были скорее друзьями-любовниками, да?" Сказала она много лет спустя после их расставания. Потом, гораздо позже, Джон узнает это состояние ещё полнее.
После расставания.
Он вынырнул из глубин памяти и сказал размеренно, как мысли вслух:
- Возможно, наши отношения были самыми прочными.
- Потому, что когда нет любви, нечему проходить?
Джон щёлкнул зажигалкой, Мэриэн недовольно сморщила носик.
- Да. Но, у такого союза есть одно слабое место. Знаешь, это похоже на животный мир Мадагаскара, ну или Австралии. Всё хорошо, все эти чудные разные зверьки живут в мире и у каждого своё место, пока не появится то, что не водилось там прежде. И всё, кроликовый ****ец. Такие отношения всегда под угрозой любви.
- И ты поймал, по полной.
- Как Ахилл, пораженный в пятку. Или дракон Смауг в беззащитное брюхо.
- Её звали - Начала сестра
- Лайма.
Это имя текло мёдом и взрывалось пиротехническим буйством карнавала, возносило и кружило голову как пинта текилы. И умело заколотить гробовую крышку- если был повод - тоже виртуозно, вспомнил Джон.
- Ты полюбил впервые?
- Нет. В двадцать семь трудно полюбить впервые. Но по-настоящему, страстно и, наверное, это важнейший элемент - взаимно.
- Потом ты говорил, что без взаимности тоже можно любить.
- Этому я научился много позже. Это трудный урок, который может убить в тебе чувства навсегда. Но тот, кто выживает, обретает способность дышать без воздуха, ну или – Джон подыскивал слова
- Или ходить по воде? - Закончила Мэриэн, пряча улыбку в бокал.
- Или ходить по воде.
Опускалась ночь. Она раскрыла окна душных квартир и не давала спать, включив в них огни. Джон принялся за вторую бутылку:
- Но, на тот момент важнейшим из чудес была взаимность.
Мэриэн встала к окну, оправила складки платья. Мимо, мигая по очереди красными и белыми огнями, прошелестел большой полицейский дрон. Он на мгновение завис напротив, поводя паучьими объективами камер над тяжелой подвеской боевого шокера. Мэриэн согнала одной её видимую муху с перил балкона, и октакоптер,видимо, удовлетворившись идиллией вечернего отдыха троицы, полетел дальше.
- Скажи, из чего рождается взаимность? Понятно, из любви. Какой второй компонент?
Джон почесал затылок.
- Доверие?
- Обязательно – Мэриэн кивнула окнам дома напротив.- Ты доверял ей?
- Как себе. Безгранично. Но это не было персональное доверие. Я доверял всем, кого подпускал близко.
- Внеси поправочки, пожалуйста. Мне кажется, ты немного не то имеешь в виду.
Джон помедлил.
- Ну, согласен. Я скорее доверялся. То есть сознательно раскрывал карты и ждал, что мне ответят тем же.
В тоне Джона звучали уверенность и даже гордость. Он снова закурил.
- Отвечали? – Мэриэн повернулась.
- Не всегда. Иногда пытались мухлевать. Даже любящие, даже близкие. Мне бывало очень больно от этого.
- И вот тут-то всё и выяснялось, да?
- Выяснялось что? Я был искренен, меня обманывали. Что ещё?
Сестра нагнулась к сидящему на кушетке Джону. Он выпустил сигарету.
- Вот тут обманувшие твое доверие и выясняли, что его не было. И что карты твои, открытые карты, были фальшивы. Изначально. Чёртова ловушка. Что от такого доверия проку как от круто просроченной банки икры – снаружи всё цело и дорого, сказка. А внутри несъедобное дерьмо!
Мэриэн выпрямилась.
- Предупредительное сомнение. Так - удобно. Как муравьиный лев подгребает песчинки под ногами срывающегося в воронку муравья, ты подкладывал поводы обмануть твое высокое - Мэриэн подняла бокал - доверие. Шаг в сторону – и всё.
Алчный взгляд ловца, услышавшего из чащи лязг сработавшего капкана.
Джон молчал. Зажженная сигарета дымилась в руке. Огонь пожирал бумагу, оставляя угольную черноту, мерцающую красными жилками.
- Почему ты расстался с ней?
- Я влюбился. Так бывает. Любовь, разрушающая прежние отношения сама становится жертвой новой любви.
- Напоминает какую-то попсу, нет?
- Почему?
- Ты говоришь об этом так спокойно. Твои умозаключения вполне тянут на сюжет хита в два куплета. Я бы зарифмовала и даже спела тебе, жаль - голоса нет.
Джон упрямился.
- Мэриэн, солнце, но так и было! Я действительно влюбился и потерял голову. И Лайму.
- Послушай меня, дорогой взрослый мальчик. Раскрою тебе тайну. Запомни: уходят не к кому, а от кого. Только так. Чтобы родилась новая любовь, новое увлечение, прежнее должно умереть.
Джон опустил голову.
- Я сбежал. Страсть прошла. Любовь, знаешь, это была как пересыхающая в засуху река, в которую мы бросали мусор и камни. Я, точно бросал. Вместо того чтобы беречь то, что есть. Скандалили, да. Но очень мало разговаривали. Я - потому, что не умел чинить то, что имел, в обидах и сожалениях. А она – не знаю почему.
- А она – потому, что доверяла тебе! Замкнутому, обиженному. Доверяла по-настоящему, без подлогов и твоих липовых доверенностей. До конца.
Оба помолчали.
- Сколько вашему сейчас?
- Тридцать четыре. Вчера в фрилайне болтали, они навещали деда, внучку показывали.
Они. Почему он сказал они? Ну да, сын и внучка. Наверное. Черт!
Джон вспомнил фоторамку, и один кирпичик воспоминаний встал на место.
- А потом ты стал темной лошадкой. Ни я, ни родители не знали, с кем ты и счастлив ли.
- Это было табу. Но, ты, то есть сестра, знала побольше.
- На полпроцента, если ты хочешь точности.
Из-за высотки справа вдалеке показался белый пассажирский «Боинг» с синими буквами на фюзеляже. Он медленно плыл, снижаясь, перемигиваясь с землёй и выставив колеса шасси перед посадкой. Мэриэн проводила его взглядом, провела пальцем по почти невидимому браслету на запястье и его парящий в дюйме над рукой полупрозрачный экран высветил строчки. Чему-то кивнула, и продолжила.
- Ладно, давай серьезно. Дальше всё стало слишком похоже, Джон.
Мэриэн снова провела пальцами над браслетом, и в воздух кольцам поднялась спираль. Каждый закрученный виток начинался в новом году и исчезал в следующем. Они переливались лицами и образами, Джон узнал себя. И не только.
- Смотри: Ты снова встречался, вы провели вместе несколько лет. И снова была молчанка. Невысказанные обиды, затаенные претензии. Снова ты доверялся, и тебя подвели. И ты снова ушел.
Мэриэн достала сигарету из пачки на подоконнике и, глядя в округлившиеся глаза брата, профессионально щелкнула зажигалкой. Дым «филипморриса» сдул потускневшие голографические спирали без следа.
- Не в прямом смысле, съезжать пришлось не тебе.
Облачко дыма снова быстро вылетело из поджатых идеальных губ.
- Ты права. Но мои претензии были обоснованы. Я искренне хотел, чтобы меня понимали, сопереживали мне. Входили в положение, слушали и слышали. Ну, помогали.
Мэриэн кивала с каждой фразой, и продолжила вслед.
- И что ты делал для этого?
- То и делал. Я заботился, и ждал, что мне ответят тем же.
- «Долго у моря ждал он ответа: не дождался» - Продекламировала сестра, помахивая сигаретой.- Почему, понимаешь?
- Не совсем.
- Ты сам, всем своим поведением учил человека своим правилам игры. Ты ничего не требовал, ты ухаживал, старался быть опорой. И с тобой общались так, как ты хотел. Как ты делал вид, что хотел. А ты, желая совсем другого, в ответ обижался, хлопал невинными глазками и нащупывал «пуск» своей бездушной пассивно-агрессивной машины мщения. Страшного механизма, я не забыла. Выжженные, отравленные пустоши ваших совместных дней.
Внизу, на детской площадке тусили подростки. Скрипели качели под большими мальчиками и уже не совсем девочками. Кто-то включил SV4, басовую колонку-проектор. Над пустой песочницей возникла живая голограмма патлатых парней. У одного – снова модный ирокез и дикие гривы у остальных. Высокий голос солиста альтернейтив-рок группы безнадёжно тянул:
I keep fucking when you're done
When you'd like too I'll be on
For an hour I'll give a year
You love minutes for yourself
Окончание повторялись много раз, “For yourself… for yourself… for yourseeeeelf”
и электрогитарная кода, взвившись и дрожа в стеклах домов, оборвавшись, стихла.
Мэриэн докурила, небрежно стрельнула окурком куда-то вниз, повернулась.
- А что я должен был делать?
- Братик, послушай. Мир, в любви ли, в бизнесе, устроен одинаково. Ты должен отдавать и получать взамен. Не обязательно равноценно, не обязательно сразу же. Но партнеры должны быть взаимонужными. Взаимно помогающими, сострадательными. Взаимно слабыми, пусть в разном. Когда один пытается делать вид, что он сильный и не нуждается ни в чем, он то и получит. Человек – существо рациональное. Не нужно, не требуют – не буду делать. Не важно, в любви или в бизнесе, сексе или – Она кивнула во двор - В песочнице.
Ты получал ровно то, на что напрашивался. А потом удивлялся, что всё не так!
И более того, в итоге – прошла любовь, я разочарован, я ухожу.
Уходит он, понимаешь!
Джон молчал. Он вспоминал страшные ссоры, когда в доме исчезал воздух – пустой грозовой вакуум, где два человека, не слыша друг друга бились каждый в своем отчаянии, становясь невероятно чужими и далекими в метре друг от друга. Когда от неприязни хотелось убить то существо, которое вчера обнимал. Двери с выбитыми стеклами. Увечное счастье, корчащееся между двумя когда-то самыми родными людьми.
- Знаешь, Мэриэн, я был как ребенок. А дети самые жестокие люди. Я многому научился тогда.
- Ребёнок. Тридцатипятилетний. Мой хороший, ты серьезно?
- Абсолютно. Я вырос и ни за что не совершил бы всего того снова. И у меня появился шанс это доказать.
Джон закрыл глаза, вспоминая ту встречу. Странную встречу в гостях, у друзей друзей. Много лет спустя он поймет, что тогда решилось всё.
- Прекрасный выбор, Джон.
- Это не был выбор. Я не осознавал и едва ли думал головой.
- Пусть, как скажешь. Мы тоже его оценили.
Мэриэн говорила неожиданно спокойно, как нарочно, и Джону показалось, что в голосе сестры, или той, кто выглядел как его сестра, он слышит хор из сотен наложенных друг на друга голосов. Как в ортодоксальном храме в Оттаве, когда слушаешь певчих. Слова звучали прекрасно, но ему показалось, что он вот-вот уловит жуткий смысл.
- Оценили?
- Да. Хороший человек. Настоящий. Собственно, это и определило дальнейшее.
Они помолчали снова. Неуловимый, прятавшийся где-то рядом страх наконец прорвался, и на тёплом летнем балконе вдруг похолодало. Через мгновение Джон почувствовал, как надежное перекрытие пола, бетонная плита превращается в песок, сыплющийся сквозь гнилые доски подвесного моста на головокружительной высоте. Грудь сжало клещами.
- Что, что определило? Кого? Как? - Он хватал воздух ртом, бессильный сказать больше. Он начал понимать.
- Успокойся. Это было необходимо. Мы просто не могли позволить пострадать ещё одному невинному. Вы просто не встретились.
- Я стал другим! Вы, не знаю кто, никто не мог так просто отнять у меня будущее! Лишить счастья! Это невозможно – Джон отдышался – Я любил больше жизни. Я не посмел бы обидеть снова.
Мэриэн села, подняла опустевший бокал на уровень глаз, но на брата не смотрела.
- Джон, мы не были так уверены. Потом, здесь есть третий игрок – время.
- У нас была небольшая разница в возрасте.
- Согласна. Но срок вам был отпущен разный.
Джон стих.
- Но эти годы стоили бы того, чтоб их прожить. Со мной.
Мэриэн сказала резко. Когда-то, в детских размолвках, она так доказывала свою правоту: категорично, отчаянно, не допуская сомнений.
- Нет, ну а скажи-ка мне, милый друг, ты хотел бы, чтобы кто-то жил потом без тебя, да?
- Наверное. Не знаю. Я понимаю. Долго?
- Тридцать лет!
Губы Мэриэн дрогнули. Она неровно нацедила брызгающий мартини. Отпила, переводя дух. Отвернулась.
- Думаешь, тебя легко терять? Ты спрашивал хотя бы у бывших, легко ли им стало? Было. Когда ты уходил. К другим, или просто рвал. Не умирал целый год у них на глазах!
- Нелегко. Но я каждый раз был искренним, когда начинал снова!
- Не спорю. Чем заканчивались твои добрые намерения? - Тишина - А здесь, что бы ты ни сделал, у того, кто был с тобой, не оставалось никаких шансов.
Джон молчал. В голове сменялись лица тех, кто ему верил, и кто остался ни с чем и ещё одно, самое важное лицо. Он допил уже теплое пиво и опустил бутылку в полное ведро.
- Мне пора, Джонни. Извини, что так вышло.
Мэриэн наклонилась, поцеловала ссутулившегося брата и, на миг задержавшись в комнате, поспешила на улицу.
***
- У тебя есть мороженое? Дай?
В дверях стояла маленькая девочка в пышном белом платье. Из-под атласного банта вились черные как воронье крыло волосы, обрамляя кукольное, нежное, чуть смуглое лицо с миндалевидными глазами восточной царицы.
"Джон Карпентер, это Сабина. Ей пять лет. Вы должны ее поэтапно обследовать, рассказывая, что делаете и зачем". Смотровой бокс амбулатория, сокурсники в белых колпаках кольцом у кровати.
Строгий скрипучий голос седовласой Эйл Банч ("Nail Punch", как её назвали студенты после первого же занятия) преподавательницы детских болезней, прозвучал в голове четко и настойчиво. Как сорок лет назад.
На давно нетвердых ногах Джон принес из рефрижератора дымящийся брикет в серебристой обёртке на палочке и блюдце с ложкой.
- Устал?
- Неважно себя чувствую. И – Он указал в полное бутылок ведро – Это ещё.
Сабина надкусила шоколадную корочку, слизнула коричневую скорлупку в уголке рта.
- Понимаю. Почему ты стал врачом?
- И перестал быть, да?
Девочка отложила лакомство, протянула руку и взяла с пустого подоконника за плечом Джона газету. Развернула и с серьезным видом начала бегло читать:
- Заголовок, на всю полосу, слушай: «Внезапная квартира: что связывает заведующего отделением и мэра?» - Повернула к Джону - Чьё фото?
Он вспомнил, смутно, как чужой сон. В ординаторскую прибежала взмыленная медсестра из диспетчерской приемного покоя. Она так колотила в дверь, что разбудила постовых и окрестные палаты. Дурное настроение и ясная голова.
Ребенка привезли на обычной скорой, но маячки её кортежа освещали двор больницы как днём.
- А, ну брось. Я тут ни при чем. Привезли ребенка, я просто поставил диагноз. Дальше работали реаниматологи и антибиотик.
Дальше был обед с мэром. С фуагра и натянутыми улыбками администраций города и госпиталя. Ссора с завреанимацией. Новое оборудование и ещё кое-что.
- Но квартиру-то подарили тебе?
- Да. У меня не было выбора. Пойми, госслужба не предполагает свободы, хочу, не хочу. Я принял благодарность и всё.
- А автора статьи уволили осенью. Очень жестко. Хочешь - Девочка снова протянула руку к подоконнику - Покажу, что с ним сейчас?
- Да, я читал. Не надо.
Сабина вертела в руках мороженное. Каждый раз, как брикет на палочке поворачивался к Джону плоской стороной, она оказывалась разного цвета. Чёрный, белый, малиновый, желтый и наконец, прозрачный контур с палочкой до половины внутри.
- Ладно не буду тянуть. Наши диспетчеры потом звонили в твой госпиталь, но над ними посмеялись. Мол, ты не работаешь там уже шестнадцать лет.
- Но я работаю! Работал раньше. Или нет? – Джон замолчал.
Внизу на детской площадке отскрипели качели, стайка загулявших подростков шумно расходилась по домам. Кто-то грозился увидеть во сне чью-то задницу.
- Дядя Джонни. Я что-то не вижу ещё двух комнат в твоих хоромах. Чудеса!
Ну конечно, все верно. Он ушел в 2007, прочь, даже не имея альтернативы. Просто чтоб не быть винтиком в идиотском механизме. И ещё, он очень опасался собственного кладбища. Которое есть у многих врачей. Из пациентов, умерших по неосторожности, ошибке. Идеально-сделанному-от-и-до-и-всё-равно-умерших. Успел, на его медицинской совести не было смертей.
В этот момент какое-то неясное и тревожное воспоминание далеким парусом промелькнуло на мутном горизонте памяти, но Джон легко его отогнал. Всё хорошо.
Всё-таки ушел. Он взял газету, пробежал глазами, улыбнулся, подмигнув солидному голубоглазому бородачу со стетоскопом на фотографии и вздохнул с облегчением.
- Так что, давай сначала – Распорядилась малышка – Почему врачом?
- Я очень хотел быть нужным. Нужным настолько, чтоб без меня нельзя было обойтись. Что-то из детства, как у всех. Это возможно, если самый- самый среди всех, или умеешь то, что прочие не могут. Чтоб была такая сверхспособность. Поближе к богу.
Джон запнулся, поглядев на свою собеседницу.
- Продолжай! Растянув "а" сказала Сабина, присев рядом.
- Я готов был, отучившись, работать за гроши. Лишь бы быть одним из таких. Но со временем потребности изменились.
- Ты понял, что люди неблагодарны? Или что можно быть нужным по-другому, или..?
- Я понял, что не смогу быть таким вот рыцарем. Ну, и то, что рыцарю ко всему надо кормить коня как минимум. А если завести принцессу? Какие там гроши. А что не благодарны - да, тоже верно. Знаешь, в "Илиаде" Гомера есть прорицательница, Кассандра. Тебе такого ещё не читали, но..
Сабина звонко расхохоталась, обхватив колени ладошками с зажатым в пальцах лакомством.
- Извини, конечно. Так вот, Кассандра вечно предсказывает троянцам верно, но каждый раз её никто не слушает. В эпосе это проклятие богов. Понимаешь, с врачами так же: ты даёшь разумные, нужные советы, назначения, а твои слова пролетают мимо ушей. Практически всегда. И это отбивает всякую охоту. Мельницы не нуждаются в рыцарях.
- Ты прав. С нами что-то похожее.
- Сабина? – Джон, опьянев, наконец решился - А вы - кто?
- Мы? Не знаю. Меня не учили объяснять. Наверное, это вы нас называете ангелами. Мы, ну, помогаем вам, когда очень плохо - Сабина свесилась ножку и сосредоточенно пинала ботинком отделку "под дерево" - Но и толкаем вас иногда под колёса тоже мы. Когда слишком хорошо. А как иначе? Люди иначе расслабляются и не никуда не растут. Вечные дети, ленивые и никчемные.
Девочка спрыгнула на пол.
- Я писать - и побежала через порог вглубь дома - А ещё, слышишь? - крикнула она из-за неплотно закрытой двери ванной.
- А ещё, нас нет!
Солнце давно скрылось. Светлая, ясная ночь кружила над домом теплой белой совой. Мертвый живой Джон сидел на кушетке рядом с покойником и болтал с пятилетней девчонкой об очень странных вещах.
- Нас правда нет - Сабина вернулась - Мы - это вы. У нас нет отдельных тел, крыльев там и, - Она грозно взмахнула мороженым, брызнув на стекло сливочными каплями - Огненных мечей. Зачем? Для всего, ради чего мы есть достаточно людских тел и поступков. Людей абсолютно достаточно, даже вас больше, чем нужно. Иногда рядом есть человек, всё при нем, протяни руку - а он холодный. Ни помочь, ни поддержать не умеет. Или не хочет.
Мороженое подтаяло совсем и упало с палочки на подставленное блюдце. Сабина вооружилась ложкой.
- Ну и природные явления, катаклизмы, войны, тоже мы. Отчасти. Очень страшно, но войны случаются ради вас. Каждый раз мы надеемся, что вы чему-то научитесь. Страдая, теряя ножки, глазки, жизнь совсем. Распухая от голода, засушиваясь от холеры. Но пока у нас не очень получается.
Джон кивнул, коротко спросил:
- Ад?
- Нету. Все получают по заслугам здесь. Ничего не нужно ждать. И потом, скажи, многих преступников перевоспитали тюрьмы?
- Думаю, не многих.
- А наказания, дикие, как в средние века, когда ноздри рвали, клеймили и пальцы рубили, всех ли отвадили воровать? Убивать?
- Некоторых это удерживало.
- В основном тех, кто и без страха не преступит. Какой смысл в аде тогда, подумай? Всё равно, что держать пса при отаре овец ради волка.
Джон кивнул, но спросил:
- Но без ада те, кто совершил немыслимое, всё равно не будут наказаны равно своим делам. На земле таких кар просто нет.
- Конечно, нет.
- Как тогда?
Сабина посерьёзнела.
- Джон, по библии, кто создал всё?
- Бог.
- А бог - какой он? По библии.
Джон не был очень силен в религии. Когда-то, ещё студентом, на первую стипендию он купил большую каноническую Книгу. Матово-черный с золотым тиснением тяжелый том и сейчас стоял на полке. Но, столько воды утекло с тех пор, да и взгляды Джона с церковью расходились не раз. Нетрезвый, он натужно искал в памяти упоминания бога, но на ум ничего не шло.
- Давай так: какой бог к людям?
- Всепрощающий - выпалил Джон.
Сабина не улыбалась.
- Тогда скажи, честно ли ему создавать ад?
- Хм.
- Ага.
- Но, тогда получается, что прощены будут - все? Серийные убийцы, насильники, военные преступники тоже?
- Все, Джон. Нет никакого смысла наказывать человека, если он не сможет измениться. Как можно исправиться, мучаясь вечно? Нерационально, глупо. У наших такое не пройдет. Все - по совести и воле выбора. Хочу черное, хочу – белое. Шаг вперед – шаг назад. В этом и есть прикол.
Сабина доела мороженое и играла в волшебницу, наставляя деревянную палочку на призрачные силуэты пролетающих чаек. Внезапно одна птица вспыхнула голубым сиянием, а ее товарки с криками разлетелись прочь. Девочка пожала плечиками и быстро выбросила деревяшку за борт балкона.
- А бога нет, если что. То есть того дяденьки с бородой что на всех сверху смотрит и каждого слушает. Но говорить надо.
- Зачем?
- Если мы о чем-то просим по-настоящему, значит уже край, дальше никак и молчать нельзя. Это искренне, ведь красоваться не перед кем. А искренность, как бы она ни выглядела, уже поступок. Ни один поступок, плохой или хороший, в мире не остаётся без последствий. Так устроено, понимаешь? Не могу больше сказать. Это повыше нас.
- Всегда?
- Всегда.
Какое-то время они сидели молча. Джон просил. Про себя, не проронив ни слова вслух, глядя в молочно-серое небо, где проступили неяркие июньские звезды над темными изломами крыш.
- Расскажи про рай?
- Возьму ещё мороженое? - Сабина направилась к холодильнику
Её не было долго.
Джон встал и прошел в кухню. Он был квартире один.
***
Может, вышла? Дверь заперта, но он посмотрел в коридоре, заглянул на чёрную лестницу. Никого. Всё? А что дальше?
Джон вернулся, захлопнул дверь и замер: в комнате кто-то прокашлялся. Вошёл. На кровати сидел помятый парень лет двадцати семи, в черной адидаске на майку и туфлях. Отросший ёжик волос рассекал давний неровный шрам. В руках полная бутылка "Смирнова". Конечно, забыл закрыть дверь.
- Ну, чё скажешь? - Осклабился он.
- Я тебя не знаю. Уходи, у меня не лучший день.
- Выглядишь херово, дед - Без эмоций констатировал гость.
- Я недавно умер – Всерьез пошутил Джон, улыбнувшись одними губами и облокотился о косяк двери. Он так устал и запутался, что готов был шутить с чужаком. Эта его привычка, улыбаться в тяжёлые минуты, усвоенная в юности, часто бесила друзей и коллег - Уходи.
- Скажи как мне, дед, тебя совесть не грызёт? Бывает, реально сдохнуть хочется, не?
- Почему? - Тихо ответил Джон, озадачившись.
- Помнишь, на скорой работал?
Джон почувствовал, как где-то внутри черепа невидимая рука памяти в бескрайней шелестящей картотеке безошибочно нацелилась на ту самую папку с номером "2001" и замерла.
- Помнишь, тело подобрали? – снова спросил гость.
Парус на горизонте приближался. Это воспоминание Джон не трогал никогда. Оно, как конверт со смертельным вирусом лежало запечатанным в самом дальнем углу. В самом надёжном сейфе. Он был бы счастлив забыть или никогда не знать о нем. Для всех он был ничего себе парнем. Хорошим человеком.
- Было, да. А тебе что до этого?
Парень встал и подошёл вплотную.
- Она моя баба была.
Джон ответил медленно, тихо, подбирая слова.
- Она была пьяна. И всё. Мы отвезли ее в дежурную живой. Передали в приемный покой.
- Вы обшмонали ее, суки - Жилистый бледный кулак ткнул в грудь и вобрал майку в грязные рабочие пальцы. Джон отпрянул и перехватил запястье.
- Я ее не трогал. Не касался!
"Женщина, 25, без сознания" Сухой голос по рации. Воспоминание горело в голове как световое табло в аэропорту. Ваш рейс был вчера.
Вызов. Лето выдалось жарким, и на девушке, лежащей в пахнущей подвалом темноте подъезда, был только зелёный сатиновый топ и мини с рисунком из бело-салатовых листьев. Жилка на бледной шее мелко бьётся под пальцами. Сумочка на замусоренном полу.
Подняли, понесли к перегородившему узкий проезд высоченному белому «Форду», с крестом на борту. Тонкая рука падает с носилок и болтается до ступеней. Хлопок задней двери машины, капля срывается с приготовленной иглы. Едем?
- Но взял деньги, ведь поделили, да?
- Да - В горле першило - Но не брал у неё! Просто поделили. Я не мог отказаться.
Или мог. Мы всё можем. В любой момент. От чего угодно. Просто иногда удобнее плыть по теплому течению, куда бы оно ни несло. Быть как все. Не принимать сложных решений. Избегать конфликтов. Ведь пройдет же. И никто не заметит. Не осудит. Никто-никто. Кроме тебя самого и, похоже, ещё кое-кого.
- Какая нахуй разница? - Парень тряс его, схватившись за грудки второй рукой, отступать было некуда - Она торчала, понимаешь? - Он вдруг отпустил растянутую мокрую футболку Джона и сел на кровать.
Взгляд в пол.
- Она торчала. Она была не пьяная. Я пристроил в ломбард кольцо ее бати покойного. Двести баксов, блять. Она не работала с зимы, понимаешь? И торчала. А вы забрали эти бабки.
Парень плакал. Говорил и плакал, не глядя на Джона.
- Она оклемалась и ушла под расписку назавтра. И вколола себе какую-то херню в долг. Я был на смене, не уследил. Ребята позвонили. Умерла, короче.
Он замолчал и поднял глаза. Они были полны не горя, не мщения, а пустой финально-торжественной неудержимой ярости. Джон метнулся к оружию на стене, но там было пусто. Он замешкался в растерянности, что-то рвануло футболку на спине и через мгновение тупой удар по голове затопил всё вокруг чернотой. Второй, звон разлетевшегося стекла. Проваливаясь во мрак, Джон услышал торжествующее:
- Полжизни мечтал, падла!
***
Светало. Осмелев под утро, солнце показало свой пылающий край, растопив тонкое розовое одеяло туч над далёким горизонтом. Джон наконец умер по-настоящему. Исчерпав все да и нет и заплатив главные долги. Тело на кушетке остыло, по широкому лбу ползла проснувшаяся залетная муха, заботливо, как сестра-сиделка платком трогая кожу плоским хоботком.
Потом, через четыре жарких дня, вызванные недовольными соседями сюда приедут спасатели. Выбьют дверь, которую Джон так тщательно подбирал тридцать лет назад. Звонки родственникам. Звонки в другие города. Городской крематорий с одинокой трубой среди извивов многоуровневых эстакад. Урна с прахом в осторожных руках. Удивлённые глаза над коротеньким абзацем завещания, в очках и без. Но это всё потом.
Или не так?
Парень в адидаске не спеша докурил, разжал пальцы, и окурок, выпав, растаял облачком тумана, не долетев до пола. Оглянулся к зеркалу шкафа, но не отразился - зеркала не было. Вместо него на этажерке аккуратными стопками лежала одежда, принадлежавшая двоим.
Фоторамка на столе окна, однако, не пропала. Она снова стояла развернутой в лицом комнату. Под ней, на обороте парковочного талона было написано идеальным женским почерком «Подумай, кто их снимает, балбес»
Парень глубоко и легко вздохнул, шагнул в проем двери балкона и улыбнувшись, поднял большой палец вверх. Через мгновение куртка, штаны и нелепые туфли начали съеживаться, тлеть и наконец исчезли. Как и мертвое, в луже подсыхающей крови и спирта тело на бежевом паркете. На балконе двадцатого этажа, перед распахнутыми створками окон стоял юноша лет шестнадцати. Давно не стриженный малет темно-русых волос, завивающихся на кончиках, трепал утренний ветер, врывавшийся сквозь открытые окна. Белое, со следами загара на кистях рук и шее тело забронзовело в лучах восхода. Ни единого шрама. Голубые глаза юного Джона искрились счастьем и покоем.
Он подтянулся за раму и встал босыми ногами на ограде. Двор, дом напротив и весь город вокруг блаженно спали, когда тишину нарушил тихий, еле уловимый голос труб. Он был нежен, ласков и настойчив, нарастая, пока не заполнил всё вокруг мелодией, которую каждый слышит, приходя в мир, и забывает до своего последнего дня. Отступая и приливая волной, музыка плескалась среди высоток, обнимая и уносясь в дымку за край вновь алеющего горизонта, падая до тенистой земли, заглушив радио отъезжающего такси и поднимаясь к лазури неба нового дня. На последних нотах она достигла пика и внезапно оборвалась. Из глубины квартиры послышался звук замка, отпираемого снаружи.
- Джонни?
Внизу появлялись первые сонные прохожие. Понурые, не выспавшиеся или ещё не спавшие, в своих заботах, они шли не поднимая голов и не слыша никакой музыки. Никто не видел, как с балкона последнего этажа шагнул подросток. Но не упал. Стоило его ногам оторваться от перил, из спины его вырвались два огромных перистых крыла, раскрывшись, пройдя сквозь оконный переплет не повредив рам. Полупрозрачная, уже не человеческая фигурка, на мгновение зависнув над двором, взмыла ввысь.
На радаре диспетчерской аэропорта на доли секунды мелькнул неизвестный сигнал и пропал. Всё списали на помехи или птичью стаю.
День обещал быть прекрасным.