Нильский крокодил не меняется сотню миллионов лет. Он отверг все предложения эволюции. Здесь положен предел изменчивости, а ведь она до этого полагала, что владеет всем. А крокодил спокойно вышел из под ее власти. Никто никогда не верит, что это возможно. Все вокруг может опыпаться дождем изменений, плясать в танце в котором все время складываются какие-то картины и тут же рассыпаются, только не для крокодила. Он просто ушел в сторону, и никто не верит, что можно так. Он сжал рукой горло того, кто должен был установить его распорядок дня так, что из него выдавилось дерьмо. Это самый простейший шаг, который никто не догадывается сделать.
Самка крокодила откладывает яйца в песок, забираясь выше уровня возможного паводка, и потом охраняет кладку. Горстка яиц это хоть что-то, дорогое для нее, как бы странно это не выглядело со стороны, она следует своей идее, которая как-то там, какими угодно странными путями делает это дорогим для нее. Это беспредельная вера в того, кто тебе дорог, даже если он скрывается за странным образом, за расстоянием и даже за искажающими наслоениями памяти. Все равно сохраняется вера в то прекрасное, что когда-то представилось образу и даже если искажается или как-то тускнеет сам этот образ, вера в него остается той же всегда.
Маленькие крокодилы обитают в прозрачных заводях, питаются насекомыми и головастиками, и ничем не напоминают бронированных монстров которыми станут через десять лет. Это идеально воплощенное представление о чистоте детства, и скорее всего при любых поисках трудно будет отыскать более точный образ того, как первоначальное невинное существование отличается от суровой взрослой жизни, в которой так точно сохраняется если не сам образ, поскольку это невозможно, то хотя бы вера в него. Между этими состояниями нет и не может быть ничего общего, так что два эти мира враждебны.