3 часть. Шкатулка с секретом.
***
«Камень с отпечатком раковины»
Путешественниками становятся по-разному. Одни путешествуют потому, что неведомое манит их переступить порог дома и отправиться туда, где они никогда не были. Другие путешествуют, чтобы найти место, которое будет им домом. Одни уходят из дома, другие приходят домой.
У меня есть шкатулка с секретом, творение какого-то древнего мастера, фантазия которого опережала его умение стократно: это небольшой, но тяжелый и грубовато сколоченный сундучок из серовато-зеленого дерева, который открывается только при помощи такого же тяжелого и блеклого кольца-печатки. На печатке изображена слегка кривая и несимметричная звезда ветров, и ее обратное, углубленное изображение является замком шкатулки: нужно совместить их, повернуть до щелчка и открыть ставшие доступными недра. Внутри хранятся невзрачные сокровища моей памяти, и одно из них связано с путешествиями моей семьи.
Никто не помнит, как сложилось, что моя семья годами искала свой дом. В жилах моих предков текла кровь испанских цыган, а возможно, и того народа, который на заре времен сорок лет убегал по пустыне, чтобы не видеть лица своего Бога. В случае моих предков все было наоборот: пустыня настигала их сама. Где бы они не останавливались и не разбивали свои палатки, шатры, хижины и дома, через несколько лет вокруг пересыхали реки и озера, погибали деревья и травы, небо становилось одинакового медного цвета. В детстве мне казалось, что именно такого цвета бывает пересохшее нёбо, за которое цепляется просьба о воде. Историю нашего рода меряли Пустынями.
Последняя Пустыня моего рода затянулась и в пространстве, и во времени. Мужчины научились строить хрупкие летательные аппараты, чтобы взлетать к редким облакам и выжимать из них воду. Женщины дежурили у колодцев, считая каждую каплю еще оставшейся влаги земных недр. Из этой пустыни было не так-то легко выбраться, она находилась в углублении, похожем на вмятину на яблоке земного шара: это было дно пересохшего моря. Иногда в песке обнажались скелеты больших кораблей и морских животных, и мы не всегда могли отличить кость от шпангоута.
Все это я помню отрывками, как развеявшийся сон: мне тогда было слишком мало лет. Но отчетливо я помню момент, когда в песке нащупала небольшой идеально овальный камушек с отпечатком, интересным рисунком на поверхности. Рисунок напоминал обратное изображение, как замок на моей шкатулке с секретом, а значит, подумала я, к этому замку существует ключ. Я бросилась к отцу, который слыл мудрецом, книгочеем и странным человеком, потому что из Пустыни в Пустыню тащил тележку с книгами. Увидев этот камень, отец внезапно разволновался так же, как волновался, услышав имя моей мамы, навсегда оставшейся в Предпоследней Пустыне.
- Это раковина, Марита. Когда-то давно здесь было море, и одна из ракушек оставила свой отпечаток на камне. Этот камень лежал на дне, видишь, каким гладким сделала его вода.
- А что такое море, папа? – спросила я.
- Это много-много воды, дочка.
- Целая чашка? Целый кувшин? – я не могла представить больше.
Папа поморщился, как будто у него заболел зуб.
- Гораздо больше, Марита. Море – это когда нет ничего, кроме воды, и вся она соленая.
- И вся соленая? – в ужасе спросила я. – Так много воды, которую нельзя пить! Кто это придумал, папа?
- Море пьют не ртом, дочка. Оно для того, чтобы пить его глазами. Ты еще маленькая, ты не знаешь, как страдают от жажды глаза.
Мой папа всегда говорил странные вещи.
Тем же вечером мы ушли из Последней Пустыни. Только папа, я и тележка с книгами. Мы шли по свету так быстро, что пустыня не могла догнать нас. Мы добрались до самого края суши и начала моря, и я увидела, что такое много воды, и поняла, как тосковали от жажды мои глаза. Сочная голубизна пространства стала бальзамом для глаз, израненных медным небом, и они ответили молчаливой благодарностью, такой же влажной и соленой, как само море.
Но и это не остановило нас. Перебравшись через море, мы высадились на скалистом острове, увенчанном цитаделью маяка. Стоя наверху маяка, папа сказал:
- Здесь, Марита, пустыня не найдет нас. Мы дома.
Я не была в этом уверена, ведь высохло же то море, на дне которого мы жили и считали капли воды. Но на всякий случай я сжала в ладошке камень с отпечатком ракушки и загадала желание. Пусть это море не высыхает как можно дольше.
Мы с морем долго привыкали друг к другу. Множество ночей я лежала без сна и с тревогой слушала, как бьется прибой о скалы и подножие маяка. Море было живым, и после кладбищенского молчания пустыни это пугало меня. Я боялась подходить к краю скал в тех местах острова, где берег круто обрывался в глубину: лихорадочно-насыщенные цвета непрозрачной, непробиваемой взглядом глубины кружили голову после пустынной одномерной плоскости. Когда недалеко от меня разбивалась о камни волна и меня кропило брызгами, когда я заходила в воду и соленые языки лизали мои ступни, я так остро чувствовала эту живую, отдельную сущность, что замирала и едва могла дышать. Жар, сухость и постоянная усталость моей предыдущей жизни уступили место миллиону незнакомых ощущений: холод брызг на коже, искорки света на чешуйках волн, которые видны даже сквозь закрытые веки, прикосновение ветра к шее. Не помню, сколько мы провели на острове прежде, чем однажды я осознала, что мы нашли свой дом.
Этот дом – маленькая пристройка к широкой спине маяка - был крепостью: он был построен так прочно, что ни одна волна не разбила бы его; он защищал нас от погони, которая однажды все-таки могла нас настичь цепкими, сухими пальцами, похожими на пальцы мумии; он сдерживал нас самих от того, чтобы в привычном страхе пуститься бежать прочь, куда глаза глядят, чтобы снова затеряться и на время успокоиться в очередном временном убежище, чтобы не оставлять своих следов и не пускать своих корней. И наконец, сам маяк стал сторожевой башней, с которой мой отец – верный страж моря – два раза в день убеждался, что море живо и пребывает. Наш остров стал домом, убежищем, святилищем, форпостом, надежной тюрьмой, столпом древних молитвенников -и, только в самую последнюю очередь, спасением кораблей, идущих где-то невообразимо далеко, но все же видящих маленькую светлую звезду маяка. Он возвышался соляным столпом, напоминающим о том, что нет смысла оборачиваться к выжженным пустошам нашего прошлого.
Нет ничего удивительного в том, что у стража моря выросла такая дочь, как я – девушка, вся жизнь которой сводилась к острову с маяком не потому, что у нее не было выбора, а потому что именно это она и выбрала. Вопреки разуму я знала: если я покину остров, я исчезну, уступив место другой, незнакомой Марии дель Кармен. Мой отец был королем острова, хранителем маяка, рыцарем своих странных обетов, отвергающих все, что можно было отвергнуть, ради того, что единственно важно: ради моря и своей дочери. Я унаследовала это: и остров, и маяк, и невысказанные вслух обеты.
Вот и все, что стоит знать обо мне.
«Засохший цветок»
Раз в три месяца к нашему острову подходил маленький катер службы снабжения, везущий топливо для маяка и провизию для смотрителя. Побаиваясь людей, я наблюдала за корабликом издалека, перегнувшись через перила лестницы, ведущей на маяк. Судно называлось «Морской конек» и имело достаточно маленькую осадку, чтобы подойти вплотную к импровизированному причалу длиной в двадцать шагов, где папа держал пришвартованным свой ялик, положенный смотрителю маяка. Перебрасываясь краткими репликами и непонятными мне шутками, папа и несколько матросов грузили бочки с топливом и корзины с едой на настил причала, затем папа вел всю немногочисленную команду в наш дом, чтобы угостить их кофе, и передавал капитану, такому же испанцу, как и мы, список того, что нужно нам привести в следующий раз: иголки и нитки, новый чайник, фонарь, перо и чернила. Кроме того, из кармана капитана, бородатого дона Рикардо, в карман моего отца таинственно перебиралось какое-нибудь маленькое сокровище: гребешок из слоновой кости, ленточка, жестяная коробочка с леденцами.
Однажды, когда папа поил команду кофе, я осмелилась спуститься со своего наблюдательного пункта на причал, чтобы поближе разглядеть катер. В пустынях я видела только кости кораблей, и увидеть целое, покачивающееся на волнах судно было для меня таким же чудом, как если бы я увидела живого птеродактиля, собравшего свои легкие, полые кости из каменной могилы, чтобы воспарить. Катерок разговаривал со мной: поскрипывали доски палубы, канаты, мачта. Если ты встанешь на мою палубу, скрипел он, я отвезу тебя далеко-далеко, за самый горизонт. Нет, отвечала я мысленно, мой дом должен быть крепостью, чтобы спастись от врага. Маяк и Скалистый остров– моя крепость. Стоит мне выйти за ее стены, и Пустыня догонит меня.
- Прекрасной сеньорите нравится мой катер? – спросил дон Рикардо, незаметно подойдя сзади.
Не имея смелости отвечать, я во все глаза смотрела на гиганта-моряка.
- У вас здесь не слишком радостно, сеньорита, - продолжил капитан, - но я хочу сделать вам маленький подарок, чтобы скрасить пребывание на этом достаточно безжизненном клочке суши.
Загорелая рука моряка достала из кармана маленький белый цветок на тонком крепком стебле. Еще не догадываясь о том, что такое цветы, я опасливо взяла его в руки, и вопросительно посмотрела на взрослых.
- Это называется роза ветров. Они растут на побережьях, там, где их корни питаются соленой водой.
- Набери воды в стакан, дочка, - проговорил папа, - и поставь туда цветок, чтобы он не завял.
Я со всех ног бросилась домой, чтобы выполнить поручение. Цветок медленно и скромно разворачивал передо мной свой аромат, словно исповедь молчаливой души, но к вечеру он начал вянуть и поникать. Только окончательно впав в отчаяние от неминуемой гибели цветка, я смогла вспомнить о том, что такие цветы растут на побережье, и добавила в стакан немного морской воды. Таким образом, подкармливая цветок соленой водой и своим восхищением, я добилась того, что снизу из стебля показались маленькие бесцветные нити – корешки. Цветок перекочевал из стакана в горшок с землей, то есть в фарфоровую супницу предыдущего смотрителя маяка. Из хрупких сочленений зеленых веточек показались крошечные ростки, из ростков – острые серовато-зеленые листья. Все это время, пока я затаив дыхание наблюдала метаморфозы живучего растения, мой папа что-то изобретал и постоянно исчезал из дома. Наконец, в мой день рождения он подарил мне подарок, который стал величайшим даром в моей жизни: маленький подземный сад.
Среди обломков скал папа однажды нашел вход в пещеру: небольшой грот с земляным полом. Скорее всего, прежним смотрителям маяка этот грот служил чем-то вроде склада провизии, боеприпасов и контрабанды, но мой отец мыслил иначе. Используя естественные отверстия в сводах пещеры и хитроумную систему зеркал, привезенных доном Рикардо, папа осветил подземный грот ярким дневным светом. Воздух проникал в пещеру, только утратив свой бешеный морской полет, а почва была полна и соленой морской, и пресной родниковой влагой. На небольших участках почвы, разделенных дорожками из ракушек и камней, росли кустики анютиных глазок, незабудок, маргариток и полезных трав, наполнявших воздух тонким пряным запахом. Папа не собирался останавливаться на достигнутом: впоследствии здесь появились вполне жизнеспособные деревца вроде платана и кипариса, и сюда же мы пересадили мою розу, привезенную в кармане капитана «Морского конька». Самый первый цветок, который однажды все же отцвел, я срезала с веточки, засушила в одной из книг и убрала в свою шкатулку с секретом – чтобы вспоминать щедрость моряка и волшебство папиных рук.
Однажды – мне тогда едва исполнилось четырнадцать лет - дон Рикардо сошел с палубы своего катера непривычно взволнованный и бросился к нам с папой с какой-то книгой в руках. Книга выглядела старинной: в скрипучем кожаном переплете, с массивной застежкой.
- Смотрите, какую поразительную вещь я обнаружил! – воскликнул моряк и развернул книгу перед нами.
На нас смотрел женский портрет, написанный несколько веков назад темными, прозрачными красками, свойственными испанским живописцам: это была девушка лет семнадцати, с овальным бледно-оливковым лицом и вьющимися волосами. Хотя я была девочкой, а девушка с портрета уже вступила в пору ранней, трогательной женственности, сходство было столь же очевидным, сколь и неправдоподобным. Еще более удивительной оказалась подпись, сделанная прямо на портрете крошечными готическими буквами: «Мария дель Кармен де ла Исла».
- Как вы это объясните? – с торжественным любопытством обратился дон Рикардо к отцу.
- Все просто, мой дорогой друг, - словно нехотя, проговорил папа. – Это одна из далеких родственниц моей жены.
Как выяснилось затем, в долгом и трудном разговоре, который я подслушала, сидя незамеченной на ступенях дома, моя мать происходила из древнего и славного рода испанских и португальских мореходов. Легенда гласила, что среди ее предков был сам Фернан Магеллан. Изображенная на портрете девушка, которую звали так же, как и меня, была предком моей матери и той самой персоной, которая однажды совершила какой-то великий проступок, смысл и содержание которого история старательно забыла. Тем не менее, из-за нее, моей старинной тезки, наш род был проклят пустыней, которая отныне настигала нас везде, где бы мы не оказывались. Моя мать, в чьих жилах текла кровь мореплавателей, однажды встретила отца, потомка строителей воздушных кораблей, добывавших влагу из облаков. Моя мать, женщина с соленой кровью, умерла в Предпоследней Пустыне, так и не увидев моря.
Я подошла к морю, которое по-вечернему неразборчиво плескалось между крупными скользкими валунами, перебрасывая из ладони в ладонь фантомы медуз.
- Оказывается, мы с тобой родственники, - проговорила я, обращаясь и к нечетким всплескам прибоя, и к движущемуся пространству, и к тонкой прерывистой линии горизонта, над которой появился месяц в розовой дымке. – Мой предок совершил кругосветное путешествие, ты знаешь?
Оно знало, и сохраняло в себе след киля его корабля, как следы всех других кораблей.
В ту ночь я впервые заснула под шорох прибоя, словно под колыбельную. «Ссскалистый оссстров… - шипело море, - Мария де ла Иссссла…». Словно друг, встреченный после долгой разлуки, оно пыталось поведать мне множество историй одновременно, и фразы набегали одна на другую, как волны.
Наутро весь остров оказался усыпан серой листвой розы ветров, ростки которой за ночь пробились между камнями, из щелей маяка, из-под валунов и настилов причала.
«Связка писем».
Больше всего места в моей шкатулке с секретом занимает связка писем, обвязанная самой красивой лентой. Это и есть главный секрет – третий голос, который зазвучал на острове, кроме наших с отцом голосов. Звучал он в моей голове, с бумаги, стекая с ровных аккуратных строчек. Голос был издалека, из другой жизни. Поверенный бумаге, свернутый в свиток, он падал на меня с неба из-под крыла крупной сильной чайки, в то время как мой голос запечатывался в бутылку и вручался морем.
Я прочла множество книг и знала все о других странах, о других людях, но появление в моей жизни голоса извне было ошеломляющим. Первую бутылку с моим письмом, написанным в порыве озорства и надежды, вынесло под ноги юноше из Школы капитанов, который оказался достаточно вежлив, чтобы ответить мне, и это было случайностью. Чудом же стало то, что каждую бутылку, брошенную моей рукой с берега Скалистого острова, выносило в одно и то же место: в чрево огромного заброшенного парохода где-то на другом краю света.
Завороженная, я читала о Школе капитанов, о профессорах, о мальчиках-студентах, о кораблях, окунаясь в чужую, такую бурную и полную дела жизнь. Только тогда я поняла, как однообразна моя собственная жизнь на острове: чтение, прогулки, работа в подземном саду и помощь отцу с маяком. Я не смела мечтать о путешествиях, о чужих краях, о неведомом. Я не знала, как выглядит суша, если смотреть на нее с моря.
Эти мысли совпали с моим взрослением, с тем возрастом, когда семнадцатилетние девушки начинают плакать, смеяться, тосковать и подолгу рассматривать в зеркало свое лицо, то есть существовать в высшей степени смешно и бесполезно, бессильно осознавая эту бесполезность.
- Папа, ты не хотел бы однажды отправиться в путешествие? – спросила я у отца.
- Хватит с меня путешествий, - ответил отец, вспомнив скитания по пустыне.
- Мы могли бы узнать, как выглядит наш остров с моря.
- Марита, этот остров – наш дом. Я не покину его никогда.
А письма, кружась, падали мне на голову, и рассказывали о пении ветра в такелаже, о звоне дождя, сеющегося на волны, о криках чаек и пиратских песнях. Письма были полны музыки.
Не осмеливаясь бунтовать открыто, я дышала мятежом, который не находил выхода. Как любой юный мыслящий человек, я страдала от мыслей о предназначении, о судьбе, о недосягаемой возможности если не изменить мир, то хотя бы исследовать тот, что есть. Как любой мятеж семнадцатилетней девушки, мой мятеж рассеялся без следа, столкнувшись с настоящей жизнью.
Лодка с двумя пассажирами появилась в поле моего зрения однажды жарким днем, когда солнце превратило водную поверхность в испытание для глаз. Лодка дрейфовала по воле волн, не приближаясь к острову. Некоторое время я тревожно следила за ней, затем позвала отца. Он спустил на воду свой ялик, подгреб к чужой лодке, зацепил ее и привлек к нашему берегу.
Двое в лодке когда-то были мужчинами и моряками. Их тела так истончились, что в них не осталось ничего плотского, а в их глазах, заглянувших за грань этой жизни, была только углубленная в себя абсолютная серьезность, которую обычно принимают за безумие. Они не могли говорить и были так легки, что отец без труда перенес их в дом на руках. Весь вечер и всю ночь мы просидели около них, цедя капли воды в их разверстые рты, смачивая обожженные солнцем лица и мягко снимая со своих рук судорожную хватку беспамятных пациентов, от которой оставались синяки. Мы слишком хорошо помнили, что такое жажда.
Когда они смогли говорить, мы узнали их нехитрую повесть, рассказанную отдельными словами, почти по слогам: неопытный капитан, неверно оценивший опасность сгущающихся туч, дубинка шторма, которая не оставила на них целого места, счастье в виде уцелевшей шлюпки, отчаяние дрейфа, испытание присутствием другого человека. Об этом говорят скупо, давясь словами, но я скорее ощутила, чем услышала древний ужас главного искушения тех, кто потерпел крушение: выбор между своей и чужой жизнью. «Я слышал, как по его жилам бежала кровь, этот звук заглушал все остальные», - проговорил один из спасенных, указывая на соседа, и я сбежала от их исповеди, теряя последние силы.
Я пыталась представить, что мой далекий друг, адресат моих писем однажды тоже будет сидеть в такой же шлюпке и слышать не пение ветра в снастях, не скрип уключин, не плеск волн, а шум чужой крови. точно так же, как его собрат по несчастью услышит его неровный, слабый пульс. Я знала, что в такие минуты смотрят друг на друга так, что звериную метку этого взгляда не смыть с кожи никогда. Выросшие в пустыне знают об этом, но что может знать он, так вдохновенно описывающий приключения под парусами и не допускающий и малейшей возможности однажды стать потерпевшим крушение, который должен выбрать: остаться человеком или остаться в живых?..
Набрав воды из колодца, чтобы оправдать свой уход, я вернулась в дом и услышала конец рассказа: прошлой ночью моряки, уже почти смирившись с неизбежным, увидели светящуюся точку маяка, булавкой пронзившую тьму. Слабыми, лишенными мышц руками они пытались грести к свету, а утром перестали, лелея в угасающем сознании надежду, что их заметят с берега.
Отец долго налаживал старое радио, чтобы передать на большую землю имена моряков и название их погибшего судна. Когда их забрали на большом корабле, оборудованном под плавучую лечебницу, разум только-только начал возвращаться в их пустые глаза. Я не уверена, разглядели ли они наши с отцом лица, или просто смутно ощущали наше присутствие как присутствие неких духов, вершивших их судьбу.
Над следующим письмом моему далекому другу я сидела бесконечно долго. О таком нельзя предупреждать, такое нельзя предугадать. Будущим капитанам не пишут о возможности бурь и кораблекрушений. Они об этом знают и сами.
«Мой далекий друг, - писала я. – Я верю, что однажды вы приплывете к нам на Скалистый остров. Я познакомлю вас с отцом и отведу на вершину маяка, где мы зажигаем и гасим лампу. Для меня нет большей чести, чем быть причастной к появлению этого света, пронзающего мили и мили морского пространства. Я буду здесь всегда, высматривая появление вашего паруса».
Я знала, что это должен быть парус. Не одна одинокая шлюпка, но громада белых парусов. С тех пор в мою жизнь навсегда вошло чувство облегчения: я испытывала его, словно взрыв внутри сердца, раскидывающий обломки тревоги по ручьям стремительно разбегающейся по жилам крови, в те моменты, когда сверху на меня падали письма, принесенные почтовой чайкой.
«Белый шарф»
Эта тонкая длинная полоска белой ткани, такой тонкой, что ее можно собрать в горсть и положить в наперсток, была шарфом летчика. Как письма из-под крыла чайки, так эта полоска однажды упала на меня с неба из-под крыла самолета-гидроплана. Впрочем, сначала я не поняла, что это именно гидроплан: летательный аппарат был маленьким и хрупким, но его короткое серебристое тело уверенно несло две громоздкие опоры, похожие на лодки. Появившись из ниоткуда, металлическая птица сделала несколько лихих виражей над островом, а потом отлетела подальше и виртуозно спланировала на воду. Вода упруго подхватила ноги-поплавки и несколько раз подкинула аппарат наверх, как будто играя с новой игрушкой. Мерцающие круги под крыльями превратились в остановившиеся лопасти винтов, и гидроплан, мягко снижая ход, докатился почти до причала и остановился, покачиваясь.
Я стояла и в растерянности наблюдала за происходящим. Я не видела летательных аппаратов с тех самых пор, как маленькой девочкой ушла из Последней Пустыни. Там конструкции из подручных средств, обтянутые парусиной и ненужной тканью, пытались долететь до облаков, чтобы добыть влаги для питья. Не оттуда ли, не из пустынь долетел до нашего острова этот аппарат? Не принес ли он на своих крыльях скрипучий песок, вестник засухи и неприкаянности, как привет от знакомого, которого хотелось забыть?..
Тем временем на поплавок выбралась тоненькая фигура летчика и помахала мне рукой. Я опомнилась, подбежала к импровизированному кнехту, выбитому в скале, и, как следует размахнувшись, бросила канат небесному гостю. Гость привязал конец к стойке поплавка и кивнул, блестящая на солнце маска-очки делала его похожим на бескрылую стрекозу. Когда же летчик ступил на берег и снял маску, на меня взглянуло веселое веснушчатое лицо девушки лет двадцати.
- Меня зовут Селеста, - жизнерадостно сообщила летчица. – На самом деле, Мария Селеста, но это звучит слишком мрачно. А как зовут тебя?
Так мы и познакомились, смотрительница маяка с летчицей, морская Мария с небесной, и подружились мгновенно и навсегда, как бывает у юных девушек, не имевших подруг в детстве. Множество раз серебряный крест ее гидроплана, отягощенный поплавками, делал круг почета над моим островом, а потом добегал до берега по воде, подпрыгивая, словно пущенный блинчиком плоский камешек. Мой отец церемонно и неизменно уважительно приглашал небесную гостью в дом и варил кофе, а потом мы гуляли по острову или загорали на скалах, делясь секретами. Селеста снимала с себя кожаный комбинезон, под которым таилось яркое цветастое платье, и шлем с очками, который высвобождал на волю буйные кудри. Я шутила, что она превращается из куколки в бабочку. Она казалась мне созданием воздушным и смелым, сравнения с птицей, бабочкой или феей напрашивались сами собой. Земное притяжение, довлеющее надо мной и физически, и исторически, ощущалось все сильнее. Незаметно я рассказала ей все свои тайны – почти все, кроме одной. Впервые в жизни я смогла облечь в слова историю о проклятии и пустынях, о смерти матери и вечном бегстве отца, а небесная Селеста слушала молча, но живо, на мгновение переводя яркие блестящие глаза на мое лицо и милосердно отводя их снова.
Я очень дорожила своей первой подругой, еще одним новым голосом, врывающимся в наш с отцом вечный дуэт, и все-таки однажды я спросила у Селесты, любуясь ее беспечным профилем на фоне золотистого заката.
- Скажи, почему ты прилетаешь сюда?
- Прилетаю к тебе, ты хочешь спросить? – для бабочки или птицы Селеста была слишком умна. Иногда в ее светлом взгляде появлялась неудобная, даже неприятная проницательность. – Мне нравится твой остров, и нравится, что ты принадлежишь ему.
- Ты хочешь сказать, наша дружба - это словно приобретение птицы, которая сидит в клетке и обречена на дружбу? – с вызовом спросила я.
Селеста не обиделась. Она думала о чем-то своем.
- Мне было очень трудно стать летчиком, - проговорила она. – Потому что я такая, какая есть – с моим странным именем, с веснушками, в ярких глупых платьях. Мне не доверяли аэроплан, полеты, саму себя. Ты не представляешь, сколько глупых шуток, суеверных предсказаний, даже оскорблений слышала я в своей жизни! Но даже этот маленький смешной гидроплан - это моя летающая броня, моя боевая кираса, и защищена я только тогда, когда я в небе. На земле я – словно моллюск, которого лишили раковины. На любой земле, кроме этой.
Селеста оглядела остров, задержавшись взглядом на маяке. В этот час отец как раз зажигал его, и мерцающий огонь едва-едва выделялся на фоне бушующих красок заката, но мы знали, что на востоке, откуда шла ночь, этот огонь уже увидели и поняли.
- Ты единственный человек, который имеет право знать меня – ты, которая все детство бежала, ты, которая сознательно предпочла одиночество и маяк обычной человеческой жизни.
- Ты хочешь сказать, - проговорила я, - что мы с тобой двое сумасшедших?
- На этом гидроплане я могу лететь, куда глаза глядят, и приземляться там, где пожелаю, - Селеста продолжала говорить о своем, а я о своем, и мы прекрасно понимали друг друга. - Если без моей брони я опять попаду в неприятности, я облекаюсь в нее и лечу дальше. У тебя нет брони, но ты нашла то место, где она тебе не нужна.
- Может быть, и ты нашла свое место? – спросила я. – Оно как раз там, в траекториях твоих перелетов, в твоей свободе передвижений. Внутри брони, на путевой стезе ты дома. Знаешь, есть один человек…
Так я впервые рассказала кому-то об Александре. Селеста слушала с увлечением, но на всякий случай спросила меня:
- И ты решительно настроена ждать его у маяка, на твоем острове? Ты не хочешь найти его сама? Мы могли бы взять мой аэроплан и полететь вместе.
- Ты сама сказала, у каждого свое место, - улыбнулась я. – Ты летишь сквозь облака, он плывет по морям, но кто-то должен быть на земле, потому что аэропланы приземляются, а кораблям нужно заходить в гавани.
Мы посмотрели на маяк. Стемнело, и его свет стал непреложен и несомненен.
- А еще я сказала, что мне не нравится мое полное имя: Мария Селеста, - заметила она. – Пожалуй, возьму свои слова обратно. Это имя объединяет меня с тобой.
- И с морем, - добавила я. – Ты тоже причастна морю, хотя бы благодаря поплавкам на твоем гидроплане.
Мы радостно засмеялись. Почему-то именно этот момент я вспоминаю, когда думаю о своей юности: две девушки в объятиях новорожденной ночи нарекают себя именами, которые выбрали сами, как будто коронуются драгоценными коронами, отвоеванными у судьбы.
«Фонарик»
Письма, совершающие круговорот подобно воде – через небо на землю и снова в океан, – эти письма становились все необходимее. С нетерпением, похожим на жажду, я ждала очередного письма, придумывая свой ответ. День за днем я шлифовала в уме фразы, которые должны были с ювелирной точностью выразить мои мысли о том или ином предмете, а повествования Александра были так захватывающи, что я долго не могла думать ни о чем другом. Я заочно познакомилась с его строгими профессорами, с его другом Робертом, который был увлечен морской фауной, со зданием Школы капитанов, похожим на белоснежную крепость. Я же писала о быте Скалистого острова, о маяке и о розах ветров.
Отцу становилось трудно подниматься по длинной лестнице на маяк, и я постепенно начала ему помогать. Мне нравилось заходить в темную глухую башню, стены которой внизу были толще любых крепостных стен, взбираться по винтовой лестнице, оказываться в маячной комнате, целиком созданной из крепкого закаленного стекла, чтобы свет был виден со всех сторон, и обнесенной витой железной оградой. Открывающийся оттуда вид каждый раз ввергал меня в восторг, смешанный с легким головокружением. Мой взгляд за мгновение преодолевал необъятность морского пространства: румяного и сонного утром, когда я поднималась выключать лампу, или задумчивого и сумрачного вечером, кипящего штормом или лоснящегося легким ветерком, похожим на дуновение, слетающее с губ при шепоте. Я наливала топливо в голодный зев гигантской лампы, протирала хитроумную систему зеркал. Особое сознание важности этой миссии наполняло меня гордостью и рвением.
Мне было неловко отпрашиваться у отца, когда Селеста пригласила меня полетать на гидроплане. Решительная и спокойная летчица взяла это на себя и оказалось, что отец вовсе не против отпустить меня на день. В тот день я впервые оказалась в коротком серебристом теле гидроплана, как будто внутри рыбы или птицы. Селеста усадила меня позади себя и вручила белый шелковый шарф, такой же, как у нее.
- Смотри, я вышила на них наши инициалы: МС.
Мария Селеста и Мария дель Кармен действительно начинаются с одних латинских букв, и мы обе были в восторге от такого совпадения.
Гидроплан разбежался по водной глади и оторвался, взмыв в воздух. В этот миг мое сердце подпрыгнуло, а желудок упал куда-то вниз, но опьянение полетом быстро вытеснило страх. На определенной высоте пейзаж внизу перестает напоминать знакомые очертания: вместо воды мягко переливается голубая скатерть, вместо островков видны хлебные крошки, а низкие прозрачные облака похожи на пар от горячего супа. Я наблюдала эту щедрую роскошь Божьего пира и совсем не чувствовала страха высоты.
Мы летели все дальше, и я увидела белую кружевную кайму океанской скатерти, а затем под ней выступил грубый стол каменистой земли. Вид бескрайней суши взволновал меня больше, чем привычная бесконечность моря. Внимательным взглядом гладила я с высоты мягкие рельефы прибрежных скал, впадины долин, ртутные высверки рек. Затем рельеф, качавшийся вверх и вниз от столкновения с морем, успокоился, и впереди потянулась затененная приближающимися сумерками кофейного цвета равнина.
- Думаю, нам пора возвращаться, - прокричала Селеста.
Наш гидроплан качнул крылом и заложил длинный пологий полукруг для разворота. Мне все время казалось, что аппарат действует сам по себе. Трудно было представить, что маленькие руки Селесты могли иметь к этому какое-то отношение.
Вдруг машина вздрогнула, как будто чихнула, и левый винт прервал вращение и замер тремя отдельными лопастями. Я мгновенно похолодела с ног до головы и лишилась голоса. Я могла лишь схватить Селесту за плечо одной рукой, а другой указать в иллюминатор левого борта.
- Будем садиться, - совершенно спокойным, будничным голосом ответила летчица.
Я плохо помню посадку, но она состоялась. Несмотря на поломку, аппарат спланировал на землю не тяжелее осеннего листа, поплавки заскрипели по суше, а затем забуксовали и остановились. Настала оглушительная тишина.
Селеста выпрыгнула, а я скорее выпала из гидроплана. Вокруг была пустынная местность без людей, жилья, света и даже растительности. Солнце, прекрасно видное мне еще минуту назад с высоты, здесь уже скрылось, и небо над горизонтом зеленело кислым послевкусием заката. Под ногами скрипел песок.
Селеста отвергла мою помощь, вооружилась фонариком и ящиком с инструментами и залезла в умолкший мотор. Ее движения были деловитыми и спокойными, будь она мужчиной, она бы насвистывала за работой. Я же присела чуть поодаль и ждала, вздрагивая от непривычно пронзительного холода, веющего из неограниченного пространства темной дикой суши. Внезапно ужасная мысль посетила меня.
- Селеста, где мы? – спросила я. – Это пустыня?
- Не совсем, - ответила та, не отрываясь от работы. – В пустынях обычно жарко, а это просто пустынная местность, полная песка.
- По определению очень похоже на пустыню, - уныло откликнулась я.
Скоро свет фонарика Селесты стал единственным светом. Непроглядная ночь упала на замшевые песочные барханы. Видения бессознательного детства окружили меня, рождаясь на свет от каких-то крошечных мелочей: отблеска света на обшивке гидроплана, прикосновения холодного тонкого песка к коже, еле слышного шелеста, которым был полон воздух. Казалось, что сейчас вспыхнут костры кочевников, и надо мной склонится давно забытое лицо моей матери с черными глазами, которые я помнила скорее ощущением, как сон, сюжет которого исчез с рассветом. От костров запахнет вкусной и острой едой, а аэропланы – странные, фантастических очертаний – полетят к облакам, чтобы вернуться с чашкой воды или с пустыми руками и жгучей пылью на винтах.
А где-то в этот час мой отец преодолевает подъем на маяк, и его взгляд обегает небосвод в поисках возвращающегося гидроплана. Он зажигает лампу и несколько секунд смотрит на дрожащие оранжевые спирали, пока они не разгораются до слепящего невыносимого света, который заполняет маячную комнату, огневея в стекле башни и скрывая из виду ночь снаружи. Света становится слишком много, и отец покидает этот пылающий сгусток, это Солнце, зажегшееся на вершине каменной башни.
Свет появляется и в нашей темноте. Голубой и белой россыпью вспыхивают созвездия над пустыней, и их так много, что я начинаю различать и затихший гидроплан, и напряженную фигуру Селесты. В ее локонах искрятся голубые нити.
- Ты только посмотри! – восклицаю я удивленно. – Сколько же здесь звезд!
Селеста поднимает голову.
- Это самое лучшее, что бывает в полетах, - говорит она. – И вместе с тем самое опасное. В звездном небе летчики теряют ориентацию, забывают, где находится земля.
Я завороженно наблюдаю за звездным фейерверком. Большие, как яблоки, серебрятся и мерцают светила. Кажется, что каждая звезда – это далекий маяк, который манит идти на его свет. Неудивительно, что летчики сбиваются с пути.
Сбилась с пути и я. Я сижу, поджав ноги, посреди пустыни, так как по собственной воле согласилась покинуть остров, нашу с отцом крепость. Я больше не была кочевницей, имеющей шатер и костер, на котором готовилась еда. Теперь я дезертир, который погибает от жажды, отвергнув жизнь по собственной недальновидности и самонадеянности.
Селеста залезла в кабину и завела моторы. Гидроплан затрясся, напрягся, а затем винты закрутились и наконец слились в привычные круги.
- Селеста, ты гений! – вскричала я.
- Обычное дело, - довольно ответила та и попросила меня подержать фонарик, чтобы тщательно вытереть свои изящные руки от масляных пятен тряпкой с отчетливым запахом керосина. – Запрыгивай, надо доставить тебя к отцу.
Звездное буйство удвоилось, когда мы летели над водой. Мне казалось, что я нахожусь в зеркальной комнате, куда выпустили тысячу светлячков. Не знаю, что думала Селеста, но я окончательно запуталась, где звезды и их отражения, где земля и небо. Один из светлячков стал расти и расти, светлеть и светлеть – и наконец изжелта белый луч прорезал пространство, нарисовав в ночи четкую белую линию.
- Твой отец зажег посадочные огни, - рассмеялась Селеста. – Курс на луч!
Не знаю, был ли наш гидроплан первым летательным аппаратом, который заходил на посадку по маяку, но я ощутила одновременно гордость смотрителя и благодарность путешественника.
Уже на берегу, отправив бесстрашную Селесту в очередной ночной полет, я обнаружила у себя в кармане ее маленький фонарик, при помощи которого она починила аэроплан – этот маленький портативный маяк.
Дезертиру повезло, весь свет этого мира объединился, чтобы привести его домой. Дезертир был прощен отцом, который волновался, но был рад возвращению. Теперь дезертир передумал сбегать. Отныне из него получится самый верный страж цитадели.
«Граф Монте-Кристо».
Эта старинная книга в кожаной неподатливой обложке служила мне для засушивания цветов, и выбрана она была для этих целей, если честно, только за свою почтенную толщину. Я срезала самые красивые цветы, самые изящные листья, а затем вкладывала их в книгу. Они теряли цвет, влагу и силу, отдавая все это листам книги, а оставшиеся хрупкие душистые тени я вкладывала в письма. Большой лист платана я разделила пополам и одну половину оставила себе, вложив ее в дневник.
Дневник я завела, когда снова ощутила приближающееся одиночество. Оно проникло в мою обитель песчинками грозной пустыни, растревожив мою древнюю память, странный ген моей породы, ответственный за страх и бегство. Этот ген шептал в гулких тоннелях моих вен: «Забудь тех, к кому привязалась. Отвергни то, что дорого. Приготовься к бегству, подняв все якоря, вытащив все корни. Может быть, тогда будет не так больно». При помощи дневника я раздвоила сама себя, создав себе собеседника.
Селеста получила новый аэроплан, который мог летать на дальние расстояния и садиться на любую поверхность, кроме водной – у него не было поплавков. Она навещала меня все реже и реже, пользуясь катером снабжения, а навещая, видела не меня, а расчерченные квадраты земли далеко внизу, облака и небесные лабиринты. Я смотрела в ее восторженные и невидящие глаза и понимала, что скоро вынуждена буду ее отпустить, как отпускают птицу, инстинкт которой властно толкает ее встать на крыло и улететь в незнакомые края.
Мой таинственный моряк, знавший теперь обо мне больше, чем кто-либо, сдал экзамены и покинул школу на своем клипере. Уже три месяца я не получала его писем и не знала, куда отправлять мои собственные. В довершение всех моих бед заболел отец: он стал так слаб, что подъем на маяк превратился для него в ежедневный подвиг.
Однажды я поняла, что должна решиться на шаг, о котором давно боялась думать. Я должна была сойти с острова и убедить отца сделать то же самое. Во время очередного редкого визита Селесты я прервала ее рассказ о полете через заснеженные горы и сказала ей прямо:
- Селеста, мне нужна твоя помощь.
Затуманенные мечтой глаза моей подруги мгновенно прояснились, будто эти слова были паролем, давно ожидаемым ею. Она снова видела меня, и видела, как и раньше, насквозь.
- Что нужно сделать?
- Нужно отвезти меня и отца на большую землю, чтобы я могла показать его врачу.
- Завтра я возьму гидроплан и прилечу за вами, - ответила моя решительная подруга.
Подумать только, как я могла сравнивать ее с птицей или бабочкой? Древняя амазонка смотрела на меня алмазными глазами, и я впервые подумала: что же она видела там, в своих полетах над горами, полями и пустынями, что ее глаза стали вот такими – ослепительно-холодными, нечеловеческими, орлиными?.. Она забыла обо мне в последнее время, но и я не думала о ней. Замерев, мы глядели друг другу в лицо, словно видя друг друга впервые.
Она протянула руку и нежно коснулась моей переносицы.
- У тебя появилась морщинка вот здесь, - сказала она. – Я запомнила контуры всех ближайших рек и заливов, но не обратила на нее внимания.
- А я не заметила, когда ты стала смотреть на солнце, не морщась, - то ли в шутку, то ли всерьез парировала я.
- Привыкай к этому взгляду, - очень серьезно сказала Селеста. – Когда тебя найдет твой капитан, он будет смотреть так же. Так смотрят на солнце, на звезды, на водную или любую другую пустыню, на бездну под ногами.
И на смерть, - хотела сказать она, но не сказала. Только много лет спустя я узнала, что Селеста несколько раз терпела крушение и выживала в полнейшем одиночестве и в пустынях, и в ледяных горах. Она не произнесла этого слова, но оно повисло между нами, как холодный туман, перехватывающий дыхание. Мысль о смерти я гнала от себя так же, как и мысль об отъезде со Скалистого острова, а она возвращалась ко мне ежедневно: слабостью отца, отсутствием писем.
Когда пришла пора лететь на большую землю, отец не противоречил мне, и даже с любопытством поднялся в небольшую кабину старого гидроплана. Сидя у иллюминатора и глядя на стремительно падающую вниз горизонталь воды, он вспомнил детство и свои полеты на шатких конструкциях Собирателей влаги. Теперь он говорил об этом открыто, как о том, что давно кануло, и это радовало меня. По крайней мере, он излечился от страха.
- Я и забыл, как хорошо наверху, - проговорил он. – Вот такие облака мы ловили в свои водяные ловушки: с зеленовато-серым основанием и белоснежными гребешками. Тот, кто приносил на землю ловушку, полную воды, имел право первым набрать из нее чашку и угостить даму своего сердца. Твоя мать, Марита, была очень гордой девушкой, и она несколько раз отказывалась от воды. Подумать только, я протягивал чашку воды наследнице Магеллана, словно величайший дар, а теперь мы с тобой живем на клочке суши, похожем на чашку камней посреди бесконечной скатерти океана…
- Почему вы назвали меня Мария дель Кармен, - спросила я, пользуясь тем, что отец расположен к воспоминаниям, - если из-за предыдущей носительницы этого имени род был проклят?
- Должно быть, мечтали переиграть судьбу, - пожал плечами отец. – Мы все верим в то, что нет ничего непоправимого и окончательного, что новые Ромео и Джульетта не умрут, что новые Адам и Ева будут послушными, что наши дети сделают то, что не удалось нам. Эти мысли смягчают нашу горечь, и мы старательно пытаемся забыть, что человек всегда одинаков, родился ли он в раю на заре времен, в восемнадцатом веке в семье моряка или в Последней Пустыне в шатре Собирателя влаги.
Пока отец находился у доктора, я гуляла по улицам города. Это был небольшой приморский городок, живущий рыбной ловлей, ремонтом судов и всем, что связано с морским бытом. Он был по-южному криклив и пестр, и если на суше, под метелками пальм, царила экваториальная лень, то на мутной воде кипела бешеная деятельность. Длинный плоский берег вдавался в залив десятками пирсов, похожих на загоны для скота: около некоторых паслись, подпрыгивая на мелких волнах, рыбацкие баркасы, катера снабжения, буксиры и толкачи; у других укоризненно качали мачтами белые яхты богатых путешественников; чуть дальше сливались с водой низкие напряженные военные суда и полувсплывшая подлодка, напоминающая охотящуюся выдру, а между всеми этими образчиками богатой судоходной коллекции сновали пироги местных жителей, которые предлагали морякам и туристам фрукты, рыбу и осьминогов, еще живых, опутывающих смуглые руки продавцов скользкими сложными путами. Еще дальше по берегу неприглядно серели казематы доков, где на кильблоках коротали заключение поврежденные суда. После вечной прохлады нашего острова город производил впечатление ошеломляюще жаркого и грязного, даже камни у полосы прибоя были покрыты непрозрачной пеной цвета серы, но вместе с тем, эти улицы в дерзких пятнах отвесного солнца, эти скрипучие вывески и темные глаза домов под прикрытыми веками ставень манили меня своей тайной, как манит любой лабиринт, любая сжатая ладонь.
Мне было очень жарко, хотелось пить, но я шла дальше, между оглушительными рядами рынка с ящиками устриц и кальмаров, мимо витрин магазинов, в которых были выставлены яркие платья, музыкальные инструменты, книги и еда, мимо лавок и управлений судоходных компаний, гордо украшенных своими символами и громкими названиями. Там кипела непонятная мне жизнь, и я подумала, что мой таинственный капитан в таких местах наверняка чувствует себя как дома. Я зачем-то пощупала отрезок парусины, выставленный в лавке, и спросила у торговца, виден ли из города свет маяка со Скалистого острова.
- Очень редко, - покачал головой торговец. – Только в самые тихие и прозрачные ночи, чаще всего осенью. Но каждое судно, стоящее на приколе у причалов, пришло в порт благодаря маяку.
Эти слова согрели мне сердце. Я хотела поделиться ими с отцом, когда мы летели домой, но он устал и молчал, а я чувствовала, что такие вещи не говорят просто так, чтобы заполнить паузу. Когда я увидела Скалистый в иллюминаторе, он внезапно напомнил мне гравюру из одной книги: остров, увенчанный крепостью, остров Монте-Кристо. Этот остров преследовал своего заключенного всю его жизнь: сначала стены тюрьмы держали арестанта, а затем арестант держал свою тюрьму в себе. У каждого узника замка Иф была своя история, но для читателей они останутся просто декорацией. Важны двое: старый аббат и молодой моряк.
Старый усталый и молодой тоскующий узники острова.
«Инструкции для смотрителя маяка»
Я сидела в каморке-кухне на первом этаже маяка и смотрела на пламя свечи. Вокруг стояла тьма, потому что в маяке, как известно, нет окон, и сегодня этот факт меня радовал, как никогда в жизни. Снаружи уже вторые сутки бушевал ужасающий океанский шторм, и волны, если так можно было назвать эти создания урагана и хаоса, вздымались до самой вершины маяка, чтобы с разбегу навалиться грудью на его старую башню и попытаться повергнуть, а потом, потерпев поражение, они плашмя обрушивались на его основание, издавая гром, который сотрясал весь остров до последнего камешка, как и мое трусливое сердце. Эти звуки не были похожи на тяжесть падающей воды: в них была злоба и хлесткость удара, пощечины, упоение своей жестокой вседозволенностью. Мой друг-капитан как-то писал мне о том, что иногда вода производит пугающее впечатление живого сознательного существа.
Вторые сутки я сидела взаперти, потому что из цитадели маяка выйти было невозможно: в такой шторм волны перекатываются по всему острову, и только маяк может послужить защитой. Согласно распоряжениям, я не выключала лампу все время шторма, а просто поднималась наверх, чтобы вглядеться в исполосованное дождем и брызгами стекло и отшатнуться от очередного гребня океанского вала, который плевал маяку прямо в лицо. Повинуясь тем же инструкциям, я включила еще и ревун, сирену, которая выла коротко и страшно, но все же не могла перекричать удары волн и визг ветра. Кроме того, со мной было работающее радио, которое, к счастью, почти все время молчало. Это позволяло надеяться, что в открытом море нет судов, нуждающихся в помощи.
- Маяк, маяк, - иногда спрашивали меня с большой земли. – У вас все хорошо? Топлива хватает?
- Так точно, - отвечала я. – Как дела?
- Ну и погодка, - бодро говорили сквозь шум и скрип помех. – Как у вас, база?
База, то есть метеорологическая база ближайших островов, отвечала:
- Новостей нет. По-прежнему двенадцать баллов.
И все снова замолкали, потому что говорить было не о чем.
Я шла в свою каморку и при свете свечи варила себе кофе, а потом закутывалась в шаль и снова слушала дрожь земли под ногами и сирену-ревун. Так начиналось мое царство.
Два месяца назад сын дона Рикардо, Энрике, должен был забрать меня с острова на «Морском коньке». Я собрала свои немногочисленные вещи и отцовские книги, а также упаковала документы, которые перейдут в руки следующего смотрителя маяка. Впереди меня ждала неизвестность, о которой я не могла думать, сосредоточившись только на том, что я потеряла. В то время я вообще ни о чем не могла думать, кроме одного: только теперь я поняла своего таинственного друга-капитана, его неуверенные размышления о новой жизни, которая распахнется перед ним после окончания школы. Раньше я завидовала ему и думала, как прекрасно входить в новый, неизведанный мир. Теперь я поняла, что новый мир всегда связан с болью и утратой, с агонией старого мира, покидающего нас, вырывающего свои метки из нашего сердца, навсегда скрывающегося из нашего зрения вместе с потухшим взглядом умерших.
Уже стоя на трапе «Морского конька», я внезапно пришла в себя. В моей жизни было два дома: Пустыня и Остров. Я отвергла первый и поселилась во втором, ничего другого у меня не было. Остров был моим смыслом, моей клятвой, моим отказом от всего, что не имело отношения к хранению чужих жизней и ожиданию моей собственной. Теперь, когда отца не стало, этот остров был освящен памятью его присутствия. Кочевница из рода вечных беглецов, я была первой за множество поколений, кто получил в наследство дом, и не просто дом, а крепость, знаменем которой был луч света. Во всем мире не было человека, который бы имел на эту крепость больше прав, чем я.
- Я остаюсь, - сказала я Энрике и снова сошла на землю.
- Мария, ты сошла с ума, - испугался тот. – Ты не сможешь жить здесь одна.
- Смогу.
- Ты не сможешь быть смотрительницей маяка.
- Последние полгода я была ею, потому что исполняла обязанности больного отца.
- Ты всегда мечтала покинуть этот остров, разве нет?
- Теперь я мечтаю остаться здесь.
Бедный Энрике не смог переспорить меня. Довольно быстро я уладила дела по поводу своего назначения. Сеньоры с большой земли качали головами и с сомнением смотрели на меня, как будто подозревая во мне безумие или скрытые, опасные для них мотивы, но мое упрямство, продемонстрированный опыт в обращении с маяком и главное – отсутствие кандидатов на должность помогли мне добиться своего. Передо мной положили контракт, который я подписала, и инструкции смотрителя маяка, которые мне посоветовали изучить, а затем сеньоры покинули остров, и жизнь потекла, как и раньше.
- Коменданта порта! - захрустело в радиоприемнике. – Говорят с мостика «Америго Веспуччи». Что там темнеет у вас на волнорезе?
- Чей-то баркас сорвало со швартовки, - невнятно объяснил комендант какого-то порта. – Конец посудине.
- Хррр… кххххх… пустой? – донеслось окончание фразы.
- Так точно, пустой. Если нет, мы бы уже знали.
Я свернулась в старом кресле и задремала. Сквозь сон я непроизвольно контролировала ритм водяных ударов по позвоночному столбу маяка и тон сообщений по радио. Так спят на вахте или у колыбели младенца – прозрачно, урывками и с нечистой совестью.
Внезапно какая-то мысль вырвалась из сонного подсознания и толкнула меня. «Если нет, мы бы уже знали», - сказал капитан порта. В этом сообществе, в этом ордене моряков и всех, кто к ним близок, новости разлетаются очень быстро. Что, если и до моего друга-капитана уже дошла новость о том, что на Скалистом теперь новый смотритель маяка?
Я окончательно проснулась, а затем взяла свечу и отправилась в небольшую кладовку под лестницей. На официальном чертеже маяка, с которым я недавно была ознакомлена, это помещение именовалось «складом», и там действительно лежали старые цистерны из-под топлива, веревки, швабры, запчасти для радио и другие полезные, но на самом деле никогда не пригождающиеся вещи. Но я знала, что за одной из цистерн скрыт люк, ведущий в подземный ход. Этот ход, довольно широкий и удобный, связывал основание маяка и мой подземный сад, и выходил к воде с другой стороны острова, которая была неприступна и покрыта высокими острыми камнями. Где-то между кладовкой и садом в стене подземного хода находился тайник контрабандиста, и туда-то я и направилась.
В тайнике, уже давно рассекреченном, действительно находились бутылки из старинного запаса вина, пузатые, пыльные и очень тяжелые. Взяв одну, я вернулась с ней в свою каморку, вымыла ее грязные шершавые бока и, с трудом выкорчевав пробку, вылила в раковину слишком старое вино: оно пахло сырой землей и лекарством, и текло густо и медленно, как кровь. Теперь у меня было средство для доставки почты.
Потом я вырвала лист из служебного журнала и начала писать: «Мой дорогой далекий друг! Мне надо сказать Вам кое-что очень важное. Если Вы услышите, что на маяке Скалистого острова сменился смотритель, не теряйтесь и не грустите. Этот новый смотритель – я.
Еще недавно я размышляла о своем призвании, о своем предназначении. Мне казалось, что я никчемна и сижу здесь, в четырех стенах (а на самом деле, в одной, в завернутой спирали маяка) и жду, когда же и до моего острова доплывет жизнь. Жизнь – это Вы, Александр, теперь я уверена в этом окончательно. Это странно и необъяснимо, но не кажется ли Вам, что нам была уготована такая судьба когда-то очень давно? Вас она благословила невесомостью качающейся колыбели, меня – медной пустыней сухого нёба. Мое призвание равно Вашему и ничем не меньше его: если есть тот, кто рожден покидать сушу, значит, есть тот, кто рожден ждать, и ожидание – это не праздность, не лень и не прихоть, а труд, иногда сравнимый в мучительности с Сизифовым. Для меня, смотрящей с вершины маяка, цель – весь мир, для Вас – один остров. Мы две чаши весов, лишенные смысла друг без друга. Вы владеете всем миром, его белым бесконечным кругом, а мой маяк – стрелка компаса, указывающая в одно единственное место: мой дом. Только сейчас я поняла, что все правильно. Мы правы. Надеюсь, Вы тоже ощутите это: свою спокойную, счастливую правоту. А если нет, как бы я хотела заразить Вас ею».
Успокоившись сама, вытолкнув из груди старый воздух (по-моему, за время написания письма я ни разу не вздохнула), я свернула письмо и запечатала его в бутылке. Когда стихнет шторм, подумала я, я брошу бутылку в воду, и снова, как в самый первый раз, положусь на волю вод.
- Маяк, маяк, - позвало меня радио. – Как вы там, стоите?
- Стоим и светим, - гордо ответила я, радуясь нашему с маяком объединению.
- Так держать, - одобрительно откликнулась Большая земля, но ее голос перебил скрипучий голос метеорологической базы:
- Кажется, идет на убыль. Ветер пятьдесят узлов.
Мне показалось, что я ощутила среди помех общий вздох облегчения. Это означало, что мое двухдневное заточение подходит к концу и мне предстоит встретить свой первый день творения (так Александр называл утро после шторма) на своей собственной земле, где после разгула стихий одна твердь лишь слегка отделена от другой, где земля пустынна и лишь Дух Божий носится над водами.
«Старинный ключ»
Ключ от маяка был скорее символом, чем действительно полезной вещью. Но, повинуясь инструкциям смотрителя маяка, я попросила Энрике сделать копию этого ключа. Старый экземпляр был шершавым и покрытым радужной патиной, новый непривычно легко скользил в пальцах.
- Ну что, Марита-отшельница, - по обычаю, подтрунивал надо мной Энрике. – Ты еще не забыла человеческий язык?
- Ну что, Энрике-мореплаватель, - передразнивала я его, намекая на принца старинных времен, - ты еще не устал от корабельной качки?
- Я жду, когда отец возьмет меня с собой в дальнее плавание, - поделился со мной парень. – Это нечестно: он нанялся капитаном на большой корабль, а мне оставил эту посудину.
Обиженный «Морской конек» взбрыкнул, когда бочка с топливом соскользнула по сходням с палубы на причал. Энрике и его матрос потащили бочку к маяку, а я взошла на палубу. Я пыталась понять ощущения того, кто сейчас на корабле, пыталась стать ближе к нему хотя бы в этом. Я положила руку на фальшборт и прислушалась к качке палубы, отправив все свое внимание в ощущения ступней.
Сухопутного человека эта качка сбивала с толку, но, если не двигаться и сосредоточиться, то мышцы начинали понимать, как им работать. В легких нырках появлялся ритм, который переходил в понятную закономерность, похожую на закономерность сердцебиения. Пустота трюма под палубой, делающая ее неустойчивым поплавком, становилась равна ее живучести точно так же, как равна выносливости гибкость самолетного крыла – это я усвоила от Селесты. Иными словами, мастера-корабельщики, которые возводили на изменчивой водной глади кили и палубы, как герои сказок возводят замки на песке или в облаках, были не так уж недальновидны. И если такая вот легко качающаяся колыбель примет младенца, то ему повезет не меньше, чем младенцу Моисею в корзине.
В ту ночь я спала сладко и крепко, но пробуждение было ужасным. В предрассветном рассеивающемся сне я почувствовала под рукой то, что ожидала не чувствовать больше никогда – песок.
Я вскочила и бросилась к свече – ночь только отступала, в комнате было сумрачно. Затеплив огонек с третьей попытки, я подошла на нетвердых ногах в кровати и замерла в ужасе: в складках простыни действительно лежали тоненькие ручейки песчинок.
Проснувшись до конца, я нашла мужество посмеяться над собой. Должно быть, я принесла песок с собой из своего подземного садика, возможно, пара песчинок налипла на мой подол. Смешно паниковать из-за горстки песка. Тщательно встряхнув простыню, я снова легла, надеясь вернуться в сладкий утренний сон.
Но утро, а за ним и день не принесли мне успокоения. Я видела песок на ступенях и у двери маяка, он набивался мне в туфли. Я слышала испуганным обостренным слухом шелест песка о камни. Он преследовал меня, как призрак убитого преследует убийцу. Ночь была полна страха: каждое мое сонное прикосновение к подушке или одеялу заканчивалось колючим прикосновением невидимых песчинок, я отдергивала руку и просыпалась.
Следующий день был печальнее предыдущего: я будто сошла с ума. С маниакальным рвением я каждые полчаса подметала пол в доме, мыла тарелки, снова и снова доставала свежую воду из колодца – но песок снова появлялся и на полу, и на посуде, и в пище и воде. Ночь ушла на борьбу с мыслями и запретом: не думай, не думай о том, о чем невозможно не думать. Не думай о том, что беглец найден, не думай о том, что беглецу больше негде прятаться.
С больной головой, не выспавшаяся покинула я утром дом, чтобы идти на маяк. Но стоило мне выйти за дверь, как я онемела от ужаса.
Прибой был коричневым и вязким. Волны катились медленно, словно ворочая тонны грязи, и вместо чистой серой гальки, к которой я привыкла, в прибое темнела трясина мокрого песка.
Вне себя, я бросилась к радио и вызвала метеорологическую станцию. «Все в порядке… - говорило радио где-то на краю моего сознания, - песчаная буря… ветер с материка… скоро ветер изменится…»
Но мысль, которую я пыталась спрятать, снесла шлюзы запретов: мое время истекает. Если меня не найдут, если на мое письмо не ответят, Скалистый остров станет моей пустыней. Мое убежище было столь недосягаемым и надежным, что оказалось ловушкой. Время, счастливо прожитое с отцом, ослабило инстинкт кочевника, но теперь мне – Марии дель Кармен со Скалистого острова – напомнили о проклятии, неизвестно чем заслуженном другой Марией дель Кармен. Время, отделяющее нас друг от друга, время, которое истекало – текло настоящим песком вместе с водой, как будто кто-то разбил в прибое песочные часы.
В тот вечер я села писать письмо. Я знала, что не отправлю его. Мне просто нужно было сформулировать то, о чем я думала. «Мой далекий друг! Вот уже больше года, как я не получаю от вас никаких вестей.»… Впрочем, я не могла рассказать о Последней пустыне и ее погоне за мной, о страхе и бегстве – далекий собеседник не знал предыстории. Я могла просто пожаловаться на усталость и одиночество – так всегда жалуются женщины: выбирают самые незначительные свои печали, так как рассказать о главной сердечной тоске нет ни слов, ни сил. «Поторопитесь, друг мой! Я боюсь, что усталость придет раньше вас.»
Как и обещали метеорологи, песчаная буря утихла и вода очистилась, но зловеще шуршащие змейки песка все еще извивались на скалах и норовили заползти в дом, откуда я изгоняла их метлой. Все это время я была в мрачном настроении и впервые в жизни начала бояться одиночества, а вместе с боязнью одиночества приходит и боязнь людского общества. Поэтому я испугалась, когда к острову подошел большой парусный корабль.
Я как раз спускалась с маяка, завершив ежеутренний ритуал, когда услышала многоголосый говор и корабельные звуки: скрип дерева, визг блоков, дробный стук разматываемой кабестанной цепи. Самым логичным объяснением было бы наваждение, и мне вполне могло почудиться. Но корабль существовал на самом деле: шхуна под косыми парусами довольно близко подошла к острову и встала на якорь, отправив к причалу, предназначенному для судов с маленькой оснасткой, шлюпку. На крутой скуле шлюпки было написано название судна - «Виктория».
Я немного помедлила, вытирая масляные руки о рабочий передник, но снова осознав, что замкнутость пространства острова столь же явно служит мне ловушкой, сколь и укрытием, я смело двинулась навстречу гостям. К счастью, гости были самые желанные: в шлюпке в полный рост поднялся старый друг – дон Рикардо. Он отрастил короткую колючую седую бородку, именуемую боцманской, был одет с некоторым дикарским шиком и держал грудь колесом, как будто плечи его утяжеляла невидимая королевская мантия – фантомная тяжесть капитанского звания.
- Мария, дочка, - звучно поприветствовал он меня, спрыгивая на берег.
Двенадцать любопытных глаз уставилось на меня из шлюпки.
- Нечего смотреть, - по-отечески грозно окликнул гребцов дон Рикардо. – Живо гребите обратно, заберете меня через три часа.
Любопытное сияние померкло, и разочарованные матросы вернулись к своим веслам.
Я пригласила дона Рикардо в дом, лихорадочно думая об угощении. Девушки едят гораздо меньше, чем моряки, а небольшой аппетит вкупе с нежеланием готовить заставляли меня часто обходиться яблоками и кофе. Обратив внимание на обстановку моей кухни, на состояние моих рук и одежды, дон Рикардо как истинный друг семьи пустился в уговоры.
- Не понимаю, - говорил он, - что удерживает тебя здесь. Верность памяти отца, любовь к одиночеству или боязнь переезда? Ты так молода, Мария, ты еще сможешь найти и новый дом, и новое дело по душе. Да что там, я с удовольствием соглашусь назвать тебя своей дочерью и сестрой Энрике. Моя старая жена всегда мечтала о дочери, вот она обрадуется!
Я была тронута добротой и щедростью старого друга. Что удерживало меня здесь на самом деле? Что заставляло цепляться за эту груду камней, увенчанную маяком, как будто я была утопающей, а эта груда – моим единственным спасением, ранящим в кровь пальцы и колени? Две вещи: страх остаться бездомной и призрачная надежда увидеть адресата моих писем. Боже, как давно я писала эти письма! Какая пропасть лежит между той Марией и мной! Даже если он все-таки не забудет о своем обещании и приведет свой корабль к моей пристани, он не найдет в моей молчаливой скрытной душе ни следа беззаботной девочки из писем.
Я невольно взглянула в сторону шкатулки, где хранились письма. На ней лежал тонкий шершавый слой песка. Пустыня медленно, но верно накладывала свою печать на все, что было мне дорого.
- Куда вы ведете «Викторию», дон Рикардо? – спросила я.
- На Манилу, - ответил капитан.
- Там бывает много судов?
- Манила – это перепутье всех морских дорог, - сказал дон Рикардо. – Нет корабля, который бы не побывал там.
И тогда я согласилась поехать с ним, ощутив холодную и радостную дрожь перемен.
Копию ключа я положила в папку вместе со всеми документами, посвященными маяку, а старый шершавый ключ надела на ленту и повесила на шею, решив не сдавать комиссии. В конце концов, ключ – не такая большая плата за отречение от единственного дома, который я имела.
«Осколок»
Давно я не была так счастлива, а возможно, и никогда не была. Я смеялась, вслушиваясь в едва уловимое гудение ветра в парусах, я замирала от восторга, наблюдая, как солнечный луч гладит кисло-медный бок корабельного колокола, и съедала без остатка всю еду, которую нам подавали на белой фарфоровой посуде с тусклым золотым узором из якорей и канатов. Я никогда не была так счастлива, я никогда не была так голодна.
Погода стояла прохладная, солнечная и ветреная. Волны вскипали пеной и ласково качали «Викторию» на сильных синих плечах. Мы встречали стада дельфинов, прошивающих водяную гладь стальными иглами своих тел, и стаи тугих блестящих касаток, празднично одетых в черное и белое. Их фонтаны, смешанные с паром дыхания, напоминали разрывы фейерверков.
Крупные слепящие блестки лениво вспыхивали на воде в самый последний момент излома волны, и от этого запаздывания казалось, что это не просто отсверк света, а послание, отправленное осознанно, что-то вроде световой морзянки. Мне казалось, что еще немного, и я смогу разгадать это послание…
Я написала еще одно письмо, на этот раз счастливое, несмотря на угрызения совести, и решила отправить его в тот же самый миг, как сойду на причал. Оно отправилось к предыдущему письму в шкатулку для письменных принадлежностей: то письмо я не собиралась отправлять, но почему-то не решалась уничтожить.
Мне нравилось наблюдать за работой команды и представлять вместо коренастой фигуры дона Рикардо молодого и высокого капитана. Матросы работали слаженно и весело, являя моему наивному восторженному взгляду знание теории и виртуозное владение практикой. По вечерам, когда весь мир вокруг палубы скрывался в первозданной темноте, свободные от работы матросы пели песни своих родин и рассказывали страшные истории.
В одну ночь мне довелось увидеть чудо: черная вода начала светиться бело-голубыми искрами, которые бежали по гребням волн и кружились в кильватерной струе. Каждая капелька воды, поднятая стремительным форштевнем «Виктории», падала в черноту, рождая кратковременный взрыв чистого и холодного света. Никогда в жизни я не видела ничего более нездешнего, инопланетного, чем мрачные волны, черные настолько, что казались дырами в пространстве, которые вспыхивали мерцающим светом далеких галактик.
В один из дней ветер усилился настолько, что стол в кают-компании застелили мокрой скатертью: она удерживала белый фарфор от падения и перемещений. Александр был прав: моряки любят шторм. В тот день офицеры и капитан шутили так, что я, одичавшая отшельница, смеялась до слез, невзирая на промокшие от соприкосновения со скатертью рукава. Тем не менее, мне порекомендовали проводить больше времени у себя в каюте, чем на палубе, и я послушалась, не желая причинять неудобства, да и ветер стал слишком грубым и холодным. Добрый дон Рикардо принес мне какие-то старинные книги, чтобы занять мой досуг.
Пару дней «Виктория» смело шла среди зыбей, но вот что-то изменилось. В лицах команды появилась серьезность, а кульбиты судна стали опасными для неподготовленного к качке человека. На обед впервые не подали ничего, кроме лепешек и яблок. Спать на койке стало невозможно, и мне повесили настоящий матросский гамак. Правда, оба матроса, которые этим занимались, избегали смотреть мне в глаза. Шторм крепчал. Я была далека от искусства кораблевождения, но в волнах и ветрах разбиралась. Я знала, что волны, которые бьют «Викторию» и захлестывают палубу, тянут на девятибалльный шторм. Правда, раньше я смотрела на них свысока, из неприступной цитадели маяка.
В ту ночь, когда гамак, отвисший под тяжестью моего тела, был единственной осью в скачущем пространстве, мне впервые в жизни приснился сон. Я видела корабль, оперенный многочисленными парусами, который летел по голубой воде. В какой-то момент вода исчезла, и стремительный киль вонзился в песок. Волнистый рисунок песчаного морского дна стал барханами пустыни, как будто ветер и вода оставляли одни и те же следы на поверхности планеты, и эти же плавно изогнутые шершавые линии напоминали давно забытое видение разинутых в жажде ртов с волнистым рисунком высохшего нёба. Я закричала, чтобы предупредить тех, кто был на корабле, но мое предупреждение опоздало: деревянная плоть корабля начала растворяться, являя взору ребра шпангоутов и открытые переломы мачт.
В растерянности я оглянулась и увидела рядом с собой девушку, как две капли воды похожую на меня. Ее – мое – лицо было полускрыто черными кружевами испанской мантильи. Она взяла меня за руку и указала вниз, на наши ноги. Там бурлили водовороты поднимающейся воды, превращая барханы снова в морское дно. Сухой скелет корабля, лишенный влаги, и мы с таинственной спутницей, уносимые прибывающей водой – величайшая несправедливость была в этом сне. «Теперь ты знаешь, - шепнула незнакомка, и черная мантилья качнулась от ее дыхания. – Это наша вина». Она судорожно сжала мою ладонь и тянула меня вниз, на стремительно темнеющее дно…
Я проснулась от грохота: рассыпалась стопка старинных книг, которые принес дон Рикардо. «Виктория» трещала, как скорлупа ореха, а из-под двери темным пятном, похожим на старую кровь, прибывала вода. Я выбралась из гамака и автоматически, не думая, подняла раскрытую книгу, до которой почти добрался язык воды. С едва видной в полумраке страницы на меня смотрело лицо из сна: мое лицо, обрамленное черной мантильей. Брови, чернее, чем у меня, были сурово и страдальчески сведены на переносице, желтоватая рука нервно прижимала край мантильи к груди: этот традиционный для старинных портретов жест мог бы сделать честь художнику, но было очевидно, что здесь играет роль не талант живописца, а мятущийся и мрачный характер модели, который подчинил себе и портрет, и само время. Внизу, искусно выписанная мельчайшими буквами, виднелась надпись: «Мария дель Кармен де ла Исла».
Тогда я поняла. Взойдя на палубу «Виктории», я совершила тот же грех, за который была проклята та Мария дель Кармен. Сойдя с острова, уже неизвестно как и почему ей предназначенного, она была наказана пустыней – Первой пустыней нашего рода. Я же, повторившая то же преступление, должна была встретиться с Последней пустыней – не той, которую оставили мы с отцом, а той, которая в этот самый момент свивала свои песчаные кольца на страшной глубине под килем несчастной «Виктории». Последней пустыней было дно морское.
Я зачем-то вырвала из книги портрет и засунула его в шкатулку с письменными принадлежностями, а затем бросилась на палубу, пытаясь сообщить дону Рикардо, что нужно повернуть, нужно вернуться на Скалистый и спасти команду, но сказать что-либо было невозможно. Я видела хаос, который лишил меня всех чувств разом – кроме, наверное, осязания, так как первая атака волны вымочила меня с ног до головы и так больно стегнула по телу, что я едва сдержала крик. В этом хаосе я различала смутные фигуры людей – и эти люди пытались бороться, пытались делать свое дело! Я смотрела на сорвавшего голос дона Рикардо и не чувствовала ничего, кроме огромного облегчения – потому что это он должен был бороться за корабль и команду, а не я. Это была его ответственность, а не моя. Я могла свернуться в клубок, парализованная страхом и безнадежностью, а он не мог. Я упала на палубу, скованная по рукам и ногам беспомощностью, меня колотила крупная дрожь от холода, похожая на судороги, и все же была рада, что я не капитан корабля.
А как же другой капитан, тот, который так давно перестал писать мне письма? Что, если он тоже ведет свой клипер в этом шторме, если он тоже сорвал голос и тоже тайно мечтает не быть капитаном? Я рассеянно оглянулась на каюту: она больше не могла быть моим убежищем. В не закрытые мною двери врывалась вода и выносила мои вещи: вот уплыл теплый плащ, вот кувыркнулась в очередном пенном набеге шкатулка с письмами.
Я подползла к борту и крикн
ула в бешеную водяную взвесь: «Бери что хочешь! Клянусь, что вернусь на Скалистый, слышишь? Я вернусь и никогда не сойду с него, только дай мне вернуться!».
Кому я кричала, не знаю. Волна, сбегая с палубы, швырнула мне на колени что-то белое – это был осколок фарфоровой тарелки с золотым якорем. Не чувствуя окоченевших рук, я схватила его слишком сильно, и порезала ладонь. Через несколько мучительных часов, во время которых я перестала чувствовать хоть что-нибудь, шторм утих. Моя клятва, случайно скрепленная кровью, была принята.
«Лист платана»
«Виктория» вернулась на Скалистый, словно побитая собака. Она нуждалась в ремонте, а команда – в отдыхе и лечении. Дон Рикардо, проведший корабль через смертельный шторм, понял, что он слишком стар для капитана.
- Знаешь, дочка, - сказал он мне, - я вижу этот шторм во сне каждую ночь.
- Вы сделали все, что нужно было, - попыталась я утешить его.
- Я не увез тебя туда, где кричат попугаи и шелестят пальмы, - усмехнулся он.
- Это был знак. Я была Ионой, - ответила я на его улыбку.
- Или это был я.
Он смотрел на меня задумчиво и серьезно.
- Что ты скажешь, Мария, если я попрошусь на место смотрителя маяка? Тебе будет легче справляться с маяком, а мне не придется совсем бросать море.
Этот поворот событий устроил всех: комиссия по маякам получила смотрителя на мое место, которое все еще было не занято, я вернула себе остров на правах не усталой от хлопот хозяйки, но любимой дочери, а Энрике наконец-то был освобожден от повинности и получил место на «Виктории» - не капитана, разумеется, но он горел желанием дослужиться до капитана в самом скором времени.
- Добрый вечер, - проговорила я в хрипящую тишину радиоприемника. – Маяк зажжется через полчаса.
- Маяк снова говорит женским голосом, - шутливо откликнулось радио, и я радостно почувствовала, что мое короткое отсутствие не прошло незамеченным.
И потянулись спокойные, почти счастливые дни. Песок исчез с моего острова, как будто его никогда и не было, а розы ветров в моем подземном саду расцвели пышнее, чем обычно. По вечерам я готовила кофе для дона Рикардо, и мы сидели на прибрежных скалах до тех пор, пока вокруг не сгущалась ночь. Он рассказывал мне многочисленные истории о своих плаваниях, а я пересказывала ему содержание прочитанных книг или письма от Селесты – моя небесная подруга тушила пожары где-то в лесах, отдыхая от гор, моря и пустыни. Мы смотрели, как огонь маяка отражается в воде. Было похоже, что пламя свечи перевернули вверх ногами: яркой сплошной полосой она горела у берега и роняла отдельные искры вниз, будто они были подвластны силе тяготения.
Каждый день я была полна решимости рассказать дону Рикардо о таинственном капитане и его письмах, но как только вечерело, решимость моя таяла, и я так и не находила нужных слов. Я не была суеверной, но мне казалось, что если я облеку в слова то, что занимает меня больше всего, оно не сбудется никогда.
Прекрасно-размеренно и чудесно-спокойно жили мы, пока в одно прекрасное утро после грозовой ночи к нашему берегу не прибило обломок сломанной мачты. Дон Рикардо обходил остров, я связалась с большой землей и соседними островами, узнавая, что происходит. Никто ничего не знал, радио молчало, сигналы бедствия не поступали. Впрочем, как объяснили мне в метеорологической службе, шторм, разразившийся далеко в океане, был такой силы, что корабль мог просто не успеть послать сигнал.
- Если кто-нибудь спросит свою мачту, она у нас, - пошутила я.
- Передадим, - откликнулось радио. – Берегите ее пока что!
Я со смехом нажала кнопку отбоя и выбежала из дома, повинуясь далекому зову дона Рикардо.
***
Очнулся я от жгучей боли в истерзанном горле и в груди, которая заставила меня закашляться. Ресницы слиплись от соли, веки опухли, и я едва мог открыть глаза. Надо мной склонилось чье-то лицо с поседевшей бородой, но все еще угольно-черными бровями. Очевидно, этому же лицу принадлежали руки с кожаной флягой, из которой в мое горло лилась какая-то огненная жидкость.
- Вот так-то, сеньор, - говорило лицо на прекрасном испанском языке. – Мы выгоним из вас всю океанскую воду и весь холод. Вы меня слышите, сеньор?
Я кивнул. Очевидно, я находился на каком-то берегу, принесенный штормом вместе с обломком мачты. Я пытался воскресить в памяти карту и нанести на нее наши последние передвижения, но оставил эту попытку.
Тем временем мой спаситель с недюжинной силой подтянул меня повыше, так что я почти сидел, опираясь на его плечо.
- Выглядите вы неважно, сеньор, - продолжал тот низким и очень успокаивающим голосом. – Но мы с дочерью вас подлечим, высушим и согреем. Мы всегда рады помочь морскому собрату. А вот и она!
И мы вместе повернули головы навстречу той, которая бежала к нам от высокого белого маяка.
Именно такой я и представлял ее в своих мечтах, хотя ей было уже не семнадцать лет, и в ее глазах больше не было тех надежды и радости, как в глазах девушки с портрета: они приобрели то выражение, тот особенный прищур, который выделяет людей, умеющих ждать и вглядываться в горизонт, в себя, в туманное будущее. Тем не менее, она вся, с ног до головы, была порывом ветра, волной, стремительной, как сама буква М.
- Кого это нам вынесло море, дон Рикардо? – весело спросила она, опускаясь рядом с нами на колени.
Я смотрел на ее буйные кудри, вьющиеся, как усики винограда, и думал о том, что совсем не так должен был встретить ее. Я должен был сойти со своего клипера, сияя белоснежной фуражкой и золотыми пуговицами. Ни в одной легенде героя не выбрасывало на берег штормом. Но я был счастлив, хотя и ничего не мог сказать.
- Вы можете идти, сеньор? Дон Рикардо поможет вам, - говорила она, кладя руку на мой рваный мокрый рукав.
Я остановил ее руку, и медленно, преодолевая боль во всех суставах, полез в карман кителя. Портрет все еще был там. Недоуменно улыбаясь, она взяла сложенный в несколько раз и мокрый насквозь кусочек холста, а затем развернула его.
От волнения, от глупого счастья, боли во всем теле и радости жизни мои глаза внезапно наполнились слезами. Ни один книжный герой не плакал перед своей возлюбленной. Она смотрела на меня уже без улыбки, с тревогой, готовая вскочить и убежать. Так же мучительно-медленно я залез в карман брюк, где в столь же чудесной сохранности лежала моя записная книжка, и открыл ее на давно известной мне странице. Там, распластавшись мокрой морской звездой и слипшись со страничками в синих чернильных ручейках, лежала половина листа платана.
Теперь она вскочила, словно не желая верить. Дон Рикардо с изумлением наблюдал за нашим странным поведением.
- Марита, дочка, - проговорил он наконец, - нам надо доставить гостя в дом, пока он не умер от простуды.
Испанец взял меня под руку, послушно и молча она подставила мне свое маленькое плечо, и мы заковыляли к маленькому дому смотрителя маяка, вокруг которого росли серебристо-серые розы с остроконечными лепестками.
Она не смотрела на меня и шла, упрямо глядя прямо перед собой, храня молчание. И я вдруг понял, что именно так должно быть: в день моего спасения все казалось удивительно правильным и прекрасным.
Я почти не запомнил небольшой просто обставленной комнаты, куда попал, и не почувствовал под собой мягкой кровати и подушки, пахнущей горькой и приятной травой. Лишь время от времени я выныривал из темной пучины то ли сна, то ли забытья, где мелькали смутные видения моего клипера, судьба которого была мне неизвестна, и видел то обрамленное седой бородой лицо моего спасителя, то, немного поодаль, у двери, замкнутое лицо девушки с портрета. Я не берусь описать чувства, написанные на этом смуглом лице: здесь были страх, и сочувствие, и трезвый пристальный взгляд судьи, проникавший в мои не готовые к ответу, мутные глаза.
Увидев, что я очнулся, седой испанец попытался расспросить меня:
- Как ваше имя, сеньор? Мы можем доложить о вас, но кому? Как называется ваше судно?
- Мария, - выдохнул я, и увидел, как вздрогнула напряженная фигурка у дверного косяка.
- Да, ее зовут Мария, - улыбнулся испанец. – Как вы угадали, сеньор?
- Судно, - прошептал я. – Клипер «Мария».
После чего снова провалился в крепкий сон.
***
Вот так внезапно сбылось то, чего я так долго ждала. Сбылось неотвратимо и издевательски, как сама жизнь - перевернув с ног на голову все подробности тысячу раз рисуемой в воображении встречи. Впрочем, и до антипода встречи моей мечты – явления моих кошмаров – это не дотянуло: не было лодки с высохшим от солнца и жажды подобием человека. Замерзший, смертельно усталый, в ссадинах и синяках – он все же был тем самым человеком, капитаном из моих писем. Тем, который предъявил мне половину листа платана, словно удостоверение, и портрет Марии дель Кармен де ла Исла – как приказ о помиловании. Тем, который назвал корабль моим именем, ни разу не написав мне об этом. Тем, который в беспокойном сне продолжал отдавать приказы отсутствующей команде и торговаться с кем-то безымянным по поводу присутствия на борту Ионы. Я поняла это тем более отчетливо, что сама занималась тем же самым не столь уж давно.
Я наблюдала за ним, и вся жизнь моя свелась к молчаливому, напряженному наблюдению. Я разглядывала его заострившийся профиль на фоне подушек. Я смотрела, как он, немного придя в себя, беседует с доном Рикардо, и в его глаза начинает возвращаться едкая тревога о корабле, судьба которого неизвестна. Я видела, как он гладит ладонью свой китель, который я так тщательно, почти маниакально приводила в порядок, и медленно надевает его, словно возвращая себе свое достоинство. Я смотрела, как он неуверенными шагами бродит по острову, разглядывая его, и удивлялась его по-северному длиннокостной и высокой фигуре, непохожей на крепко сбитые испанские тела. Непривычно задумчивый поворот головы, безмятежно-спокойный лоб и мягкие движения наводили на мысль о том, что в другой жизни этот человек был бы философом и мудрецом, что он слишком высок, чтобы не сутулиться, и слишком деликатен, чтобы командовать. Но китель привычным корсетом держал его фигуру прямо и гордо, и дело было, конечно же, не в крое, а в том смысле и значении, который нес в себе этот самый китель. А прямой взгляд серых глаз, окруженных мельчайшей сеточкой морщин, похожих на те невидимые трещинки, которыми покрывается драгоценный фарфор, утверждал, что этот человек умеет командовать и, что важнее, принимать верные и быстрые решения.
Все это я могла заметить только исподтишка, прячась по углам, как вор, потому что он, встречая мой взгляд, отвечал столь же пристальным взглядом, смягченным тонкой, неловкой улыбкой, похожей на надоедливое извинение. Меня раздражала эта улыбка, и одновременно ранила в самое сердце.
Я заметила, что наш гость – я все еще не решалась называть его по имени, даже самой себе – привык к совиному образу жизни: должно быть, сказалась привычка стоять ночные вахты. Поэтому он крепко спал сном выздоравливающего в то утро, когда чуть поодаль нашего берега встал на якорь клипер «Мария».
Низкорослый помощник почти перепрыгнул через борт шлюпки, едва не запнулся за тот самый обломок мачты и побежал к нам с доном Рикардо.
- Мое имя Смит, - прокричал он еще издалека, - помощник капитана «Марии». Если я правильно понял сообщение…
Тут он споткнулся еще раз, но уже не ногами за мачту, а глазами за мое лицо. Казалось, он увидел призрак. Мне почему-то стало смешно.
- С кораблем все в порядке, мистер Смит? – очень вежливо спросила я. – Он не сильно пострадал в шторм?
- Имеются повреждения, - машинально доложил тот, думая явно о другом.
- Если молодой человек является вашим капитаном, - вмешался дон Рикардо, - то он сейчас находится в нашем доме, отдыхая и набираясь сил. Рад сообщить, что он в полном порядке.
- Вы не против, если я и несколько офицеров посмотрим на него? – спросил помощник забавно просительным голосом.
Дон Рикардо повел гостей к дому, а я взглянула на корабль. Он был больше, чем я представляла. Длинное низкое тело легко качалось на воде, на месте грота зияла некрасивая дыра, похожая на выбитый зуб, паруса на других мачтах были убраны, но можно было представить, какое белоснежное богатство оперяет реи во время движения. Судя по всему, на палубе царил образцовый порядок, и повреждения, о которых сообщил мистер Смит, были уже устранены или слегка закамуфлированы до ремонта.
Консилиумом из офицеров «Марии» и смотрителя маяка было решено, что больной еще пару дней пробудет в теплом доме на суше, а корабль пока постоит на якоре. Дон Рикардо церемонно пригласил гостей на ужин, те, в свою очередь, ответили приглашением на завтрашний обед. Уходя, каждый из них отвесил мне почтительный поклон. Остров снова опустел, а я снова осталась наедине со своими мыслями – или, вернее было бы сказать, их полным отсутствием.
***
Во сне мне мерещилось звяканье отбиваемых склянок и свист боцманской дудки, и я видел, как Мария дель Кармен сидит за столиком напротив меня и читает что-то при свете свечи, подперев щеку рукой. Я украдкой рассматривал ее изменившееся по сравнению с выученным мною портретом лицо, замечая новую для меня упрямую черточку в углу рта, манеру чуть сводить брови и смотреть пристально и вместе с тем отстраненно. Эти изменения были приятны мне, как будто это я сам послужил их причиной – кто знает, может быть, так и было? Вместе с тем я чувствовал странную неловкость. Должно быть, примерно так чувствует себя рыцарь, который обошел полмира, чтобы спасти даму из заточения в башне, но увидел, что она не горит желанием быть спасенной. А может быть, дело было в рыцаре?..
Когда пришло следующее утро, я открыл глаза и с упоением смотрел на привычные световые пятна на потолке и раздувающихся белых занавесках: значит, шторм миновал окончательно, и гигантская ракетка океана снова ловила и откидывала обратно солнечный свет, как волан, оперенный золотыми перьями лучей. Мария дель Кармен сидела за тем же столиком, что и ночью, обняв обеими руками большую книгу.
- Я так долго ждала вас, - начала она робко и вместе с тем с вызовом, - что сначала приняла вас за самозванца. Мне показалось, что вы не тот, потому что разуверилась в вашем существовании.
Именно таким я и представлял себе ее голос: бархатная испанская хрипотца со звонкими обертонами, которые приобретаются на морском воздухе.
- Я хуже, чем тот, кого вы ждали? – спросил я очень тихо, испытывая свой вернувшийся голос.
- Сначала мне так показалось, - кивнула Мария дель Кармен. – А потом к берегу подошел корабль, ваш клипер «Мария».
Здесь она наконец-то покраснела.
- «Мария»? – с восторгом переспросил я. – Она цела и невредима?
- Не совсем цела. Они подошли к нашему острову, услышав сообщение по радио, которое передавал все эти дни дон Рикардо. Ваш помощник был счастлив узнать, что вы спаслись. И он дал мне это.
Большая книга, которую Мария дель Кармен прижимала к себе, оказалась моим судовым журналом со всеми моими заметками. Предатель Смит, будь благословен он за это деяние, подумал я. Как выяснилось впоследствии, Смит обратил внимание на серьезность девушки и ее отстраненность – ему казалось, что она должна дежурить около моей постели и, в самых романтических традициях, обливать слезами мое изголовье. Подумав, что счастливая встреча пошла как-то не так, он взял на себя смелость передать ей мой судовой журнал.
- Когда мы писали друг другу письма, - продолжила Мария дель Кармен, - мы были совсем другими людьми. Нам придется знакомиться заново.
Я хотел ей ответить, убедить ее в том, что она права и я совершенно не против, но услышал быстрые шаги Смита, спешащего с каким-то известием.
***
Всю ночь я читала журнал Александра. Иногда мне хотелось смеяться от того, каким сложным путем двигался он в поисках Скалистого острова, но чаще –хотелось плакать. Обойти целый мир так же сложно, как ждать на клочке суши посреди океана, особенно если цель туманна и существует лишь в воображении.
Я не знала, что меня сочли призраком прошлого, перепутав с предыдущей Марией дель Кармен, что меня записали в мертвые, что сам Летучий Голландец приложил призрачную руку к тому, чтобы мы встретились. Если бы я знала, мое ожидание было бы более оптимистичным. Но так было суждено: мне – терять надежду, как тяжело капающую кровь из вскрытой вены, и чувствовать ее безвозвратную потерю; ему – гнаться за призраком по морям и океанам, отгоняя от себя очевидную мысль, что призраки мертвы. Отсюда следовало, что мы – два самых упрямых и странных человека во всем подлунном мире, которые если не предназначены друг другу, то ужасно похожи.
И снова в происходящее на Скалистом острове вмешалась злорадная жизнь: как только я ощутила что-то, похожее на отношение двух живых людей из плоти и крови, почувствовала зарождение привычки видеть Александра, на остров опустилась огромная белая птица, несущая послание. Альбатрос, птица бури, вела себя вежливо, но никому не давала к себе подойти, кроме человека в капитанской форме. Он наклонился и отвязал свернутую в трубку бумагу от ее ноги, развернул свиток и пробежал глазами по строчкам, а затем обернулся к стоящему позади него помощнику.
- Через час снимаемся с якоря.
- Есть сниматься с якоря через час! – ответил Смит.
***
Это был приказ от профессора Вильямса явиться через месяц. Времени было в обрез, учитывая, что клипер предстояло отремонтировать. Не имея в запасе захватывающей истории о гениальном выпускнике Школы капитанов и его подвигах, которую от меня несомненно хотели услышать, я мог рассчитывать только на пунктуальность и опрятный вид вверенного мне корабля.
Этот час был моей последней надеждой, и я прекрасно сознавал, что она призрачна. Героиня моего экспериментального похода, моего судового журнала и моих снов – в буквальном смысле, а не поэтическом – стояла, обняв себя за плечи, и смотрела на приготовления «Марии» к отплытию. Ее молчание обладало странным свойством: даже у самого смелого человека не хватало храбрости его нарушить. Так бывает, когда не смеешь заговорить в соборе: потому, что боишься произнести в тишине слова, которые подхватит безжалостное эхо готических сводов, и потому, что твои слова вряд ли будут уместными там, под куполом. Поэтому я быстро пошел к шлюпке, делая вид, что очень занят, и по пути мучительно пытался придумать слова, которыми я попрощаюсь со своей Марией дель Кармен.
***
Через час все будет кончено. Моя неистовая предшественница в черной мантилье обманула меня. Проклятие не снято. Пустыня будет здесь через час – прямо здесь, под моими ногами, в моем домике, в подземном саду и на вершине маяка. И дело совсем не в песке.
Но есть одна вещь, которая может задержать Последнюю пустыню хотя бы на миг.
***
Мария дель Кармен догнала меня у самой шлюпки и протянула мне мой судовой журнал.
- В этой книге – смысл моей жизни, - очень серьезно произнесла она.
- И моей, - эхом повторил я. – Вы когда-нибудь объясните мне все, что мне непонятно?
- Зачем? – спросила она. - Вы знаете, кто я. Вы знаете, где мой остров.
И тогда она впервые посмотрела мне в глаза своими обсидиановыми глазами, и за ее молчанием я нашел верность и покой.
Меня ждали океаны и моря, и белый замок Школы капитанов. Меня ждали чайки и молнии, паруса и звездные головокружения в ночную вахту. Но моя новая колыбель – остров, покрытый скалами и увенчанный башней маяка – впервые была непоколебима.
***
И тогда он впервые улыбнулся не извиняющейся улыбкой, и эта улыбка была ярче всех маяков и белее всех полнолуний.
Скелеты доисторических животных и разрушенные шпангоуты мирно тонули в песках времени, но это было где-то далеко, на расстоянии лет и долгих верблюжьих переходов. Где-то над окаменевшими складками планеты летел маленький серебряный крест самолета Селесты, неся звездную пыль на упрямых крыльях. Где-то в пещерах, впитывая соль земли, цвели розы ветров. Мое бегство закончилось.