2 часть. Судовой журнал
***
Море изменчиво, и нет поэта, который бы не писал об этом. Оно меняет цвет, ритм движения волн, запах. Оно может казаться черной разверстой бездной или светиться нежным сиянием. Оно может реветь или вздыхать, громыхать или плакать. Если бы Гераклит продолжил свое известное изречение о реке, то он добавил бы, что невозможно взглянуть на одно море дважды.
Вместе с тем нет ничего более постоянного, чем море. У него свои законы, действующие в сто раз непреложнее законов суши. У него своя воля, часто отличная от воли моряков. Именно об этом мы говорили с Эмилем, когда его «Маргариту» с сломанным фоком и поврежденной обшивкой правого борта сняли с рифов.
Эмиль всегда любил арифметику, тогда как остальные наши товарищи ненавидели ее. Для него все в мире подчинялось математическим законам. Море было для него миром чисел, а все ветра, шторма, штили и течения он выстраивал в систему, высчитывая их в цифрах и занося в таблицы. Даже тот день, когда страшная волна швырнула прекрасную «Маргариту» на скалы, не поколебал уверенности Эмиля в его Системе, как уважительно именовал творец свое творение.
- Я не до конца изучил ее, - горячо объяснял он мне, сидя в моей каюте, завернувшись в теплый плед. – Я что-то не предусмотрел, где-то просчитался. Может быть, меня подвел компас, или штурман дал неверную сводку о погоде.
- Эмиль, - мягко говорил я, - какую бы точную систему ты не построил, в море всегда есть место случайности. Если бы «Мария» оказалась на другом конце света, мы не откликнулись бы на твой призыв и не сняли твою команду с тонущего корабля. Если бы волна ударила немного по-другому, вы ушли бы на дно в считанные минуты, а если бы у тебя не было умелых плотников, ты не смог бы спасти свою «Маргариту».
- Ты привел примеры только удачных случайностей, - заметил Эмиль. - Но были и другие: это случилось не в мою вахту, и случилось это в том месте земного шара, где невозможно найти дерево для новой фок-мачты.
- Стало быть, ты признаешь, что это нельзя вписать в систему? – спросил я.
Эмиль упрямо покачал головой.
- Все на свете можно выразить в числах. И когда-нибудь я составлю систему, которая поможет всем капитанам. Я рассчитаю все, что касается мореплавания, и сделаю так, что ни один корабль больше не пойдет ко дну. Это будет величайший шаг вперед с того момента, когда первый человек вышел в море.
- Тебе придется долго считать, - заметил я.
Разве можно высчитать все, если человеческая жизнь зависит от таких мелочей, как крепкая веревка, скользкая палуба или порыв ветра?
- Я это сделаю! Ты знаешь, я изобрел новую конструкцию паруса. Теперь я могу выйти в море, имея только по одному парусу на каждой мачте. Это удобно и экономно! Я изобрел ее, считая.
Эмиль - гений, и я признаю это. Когда-нибудь он изобретет что-то действительно важное и изумительное, что-нибудь такое, что мы себе и представить не можем. Но Эмиль не знал того, что знаю я. Эмиль никогда не искал девушку, жившую несколько веков назад. Все то, что касалось Марии дель Кармен, не вписывалось ни в какую систему.
Мы отправились посмотреть на «Маргариту», идущую на буксире за «Марией». С бригантины сняли весь груз, чтобы облегчить осадку, и теперь гладкий округлый борт, изуродованный шрамом чуть ниже ватерлинии, оказался на виду. Беспомощная и легкая, как перышко, качалась «Маргарита» на волнах рядом с моим отяжелевшим судном.
Каждый капитан, даже если он стал капитаном совсем недавно, испытывает необъяснимое чувство родства со своим кораблем. Вот и сейчас я видел, как Эмиль неловко повел головой, будто у него затекла шея: ему было неприятно видеть свою «Маргариту» раненой.
Мы стояли бок о бок с Эмилем, опершись о фальшборт. Тогда я впервые задал вопрос, который потом задавал всем, с кем пересекались наши морские дороги:
- Скажи, Эмиль, встречал ли ты в море что-нибудь удивительное, что-нибудь такое, чему ты не мог найти объяснение?
Мой друг долго молчал. Он едва не отправился вместе со своим кораблем на дно морское, но это нельзя было назвать необъяснимым. Он понимал, что я хочу знать нечто другое.
- Я был в одном месте, о котором теперь часто вспоминаю. Это безымянный остров, которого нет ни на одной карте.
- Что же необычного было в том острове, Эмиль? - торопил я его.
- Это узкий и длинный остров, похожий на лезвие ножа, - начал рассказывать друг. - Его поверхность лежит совсем ненамного выше, чем поверхность океана, поэтому его не видно издалека. Его замечают тогда, когда уже поздно сделать маневр и увести корабль.
- Но почему же нельзя нанести его на карты, чтобы предупредить плывущих? - удивился я.
- В том-то и дело, - вздохнул Эмиль. - Этот остров движется. Он движется сам по себе, как хищная рыба, меняющая место засады. Мне повезло: мы подплыли к нему на закате, он был хорошо освещен косыми лучами заходящего солнца.
Я привел Эмиля в свою каюту и расстелил перед ним карту.
- Обозначь то место, где ты видел этот остров, - попросил я.
Для моего друга карта мира была так же понятна и проста, как чертеж его собственного дома. Он не нуждался в инструментах, чтобы измерять расстояния. Иногда мне казалось, что он чувствует карту, как пианист чувствует клавиатуру рояля.
- Вот здесь, - проговорил Эмиль, ставя крест на голубом пятне - там действительно не была обозначена суша. - Зачем тебе плыть туда? Это может плохо кончиться.
Я не хотел открывать свою тайну никому. Впрочем, слава о полубезумном капитане, который ищет то, что нельзя найти, разнесется по морям быстрее ветра.
- Я ищу Марию дель Кармен, - сказал я.
***
Сны снятся мне по-прежнему. В них ничего не происходит, но значат они многое. Мне вспоминается древняя и странная легенда племени, живущего на одном из островов в Тихом океане - легенда об их боге, у которого вместо сердца внутри был сосуд с морской водой. Иногда мне кажется, что во сне я просто вижу свою душу: как море умещалось в сердце первобытного божества, так океан легко располагается внутри моей души. Волны, которыми этот океан рябит, ветры, которые дуют над ним, солнце и звезды над его водами - это всего лишь чувства и мысли, посещающие меня за день.
Сегодня мне снились огромные валы, накатывающие на бесконечный океанский берег. Я видел гладкие и яркие основания этих валов, похожие на органные трубы из ярко-голубого металла, и их гребни, закипающие белой пеной. Ветер сдувал с них влагу, и казалось, что это дымятся края голубой бумаги, тлеющие белоснежным огнем.
От неукротимого бега этих волн веяло радостной уверенностью. С громовым ударом они налетали на берег, захватывая его в свой сверкающий плен. Они шли, стена за стеной, и им не было конца.
Когда я проснулся, в моем сердце кипела та же уверенность, та же радость.
***
«Маргарита» покинула нас вчера вечером. Мой друг Эмиль оказался захваченным новой идеей: помочь мне разыскать Марию дель Кармен. За обедом он был рассеян и рисовал на салфетках какие-то схемы. По его мнению, во всем было виновато время, а время - не что иное, как цифры. Следовательно, такие шутки времени, как пропавший день Магеллана или наши с Марией пропавшие века, - это всего лишь неправильно решенная задача, ошибка в расчетах. И Эмиль считал, что именно он рожден был исправить эту ошибку. Я не разубеждал моего пылкого друга. В конце концов, для меня была важна каждая попытка, каждая надежда.
Мы шли к таинственному острову, меняющему свое расположение. Не знаю, что я ожидал там найти, но мне казалось, что одна тайна должна притягивать другую. Я послал двух матросов на марсы, чтобы они смогли предупредить нас о появлении коварного острова, а также выставил впередсмотрящего на нос. До моей вахты оставалось три часа, но мне не сиделось в каюте. Я вышел на палубу, где обнаружил боцмана Лири, читающего книгу в бумажном переплете.
Лири читал, и при моем появлении поспешно спрятал книгу за спину.
- Что вы читаете, Лири? - не удержался я от вопроса.
- Это просто так, сэр, - смутился боцман. - Просто книга.
- Я не знал, что вы любите читать. У меня есть неплохая библиотека, я мог бы делиться с вами книгами.
- Да, сэр, - смущенно ответил боцман. - Я знаю, что вы человек очень ученый, только вы чаще пишете, чем читаете.
Я рассмеялся.
- Одного без другого не бывает, Лири.
Боцман поколебался еще мгновение, а потом извлек из-за спины книгу в дешевом бумажном переплете - «Алису в стране чудес» Кэрролла.
- Это вроде как сказка, сэр, - проговорил Лири. - Но читается.
- Я тоже люблю эту книгу, - заметил я.
Боцман Лири, как выяснилось, все книги подразделял на два вида: «читается» и «не читается». Вердикт, как правило, был решительным и окончательным. Самое странное, что я чаще всего был полностью согласен с его вердиктами.
- Остров! - крикнул марсовый. - Вижу остров!
Это была длинная полоса песка, узкая, но простиравшаяся на несколько миль. Безжизненная светлая полоса посреди темно-зеленого моря производила неприятное, гнетущее впечатление. Кое-где ее поверхность была покрыта темными пятнами чахлой травы, местами из песка торчали темные стволы мертвых деревьев.
- Сэр! - в голосе боцмана Лири я услышал нотки ужаса.
По безжизненной песчаной полосе посреди океана шел человек.
***
Я приказал спустить шлюпку и сел в нее сам. Мне не терпелось посмотреть на этот странный остров вблизи, как и на его одинокого обитателя. Он приветствовал меня на хорошем английском языке:
- Вы хорошо сделали, что оставили корабль вдали от острова. Будем надеяться, что его не постигнет судьба моей любимой яхты.
Я оглянулся в поисках судна, но его нигде не было. Незнакомец усмехнулся.
- Ищете мою яхту, капитан? Вот ее грот-мачта.
Грот-мачта торчала из песка недалеко от нас, это ее я принял за ствол засохшего деревца. Внезапно я почувствовал, как по моей спине побежали мурашки: на этом острове не было ни одного дерева. Это были мачты судов. Теперь я видел занесенные песком надстройки, обнажившиеся шпангоуты, бушприты, тянущиеся из песка, подобно рукам встающих из могил мертвецов.
- Добро пожаловать на Блуждающий остров, - заметил незнакомец. - Впрочем, на ваш корабль я возлагаю определенные надежды: мне хотелось бы, чтобы вы меня спасли.
Я немного побродил по острову, терзаемый любопытством и суеверным страхом. Песок находился в постоянном движении, он то открывал останки кораблей, то снова заметал их. Я видел куски деревянной обшивки и металлические листы, почти уничтоженные ржавчиной, видел забитое песком жерло старинной каронады и маленький кнехт для швартовки. На мелководье темное дерево просвечивало сквозь зеленоватую воду, пунктирами сгнивших шпангоутов выкладывая очертания погибших судов.
- Вот так место! - проговорил мистер Смит, вырастая рядом со мной. - Страшно смотреть.
- Знаете, что самое страшное? - добавил незнакомец. - Провести здесь ночь. А я провел здесь две ночи.
Однако в его глазах не было и тени страха. Наоборот, они лучились каким-то непонятным мне восторгом.
- И что вы видели? - спросил мистер Смит.
- Я не видел. Я слышал.
Мы с помощником переглянулись. Мы пробыли на Блуждающем острове всего полчаса, но уже верили всему, что готов был рассказать наш новый знакомый.
- Я слышал старинную норвежскую речь, - сказал он. - Я думал, что сошел с ума, но утром увидел в песке звериную голову драккара, что хоть немного объяснило происходящее. Сейчас ее нет, она снова погрузилась в глубину острова.
- Возвращаемся на корабль, - приказал я.
Я не боялся. Сейчас я как никогда был готов к общению с призраками, и только обрадовался бы, если бы из песка встал один из матросов Магеллана, нантакетский китобой или викинг. Но рисковать кораблем и матросами я был не вправе.
***
Каждая встреча на суше логична. Землю пересекают сотни дорог, по которым идут или едут куда-то сотни людей. Мой друг Эмиль быстро подсчитал бы, насколько велика вероятность повстречаться с кем-то на любой самой пустынной дороге. Даже математическое утверждение о том, что две параллельные прямые никогда не встретятся, чаще всего опровергается именно дорогами. Те, кто знает редкость случайной встречи на земле, будет верить в счастливые случайности с истовостью приверженца какой-либо религии.
В море нет дорог. Даже Эмиль не смог бы подсчитать, какова вероятность того, что боцман Лири встретит посреди Индийского океана свою родную бабушку, хотя на суше такая встреча вполне могла бы произойти. Если бы он все-таки встретил свою бабушку, это нельзя было бы отнести в разряд случайностей, это было бы чудо.
С одной стороны, эта мысль тревожит меня - ведь найти Марию дель Кармен мне поможет только чудо. С другой стороны, это дарит мне надежду. Чудо всегда неслучайно. У чуда всегда есть Творец, даже если оно делается слабыми людскими руками, как в той старой легенде о мечтательной девочке и алых парусах.
Поэтому каждая встреча в море - это ценный и необходимый подарок. И я всегда был уверен, что ни одна такая встреча не была случайностью.
***
Спасенного с Блуждающего острова звали Герберт, а его профессией были поиски чудес. В первое мгновение мне показалось, что я встретил собрата по поискам и единомышленника, но затем понял, что ошибся.
Герберт коллекционировал чудеса. Он искал загадочные места и удивительных людей, перепробовал множество самых разных профессий, выучил около двадцати языков, в том числе несколько древних наречий и несколько диалектов почти исчезнувших племен. Он объездил весь мир, и какой только способ передвижения он не испробовал: поезда, самолеты, корабли, воздушные шары и собачьи упряжки, батискафы и дельтапланы. Он общался с художниками и физиками, с безумцами и музыкантами, с преступниками, красавицами, дикарями и королями.
Мы сидели в капитанской каюте, пили кофе, и я слушал его рассказ.
- Это началось со скуки, - рассказывал Герберт, - и продолжилось из-за жажды в сердце. Если в течение дня я не видел ничего удивительного, я начинал страшно тосковать. Поэтому я бросил дом и стал жить в пути. Много раз я чуть не погиб: я попадал в плен к людоедам, падал со скал, травился экзотическими фруктами и замерзал под порывами ледяного ветра. Но один день в кресле у камина убил бы меня вернее и быстрее всего этого. Я консультировался у лучших врачей. Они сказали мне, что болезнь, которой я болею, довольно распространена. Ею страдали герои почти всех сказаний: калифы Багдада, искавшие ковер-самолет и исцеляющее яблоко, сэр Галахад, обретший Грааль, Дон Жуан, так и не нашедший прекраснейшую женщину мира, все абстрактные сказочные принцы, из поисков которых и появлялись сказки. В наше время болезнь не так известна, но все же существует.
- И как же лечить эту болезнь? - спросил я.
- Зачем ее лечить? - улыбнулся Герберт. - Я счастлив.
- И вы не ощущаете желания вернуться домой?
- Нет, - Герберт покачал головой. - Я хочу увидеть все то, что я еще не увидел.
Я размышлял. Я хотел спросить у Герберта про Марию дель Кармен и про Скалистый остров. Возможно, он мог знать что-то, что помогло бы мне. Но неясное чувство удерживало меня, накладывало на мои губы печать молчания.
Я встретил выжидающий взгляд мистера Смита. Только мой помощник знал о Марии дель Кармен и о цели моих поисков. Но я сделал вид, что не понял значения его взгляда, и добавил кофе в чашку нашего гостя.
- Однажды я свалился с ног от болотной лихорадки, - рассказывал Герберт. - Это было в Африке, где я надеялся увидеть человека, воспитанного обезьянами – вы, наверное, читали о нем в газетах. Я шел столько, сколько у меня хватило сил, потом велел меня нести. Стоило мне остановиться, как скука входила в мою кровь еще более жестокой отравой, чем миазмы болот или яд змеи. Что ж, как вы видите, я не умер ни от скуки, ни от лихорадки.
И наш гость, улыбнувшись, потянулся за бисквитом, которые мой кок подал к кофе.
- Ваши рассказы очень интересны, дорогой друг, - сказал я учтиво, - но извините меня, мне пора на мостик.
- Я понимаю, капитан - служба, - великодушно отпустил меня из моей собственной каюты охотник за чудесами.
Когда я стоял на мостике и вглядывался в зеленоватую полосу отгоревшего заката, меня нашел мистер Смит. Мой изысканный и образованный помощник был в восторге от Герберта.
- Ведь он прав, сэр, - говорил мистер Смит. - Он действительно повторяет судьбу многих героев: он - Галахад и Дон Жуан нашего времени.
- Может быть, мистер Смит, может быть, - отозвался я, вслушиваясь в гул ветра в парусах. - Но я бы назвал другие имена: Летучий Голландец и Агасфер.
Мария дель Кармен так и не стала очередной редкостью в коллекции Герберта. Я ничего не рассказал о ней.
***
В Школе мы часто писали сочинения на тему «Почему я решил связать свою жизнь с морем». Эти сочинения были для меня настоящей мукой, ведь такие вещи невозможно объяснить: они приходят незаметно и внезапно, как любовь, стихи, плохое настроение или желание петь. Невозможно описать последовательность принятия этого решения. В моем же случае, мне кажется, даже само это решение принял не я. Оно было вложено в мое сердце Тем, Кто посылал мне сны о море, и росло вместе со мной. Я никогда и не предполагал, что смогу быть кем-то еще, кроме моряка.
Как и любой, кто занят своим единственным делом, я постоянно убеждаюсь, насколько оно лучше всех остальных земных дел. Я почти ничего не знаю о суше, но ведь я читал книги.
Жизнь в море - это черно-белая жизнь. Здесь невозможно назвать свет тьмой, а добро - злом. Здесь есть жизнь и смерть, сила и слабость, есть буря и штиль, есть ветер попутный и тот, который ломает все планы капитанов, заставляя их выдумывать невероятные траектории движения и удлиняя время пути. Такой черно-белый мир не по нраву многим: мироздание, говорят люди, сложно и полно тончайших оттенков. Возможно, это и так, если смотреть на него из уютного кресла. С палубы корабля все выглядит иначе.
В нашем черно-белом мире проще жить. Что-то ведет к гибели, что-то спасает. Ненависть лишь осложняет жизнь: невозможно ненавидеть товарища и провести с ним год на одной палубе, спать в соседних гамаках и делить с ним хлеб. Невозможно ненавидеть капитана: все знают печальные истории корабельных бунтов, которые никогда не приводили ни к чему хорошему; кроме того, жизнь моряка зависит от решений его капитана. Невозможно ненавидеть команду: капитан не будет капитаном без команды. В таком порядке вещей есть что-то очень близкое Небу. Я уверен, что подобная дисциплина имеется и у ангелов.
Я живу в черно-белом простом мире. В нем я имею возможность ходить напрямик, потому что здесь нет лабиринта улиц, идущих углами и зигзагами. Опасные места в моем мире отмечены на карте, коварные прибрежные скалы освещаются маяками, а призыв о помощи редко остается без ответа. И еще: по милости Того, Кто создал море, этот черно-белый мир раскрашен в ярчайшие цвета на свете.
***
Сегодняшняя ночь была одной из самых страшных в моей жизни. Бывают в море ночи, приносящие необъяснимый, парализующий страх, от которого пропадает голос и леденеют ладони. Чаще всего ничего действительно ужасного не происходит, но и без того суеверные моряки боятся так, что готовы поверить во что угодно. После таких ночей возникают рассказы о кораблях-призраках, кровожадных русалках и скелетах, работающих на палубе наравне с полумертвой от ужаса командой. Я же в такие ночи всегда четко и до мурашек ясно ощущаю чье-то присутствие, как будто кто-то, кого не должно здесь быть, смотрит мне в спину с мрачной усмешкой в ледяных глазах.
Уже давно научные исследования объяснили и огни святого Эльма, и фосфоресцирующее свечение волн, но когда черная ночная вода у бортов судна начинает переливаться желтовато-зеленым светом, самым образованным из нас становится не по себе. Так было и вчера ночью. Казалось, что подводные жители пускают фейерверк: то там, то здесь волны освещались изнутри, а пена на волнах искрилась голубоватыми огоньками. Под самыми гребнями волн мелькали темные силуэты рыб и медуз, довершая удивительную картину перевернутого мира.
- Первый раз вижу такое, сэр, - мой невозмутимый мистер Смит был слегка взволнован. - Жуткое впечатление.
По светящимся волнам носились стайки светящихся организмов, осмелевших во время этого морского праздника. Они казались драгоценностями, упавшими с роскошных платьев богатых дам, их фонарики и рисунки на их телах, напоминавшие мальтийский крест, как будто были выложены бриллиантами. Мои матросы, как зачарованные, следили за плавным путешествием искрящейся процессии по переливавшимся неземным светом волнам.
- Сэр! - передо мной вырос запыхавшийся морзист с мятым листком в руке. - Сигнал бедствия, сэр. Тонущее судно в двух милях от нас, английская бригантина «Удача».
Лири засвистел в свою боцманскую дудку, мистер Смит отдавал приказы. В такой ситуации мне даже не нужно было вмешиваться - до моей вахты оставалось еще пятнадцать минут. Я лишь перешел на нос и стал вглядываться в темноту по курсу корабля, надеясь увидеть еще не погасшие огни тонущего корабля, сигнальные ракеты или хотя бы фонарики на шлюпках и спасательных плотах. Но впереди была только черная гладь моря, освещенная подводным северным сиянием.
Мистер Смит опять возник рядом со мной. Он двигался неслышно, как кот, но я уже привык ощущать его появление.
- Видите что-нибудь, капитан? - осведомился он.
- Ничего, - ответил я. - Вам не кажется это странным, мистер Смит?
Помощник не понял меня, но молчал, не желая в этом признаться.
- Море освещено, - объяснил я. - Мы бы сразу увидели силуэт корабля, даже если бы он тонул в полной тишине и темноте. Повторные сигналы поступали?
- Нет, больше ничего.
Появился Готорн, штурман.
- Мы на месте, сэр. Именно здесь находятся указанные координаты.
Тихо, темно. И только переливающийся свет моря, как черная мокрая бумага, на которую уронили капли желтой, зеленой и голубоватой акварели.
- Мы не успели, - мрачно заметил мистер Смит.
- Что-то должно было остаться на поверхности, - возразил Готорн. - Обломки, веревки, бутылки.
Я приказал запросить ближайший берег. Светящееся море помогало нам лучше, чем самые яркие огни или лунный свет: я видел, что море пусто, что никто не терпел здесь бедствие. Следовательно, либо судно передало неверные координаты, либо мы ошиблись и пришли не на то место.
Оказалось, что существует третий вариант, и он был просто поразительным. Юный морзист смотрел на меня широко раскрытыми глазами, и, как мне показалось, боролся с желанием схватить меня за руку. Тем не менее, доложил он четко и ясно:
- Берег говорит, что подобный корабль не терпел бедствия в сегодняшнюю ночь. «Удача» утонула десять лет назад.
Мы молча смотрели друг на друга. Вот тогда я подумал о том, как меняет страх лицо мужчины. Страх отражался в глазах моих моряков, белой пудрой присыпал их лица, но еще не добрался до их сердца. Моряк, пораженный страхом в сердце, чаще всего сходит с ума и бросается за борт.
- Мы идем в рубку, - спокойной проговорил я. - Я свяжусь с берегом сам.
Вежливый, но трепещущий от любопытства голос с далекого берега поведал мне историю «Удачи», ушедшей ко дну десять лет назад. Это была почтовая бригантина, не выполнившая и десятка рейсов, с молодой командой, а капитан недавно окончил нашу Школу капитанов. Что случилось, неизвестно до сих пор. Сигналы о бедствии стали приходить уже после того, как тень небольшого корабля, зарывшегося носом в донный грунт, была зафиксирована приборами рыболовного судна прямо на том месте, где мы находились сейчас.
- Думаю, нам нужно следовать своим курсом, - объявил я своим офицерам. - Помочь мы уже ничем не сможем.
Я говорил очень спокойно, старательно пытаясь держать голос на одной высоте. Мне удалось несколько рассеять напряжение.
- Боцман, свистать людей, - приказал я, принимая наконец свою ночную вахту. – Мистер Смит, вы свободны.
И тогда снова затрещал аппарат, и я снова услышал просьбу о помощи, зашифрованную точками и тире. Просьбу, шедшую из-под наших ног, из-под темной толщи воды, с утонувшего десять лет назад судна.
***
Все, что происходит с нами, остается в памяти. Кажется, что после таких удивительных событий, как это ночное, нервы продолжают вибрировать, подобно струнам давно умолкшей скрипки. Поэтому и во сне я увидел морское дно.
Я видел воду, темно-зеленую и холодную. Она занимала все пространство, не оставляя места воздуху и теплу, это был враждебный человеку мир, несмотря на свою пугающую древнюю красоту. Там было чудовищно спокойно - так, как никогда не бывает на земле. Даже стайки холодноглазых рыб не могли нарушить оцепенение тьмы и изменчивого света. Сверху воду разрезали лучи плавательных аппаратов, похожие на пальцы невидящего человека, ощупывающего опасный предмет. От этих лучей становилось еще темнее и холоднее. Наконец, один из этих лучей тронул корабль, лежавший на дне, тот самый корабль, который и во сне продолжал беспокоить меня. Но только вместо современной почтовой бригантины я увидел резную деревянную корму и округлый черный борт старинной каракки. Еще через несколько секунд из-под зеленой дымки водорослей и разноцветного известкового налета тускло блеснули буквы: «Виктория».
Я проснулся оттого, что холод безжизненного дна проник в мое тело из сна, заставив меня вздрогнуть. И еще оттого, что мне стало страшно тем первобытным, необъяснимым ночным страхом: вдруг там, внутри окутанных причудливыми водорослями бортов каракки, каким-то непостижимым образом очутилась Мария дель Кармен? Вдруг это ее голосом пытался говорить аппарат, посылавший сигнал с просьбой о помощи?
Вместе со сном ушел и страх, медлительно и неохотно оставляя мое сильно бьющееся сердце. Я понимал, что это всего лишь чудовищный сплав моих мыслей и памяти, отразившийся в кривом зеркале сна. И все же, проснувшись, я ощутил одиночество.
***
Линейный корабль под испанским флагом, шедший нам навстречу, приказал «Марии» остановиться. Такие приказы не пропускают мимо ушей, тем более что это был наиболее грозный пример военного корабля из встречавшихся мне: огромная махина в несокрушимой стальной броне. В нем не было ни грамма древесины, не было парусов, не было искусной паутины такелажа: только сталь, только непостижимые для моего понимания приборы, отслеживающие жизнь корабля, как аппараты в больницах следят за пульсом бессознательных больных, и урчащие где-то в утробе железного зверя двигатели. Кроме того, во все стороны света, равно как в небо и в глубину, были устремлены сотни глаз прицелов: испанец был вооружен от киля до клотика. Среди железа и стали, защищавших корпус корабля, как кольчуга защищает грудь рыцаря, едва читалось традиционно пышное испанское название: «Диаманте».
Чудовище подошло совсем близко, и не только у меня дрогнуло сердце: вся команда задержала дыхание, почти физически ощутив, как замешкавшийся стальной гигант с хрустом ломает изящный деревянный борт нашего клипера. К счастью, испанец остановился вовремя и на точно выверенном расстоянии, будто управлял им не моряк, а ювелир; с борта на борт был перекинут трап, а нашему хрупкому клиперу ничто не грозило.
Оставив мистера Смита за старшего, я прошел по трапу над зыбкой бездной и ступил на холодную стальную палубу, вибрирующую от работы двигателей, спрятанных глубоко в недрах военного чудовища. Меня проводили в капитанскую каюту. После моей изысканной каюты, которую я украшал с любовью и тщательностью холостяка, превыше всего ставящего уют и удобство, я оказался будто бы в аквариуме: пустое пространство, заставленное столами и залитое зеленоватым светом из большого иллюминатора. Столы были завалены бумагами, бумаги - придавлены томами в черной коже, линейки и циркули лежали на полу: создавалось впечатление скучного до зевоты хаоса.
Хозяином каюты, а также в какой-то мере хозяином всего стального чудовища под названием «Диаманте», оказался капитан Николас Ирьярте де Вильясиленсио, молодой испанец с землисто-смуглым лицом и высокомерно прикрытыми глазами. Впрочем, он витиевато извинился за то, что помешал нам следовать своим курсом. Оказалось, ему нужна помощь.
- Мы привыкли полагаться на приборы, сеньор капитан, - объяснил мне испанец. - Карты же у нас не самые новые и не самые лучшие: считается, что они нам не нужны. Но вчера мои приборы как будто сошли с ума, и теперь я не могу точно определить наше местонахождение. Я хотел бы попросить у вас совета, сеньор капитан, ведь вы не полагаетесь на приборы, и, должно быть, карты у вас лучше наших.
Не скрою, что где-то в глубине души я ощутил злорадное удовлетворение от происходящего: военный флот всегда свысока смотрел на наши оперенные парусами легкие корабли, вышедшие, по их мнению, из средних веков. Они не догадывались, что для нас, властителей ветров и читателей звездного неба, пережитком прошлого казались их неповоротливые тяжелые суда, подчас преподносившие капитанам и штурманам вот такие предательские сюрпризы. Но испанец был чрезвычайно учтив, а я не мог не помочь своему, условно говоря, кузену по морскому делу.
Капитан Ирьярте подошел к бескрайнему столу и развернул передо мной карту, прижав ее по краям теми же черными томами. Я улыбнулся.
- Вы слышали про Бермудский треугольник, сеньор капитан? - спросил я.
- Разумеется, сеньор капитан, - ответил Ирьярте, - я даже был там. Но там наши приборы вели себя лучше.
- Это младший брат Бермуд, - обвел я на карте наше местоположение. - Здесь дно изуродовано недавним землетрясением, из воды кое-где поднимаются скалы, а между ними пролегли глубочайшие впадины. Просто удивительно, что вам так легко удалось миновать этот участок. Здесь выходят из строя даже компасы и барометры, а у моряков начинаются видения.
- Неужели в наше время такое бывает? - недоверчиво усмехнулся капитан Ирьярте.
Я слегка рассердился. Казалось, такие моряки, как этот недоверчивый капитан, рождаются и вырастают прямо здесь, в стальных плавающих шкатулках, и верят только приборам.
- Такое бывает, - сухо проговорил я. - Тем не менее, ваш корабль цел, а ваши матросы живы и здоровы. Вот ваши координаты, сеньор капитан. А сейчас позвольте откланяться.
Капитан, конечно, не отпустил меня, пригласил отобедать с ним и с его офицерами. Я не мог отказаться, два часа поддерживал светскую беседу ни о чем и уже собрался было вернуться на «Марию», когда капитан Ирьярте попросил меня еще на минуту зайти в его каюту: ему нужна была консультация по поводу маршрута.
Вот тогда-то я открыл для себя другого капитана Ирьярте - когда из-под карт, бумаг и таблиц со всевозможными расчетами вылетели и легли у моих ног нотные листы. Чинный и учтивый капитан мгновенно изменился в лице: казалось, что я застал его за чем-то постыдным и преступным. Я помог ему собрать ноты, которые тот выхватил дрожащими руками, избегая смотреть мне в глаза.
- Вы играете, сеньор капитан? - спросил я. - Не удивлюсь этому: ведь всем нам хочется занять себя в свободное время и выразить морские впечатления.
- Я военный моряк, сеньор капитан, - Ирьярте все еще не смотрел мне в глаза. - У меня не так много свободного времени.
- На чем же вы играете? - спросил я. - Не вижу в вашей каюте никакого инструмента.
Тогда капитан Ирьярте поднял на меня молящие, влажные глаза и признался:
- Я не играю, сеньор капитан. Я пишу музыку.
***
Когда я перестану ходить в море, то стану смотрителем маяка - об этом я тоже мечтал в детстве. Я буду зажигать спасительный огонь, когда стемнеет, и выключать его утром, когда он станет не нужен. Я буду день и ночь любоваться морем и слушать прибой, свист ветра и крики чаек. Но однажды меня найдет приглашение, которое я не смогу не принять: приглашение на концерт великого испанского композитора Николаса Ирьярте. Я верю, что это произойдет, потому что никогда не слышал музыки прекраснее, чем та, которую сыграл мне капитан Ирьярте на борту стального военного судна «Диаманте».
Оказалось, что в большом шкафу в капитанской каюте было спрятано небольшое пианино. Вот на нем-то и сыграл мне капитан то, что было записано в нотах резкими штрихами, расположенными под одним и тем же наклоном. Казалось, что свежий морской ветер заставил штили нот, тактовые черты и даже скрипичные и басовые ключи гнуться к линейкам так же, как гнутся мачты, отяжеленные набухшими ветром и дождем парусами. Я слушал, и мне казалось, что я не слышал, а видел. Передо мной прошли все воды мира: я видел тяжелые, низко рокочущие валы северных морей, я видел младенчески беззаботную гладь Эгейского моря, видел упруго качавшиеся бирюзовые волны Черного моря и Каспия, смертельные пассажи у мыса Бурь, звонкую лютневую прозелень венецианских каналов и даже золотой гортанный голос Босфора. Все это обрушили на меня нервные руки моряка, ласкавшие старое пианино.
Море - это всегда потрясение для человеческого ума. Для тех, кто от природы чутко откликается на все происходящее вокруг, море - смертельная рана, которая никогда не затянется, та самая вечно терзающая соринка, вокруг которой раковина-жемчужница строит драгоценный жемчуг. Именно такой соринкой попало море в душу Николаса Ирьярте, плотно закрытую для людей, точно самая настоящая раковина. И там, в тайном и скрытом от посторонних глаз пространстве, рождалась драгоценность - музыка.
Я не знаю, сколько меня качало по волнам чудесной музыки. Я внимал ей не только ушами: я видел яркие и чистые цвета, я чувствовал блаженное тепло или ледяной пронизывающий ветер, вдыхал умопомрачительные ароматы Востока или чистый запах свежего снега. В этой музыке была и сила, и мощь, и нежность, и страстная глубина, от которой трепетало сердце.
Когда волшебство закончилось, я со слезами на глазах пожал руку капитану Ирьярте. Однажды он дослужится до адмирала испанского военного флота и выйдет в отставку. И тогда мы встретимся с ним на его концерте. Я вновь услышу рокот волн, вздымающихся на этот раз над большим симфоническим оркестром, в котором не будет ни одной трещины - ни в инструментах, ни в душах, а рядом со мной, может быть, будет сидеть Мария дель Кармен, восторженно внимая творению своего соотечественника. И когда концерт закончится, мы поднимемся на сцену и вручим капитану Ирьярте букет серебристо-серых, пахнущих морским ветром роз.
***
Мы распрощались с капитаном Ирьярте совсем не так, как встретились. Огромное стальное чудовище под испанским флагом торжественно отсалютовало нам на прощание и двинулось дальше, а наш путь лежал в то самое место, о котором я рассказывал испанцу - в таинственное белое пятно на карте, ощетинившееся каменными клыками.
Моряки рассказывали, что эти острые, как бритвы, обломки скал движутся, как будто все еще не закончилось землетрясение, превратившее дно в подобие потерявшего опору карточного домика. Я слышал рассказы о невиданных чудовищах, населявших бездонные щели между скалами, об особом свисте ветра, который мог сводить с ума. Кроме того, меня смущало мое состояние: увлеченный музыкой капитана Ирьярте, я не сомкнул глаз с позавчерашней ночной вахты, и теперь мне хотелось спать. Но доверить мистеру Смиту проход по Зубастому морю, как его метко окрестили, я не мог: за судно должен был отвечать я.
Моряки со времен Одиссея боялись сирен, и моряки остались прежними, хотя и облачились в изящные черные кители. Им сказали, что сирен не существует, но они все равно ожидали их появления, бледнея и давая себе клятвы не поддаваться чарам. С напряжением, от которого темнели глаза, всматривались мои офицеры и матросы в волнующееся между острыми скалами море, по которому медленно, слишком медленно шла «Мария». Казалось, что и запах моря, и цвет изменился, что иначе течет время: ожидание удара снизу, который бы распорол обшивку и пустил в трюм воду, было мучительно до дрожи в коленях.
Моя команда держалась лучше, чем команда Одиссея: вместо воска в ушах их спасало только собственное мужество. Но я стал легкой добычей коварного Зубастого моря, объединившего свое колдовство с накатывавшим на меня сном: я увидел ее.
Она стояла на одном из скальных зубцов. Спадавшая с плеч белая ткань вымокла у ее босых ног, облепила скалу и застелила волны, утихомирив их плеск и волнение. Тяжелые мокрые складки слегка приподнимались и опускались на волнах, как будто дышали. Я вглядывался в ее лицо, скрытое волной черных локонов, и не видел его. Я видел только бесконечно длинное белое платье, черные локоны и тонкую смуглую руку, сделавшую движение в сторону «Марии».
- Сэр! - тревожно окликнул меня мистер Смит. Он не видел того, что видел я. - Сэр, вы в порядке?
Не помню, что я делал в этот момент. Я замер, как будто окаменел, и следил за этой изящной рукой, тянувшейся ко мне. Ее простое естественное движение было так прекрасно, что я перестал дышать. Мне казалось, что эта мокрая белая ткань залепила мой разум, я не мог думать и говорить. Еще минута, и я бы шагнул туда, к той, которая ждала меня на смертоносных скалах в подвенечном платье, вымоченном соленой водой. Не знаю, что бы делал тогда мой помощник. Но мой помощник сделал вещь еще более удивительную: он назвал мой призрак по имени.
- Мария дель Кармен, звезда морская… - шептал мистер Смит.
- Вы тоже видите ее, - удивленно проговорил я.
- … путеводительница кораблей, владычица ветров…
Образ моей невесты стал бледнеть и трепетать, словно растворяясь в потоках влажного ветра, и я протянул руку навстречу ее слабеющему жесту.
- Звезда морская, королева ангелов, - продолжал Мистер Смит, крепко взяв меня за локоть, - спаси нас, Мария дель Кармен, помилуй души наши.
Только теперь я осознал, что мистер Смит шептал по-латыни, и что эта была молитва, обращенная не к той, что виделась мне на скалах, а к Той, в Чью честь была названа моя таинственная невеста.
Под звуки спокойной рассудительной латыни призрак исчез, как исчезает соль, брошенная в стакан с водой, а на меня накатила страшная головная боль.
- Я не знал, что вы католик, мистер Смит, - пробормотал я, почти ничего не видя и послушно следуя за моим помощником в свою каюту.
- Я вырос в католической семье, - объяснил мистер Смит. - Это наша традиция еще со времен королевы Елизаветы. Никто из Смитов никогда не переходил в англиканство.
Последнее, что я видел, заходя в спасительный полумрак моей каюты, был обрывок белого паруса, плывущего по волнам среди скал.
***
Одним из самых сложных и полезных для меня школьных предметов были лекции по капитанской этике. Вопреки распространенному мнению, далеко не каждый с рождения любит и умеет командовать другими людьми. Для некоторых нерешительных, вроде меня, поначалу это кажется просто невозможным, более того, неприятным. Став полгода назад капитаном «Марии», я долго привыкал к своему положению. Кажется, мои офицеры и матросы быстрее привыкли подчиняться мне, чем я - командовать ими.
О вчерашнем происшествии среди скал ничего не было сказано: никто, кроме мистера Смита, не обратил внимания на мои мучительные видения, а тот оказался слишком деликатным и умным человеком, чтобы напомнить мне об этом. Все шло как обычно, и к утру следующего дня мы подошли к экватору.
Экватор существует лишь в наших головах и на картах, так любил говорить профессор Зальц. Ты знаешь, что твой корабль только что гордо пронес бушприт над центральной параллелью, но видишь только море вокруг, самое обычное море. Так бывает, когда последний листок календаря сообщает тебе, что сегодня не просто зимний день, как две капли воды похожий на вчерашний, а магический момент смены одного года на другой. Когда пересекаешь экватор, в душе поднимается воодушевление, подобное новогоднему.
Солнце почти встало в зенит, было очень жарко. Вода казалась созданной из светло-голубого стекла, так глубоко пронизывал ее яркий солнечный свет. Я кивнул сияющему Лири, и матросы с радостными криками посыпались с бортов корабля в воду; не знаю, сколько лет этому обычаю, но ему всегда следуют неукоснительно: считается, что нужно обязательно искупаться на экваторе, и это принесет счастье в дальнейшем путешествии. Я снова вспомнил лекции по капитанской этике - мои счастливые матросы рассекали сильными взмахами хрустальную прохладу океана, такую близкую и свежую, искрящуюся крупными блестками, а я вынужден был милостиво улыбаться, стоя на мостике под лавиной палящих солнечных лучей в своем кителе, который сразу показался мне жестким, тяжелым и невыносимо жарким.
- Хорошо было бы искупаться, правда, сэр? - спросил мистер Смит, снимая фуражку и вытирая влажный лоб.
- Да, мистер Смит, - сухо ответил я. - Но у нас много важных дел. Сейчас ваша вахта?
- Моя, сэр, - ответил мистер Смит, снова надевая фуражку и принимая важный и суровый вид.
Тогда я впервые подумал, что суровость капитанов и учителей не всегда означает то, что им чужды радости жизни. Может быть, профессор Зальц, которого так боялись все ученики Школы капитанов, был безжалостен и строг только потому, что мучительно хотел убежать на берег и, искупавшись, загорать на мягком белом песке, а вместо этого должен был вести уроки в душных классах и выслушивать подчас глупые и почти всегда наивные ответы учеников на давно обдуманные им вопросы.
***
Мне снился сон. Я видел шторм, превративший океан в страшного первобытного зверя, ощерившегося на нас тысячью белых зубов и раскрывшего бездонную голодную пасть. Вероятно, шторм продолжался уже давно, потому что я ощущал холод и тяжесть намокшего кителя, боль в руках и тоску, стиснувшую мое сердце свинцовой рукой. Корабль, зависнув на гребне тяжеловесного серого вала, облепленного желтоватой пеной, на мгновение останавливался, душераздирающе скрипя, а потом обрушивался вниз с такой скоростью, что я терял равновесие, а сверху на палубу накатывала новая волна - тянущая за ноги, заливающаяся в рот, лишающая зрения. Мне показалось, что я заплакал от отчаяния. Я понял, что не могу спасти корабль и команду, и желал лишь одного: чтобы эта изнурительная борьба со смертью кончилась, и чтобы мы наконец оказались там, где тихо и спокойно - на дне. Я встал и взялся за штурвал, но очередная волна ударила меня по рукам, выбила палубу из-под ног. Я был повержен, я задыхался, ледяная вода жгла мне горло и легкие. И тогда, без сил лежа у штурвала, я увидел просвет в тучах: кусочек ярко-синего неба.
Я смотрел на него, как смотрят на ангела, явившегося с небес. Я любовался им, его цветом, самым ярким и прекрасным, что я когда-либо видел, его формой, самой совершенной в мире. Я знал, что это - ярко-синий флаг надежды, поднятый на мачте бури.
Проснувшись, я понял, что означал этот сон: лишенный самоуверенности прежних дней и задора начавшихся поисков, я должен был надеяться. Теперь я шел за Марией дель Кармен по компасу надежды.
***
Многие писатели упоминают о моряках, которые не любят покидать свое судно. Как пишут в книгах, «моряки теряются в лабиринтах суши». Я ни разу не встречал моряка, который бы не любил сушу как таковую, обычно на ней вымещают обиду за людей или обстоятельства. Согласитесь, никому не понравится возвращаться в пустой дом с холодным очагом и разбитыми окнами, и для некоторых моряков твердая земля под ногами лишним напоминанием о том, что они одиноки.
Я же всегда любил сходить на берег, и короткие редкие высадки всегда оставляли послевкусие праздника. Мне нравятся улицы, за каждым поворотом которых меня ждет сюрприз, мне нравятся деревья – эти гибкие сухопутные кораллы, мне нравятся человеческие дома, в каждом из которых течет своя жизнь. На суше я не люблю только две вещи: дождь и набережные.
Тот город был небольшим и по-южному ярким: белая крепость маяка, красные черепичные крыши и витающий в воздухе запах ванили, навевающий мысли об уютных руках, месящих плотное ароматное тесто. Я сидел на террасе одного из маленьких ресторанчиков с видом на море и пил кофе из маленькой, как яичная скорлупка, чашечки, любуясь водопадом аметистовых глициний, льющимся по стене дома. Я не смог удержаться от соблазна и попросил у хозяйки булочку с изюмом. Жизнь казалась прекрасной, а время, не поделенное на склянки и вахты, тянулось восхитительно медленно.
Не я один наслаждался красотой местности и стряпней хозяйки: неподалеку пристроился молодой человек в слегка поношенной одежде и с бутылкой самого лучшего вина. Он мечтательно следил за парусами маленьких яхт, бороздящих ярко-синюю гавань. К нашей молчаливой компании прибавился и ленивый кот, разлегшийся на солнечном пятне.
Я откусил кусочек великолепно пахнущей булочки, и в этот момент целый дождь сахарной пудры взвился в воздух и осел на мой черный китель. Заметивший это сосед улыбнулся, и я, вместо того, чтобы обидеться, улыбнулся тоже – признаю, капитан в кителе, засыпанном сахарной пудрой, довольно забавное и не часто встречающееся зрелище.
Мы разговорились. Молодого человека звали Эллиот, и он был безработным. Историю своего увольнения он поведал мне с виртуозностью и остроумием настоящего писателя.
Эллиот был подающим большие надежды молодым человеком: отличные оценки в школе, медаль в колледже, великолепное умение говорить и убеждать вкупе с умением хорошо одеваться открывали ему двери любого общества. Эллиот стал членом очень большой и очень важной организации по защите океана от людей – он не назвал мне имя этой организации, упомянув только, что в нем больше пяти заглавных букв и что оно наводит страх на половину земного шара. Эллиот, увенчанный дарующей власть эмблемой в виде дельфина в вазочке сложенных ладоней, выступал с речами со многих мировых трибун, и каждый раз его пламенные призывы исторгали слезы у слушателей, и те клялись не вредить океану своей деятельностью. Эллиот появлялся в газетах и на обложках журналов, снятый на палубах исследовательских судов, на побережьях у пузырящейся кромки воды или в океанариумах и дельфинариях с наиболее редкими и ценными породами рыб и морских животных. Никто лучше него не мог описать беззащитность и хрупкое равновесие океана перед лицом человечества, и из-под его острого во всех смыслах пера выходили статьи, книги и целые научные труды.
Однажды Эллиот получил долгожданный недельный отпуск и уехал на модный курорт на берегу одного из самых модных и теплых морей, кишащего пестрыми рыбками и устланного белоснежным мягким песком. Словно король, милостиво кивающий восторженным подданным, он ходил по мраморным набережным в своем лучшем светлом костюме и раздавал автографы всем желающим. Жизнь в этом тихом и спокойном месте текла неспешно и радовала глаз Эллиота: киоски с мороженым и горячими вафлями были увиты цветочными гирляндами, красивые девушки позировали фотографам у края набережной, взвизгивая, когда разбившаяся о мрамор волна брызгала на их туфельки, а по вечерам в парке играл духовой оркестр. Словом, борец за чистоту океана вкушал заслуженный покой и отдыхал от ратных подвигов, не читая и даже не открывая письма от поклонников и редакторов, сыпавшиеся из почтового ящика. Единственное, что он позволил себе напоминающего о работе, это рассказать несколько душещипательных историй из жизни морских котиков хозяйке отеля, сердобольной румяной даме, которая так растрогалась, что убрала с каминной полки чучело краба.
Но однажды прекрасным солнечным днем все пошло не так, как обычно. Плеснувшая о мрамор набережной волна вымочила не туфельки девушки, а все платье целиком, окатив ее с головы до ног. Потом подул ветер, сорвавший гирлянды с лотка цветочницы, а небо закрылось низкими и весьма неприятными на вид тучами. Словом, в музыкальной шкатулке этого дня что-то сломалось, и вместо нежной музыки из ее недр полился устрашающий рев. Испуганные отдыхающие почувствовали себя обманутыми и поспешили в свои отели и пансионаты, чтобы укрыться от резкого и неприятного ветра.
Эллиот был не из пугливых. Он с некоторой долей самодовольства заявил окружившим его поклонникам, что не упустит случая полюбоваться разгулом стихии. Поклонники восхитились храбростью своего героя и разбежались по домам.
И вот Эллиот остался один на набережной. Сильный ветер, бесцеремонно пытавшийся сорвать с него светлый костюм, так сильно пах солью и холодом, что во рту появлялся металлический привкус, похожий на привкус крови. Море стало совершенно непрозрачным, как будто под набережной ворочались валы жидкого цемента. Что-то шевельнулось в глубине, серый мутный вал изогнулся и обрушился молотом на белый мрамор, оставив зияющий пролом в набережной, а затем выплюнул обломки ступеней и перил. Чтобы разделаться с белоснежным великолепием, потребовалось три удара – метких, беспощадных и тяжелых, отдающихся в ногах предчувствием землетрясения. И когда рядом с Эллиотом упала часть разорвавшейся в волне алебастровой вазы, за которую все еще цеплялись корни унесенных водой растений, знаменитый защитник океана бросился бежать.
В реве волн Эллиоту слышался жестокий злорадный смех: так смеется узник, проведший бесконечные годы в темнице, а затем разорвавший свои цепи. «Вы пытались приручить меня», гудел океан, пытаясь схватить ледяными щупальцами пятки улепетывавшего Эллиота. «Вы оградили мой бег этими смешными белыми ступенями и фотографировались с волнами, плещущимися у ваших ног. Вы заполнили мой залив тупоносыми тяжелыми посудинами, вы измеряли мое настроение баллами, вы утыкали побережье отвратительно пестрыми пляжными зонтиками. Все это я мог вытерпеть, послушно играя роль живописного фона для ваших снимков, пока не появился ты», – и над головой бегущего Эллиота пронеслась жестоко смятая в гигантской ладони дорогая яхта. «Все эти люди просто не замечали меня, а ты решил, что меня нужно защищать, маленький человек в светлом костюме. Ты решил, что я нуждаюсь в защите от вас!».
Эллиот сумел убежать от яростного голоса за своей спиной. Скорчившись в подвале отеля рядом с вошедшим в немилость хозяйки чучелом краба, Эллиот прислушивался к глухим ударам, доносившимся со стороны моря, и дрожал от ужаса. Когда рассвело, он рискнул выйти из дома и увидел, что модного курорта больше не существует: там, где когда-то была великолепная набережная, теперь широко и привольно раскатывался океанский прибой. Казалось, весь сокрушенный за ночь мрамор был сточен до размера песчинок – ничто не замедляло свободный бег волн, очистившихся от гневной мути. Исчезло все, что напоминало о людях и их удобстве, исчезло до последнего камня, до последней сваи причала. В чистейшем воздухе, дышавшем успокоением и утром, с ликующими криками носились чайки.
Отпуск закончился, и Эллиот должен был вновь выступать с пламенными речами на съездах общества защиты океана с пятью заглавными буквами в названии. Он вышел к трибуне, вслушался в почтительное молчание и неожиданно для самого себя сказал: «Знаете, сколько волн нужно, чтобы разрушить мраморную набережную? Всего три». В зале все еще стояла тишина. Тогда Эллиот начал смеяться. Всего три волны, чтобы разрушить набережную, всего десять, чтобы уничтожить город. Всего одной волны хватит, чтобы уничтожить человека, даже если этот человек – член общества защиты океана. Он стоял и смеялся, и внутри него крепло парадоксальное ощущение того, что именно сейчас он велик.
***
Когда мы прощались с Эллиотом, он сказал мне:
- Для меня океан действительно был фоном; выступая или позируя для снимков, я всегда стоял к нему спиной. Но повернись я хотя бы один раз к океану лицом, я бы сразу все понял.
Я с благодарностью пожал руку храброму оратору, а затем задал ему свой обычный вопрос о необычном и таинственном в море. И тогда Эллиот сказал мне о Хранилище.
***
О знаменитом Хранилище карт мы слышали в Школе от преподавателей и читали в разных книгах и учебниках, но ни один из нас там не был. Направляясь туда, я не был уверен, что это место существует на самом деле, таким количеством легенд оно обросло на страницах книг и в устах тех, кто рассказывал о нем со слов других людей. Но, как оказалось, Хранилище действительно существовало.
Давным-давно в этих местах жил принц, который слишком много мечтал о море и о неведомых берегах. В ту пору почти все берега были неведомыми, но благодаря принцу стали рисоваться карты, снаряжаться парусники и появляться из небытия имена великих мореплавателей. Словом, таинственное Хранилище было раньше замком принца и тем самым очагом, в котором разгорелся огромный пожар морской мечты.
Чтобы попасть туда, мне пришлось заручиться рекомендательным письмом профессора Зальца. Улисс, моя почтовая чайка, принес мне его рекомендацию вместе с личным, весьма ехидным письмом нашего наставника. Профессор Зальц сообщал, что вынужден участвовать в некоей школьной экспедиции по просьбе директора, пренебрегшего мольбами старого учителя оставить его в покое, и выражал робкую надежду, что путь его корабля не пересечется с многочисленными маршрутами его учеников, которые бороздят Мировой океан, нарушая все правила судоходства. По поводу моего намерения посетить Хранилище профессор написал, что это в целом неплохая идея, хотя запастись картами нужно было до того, как я вышел в море. Все это разительно отличалось от содержания рекомендательного письма, написанного изящным старомодным почерком, в котором сообщалось, что я, «будучи подающим надежды молодым моряком и одним из лучших выпускников Школы капитанов», вполне могу рассчитывать на то, что окажусь желанным гостем.
После недолгого перехода мы подошли к пункту назначения. В лучах еще нежаркого утреннего солнца южная земля, окутанная туманным шелком, сама казалась кораблем, выплывшим из далекого прошлого. Это ощущение перемещения во времени заставило мое сердце биться быстрее – именно этого я и искал. Я вглядывался в посеребренные пудрой тумана очертания гавани и старого форта, в бегущие ввысь от водной глади линии холма, на вершине которого возвышалось строгое белое здание Хранилища.
В порту нас ждала необычная старинная церемония. Двое пышно одетых мужчин поднялись к нам на борт, за ними следовал монах в суровой рясе. Именно он, брат Иаков, взял на себя труд переводчика между нами и хозяевами. Когда все формальности были улажены, один из прибывших мужчин спросил, есть ли почетные гости на нашем корабле, и отрицательный ответ, казалось, разочаровал и расстроил их.
- Чем огорчен этот сеньор? – спросил я у брата Иакова, пока прибывшие изучали список команды и мое рекомендательное письмо. – Он ждал кого-то?
- Этот сеньор – губернатор, - проговорил монах, - и он ждал короля.
- Простите меня, брат, я не совсем понял, - решил уточнить я. – Сеньор губернатор ждал, что король прибудет на нашем корабле?
- О нет, сеньор капитан, - попытался объяснить мне брат Иаков. – Мы не знаем, когда и на каком корабле приплывет к нам король, поэтому губернатор наносит визит на все корабли, заходящие в наш порт. Это традиция.
С любезной улыбкой губернатор вернул мне письмо профессора Зальца, и, хотя оно было на незнакомом ему языке, несомненно, вид бумаги и затейливый почерк профессора внушили ему доверие.
- И сколько лет этой традиции? – спросил я, все еще пребывая в недоумении.
- Несколько веков, сеньор капитан, - все так же вежливо объяснил монах. – Мы ждем нашего короля уже несколько веков. Он спит в далекой стране, но однажды он проснется, взойдет на корабль – мы не знаем, на какой, - и снова ступит на родную землю. А теперь разрешите пожелать вам счастливого пребывания в нашем порту, сеньор капитан.
Мы со Смитом пораженно посмотрели друг на друга, не имея возможности высказать удивление вслух. Все, что я мог сказать, было:
- Вы остаетесь за главного, мистер Смит. Я схожу на берег.
Я поднимался по холму к Хранилищу и размышлял о таинственном короле, которого здесь ждут. Сколько путешественников, наверное, кривились в недоверчивой усмешке, когда к ним на борт поднимались люди, ожидающие прибытия того, кто отсутствовал уже несколько веков! Но его ждали, и я видел, что все готово к его прибытию. Стало быть, все же существуют вещи, над которыми не властно время – например, преданность и верность. А это уже немало.
***
Этот сон снился мне часто. Я шел по старинному залу, озаренному сдержанной предрассветной голубизной, и в блестящих водах паркета отражались неясные силуэты мебели: приземистых кресел, похожих на кнехты для швартовки, хрупкого причала стола и большого черного паруса, поставленного на ладье рояля. Шел я всегда в одном направлении – к большому глобусу. Мне обязательно нужно было коснуться его пыльной прохладной поверхности, испещренной линиями, цифрами и названиями, но я всегда просыпался раньше этого момента. И вот теперь мой сон воплотился наяву и свершился до конца – я дотронулся до старинного глобуса в кабинете главного Хранителя. Выпуклая поверхность земного шара тускло блестела и едва уловимо пахла воском и масляной краской. Я находился в том самом таинственном и старинном месте, о котором мы все с трепетом читали в книгах - в Хранилище карт. Старинный белый замок, воздвигнутый несколько веков назад принцем, подавшимся в моряки, до сих пор служил цитаделью мудрости и знаний о мире, а главное, о море.
- Вот карты, которые я смог найти, сеньор капитан, - проговорил Хранитель, похожий на седовласого волшебника из сказки. – Это все, что у нас есть из карт, относящихся к времени Магеллана.
Я склонился над стопкой шуршащих желтых пергаментов и бумаг. Они увлекали воображение яркими кругами полушарий, похожими на елочные игрушки, щекастыми ветрами, чудовищами и опасно накренившимися парусниками, но мало что говорили моему взгляду.
- Где мне искать остров Скалистый? – спросил я. – Карты, которыми я пользуюсь, немного другие.
Хранитель пристально взглянул на меня, а затем склонился к самой поверхности бумаги, подняв над ней массивную, как маленький иллюминатор, лупу.
- Эти карты могут рассказать больше, чем кажется, - заговорил он. – Они проще и понятнее многих других, они яснее цифр и показаний приборов. Посмотрите на этого Зефира! Как старательно он надувает щеки, и как круто к волне ложится идущий снизу корабль! Это не просто картинка, нарисованная скучающим картографом, я уверяю вас. И вот этот зеленый дракон с разверстой пастью возник здесь неслучайно. Этот дракон, возможно, окажется водоворотом, а розовощекий ветер превратится в мгновенно испортившуюся погоду. Впрочем, может быть, вы не встретите ни единого препятствия, и ваш путь будет безмятежен. Видите ли, сеньор капитан, для картографов тех времен океан был холстом, а карта – картиной, в то время как сейчас предпочитают подгонять океан под карту.
Большая лупа скользила над картами, заставляя их поверхности выгибаться и снова уходить в тень. Казалось, что голубовато-охристые моря стали вздыматься под ветром из прошлого.
- Тот мир был прост, - продолжал Хранитель, - и столь же прост был ключ к этому миру – роза ветров. Она дарит вам все пути, которыми вы пожелаете идти, сеньор капитан, но все они в конечном итоге сведутся к четырем направлениям, четырем буквам. Это напоминает мне о других четырех буквах, которыми когда-то был увенчан другой Крест.
Четыре направления и все пути открыты передо мной, но я должен выбрать единственно верный путь, подумал я.
- Я не знаю, где искать Скалистый, сеньор капитан, - покачал головой Хранитель. – У этого острова слишком обычное название. Кроме того, вы же знаете, что острова появляются и исчезают, а со времен Магеллана минуло очень много лет.
Моя надежда гасла, но я заглянул к другому Хранителю, отвечавшему за новые карты. В его кабинете стоял шум, вибрировали какие-то приборы, горели огоньки, и негибкая металлическая клешня, прикованная к сложному аппарату и зажавшая карандаш, короткими штрихами набрасывала очертания Мексиканского залива. В этом сердце современной картографии мне нашли двадцать три Скалистых острова, но ни на одном из них никогда не было маяка.
Один из молодых Хранителей вызвался проводить меня к выходу.
- Не расстраивайтесь, сеньор капитан, - старательно выговаривал он слова чужого языка, моего языка. – Море всегда отдает то, что ищет человек. Вопрос лишь в том, когда это произойдет.
Я рассеянно скользил глазами по рабочим столам, заваленным рулонами карт, стеклянным витринам с редкими экспонатами, яблокам глобусов. Под пристальным светом ламп разворачивались и снова являлись миру карты с погребенных в глубине кораблей, вымокшие в соленой воде судовые журналы, старинные письма, написанные почти выцветшими чернилами…
Я остановился как вкопанный. Даже с такого расстояния, невзирая на слепящий свет, отражающийся от стекла, и почти неразличимые буквы, я узнал этот почерк. «Мой дорогой далекий друг!» Я подошел ближе, вглядываясь в аккуратные волнистые буквы и спрятав в карманы кителя внезапно задрожавшие руки. «Как же мне найти Вас, чтобы сказать нечто очень важное?»
- Вас заинтересовала наша находка? – радостно спросил молодой Хранитель. – Это письмо - очень большая загадка, сеньор капитан.
- Вы уже расшифровали его? – спросил я, затаив дыхание.
- Боюсь, это уже не представляется возможным, - покачал головой Хранитель. – Вода, сеньор капитан.
Казалось, кто-то долго плакал над письмом. Стремительные, как волны, буквы стекали со строк, словно волна, разбившаяся о скалу. Слова почти не читались, но я слышал голос, уже давно звучащий внутри меня, и даже чувствовал едва уловимый аромат свежей травы, проникавший через стойкий запах соли и удушливые пары химических препаратов, которыми работали с письмом.
- Узнать содержание было бы интересно, - продолжал Хранитель. - Но самое интересное – способ получения этого послания. Посмотрите, сеньор капитан, это письмо написано недавно, о чем свидетельствует современный испанский язык и почерк. Но сама бумага, состав чернил отсылает нас к восемнадцатому веку, как и бутылка…
- Письмо было в бутылке? - изумленно переспросил я.
- Именно так, сеньор капитан, - на лице Хранителя читалась гордость профессионала. - Бутылка покрылась налетом соли и водорослей, но по очертаниям и качеству стекла мы с уверенностью можем сказать, что это бутылка, в которой содержалось вино урожая середины восемнадцатого века!
Я почти не помнил, как добрался до корабля. В моем мозгу вертелись тысячи мыслей, похожие на маленьких жалящих насекомых, и чтобы выпустить их на волю, я вынужден был поделиться услышанным со Смитом.
Мой умница мистер Смит подошел к делу с присущими ему тактом и сообразительностью.
- В способе получения письма, как мне кажется, нет ничего удивительного, сэр, - мягко проговорил он, стараясь не смотреть мне в глаза и этим как бы охраняя мою тайну.
- Опять бутылка, мистер Смит! Разве она могла надеяться, что бутылка снова попадет ко мне в руки, если я покинул школу? Это было бы слишком большим чудом.
- Вы попрощались с сеньоритой и дали ей понять, что отплываете в море. Как же она могла написать вам? Порт Вашего назначения она не знала, а почтовые чайки есть только у моряков.
- Да, действительно, - согласился я. - Но как же быть с разницей во времени? Как объяснить свежее письмо в старинной бутылке?
- Этого я не могу сделать, сэр, - огорченно ответил помощник. - Осмелюсь заметить, в этой истории сплошные загадки.
Я молчал, облокотившись о фальшборт и разглядывая море. Поднимался ветер. Красный круг медленно ползущего к горизонту солнца не отбрасывал света на волнующуюся темно-зеленую воду, отчего казался нарисованным на терракотовом боку древней амфоры вечера. Из города до нас долетали местные песни, безумно красивые в своей меланхоличной и легкой печали, стремительные в частой смене мажора и минора, словно сама жизнь. Над моей головой ожили и захлопали паруса.
На молу в гавани стояли в развевающихся парадных одеждах губернатор и его люди. Они ожидали своего короля, не сводя глаз с входящей в порт рыбацкой шхуны, неуклюже заваливавшейся на бок от ветра. Они ждали уже много столетий, и все еще надеялись.
- Мистер Смит, ставить нижние марсели. Через полчаса снимаемся с якоря.
- Какой курс? - привычно спросил Смит.
- В открытое море, - ответил я.
***
Эмиль снова сидел в моей каюте, а «Маргарита» снова плелась в нашем кильватере. На этот раз облик своенравной бригантины испортил пожар, по таинственной причине вспыхнувший в кают-компании, а у Эмиля были слегка обожжены руки и почти исчезли брови - как хороший капитан он с первой до последней минуты боролся с огнем.
- Ума не приложу, как это случилось, - вздыхал Эмиль. - Я по сто раз обдумал каждую версию, но ничего не подходит. Не было ни свечей, ни спичек, ни неисправных приборов. Конечно, это могла быть шаровая молния, но шанс ее появления равен…
- Эмиль, успокойся, - я положил руку на его плечо. - Все обошлось, бригантина все еще на плаву, команда в порядке. Мы починим твою «Маргариту» и она снова станет красавицей.
Эмиль уныло взял в забинтованные руки чашку с какао. Я понимал его тоску и разочарование - и не пожар на корабле был этому причиной, а то, что система Эмиля, его детище и его надежда, снова подвела его.
- Столько лет я строю ее, - заговорил Эмиль, словно услышав мои мысли. - Сколько расчетов я сделал, сколько всего предусмотрел! И несмотря на это, каждый раз в мою систему вторгается нечто новое, нечто такое, о чем я забыл. Как будто Тот, Кто управляет океанами, пытается доказать мне, что такой системы не может быть!
- Эмиль, возможно, скоро неожиданности закончатся, - попытался утешить я. - Ведь не могут с твоей «Маргаритой» произойти все случайности мира!
- Я в этом не уверен, - мрачно пробормотал мой друг. - На нас еще не падал метеорит, не нападали пираньи. Впрочем, это ты у нас специалист по таинственным случайностям.
Я рассмеялся. Действительно, некоторые вещи, которые я видел, сложно даже представить, не только высчитать и внести в систему - перемещающиеся острова, сигналы от затонувших кораблей, столетиями отсутствующие короли и манящий призрак Марии дель Кармен.
В дверь моей каюты постучали, и на пороге возник Смит. Его фуражка была слегка сдвинута набок, а перчатки, как мне показалось, были испачканы.
- Похоже, вместе с мистером Смитом к нам явилась очередная случайность, - вполголоса заметил я. - В чем дело, мистер Смит?
- На палубе почтовая чайка, сэр, - слегка запыхавшись, отвечал помощник. - Старая, страшная чайка, которая не дается в руки, но на лапе у нее письмо.
- Вы пытались забрать письмо? - спросил я сурово, догадываясь об ответе по внешнему виду Смита.
- Так точно, сэр, - развел руками Смит. - Возможно, придется использовать вспомогательные средства.
- То есть меня, - резюмировал я.
- Возможно, сачок, сэр, - предположил Смит, чувствуя себя неловко. - Или снотворное.
Чайка и вправду была устрашающего вида. Казалось, на нашу палубу опустилось доисторическое чудовище, от которого произошли все чайки мира: клюв был загнут вниз, как у грифа, перепонки на лапах могли бы поспорить с рыбьими плавниками, а густое жесткое оперение напоминало кольчугу. На все попытки приблизиться чудовище отвечало скрипучими ругательствами и угрожающе щелкало клювом.
- Кажется, я знаю, чей это цербер, - проговорил Эмиль, вышедший вместе со мной на палубу. - Характер у него в точности, как у хозяина.
Чайка презрительно взглянула на Эмиля и ворчливо заскрипела, точно ржавый флюгер.
- Это Бургомистр, чайка профессора Зальца, - продолжал Эмиль. - Ей лет сто, наверное. Не удивлюсь, если она застала эру пароходов.
Я подошел к чайке и с некоторой опаской наклонился к ней.
- Бургомистр, ты на палубе «Марии», - произнес я четко и раздельно, чувствуя себя довольно глупо. - Я ее капитан, и жду письмо от твоего хозяина.
Готов поклясться, что чудовище вняло моим словам, потому что я без помех смог достать бумажную трубку из-под тяжелого крыла. На бумаге странными бледными чернилами и плохим пером были набросаны координаты, а снизу значилось: «Нахожусь на обитаемом острове. Прошу поспешить. З.»
- Ничего не понимаю, - пожал плечами Эмиль. - Что значит - на обитаемом острове? В нашем веке у всех обитаемых островов есть названия!
- Что скажете, мистер Смит? - спросил я у помощника.
- Сэр, письмо несколько странное, - деликатно заметил тот. - Как, осмелюсь заметить, и сам профессор.
- Раз сказано поспешить, поспешим, - решил я. - «Маргариту» починим по пути, Эмиль.
Я воспрял духом. На моей мысленной карте поисков показалась загадка, пусть даже загадкой был всего лишь старый профессор.
***
В нашем деле, пожалуй, веками складывались самые правильные отношения между учителями и учениками. Те, кто учил нас выходить в море, добивались того, чтобы однажды мы оборвали все связи с землей и устремились к горизонту. Благодарность в том смысле, в каком ее понимают другие, стала бы еще одним канатом, удерживающим у причала готовый к отплытию корабль. Но для нас благодарность воплотилась в других вещах: в спасательном круге, брошенном утопающему, во флаге, высоко поднятом перед лицом опасности, в бессонных ночах на капитанском мостике среди самой черной в мире ночной тьмы. К указанному в записке месту мы прибыли в кратчайший срок.
Остров оказался совсем небольшим и очень милым, как будто сошедшим со страниц детских книжек про пиратов. Изумрудные пальмы роняли полосатые тени на белый песок, а обломки скал, которые пересекали остров миниатюрной горной грядой, давали начало родникам и укрытие - кладам. Именно здесь нас с Эмилем встретил совсем не сказочный профессор Зальц в совсем не старинных очках.
- Профессор, вы в порядке? Что случилось? - бросились мы к нему.
- Разве что-то должно случиться? - вопросил профессор, пристально разглядывая нас. Под этим взглядом Эмиль привычно проверил, застегнута ли верхняя пуговица, а я постарался расправить плечи.
- Мы получили ваше письмо, - заметил я. - Вы просили поспешить.
- Если ваш кок угостит меня кофе, - с достоинством проговорил профессор, - я поведаю вам, что со мной произошло.
Полные недоумения, мы с Эмилем пригласили старого учителя в кают-компанию.
Как выяснилось, несколько месяцев назад профессора Зальца взяли в состав школьной экспедиции, о чем он писал мне в письме. Как поведал он сам, он так устал от бестолковой беготни учеников и их нездорового энтузиазма, что был почти счастлив, когда разразился шторм и три корабля экспедиции разметало по морским просторам. К несчастью, на «Морском змее», на котором профессор наслаждался одиночеством и учениками, занятыми делом, слегка треснула обшивка правого борта ниже ватерлинии, и во избежание неприятностей, связанных с такими повреждениями, профессора усадили в шлюпку вместе с самым дорогим, что было на корабле - судовыми журналами и находками экспедиции. Некоторое время шлюпка покорно болталась, привязанная к корме опасно накренившегося «Морского змея», а затем канаты лопнули, и профессор, сжимавший в руках непромокаемую папку с бумагами, был унесен от корабля и выброшен на сей гостеприимный берег.
- Профессор Зальц, - робко спросил Эмиль, - а почему в письме вы написали «обитаемый остров»?
- Запомните, мой юный друг, - ответствовал профессор. - Если вы вдруг окажетесь на необитаемом острове, никогда не называйте его таковым: тем самым вы покажете, что не уважаете самого себя!
Чтобы отвлечь внимание от некстати развеселившегося Эмиля, я спросил:
- Когда мы можем сняться с якоря, профессор?
- Когда хотите, Александр, - отвечал тот. - Только не забудьте перед выходом в море оставить меня там же, где нашли.
Мы с Эмилем переглянулись.
- Что это значит, профессор? Вы не присоединитесь к нам? - теперь и во мне проснулось сомнение в моральном здоровье пережившего шторм и кораблекрушение учителя.
- Я думаю, вы поймете меня, - ответил профессор Зальц неуловимо изменившимся тоном. Теперь он говорил не как учитель и не как профессор, а просто как усталый, давно отошедший от дел моряк. - Я нашел здесь то, что так давно искал - тишину и покой.
- Но, профессор! - я вскочил из-за стола в волнении. - Я не могу оставить вас на необи… то есть на этом острове! К тому же, зачем вы послали просьбу о помощи?
- Я не просил помощи, если быть точным, - профессор поправил очки. - Я просто просил вас прибыть поскорее. Вы должны забрать шкатулку с документами школьной экспедиции и вернуть ее директору Вильямсу. Кроме того, я нуждаюсь кое в чем для начала своей новой жизни.
- Конечно, - растерянно отвечал я. - Все, что понадобится…
- Много мне не нужно, - покачал головой профессор. - Спички, немного бумаги и чернил, пока я не найду им замену, и банку кофе. Кое-что я уже обустроил, не хотите взглянуть? Думаю, будет правильно, если Эмиль останется в ваше отсутствие за старшего.
Мы вняли молчаливому приказу профессора: я отправился за ним один.
Мы шли через изумрудный тропический лес. Веера пальм шевелились над нашими головами, кричали странными голосами неведомые мне птицы, но впечатление волшебного леса рассеивалось от отчетливого шума прибоя и прибрежного песка под ногами: гибкие стволы деревьев вздымались прямо из тончайшей белизны песчинок, похожих на муку. Мои черные форменные брюки до колен покрылись белым налетом. Почему-то я вспомнил свой первый день в Школе капитанов, когда я так же шел за профессором Зальцем, блуждая растерянным взглядом по белому песку садовых дорожек.
- Вы хороший капитан, Александр, - внезапно проговорил профессор, словно прочитав мои мысли. - Я видел ваш корабль и вашу каюту. Везде царит образцовый порядок. Мне только не удалось взглянуть в ваш судовой журнал. Вы не предоставите мне его для ознакомления? Не сочтите это за намерение сунуть нос в ваши дела. Это просто любопытство старого профессора.
- Конечно, профессор, но… - я вспомнил о толстой черной тетради, где под отметками координат и времени шли не факты, а описания снов или вот эти отрывочные мысли. - Думаю, вам будет интереснее увидеть журнал, который ведет мой помощник мистер Смит.
Профессор Зальц усмехнулся.
- Штурман Питт и капитан Блад поменялись местами, не так ли? - ехидно спросил он, а затем поднял руку: - вот моя обитель.
Изумрудная темень пальм расступилась, и я увидел бунгало, виртуозным образом построенное между двумя толстыми пальмами и одной стороной упиравшееся в невысокую скалу. Крышу образовывали пальмовые ветви, между стволами был натянут старый матросский гамак, а перед входом сложен из круглых камней и раковин маленький очаг, в котором тлели угли. Передо мной во всей красе открылось такое качество профессора, как хозяйственность - качество, о котором я раньше не подозревал.
Свои владения профессор оглядел с гордостью шотландского лорда и величественным жестом пригласил меня присесть у очага. Приняв приглашение, я увидел, что от бунгало открывается чудесный вид на небольшую бухту и сияющую гладь океана вдали. Здесь было действительно очень спокойно. Я все еще не мог отделаться от мысли, что попал в детскую книгу про пиратов.
- Я думаю, каждый профессор старше пятидесяти лет заслуживает такой остров в безраздельное свое владение, - удовлетворенно вздохнул мой наставник. - К сожалению, в нашем несправедливом мире редко кто получает то, что заслужил.
- Что же вы будете здесь делать, профессор? - спросил я.
- Писать книгу, вероятно. Или собирать ту нехитрую снедь, что смогу найти на острове. Или сидеть здесь, смотреть на закат над океаном и думать о том, какое название дать моему острову.
- Думаю, что для всех нас он будет просто Вашим островом, - проговорил я.
Профессор Зальц устремил глаза вдаль, и я снова поразился тому, как изменился мой старый язвительный учитель. Внезапно я увидел в нем тот образ, который невольно преследует каждого из нас на протяжении всей жизни, мудрый и прекрасный образ нашего собственного героя - образ отца. Разумеется, у меня был отец, и мы регулярно переписывались с ним два раза в год: на Рождество и на Пасху, когда он поздравлял меня еще и с днем рождения. Но настоящим отцом, возможно, являлся тот, кто сейчас снял очки и смотрел на меня неожиданно добрыми и беззащитными глазами.
- Не знаю, поверите ли вы мне, - заговорил он, - но я всегда мечтал быть выброшенным на необитаемый остров. Я ведь был бунтарем, знаете ли. Я не хотел зависеть от земли и ее правил, благодаря чему сделался моряком, я не хотел, чтобы меня учили, и поэтому стал учителем сам.
- Но и здесь вы будете зависимы, - мягко проговорил я. – От ветров, от приливов и отливов, от тьмы и света…
- С этим я согласен, - кивнул профессор. – Но я не смогу назвать ветер невежественным, а отлив – самоуверенным, а вы помните, что невежество и самоуверенность – самые ненавистные мне качества. Вы только посмотрите!
Трудно было понять, на что указывал профессор Зальц: его рука, казалось, представляла моим глазам целый мир: трепещущие пальмовые лапы над нашим пристанищем, скалы, залитые яркой зеленью ползучих растений, светлая полоска пляжа и залив, похожий на голубое блюдо, на котором кто-то забыл белые конверты парусов.
Я встал и поправил фуражку.
- Я распоряжусь, чтобы с корабля доставили припасы и кофе. Думаю, не помешают так же спички, веревки и швейные принадлежности.
- Александр, я очень вам признателен, - ответил профессор.
Мы оба знали, что признателен он был не за спички и кофе, а за то, что я не пытался отговаривать его от безумной затеи. Каждый из нас уважал безумные затеи другого.
- Как ты думаешь, - спросил меня Эмиль, когда я приказал сниматься с якоря, - старик не раскается в этом?
- Думаю, что скорее он раскается во всем остальном, - улыбнулся я.
Над необитаемым островом из детской книжки сгущались лазурные сумерки. По воде залива бежали искорки от горящего далеко на берегу костра.
***
Бывают сны, от которых остается впечатление усталости. Мой сегодняшний сон был из таких. Мне снилась пристань, которая выглядела одновременно как образец пристани из учебников и как собирательный образ пристани-мечты моряков: она стояла на широко расставленных мощных сваях, напоминая боевого слона. Ее избитая волнами поверхность была бы надежным путем к твердой земле даже для самых скользящих подошв, а чудовищно толстые кнехты выдержали бы пароход, собранный из всего железного, что есть в мире. И эта пристань была совсем близко, она манила меня, как манит замерзшего путника светящееся окно родного дома. Но вся природа объединилась против моей «Марии» и против моих умений: огромные волны грубо отталкивали мой клипер, злой ветер путал снасти и будто бы стальной иглой протыкал надутые пузыри парусов, которые опадали и беспомощно болтались на реях. Стоило мне подойти поближе к пристани, как очередной удар волны разворачивал судно носом к берегу, и я снова отводил его, чтобы не разбить о ту самую желанную пристань. Так продолжалось много-много раз, до самого моего пробуждения. И в тот самый миг, когда я балансировал между сном и явью, я понял то чувство, которое заставляло меня снова и снова бросать судно к близкой и одновременно недосягаемой пристани: это было упорство.
***
«…Прошло полгода с тех пор, как мы покинули нашу школу. Так давно и так недавно это было. Если бы ты увидел меня сейчас, ты бы не узнал того самого Берга, который прогуливал уроки профессора Шелли, учителя иностранных языков. Кто бы подумал, что за полгода я, так и не освоивший постылую латынь и туманный французский, выучу те языки, которые не пишутся, а рисуются иероглифами! Впрочем, про о моих встречах с Египтом и его храмами я писал тебе уже десятки раз. Это были именно встречи: я приходил туда не как любопытный турист, а как ребенок, лишившийся сна из-за того, что внезапно понял – все люди смертны. Именно Египет дает утешение, какое обычно обещают матери, утверждающие с любовью, что смерти нет.
Мне пришлось покинуть Страну черной земли, но моя новая встреча была столь же величественна и прекрасна: среди золотящейся воды и серебряных нитей мостов, в мягком и жарком блеске, встали передо мной тончайшие башни минаретов. В порту древнего города нашли приюты корабли всех стран мира и их команды: и капитаны роскошных лайнеров, и босоногие рыбаки в шароварах, и торговцы рыбой, и дерзкие моряки с пиратских фелюг. Именно там, среди этой разношерстной морской братии, под крики вечно голодных чаек, я услышал эту историю и пишу ее тебе, собирателю чудес.
Поведал мне ее старый рыбак с выдубленной солнцем и солью кожей и хитрыми глазами. Он был негласным королем порта; я видел, как с ним учтиво раскланивались французские моряки в белоснежных костюмах, и как спешили к нему любопытные туристы из тех, что победнее – чтобы сделать набросок старика, сидящего по-турецки с дымящейся трубкой, или записать одну из его историй, как это сделал я.
Это история о Селиме, рыбаке, который очень рано покинул отчий дом, чтобы зарабатывать на жизнь. И так сложилось, что милые нам с тобой воспоминания о начале морской жизни стали для него мукой. С первых же минут на нервной палубе маленькой шхуны ему стало плохо разом от всего: от качки, от колючих брызг, кусающих лицо, от боли в ладонях, по которым скользили просоленные жгучие канаты, подобные щупальцам ядовитых медуз. Он ненавидел хлопки старого жёсткого треугольного паруса, гортанные окрики хозяина-капитана, рывки весел и качку, постоянную качку маленького грубо сколоченного судна, которое билось, словно необъезженная лошадь под седоком. Но выбора у Селима не было, и сойти на берег он уже не мог. Все эти дни, все первое свое плавание он только плакал, ненавидел и страдал от качки. А еще учился быть хорошим моряком. И вот однажды (а такое «однажды» происходит со всеми нами) рыболовная шхуна Селима попала в шторм. И случилось так, что вскоре на взбесившейся палубе остался один Селим, который уже умел держаться за мачту и борта с цепкостью краба, невзирая на ледяной душ волн, принявших шхуну за площадку для игр. Но чтобы остаться в живых, Селиму нужно было слезть с мачты и взяться за руль, за шкоты и за штурвал – одному за всех. И он это сделал. Он выжил и привел шхуну именно в этот порт, окруженный минаретами и садами, Порт всех морей, как его называют здесь.
В тот вечер, когда разошедшиеся тучи явили миру безмятежный закат, Селим был счастлив и горд собой: он стоял на палубе с величием султана. Он и стал султаном, если не своей шхуны, то своей судьбы. Он шагнул на землю… и бездна разверзлась перед ним снова. Он упал. Земля ходила ходуном, и Селим не мог стоять на ней, будто бы оказался в самом центре землетрясения, на вершине извергающегося вулкана. Между тем, он видел моряков и торговцев, спокойно и с жалостью взиравших на него с высоты своего роста: бедный рыбак, говорили они, выпил слишком много запретного сладкого вина, которого можно вдоволь достать у неверных моряков.
Уничтоженный Селим вернулся на свою шхуну, где он вновь смог стоять. С нетерпением он дождался утра, качаясь на палубе и разглядывая сияющие звезды. Ему казалось, что свет встающего солнца разгонит чары и вернет обычного Селима. Но этого не случилось.
В ту штормовую ночь он стал другим человеком, подобного которому не было нигде на свете: его укачивало на земле.
Селим тосковал по каменистой почве берега, по запаху трав на рассвете и родному дому, но не мог сойти с борта шхуны. Он отчалил в неизвестном направлении после бесчисленных попыток приспособиться стоять на земле. Селим стал ребенком, который не умел ходить. Ему нужна была колыбель – качающаяся палуба корабля.
Люди говорили разное: кто-то рассказывал, что Селим стал королем пиратов, купил на награбленное золото роскошный корабль и долго наводил страх на путешествующих по морям, подбрасывая иногда в сети бедных рыбаков бочонки с цехинами. Кто-то говорил, что Селим женился на женщине с перепонками между пальцами, которая родила ему десять сыновей, и все они жили в плавучем доме долго и счастливо. Но иногда в Порту всех морей слышится грустная песня про родной дом, оставленный навсегда: гортанный голос разносится далеко по воде, рождая в душе печаль. Говорят, это песня Селима. Я сам слышал эту песню: она неслась со стороны открытого моря, в котором не было ни одной рыбацкой лодки».
***
Небо менялось. Каждую ночь я видел, что звезды отодвигались от палубы моего корабля все дальше и дальше, уходя в бездонную высоту небес. Но мне иногда казалось, что это мы уходим все дальше и дальше от неба, и волны постепенно расступаются под нами, затягивая корабль в первобытный мрак глубин.
Я люблю ночь. Море начинает пахнуть совсем по-другому, по-другому разносятся по воде звуки. Если над морем встает луна, при определенной доле воображения можно представить, что клипер бороздит серебрящиеся моря других планет под неверным светом огромных холодных звезд. Мне всегда казалось, что названия лунных морей гораздо больше подходят морям земным: разве не пролегают наши маршруты по морям Спокойствия, морям Пены или морям Познанным? Разве не заходим мы в заливы Верности и Удачи? Разве не бросил якорь мой клипер «Мария» в озере Настойчивости? Единственное удачное название на земле – Тихий океан. У любого, кто встретит это название в книге, в душе сразу должно рождаться ощущение голубого бесконечного пространства и тайная радость от причастия к чему-то великому.
Я давно заметил: в ночь надо погружаться с головой. По моему приказу клипер идет ночью почти в темноте: слегка мигают кормовые и носовые огни, таинственным зеленоватым светом мерцают необходимые приборы. Только в этом случае огромная, как сам океан, чернота ночи не будет замораживать сердце странным чувством суеверного страха и безысходности. Нет ничего страшнее, чем слышать плеск невидимых чернильных вод вокруг освещенной тысячей огней палубы. Тот, кто ослеплен, всегда видит врага там, где его нет.
Мой экипаж сначала не одобрял полумрака на палубе, но вопреки ожиданиям ночная вахта теперь проходит менее напряженно. Кажется, даже те, кто традиционно боится океанских призраков, начали понимать, что грязно-желтый свет прожекторов придает еще более мрачную окраску сонному кораблю, углубляя тени и создавая эффект лабиринта на простой и понятной палубе.
Впрочем, сегодня была особенная ночь. Я почувствовал это, как только вдохнул ночную прохладу и ощутил почти незаметное покалывание в легких, напоминающее еле сдерживаемый смех. Ветра почти не было, океан молчал, поэтому я услышал удивительный звук: легкий жужжащий звон, окутывавший корабль со всех сторон.
- Будет шторм, - пробормотал я, прислушиваясь к своему телу, которое сделалось странно легким и вместе с тем напряглось. Мне показалось, что в моих жилах заструилась газированная вода.
- Шторм? – спросил удивленно мистер Смит. – Над нами ясное небо, капитан!
Мы оба подняли головы вверх и не смогли сдержать удивленный возглас: на ноках рей светились зеленоватые язычки пламени.
- Сколько раз читал про это, и все равно не верю своим глазам! – восторженно прошептал Смит.
Медленное нежное свечение плавало по реям, взбегало по мачтам и вспыхивало на клотиках. Таинственным колдовским мерцанием светился такелаж, а на марсовых площадках, казалось, приземлился рой светлячков. Клипер словно попал в потусторонний мир, в чудесное зазеркалье, где скользил бесшумно и легко, переливаясь мерцающим изумрудным светом. Мне вспомнились тысячи сказок - про ирландских лепреконов, прячущих золото под зеленым ковром клевера, про норвежских рудокопов, искавших в безжизненном подземном мире обманчивый блеск самоцветов, про английских фей с холодными мудрыми глазами. Может быть, поэтому я внезапно, повинуясь порыву, схватился рукой за перила капитанского мостика, вспугнув маленькие неверные искорки, и прошептал имя Марии дель Кармен. На секунду мне показалось, что волшебный огонек на верхушке грота станет маяком, который она увидит с другого конца земли.
Трескучее, звенящее, будоражащее очарование холодного света рассеялось. Волшебные огоньки забрали с собой свет звезд, и небо начало затягиваться страшной непроглядной чернотой. А затем таинственные силы природы, только что подарившие нам изменчивые огни святого Эльма, вспороли черную кожу ночи огромными ножами молний, и из прорех полился ледяной дождь.
***
Наверное, хороший капитан должен быть крепок, как обшивка его корабля, и столь же безразличен к капризам погоды. Я же простудился, простояв ночь под дождем и ежеминутно вытирая лицо, на которое одновременно стекала вода с козырька фуражки и попадали брызги волн, переливавшихся через борта. Три дня после шторма я провалялся в своей каюте, не видя снов, не будучи в силах писать от слабости и мучительно страдая от безделья. Меня спас боцман Лири, который однажды робко постучался в мою каюту и стоял в дверях, неловко переминаясь с ноги на ногу.
- Здравия желаю, - наконец, выдавил он из себя. – Я принес вам книгу.
- Какую книгу, боцман? – проговорил, а вернее прохрипел я.
- Ту, которую вам надо прочитать. – Боцман шагнул вперед. – Я обменял ее в последнем порту на десять рыболовных крючков, и нисколько не пожалел об этом. Это самая хорошая книга на свете, капитан. Читается.
Я поблагодарил боцмана и взял книгу. Делать было нечего, а свои книги, с любовью расставленные по полкам в моей каюте, я успел перечитать не по одному разу. Книга боцмана была потрепанной, небольшого формата и со страницами, густо заляпанными темными каплями чая и кофе. Очевидно, хозяин, отдавший книгу боцману за рыболовные крючки, не очень ценил эти маленькие миры, воплощенные в искусном творении человеческих рук в виде бумаги и переплета. На обложке значилось название вполне в духе Жюля Верна: «Путешествие «Датской королевы» вокруг света», и имя автора – капитан Эрик.
Не знаю, сколько времени я читал, но книга внезапно закончилась, явив моим глазам беззащитно светлый последний лист с указанием названия северного города и года, когда была закончена эта история. А я остался лежать среди подушек, уставившись в одну точку, оглушенный, ослепленный и влюбленный в каждое слово, в каждую точку и запятую этой книги. Боцман Лири как всегда оказался прав.
Не знаю, сколько десятков лет мне нужно будет бороздить моря и океаны, чтобы познать все то, о чем писал капитан Эрик: и географические тайны скрытых в скалах проливов и подводных городов, и необъяснимые явления морских чудовищ, и капризы погоды, которые оказываются изумительно логичными, и саму душу моря – от песка на дне, которого никогда не касался свет, до белоснежных барашков на поверхности.
Я дождался Смита, который пришел ко мне с докладом, и приказал менять курс. Мы шли на север, туда, где жил капитан Эрик, отошедший от дел моряк, знающий мир как свои пять пальцев.
***
Небо становилось все бледнее и матовее. Казалось, что южное море и море северное – это две картины, нарисованные двумя разными художниками. Первый был старателен и щедр, а второй – меланхоличен и сдержан. Из мира ярких масляных мазков мой клипер попал в рисунок, сделанный серой акварелью.
Мы долго шли вдоль побережья, разглядывая города, словно картинки в книге. Мы видели очень высокие дома, прямые улицы и железные скелеты мостов. На все это иногда наплывал туман, оставляя наших взглядам только тусклые пятна фонарей. Мы видели порты, в которых дремали огромные неосвещенные корабли, и по воде далеко разносился запах мокрого металла и плеск ленивой стоячей воды, запутавшейся в якорных цепях. Порты переходили в старые, заброшенные доки, где точно такие же плавучие громады покорно ржавели на стапелях или прямо у берега, воткнувшись форштевнями в грунт и оседая в неловких позах, когда неутомимый прибой вымывал этот грунт из-под их полинявших килей. Да, здесь, в северных морях, все казалось железным – и корабли, и цвет моря и неба, и даже легкая морось дождя оставляла на губах привкус металла.
Мы шли дальше. Железный север уступал место каменному. Море, казавшееся покорным в стальных охватах городов и портов, теперь ожило: оно бурлило и пенилось вокруг причудливых скал. Я никогда не видел столько пены. Наиболее подходящее описание придумал вахтенный матрос, который с восторгом сравнил бурое бурлящее море с бродящим и пенящимся пивом.
Остров, к которому мы держали путь, оказался небольшим островком рыболовов. Крошечные домики с черепичными крышами тесной кучкой столпились за мощной спиной белого каменного маяка, а вдоль всего побережья, сколько видел глаз, стояли лодочные сараи и сушились сети. В маленькой гавани, расположенной в глубине природной бухты, покачивались только что вернувшиеся с лова баркасы, над которыми кружились с пронзительными криками чайки. Я решил не вести «Марию» в гавань и оставил ее дрейфовать на траверзе бухты.
Здесь царил повседневный упрямый труд, который неотделим от жизни островитян. На нас, на нашу безукоризненную форму и белоснежные перчатки смотрели с подозрением и едва уловимой насмешкой: бродягам и труженикам моря мы казались ручными моряками, привыкшими к безопасному теплу большого устойчивого судна. Тем не менее, мы были если не братьями, то кузенами по морскому делу, и моряки отнеслись к нам с должным вниманием. Вот только на наш вопрос про капитана Эрика никто не мог ответить.
- Невероятно, - поделился я вполголоса со Смитом. – Великий моряк и писатель, известный на весь мир, живет на их крошечном острове, а они не знают, где его искать.
- Возможно, они знают его под другим именем, - разумно предположил тот. – Многие писатели берут себе псевдоним.
Мы со Смитом немного послонялись по улочкам, вдыхая резкий запах жареной рыбы и того черного кипящего зелья, которым здешние рыбаки смолят днища своих баркасов, пока не наткнулись на маленькую и очень старую католическую церковь. Смит спросил разрешения зайти и растворился в полумгле изъеденного соленым ветром входа, а я остался снаружи.
Сети, кругом сети. Если бы они были парусами, этот остров давно поднялся бы в воздух и улетел – так много было рыбацких сетей вокруг. Они сушились даже здесь, в маленьком церковном садике с чахлыми низкими кустиками.
Мистер Смит вышел из церкви с сияющим лицом, ему удалось узнать адрес родственницы капитана Эрика. Почтенная дама жила в домике в отдалении от деревни. Казалось, что это чудо аккуратности не может принадлежать рыболовецкому острову: мы увидели уютную террасу, обращенную к пляжу, по которому широко раскатывались свинцовые волны, белый заборчик вокруг дома и даже клумбы с цветами, украшенные морскими гребешками. Казалось удивительным, что цветы смогли вырасти здесь, на постоянном ветру.
Дверь нам открыла столь же аккуратная и милая пожилая дама в накрахмаленном фартуке. Ничуть не удивившись нашему вопросу о капитане Эрике, она впустила нас в дом, который изнутри казался увеличенной копией кукольного домика. Мы неловко уселись в глубокие кресла, заваленные вышитыми подушками и украшенные кружевными салфеточками, а хозяйка, миссис Эриксон, сняла с огня медный чайник, пышущий упоительным жаром.
- Так вы ищете капитана Эрика, писателя? – уточнила она, разливая чай.
- Да, сударыня, - ответил я. – Признаюсь вам, что еще неделю назад не слышал о таком писателе, но случайно прочел одну из его книг, которая по воле судьбы оказалась на борту моего корабля.
- Какую именно? – с интересом спросила дама.
- «Плавание «Датской королевы», - уточнил я. – Книга поразила меня прекрасным образным языком, но гораздо больше – знанием предмета. Ведь я моряк, сударыня, хотя и увлекающийся литературой.
К Смиту подошел большой рыжий кот и потерся головой о его брюки. Моего помощника любят животные, что приводит его в панику. Вот и сейчас он попытался мягко оттолкнуть ногой мурлыкающего кота, но тот воспринял это как ласку и запрыгнул к Смиту на колени. Мой бедный помощник был вынужден повыше поднять руки, в которых держал чашку с чаем, в то время как рыжий разбойник свернулся уютным калачиком на его черном кителе.
- Я подозреваю, сударыня, - продолжал я, - что капитан Эрик, побывавший на всех морях, сможет помочь мне. Уже давно я ищу один остров, и никто не может мне помочь в его поисках. Если бы вы были так любезны и познакомили меня с ним…
Миссис Эриксон вздохнула и поставила чашку на блюдце.
- Мой дорогой капитан, - произнесла она с сожалением. – Боюсь, что вы уже с ним знакомы. Капитан Эрик – это я.
***
Я разглядывал корешки книг на полках: «Под северным сиянием», «Альбатрос», «Во власти течений», «У берегов Черного континента». Все книги были небольшого формата, со скудно позолоченными названиями на корешках, и соседствовали они с корзинкой для рукоделия, с фарфоровыми статуэтками, с портретами кудрявого улыбающегося мальчика в маленьких круглых рамках.
- Это Дэнни, мой внук, - с гордостью пояснила миссис Эриксон. – Его игрушечный пароходик называется «Датская королева».
Я все еще не мог поверить и растерянно смотрел на пожилую даму в белом фартуке.
- Мой дорогой капитан, - засмеялась она, - не смотрите на меня с таким ужасом! Я действительно написала эти книги.
- Для внука? – спросил я.
- Нет, ему всего шесть лет, - улыбнулась дама. – Я писала их для себя.
Так я узнал историю капитана Эрика, и история эта была короче, чем любая из написанных им книг.
Однажды профессор Вильямс сказал мне: «Пусть твою судьбу решает Тот, Кто посылает тебе сны о море». Интересно, что сказал бы он, увидев маленькую Элизабет Эриксон, которая по утрам здоровалась с морем, а вечером желала ему спокойной ночи? Отец девочки был врачом и никогда не имел дела ни с сетями, ни с лодками. В его доме не пахло ни дегтем, ни рыбьей чешуей, ни солью, а его любимая дочка носила самые красивые на острове платьица, потому что ее мать была наследницей богатой семьи с континента. Ни одна капелька крови, бежавшей по жилам застенчивой и неуклюжей Элизабет Эриксон, не роднила ее с моряками и рыболовами, поэтому, вероятно, в ее жадной любви к морю был виноват воздух, которым она дышала, песок, по которому она ходила, и шум прибоя, который преследовал ее с самого рождения.
- На этом, мой дорогой капитан, историю Элизабет Эриксон можно и закончить, - улыбнулась мне хозяйка. - Быть вот такой Элизабет Эриксон очень печально, можете мне поверить. Она была девочкой, богатой наследницей и просто маленькой толстушкой, живущей на берегу беспредельного, бескрайнего моря. Это море принимало всех, кроме неуклюжих девочек, которые даже не умеют плавать. Поэтому наша Элизабет Эриксон выросла, вышла замуж за адвоката и жила образцовой жизнью, старательно пытаясь не слушать неумолчный требовательный зов, который вырывался из-за ставен и кружевных занавесок. Этот зов звал туда, куда ей не было пути.
И вот однажды она внезапно осталась в одиночестве, и теперь у нее не было собеседника, который заглушил бы ледяной зов моря своими ласковыми теплыми словами. И тогда началась история капитана Эрика.
- Узнать море не так трудно, мой дорогой капитан. Нужно всего лишь слушать рассказы рыбаков, когда идешь на почту, или за ситцем в лавку, или сидишь с соседками, помогая им штопать старые сети. Нужно смотреть на него при свете солнца или при вспышках маяка. Нужно думать о нем. И тогда море придет сюда, в маленький дом с камином, и само ляжет ровными строчками прибоя в тетрадь. Оно обязательно придет к тому, кого долго и с отчаянием звало долгие годы. Как придете и вы, мой дорогой капитан, к той, которую зовете.
Мы шли дальше на север. Боцман Лири не выпускал из рук «Датскую королеву», которую перечитывал уже в десятый раз.
- Читается, - снова говорил он с восторгом. – Капитан Эрик – настоящий морской волк, скажу я вам!
И мы со Смитом, переглянувшись, дружно согласились с боцманом.
***
Как всякий человек, плохо знакомый с севером, я ожидал самое страшное: темноту, холод и тоску. Я оказался прав и нашел все это, но сделал одно великое открытие - и темнота, и холод, и тоска влияют на человека совсем не так, как я представлял.
Я понял тоску, глядя с корабля на безлюдные берега, где в ленивой воде лежали огромные валуны, поросшие ржавыми бородами из водорослей. Кое-где на поверхность выступали подводные скалы, похожие на спины древних чудовищ. Тусклый призрачный свет отражался от всей глади тягостно застывшего моря, и был одновременно нигде и везде – какая огромная разница со слепящими вспышками тропического солнца, играющего на резвых голубых волнах. Больше всего море напоминало мне человеческую грудь, сдавленную печалью и гордостью, чтобы ни вздоха, ни жалобы не вырвалось наверх, к низкому небу. Пораженный этой мыслью, я вспоминал древние легенды этих пустынных берегов, в которых было столько слов о храбрости и ни одного – о любви. Терпение и гордость – вот та броня, которая делает дух неуязвимым для боли и мучений, вот та ледяная вода, которая закаляет огненный клинок тоски.
Темнота пришла позже, когда я сидел в своей каюте, листая книги. Она была уютной, как плащ из черной шерсти, как одеяло. Она была непохожа на трепетную, смутно блестящую, неспящую темноту юга. Эта северная темнота словно клала теплую ладонь на мои глаза и говорила мне: забудь обо всем, усни. И я заснул, и спал без снов и видений.
А утром я узнал, что холод целителен. Я вышел на палубу и увидел, что мир стал белоснежным. Холодный воздух разогнал кровь, заставил меня дышать веселее и быстрее. Мои глаза стали видеть четче и дальше, и я увидел то, чего не видел никогда до этих пор - величаво плывущие яростно-голубые айсберги.
Я стоял, крепко держась руками в толстых теплых перчатках за обледеневший планшир, и впитывал глазами странную, очаровывавшую красоту безжизненности. Конечно, мой друг Роберт разубедил бы меня, рассказав о миллионах живых существ, для которых холод не важен: о медлительных китах, темными тенями движущихся под днищем корабля, о морских птицах, бесстрашно врезающихся в ледяную зыбь, чтобы вынырнуть с трепещущей серебряной добычей, о крошечных организмах, которые ведут свою незаметную жизнь везде, куда не бросишь взгляд.
В перламутровом небе вспыхивали полосы удивительных цветов, будто позаимствованных у минералов и горных пород: купоросно-голубой, изумрудно-зеленый, аметистовый.
Возможно, подумал я, дело не в том, что обитателям этого зачарованного мира не важен холод. Возможно, дело в том, что есть нечто, гораздое более важное.
***
Мой сон был отрывист и беспокоен. Я видел корабль, чужой и упрямый. Он казался маленьким, словно миниатюра в бутылке, но упорно прокладывал путь сквозь пустыню льда. Если в мире есть что-то бесконечное, думал я, то это она: ледяная броня, скрывшая от наших килей огромные пространства живой, плещущей, податливой воды. Что испокон веков манило сюда путешественников? Что давало им мужество пережить и холод, от которого немеют мысли, и слепящее вездесущее солнце, и страшное одиночество и тишину, которые сродни пребыванию в палате для умалишенных, обитой белым и мягким материалом, залитой белым и ярким светом? Что заставляло корабль из моего сна идти сужающейся полосой чистой воды, забитой качающейся ледяной кашей, от одного лишь взгляда на которую сводило зубы?
Лед двигался быстрее, чем корабль. Движение остановилось, и теперь всё на свете свелось к звуку, к треску: положите сверху на скрипку кусок мрамора, и вы услышите этот треск. И тогда тишину ледяного пространства заполнили другие звуки: мышиные визги радиостанций.
Всё смешалось в моем сне: мучительное повторение сигналов бедствия, перья северных сияний над пойманным в ловушку судном, холодный воздух и столь же холодный эфир, в котором бежали точки и тире, цифры и линии, команды и координаты.
Небо переливалось, напоминая диковинную глубоководную рыбу с тонкой черной кожей, по которой бежало манящее электрическое сияние. Переливались экраны приборов, которые говорили так много и всё же не могли сказать самого главного. Можно зашифровать и передать на другой конец мира время, место и причину, но всё остальное канет в неизвестность. И тогда замолчит эфир, потому что корабли идут ко дну в тишине.
***
Бухта, врезавшаяся кинжалом в скалистый берег, была краем мира. Мы стояли на якоре в последней бухте на пути в никуда, дальше начинались владения персонажей из темных легенд: ледяных великанов, говорящих северных оленей, снежных королев. Густая замерзающая вода медленно покачивала «Марию», темневшую деревянным корпусом среди нарядных белоснежных катеров и буксиров. Я долго не мог понять, чем выкрашены их сияющие борта, но потом понял: это крепкий, как броня, слой шершавой искрящейся изморози, кое-где переходящий в матовое стекло льда. Фальшборты, такелаж, реи обросли бородами из сосулек. Казалось, что это поднятые со дна корабли, столетиями лежавшие в крепком соленом растворе самого соленого в мире моря.
День клонился к вечеру, рассеянный вездесущий свет стал малиновым и наложил яркий театральный румянец на лицо моего помощника, пришедшего за распоряжениями.
- Дальше плыть некуда, сэр, - тихо сказал он.
Я сбежал от него, вымолив отсрочку. Я пришел на скалистый пустой берег океана, где росла одна единственная кряжистая сосна. Как она растет здесь, удивился я, на ледяном ветру, в промерзшей почве, пропитанной мертвящей влагой полярного океана? Малиновое небо смешалось с яростным рубиновым огнем далекого маяка. Взмыла в небо и снова упала уставшей птицей корабельная сирена.
Я сводил счеты со своими снами, которые привели меня на край света. Не пора ли отказаться от снов, от мечты, от удивительно плотного и постоянного ощущения присутствия того человека, которого я ищу? Я был уверен, что настроен на ту, что писала мне письма, как настраивается компас на север, я чувствовал, что и она беспрестанно думает обо мне. Наш мир столь мал, что совсем несложно поймать мысли другого человека, согреть их в своих руках, окутать своей нежностью и бережно отпустить обратно. Мы связаны снами, предчувствиями, догадками, прозрениями. Мы скованы предназначением и судьбой, и эти стальные ковы, эти искрящиеся нити пронизывают не только пространство, но и время.
Так говорил себе я, но видел совсем другое: безжизненный океан у последнего берега. Дальше только космический мрак и холод. Впереди ее нет. И позади ее нет тоже. Моя тоскливая нежность, адресованная ей, внезапно наткнулась на стену и, вернувшись ко мне, больно ударила в грудь. Вот что такое одиночество, понял я.
- Мы возвращаемся, - сказал я Смиту. – Снимаемся с якоря утром.
Я с суеверным трепетом ждал ночного сна, чтобы найти в нем намек, вдохновение, ответ. В каюте на стене тревожно загорался и погасал алый отблеск маяка. Ответа не было, я заснул и спал глухо и слепо, ничего не видя.
***
Поздний рассвет был морозным и бодрящим. Пожалуй, я даже буду скучать по этому ощущению свежести и силы, которые вливаются в грудь на севере, по бурному и веселому бегу крови по венам.
Еще сонная бухта ощетинилась дымами, облеклась в искрящуюся пелену изморози. Пирсы, тумбы и кнехты для швартовки, вечно обливаемые замерзающей водой, были покрыты шершавым грязновато-матовым льдом, напоминая оплывшие восковые свечи. Звучными ударами матросы сбивали со снастей и швартов сосульки.
Когда «Мария» снялась с якоря и вышла в море, я отправился в каюту и написал письмо профессору Вильямсу, прося о встрече.
- Ну что же, дружок, - обратился я к Улиссу, моей почтовой чайке. – Путь предстоит неблизкий, зато ты гораздо раньше нас окажешься в тепле.
Я аккуратно привязал письмо к шершавой перепончатой лапе, а затем позволил Улиссу усесться мне на плечо и вновь вышел на палубу.
Низкое солнце ласково заглядывало в глаза моим матросам, ветер весело трепал паруса, напоминавшие свежевыстиранное хрустящее белье, высушенное на морозе после стирки. Я удовлетворенно оглядел свой маленький мудро устроенный мир, и вдруг увидел чудо. Чуть левее курса из моря возвышалась башня. Даже не башня, а настоящий замок с мощными грубыми стенами, сложенными из сияющего стекла. Я видел огромную арку, полную внутри голубыми тенями, я видел шпили колоколен, зубцы крыш и даже с любопытством вытянутую в нашу сторону шею причудливой шипастой горгульи. Словом, это был настоящий замок, только возведенный в море и сложенный из грубо ограненных стеклянных глыб.
Я велел приблизиться. Все мы, затаив дыхание и подняв головы, наблюдали, как чудесный замок становится все ближе, все выше, все величественнее. Где-то странный прозрачный камень переливался, словно капли воды, где-то был мутным, с радужными искорками внутри, подобно опалу. Одна из стен была темного, почти зеленого стекла и покрыта причудливым рисунком из кругов и воздушных пузырей, напоминая бутылку, которую выдул неумелый мастер. Верхушки башен теряли свою прозрачность и были присыпаны толченым стеклом, напоминавшим сахарную пудру.
Только когда «Мария» вошла под своды замка, мы поняли: это был лед. Древний, спрессованный темный лед, новый лед, покрытый снегом, лед прозрачный и лед матовый. Играя осколками льда, океан создал творение, не уступающее в красоте и мощи творениям средневековых ученых, архитекторов и военных инженеров. Я рискнул сойти на плотный и совсем не скользкий лед и побродить по залам чудесного дворца.
В одном из гротов внутри айсберга я остановился. Здесь было удивительно уютно, ветер не проникал сюда, и только где-то вверху, под сводами грота, он свистел причудливо и волшебно, огибая стеклянные лабиринты, в которых прятались полярные чайки. Под моими ногами находился прозрачный хрустальный пол, разлинованный древними зигзагообразными трещинами, которые не представляли никакой опасности: они затянулись новым льдом, как затягиваются раны на человеческой коже. Как хорошо, внезапно подумал я, что наши душевные раны спрятаны глубоко внутри и их нельзя прочитать так же, как я читаю трещины во льду.
Под стеклянным полом незаметно текла жизнь, переливалась из светлого в темный зеленая вода, снизу лед облепляли идущие из неведомой глубины пузырьки. Зачарованный этой тайной жизнью, я наклонился. Медленная тень поднялась к самым моим ногам: усатая рыба холодно смотрела на меня и словно сквозь меня.
Ледяной дворец был настоящим чудом. Признаюсь, если бы я мог, я бы переселился сюда жить: как великолепно было бы стать хозяином этой древней колыбели, качающейся на волнах первобытного океана. Пока же я, гонимый вперед долгом и жаждой, отдал приказ переночевать в уютных гротах. Матросы жарили рыбу на костре внутри ледяного зала: жар костра плавил стены изнутри, а холод снаружи снова замораживал только что выступившую влагу. Из воды в лед, из холода в жар – так старый айсберг делался все крепче и крепче, так делается все крепче сердце человеческое. Об этом и размышлял я, сидя в дальнем углу грота, завернувшись в теплое одеяло и любуясь ледяной стеной, которую заходящее снаружи солнце превратило своим светом в большой малиновый леденец.
А утром, оглядываясь на хрустальные башни, в которых золотыми нитями вспыхивал дневной свет, я вспомнил о плавании святого Брендана и ощутил родство, которое связывает всех мореплавателей испокон веков. «О вы, мои братья, мои отцы, мои предки, - думал я, - избороздившие весь мир и открывшие для нас землю, подскажите мне, где искать Скалистый остров!»
***
Через несколько дней плавания я ощутил, что свет вокруг меня изменился. Он перестал быть рассеянным и вездесущим, как отсвет свечи в белом матовом светильнике. У предметов появились тени, и этот факт наполнил меня внезапной и необъяснимой глупой радостью: мне казалось, что я переселился из нарисованного мира в мир объемный. Я впервые заметил, что стекло моего иллюминатора покрылось мутными разводами от брызг соленой воды – раньше эта мутность сливалась с тусклым небом снаружи. Изменилась вода: густая и негибкая раньше, она словно помолодела, задвигалась быстрее, задышала полной грудью. Задышал и я, потому что воздух тоже стал другим: он наполнился холодной влагой и трепетом. От этого влажного холодного воздуха половина команды начала кашлять и задыхаться, но вместе с тем все словно ожили, стряхнули с себя спокойствие и безразличие зимнего сна. Должно быть, именно так наступает весна в северных странах: весна прекрасная и безжалостная, весна языческая и грозная, весна, которую в преданиях викингов сравнивали со слепым воином. Мой корабль вошел в полосу весны, которая здесь, в море, была пространственным понятием: ее наступление отсчитывалось не днями весенних месяцев, а милями меридианов.
Весна, терзая легкие, будоражила мозг. Я видел лихорадочные сны о бурях, тонущих кораблях, стаях морских птиц и огромных белых цветах, которые вырастали прямо из океанской пучины, развертывая бескрайние лепестки. Я думал и читал тома за томами, я писал дневники, я погрузился в жизнь своего корабля без остатка. В один из таких дней я написал письмо и запечатал его в бутылку.
Таких писем я никогда не писал: оно было совсем не в моем стиле, требующее, взволнованное, может быть даже обвиняющее. «Я ищу тебя по всему миру, - писал я, - но не нахожу ни следа, ни упоминания. Одни сомнения я встречаю на своем пути, и их становится все больше. Кто ты? Как зовут тебя? Какую тайну ты хранишь от меня и почему? Существуешь ли ты в том же мире, в котором существую я, или ты сказка, отзвук былых времен, морская легенда, фантазия отравленного океанской свежестью рассудка? Писать тебе письмо теперь, когда я знаю столько сомнений и препятствий, безрассудно, и еще более безрассудно просить тебя ответить мне. Но я прошу. Если ты возможна, направь меня, утешь меня. Если ты недосягаема, лиши меня надежды. Моя надежда мучит меня день и ночь, как будто истекает кровью рана в моей душе - рана размером с твое отсутствие».
Я швырнул бутылку с письмом далеко в кипящее пеной море. Как объяснить самому себе, почему за полгода странствий моя дружеская влюбленность переросла в отчаянную тоску? Может быть, любовь умножается на мили пути, который к ней ведет? Может быть, любовь иногда познается через одиночество, как день познается через черноту ночи, и чем глубже и безнадежней одиночество, тем быстрее зреет любовь, зреет подобно протесту, подобно долго сдерживаемому крику, который однажды все-таки вырвется из груди и покажется самым оглушительным звуком во вселенной.
***
Мое настроение в последние дни становилось все ужаснее. Я видел мрачные сны, из-за которых просыпался уставшим. Меня угнетало пенное серое море, которое бороздили неуклюжие баржи, оставляющие за собой непрозрачный радужный след с острым запахом нефти. В довершение всех бед наш путь пересекла военная бригантина «Амалфея».
Командовал ею капитан Болдуин, занимавший какой-то пост в каком-то из правительств. Он относился к тем людям, которые принимают близко к сердцу только политику и которые умеют разглагольствовать о ней с таким видом, как будто нет ничего более незыблемого и святого, чем эти туманные сплетни. Впрочем, капитан Болдуин бывал иногда и обескураживающе сентиментален. Вся наша Школа неделю исходила ядовитыми шутками, когда в «Новом списке кораблей Мирового океана» мы нашли название его бригантины. Как выяснилось впоследствии, капитан считал, что Амалфея – это прекрасная древнегреческая богиня, и до сих пор пребывал в счастливом неведении относительно настоящего положения дел.
Капитан Болдуин пригласил меня и Смита на борт, и мы отобедали с ним и его офицерами, которые сотрясали воздух громкими именами и цитатами из газет (мы со Смитом молчали и страдальчески переглядывались). Под конец, во время кофе, капитан Болдуин приступил к серьезному разговору, переходя в своей речи с рыси на галоп со злорадностью коня, уносящего слабо сопротивляющегося седока к вожделенной конюшне.
- Грядет война, которая охватит своим пожаром весь мир, - заявил он.
- Кто будет воевать и с кем? – уточнил я.
- Не могу поверить, что вы не интересуетесь тем, что происходит в мире! Вы прямо как тот пират из книжки, который не знал, какой король правит Англией.
Мистер Смит поперхнулся кофе и посмотрел на меня с тоскливым сочувствием. Впрочем, мне такое сравнение скорее польстило.
- Грядет война, - продолжал вещать капитан Болдуин, - и каждое судно, каждый капитан повлияет на развитие событий. Это прекрасный повод заявить о себе, мой дорогой друг! Возможно, именно вам предстоит остаться в истории и в благодарной памяти народа!
- Мой клипер – не военный корабль, - сухо проговорил я.
- «Амалфея» тоже была бригантиной географического общества, - возразил капитан Болдуин. – Но я купил тридцать старых пушек, которые обошлись мне совсем дешево, и установил их на палубах, а теперь мои матросы каждый день тренируются в стрельбе. Не желаете посмотреть?
Мне начало казаться, что я снова очутился на школьных уроках по боевому делу, где мы наряжались в средневековые кирасы и размахивали шпагами, ругаясь по-испански и по-голландски. И этот человек сравнивал с пиратом из книжки меня!
Мы вышли на палубу, и я увидел, что недалеко от «Амалфеи» качается на волнах маленькая безымянная шхуна, похожая на испуганную птицу со сломанным крылом. Бизань была перебита, бушприт уныло нависал над водой, борта были изуродованы дырами и царапинами.
Капитан Болдуин отдавал приказы, и я слышал беготню и движение тяжелых предметов на нижних палубах. На мгновение все замерло, раздался оглушительный грохот, сопровождаемый толчком, сбивающим с ног, затем свист, рождающий в желудке отвратительное ощущение пустоты, и маленькое ядро злобно впилось в обшивку шхуны, раскрошив дерево в острые маленькие щепки. Шхуна качнулась на нос, как запнувшийся в темноте человек, и жалобно застонала. Это действительно был стон, пугающе похожий на стон живого существа.
Я оглянулся на «Марию»: мои люди высыпали на палубу, привлеченные стрельбой. Они молчали.
Болдуин снова отдал приказ, и ядра полетели одно за другим, палуба «Амалфеи» сотряслась, а маленькая шхуна поворачивалась на месте от ударов в борта, как будто пыталась скрыться, закрыться от их. При очередном повороте она встала к нам разбитой кормой, и я с трудом прочел название: «Мечта».
Ни слова не говоря, я пошел к шлюпке, изо всех сил пытаясь унять внезапную ярость, поднимавшуюся во мне едкой обжигающей волной. К сожалению, Болдуин помешал мне в этом, задав дурацкий вопрос и открыв шлюзы моего бушующего гнева.
- Ваши войны не интересуют меня, капитан, - проговорил я, с удивлением отмечая, как изменился мой голос. – Войны, развязанные со скуки такими болтунами, как вы, не щадят ни людей, ни корабли. О настоящих войнах не болтают за обедом, настоящими победами не хвастаются перед незнакомыми людьми. Настоящий патриотизм нем, как океанская глубина, а не грохочет, как прибой среди камней. Моряк, способный расстрелять беззащитный корабль, созданный трудом многих людей, никогда не станет героем. Остаться в истории можно по-разному, и я предпочту свой собственный путь, а вам предоставляю следовать вашим.
Только когда над нашей шлюпкой навис борт «Марии», я почувствовал, что горло у меня как будто забито соленым грубым песком с морского дна. Я прочистил горло и обратился к Смиту, который молча сидел рядом, его молчание заставило меня почувствовать свою вину:
- Кажется, у меня испортился характер.
Мистер Смит отозвался:
- Просто вы стали настоящим капитаном.
Я собрался спросить, хорошо это или плохо, но за Смита все сказали его глаза. В них появилось что-то собачье, какая-то сверхчеловеческая преданность и влажная чистая красота, которую я никогда не замечал раньше. Я понял, что сегодня внезапно приобрел друга, который останется моим другом навсегда.
Поистине, этот мир необъясним: стоит стать хуже, чтобы заметить, как чист душой твой товарищ. Стоит стать настоящим командиром, чтобы наконец-то исчезла пропасть между тобой и твоим подчиненным. И иногда, возможно, стоит порвать отношения с собратом по морскому делу из-за маленькой беспомощной шхуны, которая уже никогда не будет бороздить моря, ибо все мы заслуживаем уйти на покой в уважительной тишине, не расстрелянные забавы ради.
***
«Здравствуй, мой дорогой Александр! Всего полгода прошло с нашего выпуска, но мне кажется, я стал пожилым умудренным моряком, одним из тех, кем мы так восхищались в детстве. Помнишь Виллема, старого лоцмана из Голландии, который служил корабельным мастером при Школе? По татуировкам на его руках можно было прочитать всю его жизнь, как по карте: географические названия обозначали проделанный им путь, а пронзенные стрелами сердца – события его бурной жизни. Виллем курил табак, от запаха которого слезились глаза, и изрекал хриплым страшным голосом самые мудрые мысли в самой нелитературной форме. Я часто задавал себе вопрос: как наши изысканные учителя позволяли нам проводить так много времени со старым разбойником? Может быть, потому, что его табачные истины и его синие татуировки давали нам больше знаний о море, чем любая книга?.. Вот таким Виллемом я сейчас чувствую себя, и готов держать пари, что ты тоже.»
Я улыбнулся письму, которое держал в руках. Милый Гарленд был и прав, и неправ. Эти полгода, отделяющие меня-ученика от меня-капитана, тоже казались мне каким-то космическим временем, огромной эпохой. Но я не чувствовал себя ни умудренным, ни опытным. Скорее наоборот: каждый день бросал мне новый вызов в профессии, в знании людей, в попытке осознать мир вокруг и смысл своей собственной жизни. И этот ежедневный вызов я принимал безоружным и беспомощным, ибо мне не у кого было просить совета.
«Ты всегда был мечтателем, Александр, хотя никому не пришло бы в голову назвать тебя наивным. И сегодня я пишу письмо именно тебе, потому что скоро сойду с ума от своего собственного молчания. Воспринимай мою историю так, как тебе подскажет сердце, но только не смейся и не отмахивайся от моих слов.
В тот день мы огибали мыс Доброй Надежды, и я подумал, что человек, давший мысу название, издевался над нами. Погода была отвратительная, я стоял на вахте и терпел плевки волн. В те дни на «Магнолии» гостил мой знакомый, капитан в отставке Антуан Н., с которым мы каждый вечер вели увлекательные беседы. Как раз накануне вечером мы долго обсуждали морские легенды: Летучего Голландца, русалок, чудовищ родом из древних сказок и чудовищ из сказок современных, нарисованных воображением по образу и подобию вымерших динозавров и доисторических акул. Ты знаешь, Александр, как много таких историй бродит среди нашей морской братии. Впрочем, легенды видоизменяются: в наши времена мало кто видит русалок, но вполне возможны явления озлобленных механиков, пострадавших при взрывах паровых котлов. Антуан весьма остроумно высмеивал эти явления, и я, стоя на вахте, мечтал вернуться в каюту и выпить чашечку чая под продолжение беседы.
Ты человек начитанный, Александр, и знаешь, что должно последовать за этим вступлением. Тот, кто утром смеется над шуткой, может вечером не найти в ней ничего смешного. Так и было. Вопрос в том, как это было.
То, что я увидел в волнах, осталось для меня загадкой, и именно это подтверждает мою правоту. Я много раз мучительно пытался вызвать в памяти то, что увидел, но не мог вспомнить ничего, кроме мгновенного блеска чешуи на очень гибком теле бесконечной длины и столь же неуловимого тусклого света в глубине взирающего на меня глаза. Этот глаз, впрочем, я запомнил навсегда: очень выпуклый, как рыбий, он имел человечески осмысленное выражение и человеческий маленький зрачок. Тот самый свет был сродни светящимся в темноте глазам кошки и напоминал скорее отсвечивающее зеркальце, чем прозрачное стекло.
Главным было другое – то, что я почувствовал. Собственно, выглянуть за борт меня заставило именно это чувство. Сначала я ощутил, как мои волосы под фуражкой встали дыбом, а руки покрылись ледяным потом. Казалось, бег крови по жилам остановился, мое тело не слушалось меня. Я слово окаменел от ужаса, для которого не было ни единой причины. Мучительным усилием воли я заставил себя наклониться через фальшборт: я знал, что именно там нужно искать причину. То, что там находилось, одновременно притягивало меня и до безумия пугало. Что я увидел, ты знаешь.
Вот и вся история. Но эта история изменила меня. Я понял всех тех, кто видел чудищ и русалок, я наконец-то понял: их рассказы подтверждались не тем, что они видели, а тем, что они знали. Это знание, Александр, я не могу описать словами, но все же попробую: в одно определенное мгновение ты вдруг ощущаешь, что рядом с тобой распахнулась дверь в неведомое, в пугающий космос, который раньше никогда не давал о себе знать. На тебя дохнуло холодом первобытного ужаса, который срывает с тебя все покровы образования, культуры и спеси «современного человека», ты остаешься нагим и беззащитным перед невидимым противником. Ты услышал о нем впервые, ты задумался о нем впервые: поэтому ты беззащитен. Ты не знаешь, как совладать с окаменевшими мышцами и пропавшим голосом. Ты вдруг понимаешь, как ограничен в своих возможностях: в двух шагах от тебя существует нечто (или даже некто), от которого не можешь защититься, которое не можешь увидеть, не можешь понять, и не можешь предугадать, что произойдет в следующую секунду. Этот ужас перед вмешательством потустороннего в твою жизнь был ведом человечеству с незапамятных времен, человек был предупрежден и, следовательно, вооружен, мы же предпочли посмеяться над суеверными предками.
Так же внезапно это ощущение двери в другой мир исчезло. Я стал сам собой, ко мне вернулся голос. Я стоял, выискивая среди волн присутствие того существа, но уже знал, что оно ушло. А потом, окинув взглядом океан, подумал: мы плывем на маленьком суденышке по поверхности огромного неизведанного пространства, которое уходит на много миль в глубину, беспросветную, непрозрачную и надежно хранящую свои тайны. Как мы осмеливаемся решать, что может быть в этой глубине и чего в ней быть не может?..
Если бы я описал тебе в красках увиденное мною морское чудовище, ты бы мне не поверил. Возможно, я увидел просто какого-то странного мутанта или огромную змеевидную рыбу. Но если бы это была рыба, разве ощутил бы я то, что описал?
Как ты понимаешь, Александр, я никому ничего не рассказал, да и что было рассказывать! Сам прежде насмешничавший, я знаю, какими словами и покачиваниями головой встретят такой рассказ. Но молчание, сомнения, чувства заставляют мой разум кипеть. Не доверяй глазам, Александр. Если ты что-то найдешь, ты прежде почувствуешь это».
***
Мы миновали каменный север, железный север, лесистый и изумрудно-травянистый север. И теперь я знал, что север закончился, и лежащие перед нами пространства людская молва называет южными морями. Все круче и отвеснее падали тени мачт на палубу, все больше незаметной кипящей жизни становилось вокруг, все светлее и ярче становилась волна, которая подобно молодой лошадке взбрыкивала под форштевнем.
Сегодня нас застал небольшой шторм. Вместо того, чтобы потемнеть, море приобрело самый светлый нефритовый цвет, который я когда-либо видел. Пространство вокруг «Марии» напоминало таинственное варево в котелке алхимика: какие-то едкие ярко-зеленые растворы смешивались в нем, кипя белой пеной, которая шипела, как сода. Казалось, если лизнуть волны, они будут иметь вкус мятной шипучки.
Мне нравится идти по большим волнам. Путь вперед кажется интересной задачей и манит пройти его, как манит мальчишку дорога, на стыки плит которой нельзя наступать. Кроме того, ощущения схожи с качанием на качелях, которые я очень любил в детстве: когда из-под корабля вырывается волна, ты с замиранием сердца летишь вниз, в пенный голубой колодец, пока следующая волна не подхватывает корабль на свою гибкую спину и не подкидывает высоко-высоко, в пустоту, где ты зависаешь на долю мгновения, изо всех сил стараясь не рассмеяться от восторга. Мало-помалу начинаешь входить в какое-то счастливое полубессознательное состояние, успокоенный этим мерным ритмом: падение, взлет, мгновение невесомости, гулкий удар волны в форштевень, снова неуклонное падение. Зачарованный ритм детской колыбели, цикличность вечного планетарного движения…
И вот ритм сбивается. По курсу корабля внезапно вырастает зеленая стена, и ты осознаешь, что она слишком близко, чтобы мягко подхватить корабль. Сколько раз я уже попадал в шторм, и каждый раз мое сердце пропускает удары при виде этой неумолимой, живой яростной силы, которая растет вверх и вверх. В тот момент, когда волна достигает головокружительной высоты, «Мария» подходит к ней почти вплотную. Раздается крик «Держиииись!», в котором, впрочем, я не слышу ничего, кроме вышеупомянутого мальчишеского задора. Я автоматически хватаюсь за ближайшую опору – перила капитанского мостика, - и в этот момент встречаются пенный гребень и изящные скулы моей «Марии». От удара корабль неловко вздрагивает, теряет ритм килевой качки и в поисках равновесия качается с борта на борт, перекатывая по палубе шипящую воду. Матросы, боцман и я на мостике полностью вымокли, но мы обмениваемся веселыми улыбками.
Такие шторма действительно полны только веселья и той серьезности, с которой мальчишки играют в свои любимые игры. Как же они отличаются от штормов-убийц, которые я пока видел только во снах… Однажды я встречу такой шторм, у каждого капитана он свой. Но пока он таится где-то в тени, в слепой глубине океана и за прозрачной завесой облачного неба.
***
Каждый шторм, даже небольшой, заставляет корабли искать берег. И мы вскоре встали на якорь в маленьком порту Зеленого острова.
Зеленых островов в мире два, не считая по недоразумению названной Гренландии. Один из них - всем известный туманный Зеленый Эрин, населенный наравне с людьми таинственными яркоглазыми существами с изменчивым характером; остров, похожий на книгу звучных стихов в ярко-изумрудной обложке. Но есть и другой, воспетый гораздо меньшим числом поэтов. Вы не найдете среди них ни одного Йейтса, но их стихи неожиданно заставят вас расплакаться от щемящей тоски по месту, где вы никогда не были.
Если Эрин я сравнил с книгой, то этот остров я могу сравнить с маленькой моделью юга: представьте себе миниатюрную фигурку, воплощающую понятие «юг», спрятанную в стеклянный шар, в котором плещется голубоватая вода с блестками. Впрочем, для меня здесь юг встречается с востоком, такая певучая нега разлита среди соломенного цвета камней и ракушечника, такая блаженная и вместе с тем строгая безмятежность царит на острове, где только побережье и горы. Природа, сурово изгибающая дрожащие в скалах низенькие сосны, иногда вдруг ослепляет путешественника явлением великолепной сочно-блестящей пальмы или ошеломительным каскадом глициний на старой стене. Настоящим же королем здешних мест является кипарис, траурный бархат которого как нельзя больше подходит этим заброшенным местам.
Зеленый остров, этот маленький райский оазис, по иронии судьбы находится на пересечении всех мировых путей торговли и военного дела. Невозможно назвать народ, который не строил бы здесь крепостей, не шел по здешним горным тропам с войсками и медлительными обозами, не зажигал на скальных отрогах сигнальные костры. Века за веками остров менял хозяев, и вот очередные спесивые завоеватели покидали его, растеряв остатки спеси и унося в сердце смертельную рану: легенды гласят, что Зеленый остров обладает магическим свойством навсегда завладевать воображением и самой душой людей. Тоска была так сильна, что люди не находили ей выхода даже в песнях и сказаниях, как это бывает обычно. Она оставалась в сердцах навсегда, словно злая Фата-Моргана, постоянно рождая видения вечно вопрошающего моря и безответных гор, укутанных облаками.
Я сошел на землю с некоторым трепетом. Несколько недель назад я ходил по вечным снегам и земле, промерзшей так глубоко, что ей никогда не отогреться, аа теперь я встаю на горячую гальку, а вокруг оглушительно кричат цикады. Мой корабль послушно переносит меня из одного места в другое, но я все еще не могу привыкнуть к этому как к обыденной вещи, иногда мне кажется, что я стал хозяином машины времени или ковра-самолета. В этот раз у моей высадки на берег была определенная цель. Я должен был проверить, могу ли я находиться на земле, не превратился ли я в рыбака Селима из старой легенды, поведанной мне капитаном Бергом?
Назначив старших и отпустив команду заниматься своими делами, я побрел куда-то вверх. Все дороги, идущие от моря, шли вверх – к недосягаемым горным вершинам в центре Зеленого острова. Давным-давно остров опустел: жители, устав от завоеваний, покинули свою страстно любимую родину. Лишь кое-где в старых каменных домах горел свет – там жили седые как снег старики с пронзительным взглядом черных глаз. Эти дома пережили и завоевания, и шторма, и зимние влажные туманы: издалека они казались столь же разрушенными, что и остатки древних крепостей в горах, но глаз выхватывал неожиданные сохранившиеся детали: где-то под крышами таинственно поблескивало витражное окно, где-то сохранился фрагмент облицовки: бело-лазурные плитки с вьющейся арабской надписью. Под крышами вили гнезда ласточки.
Дорога петляла, и каждая петля вела меня все выше и выше, все дальше и дальше от «Марии» и от домов местных жителей. Солнце закатилось за горы, море потемнело, а небо, еще недавно нежно розовое, теперь стало темно-лазурным. Йодистый запах выброшенных на камни водорослей сменился сладким и сильным ароматом нагретой можжевеловой хвои. Я выбрался на открытое место и замер, захваченный видом.
Я стоял на старой забытой дороге высоко-высоко над морем. Внизу раскинулось покинутое селение: домики, перемежающиеся стрелами кипарисов, робкие огоньки – всего с десяток, а на фоне стремительно темнеющего моря вырисовывался тонкий силуэт «Марии» с уже зажженными кормовыми фонарями. Отсюда я мог взирать на корабль и мою жизнь как бы из другого мира. Я сел на низенькую ограду из ракушечника, под которой росли чахлые стебельки дикой лаванды. Странное ощущение появляется у меня, когда я вдыхаю аромат лаванды: так пахнет счастье, которое ты вспоминаешь.
Ну что же, Александр, сказал я себе. Под твоими ногами земля, ее громоздкая непоколебимость, которой миллиарды лет. Сможешь ли ты привыкнуть к ней заново? И еще я спрошу тебя: сможешь ли ты жить без него, без блестящего, темнеющего, шумящего гулко и неумолчно, шипящего пеной и бьющего волнами, а затем успокаивающегося, лоснящегося и ласкающего, убаюкивающего и зачаровывающего? Оно крадется в твои сны, оно раскрашивает твои дни, открывает мало-помалу свои тайны, показывает свои глубины, шепчет заклинания и бросает вызов. Оно знает о тебе всё. Оно – твоя душа. Всё то, что ты любишь, что умеешь и чем дышишь. Сможешь ли ты жить без него?
Уже совсем стемнело. Цикады режут алмазами стекло ночи. Море скрылось в ночи, слилось с ней всем телом. Теперь его не найти до тех пор, пока не встанет луна и не бросит на него белую дорожку.
И еще я спрошу тебя: расставшись с мечтой, сможешь ли ты забыть о ней? Вычеркнув из памяти имя, слова, названия, обещания, письма и сам запах их желтоватой бумаги, сможешь ли не воскрешать их снова и снова, если не умом, то стеснением в груди, ощущением отсутствия, привычного, словно вторая кожа? Сможешь ли улыбаться, не думая об улыбках, предназначенных ей и теперь лежащих на дне души, как опавшие листья? Сможешь ли жить, зная, что она не будет свидетелем твоей жизни? Иными словами, сможешь ли ты поверить, что ее никогда не существовало?
Луна коснулась воды – и дорожка пронизала мили и мили пространства, минуты и часы человеческой жизни. Она осветила убранные паруса «Марии» и древний псевдоарабский купол какой-то полуразрушенной усадьбы среди кипарисов.
Смогу, сказал я сам себе. Иногда надежда слишком утомительна. Я устал, надеясь и слепо слоняясь по миру. И если море связало нас, будет справедливо, если я откажусь и от моря. Там, где меня не достанет его вечно вопрошающий гул, я буду спокоен и тих.
«Этого хочет Тот, Кто посылает тебе сны о море», - сказал профессор Вильямс. Нам не дано знать свой путь. Мы слишком озабочены, прокладывая свой земной путь, чтобы думать о пути более важном, более далеком. И следующей моей остановкой будет Школа капитанов, где я попрошу профессора Вильямса о встрече. О новой встрече и новом напутствии.
Я думал и думал, а белая дорожка все меняла и меняла свое направление, спеша за путешествующей луной. Ночная жизнь начала успокаиваться, все прозрачнее становились гортанные выкрики неведомых птиц в горах. Задрожав от холода, тоненькая лаванда спрятала свой аромат.
Я решился. Я не почувствовал облегчения, как обещают в книгах. Или возможно, писатели называют облегчением то самое звенящее чувство безнадежности, которая сродни невесомости?.. Я наконец встал, с трудом распрямив затекшие колени, и стал совершать спуск к своей обычной жизни с тех высот, на которых я думал о ней.
Луна ушла, и небо глядело на меня таким количеством звезд, что кружилась голова. Огромные кипарисы, залитые мягким металлическим светом, казались ракетами на покинутом людьми космодроме. Я шел между ними, вдыхая их терпкий аромат, который теснил мне грудь желанием несбыточного и каким-то острым надрывным счастьем. Я покидал свой Гефсиманский сад и возвращался к друзьям, которые не подозревали, как скоро я собираюсь их покинуть.
Мы отплыли в предрассветный час, когда мир погружен в оглушительную тишину ожидания. Небо над горами посветлело лишь настолько, чтобы мы смогли увидеть лаконичный изгиб каменной гряды, а над ним еще сияли три кристально-чистые звезды. Два оттенка темноты и три капли света – если меня спросят, как выглядит вечность, я вспомню именно это.
***
Мы шли в ночном море, а кругом была тьма. Мне казалось, что я стою на капитанском мостике с завязанными глазами: в черном небе не было ни луны, ни звезд, ни облаков, море спрятало весь свой блеск и молча катило волны цвета нефти. Я ощущал только мерное качание палубы – значит, «Мария» продолжала движение. Но куда мы двигались?
- Мистер Смит, - позвал я почему-то тихо и робко, как будто боясь обнаружить себя в этой беспросветной черноте. Никто не отозвался.
- Эй, на палубе, - позвал я совсем не по уставу, тщетно пытаясь хоть что-нибудь увидеть.
Озадаченный тишиной, я спустился в свою каюту.
Я люблю ночь на корабле. Большая часть команды спит, и те, кто бодрствует, пытаются приглушить свои огрубевшие от морской работы голоса. Если закрыть глаза и прислушаться, то услышишь, как сквозь поскрипывание дерева просачивается тихое биение жизни: осторожные шаги, бормотание, шелест бумаги (это боцман читает книгу), шепотом брошенные шутки и давящийся смех, больше напоминающий кашель. Меня всегда успокаивало сознание, что мир никогда не спит, что человеческое дело никогда не прекращается: в далекой земной жизни я любил следить за размеренной ночной жизнью вокзалов, где к полупустым перронам не переставали подходить поезда; я любил смотреть сквозь кристальную прозрачность окон аэропортов, за которыми маяками светились диспетчерские вышки и цепочки огней обозначали фарватеры для самолетов, ныряющих в черную воду аэродрома. Мир, в котором мы бодрствуем, пока большинство видит сладкие сны в своих домах, кажется миром для избранных. И моя «Мария» - не исключение.
Но сегодня я не мог различить звуки ночной жизни, и тишина казалась мне неживой. Чтобы унять тревогу, я склонился над картой в поисках отметок. Карта была пуста.
В тревоге, почти панике, я бросился в радиорубку. Я вызывал берег, любой берег, который бы откликнулся. Я вызывал корабли, чей курс лежал недалеко от нас. Я испробовал и буквенные обозначения сигнального свода, и свои слабые познания азбуки Морзе. Ответом мне была тишина.
Я выбежал на палубу, вытирая дрожащей рукой пот со лба. Один. Без команды, без связи, без координат. И не это пугало меня больше всего. Меня пугало, что корабль двигался, паруса над моей головой хлопали под сильным ветром. Волны цвета нефти несли меня куда-то, и я не знал, куда.
Я проснулся с сильно бьющимся от ужаса сердцем. После таких снов даже пробуждение не приносит желанного облегчения: я все еще не понимал, где я и что мне делать. Но я услышал шаги за дверью моей каюты, а затем чей-то хриплый голос произнес:
- Джерри, ты в кают-компанию? Не ходи туда. Лири готов убивать, потому что кто-то опрокинул кофе на его книгу.
- Почему на всех кораблях боцманы как боцманы, а наш - книгочей? – отозвался другой голос.
- Ты дурак, Джерри, - сурово прохрипел первый. – Наш корабль особенный, и наш капитан тоже особенный. А если тебе это не по нраву, так наймись на «Амалфею» или на какой-нибудь ржавый пароход. Будешь ходить и припахивать дымком, как копченая треска.
- Так я же ничего не говорю! – защищался Джерри. – Просто ребята с «Фригг» тогда уж очень смеялись, когда Лири пил пиво и читал «Алису в стране чудес».
- А ты слушай больше, - презрительно отозвался первый голос. – И вообще, начал бы ты сам читать, что ли.
Таинственные собеседники разошлись, а я улыбался в темноте. Во сне и наяву я плыл навстречу неясной своей судьбе, но здесь, на «Марии», я был очень счастлив.
***
«Мой дорогой друг! Как ты догадался, едва завидев мою криволапую чайку-почтальона, пишет тебе Эмиль, «тот самый Эмиль», как говорят теперь среди морского народа. Но ты, скорее всего, опять находишься где-нибудь на краю света, среди невиданных племен или неоткрытых земель, и снова ничего не знаешь о том, что происходит в мире.
Когда я делился с тобой моей великой мечтой о Системе, о математической концепции моря и мира вообще, ты слушал меня внимательно и участливо, но я знаю, что ты не был согласен со мной. Ты много раз говорил мне о случайностях. Ты противопоставлял Случай Системе. Моим компасом были цифры, тебя же вела интуиция. Сейчас я расскажу тебе историю, в которой слились и интуиция, и суеверие, и расчет. Ты будешь смеяться, как смеется вся наша морская братия, но это хороший смех, и я смеюсь вместе со всеми.
Итак, моя «Маргарита» ушла от тебя после пожара, едва зализав раны: запах тлеющего дерева, самый ужасный запах в мире для капитана парусного судна, стоял в помещениях еще долго – до тех пор, пока шторм не снес бизань, которая упала за борт и потянула корабль вниз, точно якорь. Мы накренились ровно настолько, чтобы едва не погибнуть, но все же успеть спастись. Теперь в трюме стоял запах сырости и водорослей, а я спал, кладя у изголовья топор, чтобы в любую секунду бежать и рубить снасти, тянущие корабль в бездну. Разумеется, топор не понадобился: молния, как ты сам не раз мне напоминал, никогда не бьет в одно и то же место. Вместо этого она сама явилась к нам, чтобы провести разведку – потрескивающий голубой шар, который прожег несколько переборок и взорвался в камбузе, лишив нас горячей пищи на неделю.
Затем у нас была эпидемия, из-за которой мы на три недели встали в карантин и дрейфовали неподалеку от порта назначения, грустно следя за судами, которые входили в порт и выходили из него, свободные, словно птицы. В довершение всего десять человек команды, которые оставались на вахте в нашу первую ночь в порту, увидели призрак коменданта порта, почившего несколько лет назад. Впрочем, это не помешало старику справедливо отругать моих матросов за канаты, беспорядочными клубками лежащие на причале – будь комендант из плоти и крови, он непременно бы запнулся за них.
Так и вышло, что на следующее утро ко мне явилась команда с требованием немедленного расчета. «Этот корабль проклят», - сказали мне. «Мы не хотим плавать на проклятом корабле с неудачливым капитаном». Мне стало больно не столько за себя, сколько за «Маргариту». Назвать мою прекрасную бригантину проклятой! Я вспомнил свою Систему, которая была дорога мне, как родное дитя, и которая предала меня и выставила на посмешище, словно Корделия, сравнившая своего отца с солью. И вдруг меня осенило. Я вскочил на какую-то бочку, чтобы быть повыше, и обратился к мрачной команде.
«Молния не бьет дважды в одно и то же место, так? – спросил я. – Количество случайностей в этом мире ограничено, что бы там не говорили, а уж Случай происходит с нами только раз в жизни. За десять месяцев нашего плавания на «Маргарите» мы пережили пожар, рифы, шторма, рвавшиеся паруса и снасти, сорванный якорь, молнию в камбузе, потерю двух мачт в разные этапы нашего плавания, эпидемию, нападение кашалота и даже явление коменданта порта! Мы застраховали себя от всех подобных случаев впредь и навсегда!»
Среди команды раздались разговоры и смешки. Я продолжил:
«Вы зря называете меня несчастливым капитаном. Я пережил эти напасти сам, вывел из них корабль и сохранил команду. За десять месяцев я пережил столько, сколько не снилось другим капитанам. Я – самый удачливый капитан из всех, кто бороздит моря!»
Моя речь была прервана смехом и свистом. Мой взгляд на ситуацию был встречен с восторгом. Больше никто не хотел покидать команду. Разумеется, весть о моей речи в мгновение ока разнеслась по всем портам мира, став любимой темой для разговора во всех кают-компаниях и прибрежных тавернах. Вернее всего описал ситуацию мой юнга Дик в разговоре с товарищами с большой земли: «Наш капитан придумал целую систему. Как мы попадем в передрягу, так он идет в свою каюту и ставит в табличке галочку, мол, это уже было и снова не повторится. И столько у него этих галочек набралось, что он нас собрал и сказал, мол, все, неприятности-то закончились! Уж теперь-то мы заживем!» На этой радостной ноте я бы хотел закончить письмо. Извлеки из моей истории мораль тебе по нраву. Но я хотел бы предложить тебе и мою собственную мораль: чем больше неудач остается позади, тем ближе становится удача.
P.S. Комендант порта передает тебе привет. Вахтенные постарались загладить свою вину перед ним. Говорят, в ночь накануне отплытия комендант явился к «Маргарите» и закурил трубку – а это издавна считается хорошей приметой.
P.Р.S. Хороша будет моя новая система, Александр: наравне с цифрами, координатами и градусами там будут такие понятия как «проклятый корабль», «удачливый капитан», «призрак коменданта порта». И все же я недрогнувшей рукой внесу эти понятия в мою Систему – возрадуйся, друг мой, ибо скептик прозрел!»
Что же, вздохнул я, складывая письмо Эмиля и закладывая его между страницами дневника, остается ждать, что прозреет и мечтатель.
***
Морское волнение сопровождало нас весь остаток пути до Школы капитанов. Бухта, где мы мальчишками провели столько времени, напоминала кухню сумасшедшего кондитера, который варил мятный сироп из песка, воды и пузырьков воздуха. Казалось, небо и земля поменялись местами: безликая серая поверхность нависла над светло-зеленой, местами почти белесой водой, которая бурлила и била в берег быстро и часто.
От воспоминаний у меня почти кружилась голова. Когда попадаешь в места, где долго не был, и с которыми столько связано, кажется, что смотришь сквозь волшебные очки и можешь увидеть все предметы и большими, и маленькими одновременно. Ты смотришь на валун, поросший снизу бородой из коричневых водорослей, и видишь его и как взрослый человек, и как мальчишка, который положил столько усилий, чтобы покорить его и, порвав брюки на коленях, все-таки забрался на валун и оглядел окрестности взглядом победителя.
Словно во сне, я двигался знакомой дорогой. Пустынный мир бухты и прибрежных скал сменился парком с белыми песчаными дорожками, и вот передо мной вырос мой сказочный замок, мой родной дом: белоснежные стены, острые башенки с переходами из одной в другую, высокие и узкие витражные окна в главном зале и маленькие круглые окошки библиотеки под самой крышей, а в нишах – статуи великих мореплавателей. На шляпе Васко да Гамы по-прежнему красовалось гнездо аиста, и не потому, что в Школе пренебрегали чистотой и уборкой, а потому, что на общем собрании студентов было решено оставить гнездо, ибо аист приносил удачу, а гнездо удивительным образом вписалось в образ путешественника и выглядело издалека украшением на его шляпе. Отсюда Роберт, мой дорогой друг и товарищ, делал вывод, что представителям животного мира не чуждо прекрасное.
Мимо меня проходили и пробегали студенты в черных кителях и преподаватели в мантиях, многие были мне незнакомы. Их взгляды задерживались на мне. Невзирая на сходство нашей униформы, и мы студентами всегда безошибочно узнавали бывалых моряков по неуловимой прочности осанки, по особенному загару и, разумеется, по походке.
Я стоял у входа в кабинет профессора Вильямса и не решался войти. Я знал, что скажу ему, но теперь все подготовленные речи рассыпались и стали неубедительными. Вся надежда была на мой дневник, который я сжимал влажными от волнения руками. В таких делах важны любые мелочи, и именно мелочи в моем дневнике представали судьбоносными событиями.
- Мой дорогой Александр! – тепло приветствовал меня профессор. – Какой вы теперь стали!
Он подвел меня к окну и долго изучал мое лицо.
- Профессор, - начал я, не тратя время, - я пришел к вам, как к родному отцу, а может быть, и как к отцу духовному. Я пришел просить совета, хотя не уверен, что послушаюсь его.
Усаживаясь за стол, профессор ответил:
- По вашему письму, Александр, я понял, что вас что-то мучит. Я обычно не даю советы, но постараюсь сделать все возможное, чтобы помочь. Я чувствую свою ответственность. Как вы помните, я поступил наперекор воле многих, взяв вас в Школу. Вспомните только профессора Зальца!
Мы рассмеялись.
- А теперь вы сидите передо мной, путешественник, объехавший полмира, капитан, управляющий кораблем. Я мог бы сказать, что не узнаю того светлого худенького мальчика, но я узнаю его, и это прекрасно. Мальчик словно поменял тело, начал по-другому двигаться, изменился и стал тверже его взгляд – но это тот же мальчик, а значит, я вижу человека, который без устали работал над собой.
- Профессор, - ответил я, - тот мальчик был наделен при рождении даром одной злой феи: уверенный, что он создан для моря, мальчик часто начинал сомневаться, не ошибка ли эта его уверенность. Я прошу вас прочитать этот дневник, он не слишком объемный. Прочитав его, вы прочитаете мою душу.
Профессор читал до тех пор, пока за окнами не заалел закат, озарив косым заревом письменный стол и мои руки, нервно сжатые рядом с чашкой остывшего чая. Затем он закрыл тетрадь, устало снял очки и медленно подошел к окну.
- Мой дорогой мальчик, - начал он, стоя ко мне спиной. – Иногда я думаю, как неправильно наше обучение. Эта Школа, как и любая школа в мире, воспитывает людей, знающих свое дело, но не людей, знающих жизнь. Вы умный человек, Александр, думающий и начитанный, но вы, путешественник, знаете жизнь едва ли лучше обычного городского мальчишки. Вы не знаете ничего об ожидании, о страдании, о любви и жертвенности. Вам знакома только лишь дружеская привязанность.
Я коротко вздохнул, не зная, как возразить, но профессор опередил меня.
- Я знаю, вы возразите мне. Вы скажете: в моем дневнике я страдал, и ждал, и любил. Мой мальчик, вы выросли в клетке, а когда она распахнулась, вы решили, что жизнь будет такой, какой ее описывают в книгах. Так человек, незнакомый с морем, принимает легкое волнение за девятибалльный шторм. Вы говорите: я умею только быть моряком, я любил всегда только море, я отдал морю все, что у меня было, а оно не хочет дать мне такую малость – Скалистый остров. Вы напоминаете мне скрипача, который внезапно обнаружил, что нет музыки кроме той, которую играет он сам, или юного послушника, который внезапно понял, что в ответ на его пламенную молитву не являются поющие ангелы. Вы требуете чуда, вы ждете Случай, как пишете в своем дневнике. Но единственное, что может вам помочь, это работа – долгая, однообразная и упорная. Такая работа, которую проделывает море, принимая в свои недра обломки скал и возвращая гладкие круглые камни.
Я говорил и повторяю, что вы созданы для своего дела, Александр. Ничто не должно отвлекать вас от него. Как скрипач, даже разочаровавшийся в музыке, вы должны заниматься день и ночь, как послушник, не увидевший ангела, вы все равно должны молиться и сохранять веру. Наша профессия, да и любая в этом мире - это обет, который мы принимаем, это миссия и подвиг, на который мы вызвались идти добровольно. Отказываться от своих слов по любой причине, звучащей весьма разумно – это трусость, Александр. Разочарование, обида, жажда счастья и одиночество – думаете, этого не испытывает солдат, посланный в битву? Наша награда в том, что даже самое безнадежное дело может послужить чему-то большому и важному: смерть одного солдата, упавшего грудью на вражеское орудие, может переломить исход битвы. И это многого стоит, поверьте мне. И ничего не стоят оправдания тех, кто ищет бегства с поля боя.
- Вы считаете меня трусом, профессор? – подавленно спросил я.
Профессор Вильямс подошел ко мне и снова изучил мое лицо.
- Я не считаю вас трусом, Александр, трусом назвали себя вы сами. И я докажу вам, что вы ошиблись. Приходите ко мне завтра утром.
***
Утро было прохладным и солнечным, старые деревья школьного парка роняли длинные тени на изумрудную шелковистую траву, и эти тени, перпендикулярно ложась на белые песчаные дорожки, превращали парк в подобие шахматной доски. Какое счастье, что за почти год моего отсутствия здесь ничего не изменилось. Такие места должны оставаться неприкосновенными, ибо мелкие нововведения только портят лик вечности.
Я с волнением шел к профессору, гадая, что он мне скажет. По соседней дорожке характерной морской походкой двигался еще один капитан, лицо которого показалось мне смутно знакомым. Вот в пятне утреннего света сверкнула рыжая густая борода, и меня осенило.
- Роберт? – неуверенно спросил я.
Бородатый капитан скачками пересек разделявшее нас пространство и заключил в медвежьи объятия.
- От тебя полгода ни одного известия, - набросился я на друга. – Я уже не надеялся встретить тебя живым, думал, тебя рыбы едят где-то на дне! И скажи, пожалуйста, неужели за год у человека может вырасти такая борода?
Роберт смеялся.
- Кого съели рыбы, так эту мою почтовую чайку, - объяснил он, - поэтому ты и не получал от меня известий. Она как-то опустилась на воду, и тут же попалась в зубы голодной акуле. Бедная моя Гризельда, я все еще ношу по ней траур и не собираюсь менять ее на другую чайку.
- Я спешу к профессору Вильямсу, - с сожалением проговорил я. – Подожди меня, нам столько нужно обсудить!
Роберт обещал подождать, а я тяжелым шагом приговоренного отправился к профессору.
Предложив мне чаю, профессор сразу же изумил меня, сказав не то, чего я ожидал:
- Дорогой Александр, забудьте то, что я говорил вчера.
- Вы считаете, - спросил я, - что я должен оставить море?
- Наша школа, - начал профессор, по привычке сняв очки и протирая стекла, - наша школа, как вы знаете, некоторое время назад начала заниматься исследовательской работой. У нас есть преуспевающие в этом преподаватели, есть весьма увлеченные студенты-капитаны. Очень много пользы принесла нам прошлогодняя экспедиция, в которой участвовал профессор Зальц. В силу этих обстоятельств было решено открыть еще одну библиотеку, если хотите – библиотеку-музей, где хранились бы найденные, написанные и собранные материалы. Эта новая библиотека находится в часе ходьбы от основного здания Школы – такова была просьба нашего Главного Ученого, который может работать только в полной тишине. Ему нужны помощники.
Профессор надел очки и пристально посмотрел на меня.
- Вы знаете море, Александр, у вас есть опыт мореплавания, вы владеете языками и читаете карты. Но вы столь же прекрасно разбираетесь в литературе и трепетно относитесь к книгам. К тому же - и это стало решающим аргументом - вы высказали желание оставить корабль и плавание. Хотите работать в библиотеке?
Я задумался, но только на миг. Те, кто видят смысл жизни в удовольствиях и вседозволенности, не могут понять, какое мучительное желание аскезы возникает иногда в человеческой душе, жажда отказаться от чего-то, что любишь, запретить себе что-то, что приносит радость. В этом отречении кроется удивительное спокойствие, которое иногда становится желаннее всего на свете. Уставший от головокружительного простора, я искал заточения. Любя море, я согласился его оставить.
***
Роберт ждал меня на нашем любимом месте, на берегу, и ждал, разумеется, не стоя на ногах и задумчиво взирая на горизонт, а сидя на корточках на песке и помогая маленькой перевернувшейся черепахе. Отпустив счастливое животное в свою стихию, Роберт пошел рядом со мной по берегу.
- Что из всего виденного тобой было самым потрясающим? – задал я свой традиционный вопрос.
- Наверное, извержение вулкана в Тихом океане, - отвечал мой друг. – Помнишь псалом, где говорится, как «смущается земля и прелагаются горы в сердца морская»? Именно это я и видел. Горы кипели черным дымом и вязкой лавой, одни прямо на глазах опускались в море, заставляя воду бурлить, а другие, напротив, поднимались из воды на том месте, где их никогда не было. Это было самое великолепное зрелище в мире: я словно наблюдал тысячи лет, спрессованные до нескольких минут.
- Да, полагаю, зрелище действительно впечатляло, - согласился я.
- Но есть вещь, которая поражает больше всего, - продолжал Роберт. – В тех краях извержения, землетрясения и прочие казусы являются довольно-таки обыденной вещью. Кажется, что некая часть океана, словно гигантская кастрюля, поставлена на сильный огонь. Местные жители боятся вулканов ровно настолько, насколько люди чувствуют в грохоте и огне угрозу для своей жизни, но в целом живут спокойно, и даже понимают вулканы так, словно те являются их домашними животными. По направлению удушливого дыма из кратеров рыбаки определяют ветер, а их жены пекут хлеб на черной корке застывшей лавы. Это просто удивительно, не находишь? Страшная мощь, вырывающаяся пламенем из недр земли, поставлена на службу человеку.
- Я опишу это в письме к одному моему другу, - сказал я. – Его зовут капитан Эрик, он пишет книги о море.
- А это я привез тебе в подарок, - проговорил Роберт, и положил мне в ладонь небольшую раковину, чей драконий спиральный хребет казался запыленным жесткой известковой пылью.
- Настоящий предмет искусства, - заметил я, любуясь раковиной.
- А теперь смотри на нее и слушай, что я расскажу тебе, - засмеялся Роберт. – Этот моллюск живет на огромной глубине, под тяжестью воды настолько гнетущей, что нам и не представить. Если бы тамошние жители умели говорить, в их языке бы не было слова «свет». Там некому смотреть, там нечего слушать. Представляешь себе такой мир?
- Для человека такой мир сродни аду, - заметил я.
- В аду находятся личности, - возразил мой друг-вольнодумец, - а на дне океана личностей нет, там обитают только безглазые организмы, которые стараются не иметь костей. А теперь загляни в ракушку!
Я послушно перевернул раковину, заглянул внутрь и ахнул: шершавая невзрачная оболочка таила в себе великолепный спиральный коридор, который был бы под стать самому великолепному королевскому дворцу – нежно-сиреневые полированные до атласного блеска стены были испещрены тончайшим светлым рисунком. Этот рисунок словно придавал дополнительную перспективу уходящим внутрь раковины лабиринтам, алхимически превращавшим шум нашей крови, бегущей по жилам, в шум прибоя.
- А теперь скажи – зачем? – спросил довольный Роберт. – Зачем эта раковина, найденная в самом средоточии темноты, так раскрашена, причем не снаружи, а изнутри?
- Зачем? – послушно спросил я, все еще завороженно вглядывающийся в шепчущий раструб.
- Никто не знает, - ответил Роберт. – Но у этого явно есть скрытый смысл, заставляющий скупую Природу проявлять фантазию там, где ее никто не увидит.
- Милый мой Роберт, - вздохнул я. – Этому чуду, созданному фантазией природы, отпущен долгий век. Моя же жизнь коротка, и я не хочу тратить ее на бесполезные поиски.
- Но зачем же тебе бросать море? – почти в отчаянии вскричал Роберт. – Почему нельзя просто ходить по морям, без всяких поисков?
- Потому что это невозможно, - честно ответил я. – Куда бы я не повел свой корабль, я буду до боли в глазах вглядываться в горизонт в поисках Скалистого острова.
- Я знаю, бесполезно давать тебе советы, - торжественно заметил мой друг. – Но клянусь, что отныне я возьму на себя легкомысленно сброшенную тобой обязанность вглядываться в горизонт!
- Зачем, Роберт? – рассмеялся я.
- А ты подумай сам: зачем существует горизонт? – таинственно ответил Роберт.
Мы дошли до той небольшой бухты, где несколько лет назад увидели остов древнего чуда техники – парохода. Его давно увели на переплавку, но у берега до сих пор лежал, полузанесенный песком, огромный железный якорь – не стройный крестообразный якорь парусных кораблей, а стальное чудовище с основанием наподобие наковальни и бесформенными лапами, напоминающими фрагменты чешуйчатой брони какого-то допотопного ящера. Здесь когда-то Роберт нашел и подал мне заскорузлую от соли бутылку с письмом, написанным по-испански тонким легким почерком…
- Если ты хочешь полюбоваться закатом, - заметил мой рыжебородый друг, - я оставлю тебя в одиночестве. Сегодня в Школе концерт, один из капитанов нашего выпуска пообещал профессору Вильямсу сыграть пару вещиц на рояле. Ты только представь – капитан-пианист! Кругом шторм, корабль швыряет по волнам, сверкают молнии, а капитан сидит в каюте и шпарит Революционный этюд, чтобы и так впечатляющая картина сравнилась в трагическом пафосе разве что с немым фильмом про разорившуюся эмигрантку с пузырьком яда в заломленных руках.
И мой язвительный друг удалился, оставив меня одного.
Со своей мечтой я уже попрощался, и эпизод с письмом вспоминался мне смутно, как один из череды эпизодов школьной юности. Теперь я прощался с морем, над которым быстро потух закат и теперь сгущалась ночь. Из открытых окон Школы до меня долетала музыка: один из моих друзей-капитанов играл на рояле Лунную сонату - играл не блестяще, но очень хорошо, сильно погружая левую руку в бархатные басы. Я смотрел на море, и внезапно увидел Лунную сонату наяву, в движении воды: короткие волны, стремящиеся к берегу, переливались неутомимым вечным движением триолей; темнеющая глубина моря отзывалась головокружительной педальной глубиной басовых октав; а надрывный пунктир верхнего голоса был зеленоватым закатным лучом, который хрустально отражался от воды, чтобы в один неуловимый момент смениться лучом лунным, еще более холодным и безжизненным. Я всегда предпочитал Патетическую сонату Бетховена, чувствуя в ней своим молодым сердцем весь пыл другой бунтующей молодости, но сегодня я осознал, что нет ничего величественнее обреченного покоя Лунной сонаты, ее кажущейся простоты, ее элегической остывшей мягкости, ее бледной трепещущей серьезности, которая потрясает глубже бунта и крика.
Я достал из кармана монетку и закинул ее далеко, в полоску лунного света, а затем, не слушая больше шум прибоя, зашагал к Школе. Муаровая рояльная вибрация еще немного покачала воздух, а затем затихла, и с громким треском закрылись высокие окна зала. Я не оборачивался, боясь увидеть в прибое мутный блеск бутылки с письмом.
***
Путь в библиотеку лежал через небольшую рощу. Я вошел под своды деревьев и невольно замедлил шаги. В моей жизни никогда не было настоящей осени: детство я провел в городе, где листья гнили прямо на ветках под проливным ливнем, уступающим место лишь колючему снегу; в годы учебы я видел лишь школьный парк, на который обращал очень мало внимания; в море же осень узнаешь по неуловимому изменению оттенков воды и неба, по бодрящей прохладе по утрам – и то только в том случае, если в тех широтах, где находится корабль, бывает осень. Здесь же я впервые увидел ее и был очарован влажным тусклым блеском тропинки, яркими листьями, похожими на лоскутки шелка, сильным горчащим запахом хвои и прелой листвы, который чем-то напоминал столь же сильный аромат моря: воздух осенней рощи оставлял на губах тот же соленый привкус, похожий на вкус слезы. Я присел на ствол дерева, лежавший вдоль дороги, и запрокинул голову, позволив себе минуту отдыха. Мне казалось, что роща – это перевернутое море, а я нахожусь на дне: высоко над моей головой, в серо-голубой дымке неба, шумели и волновались кроны деревьев, а в глубине леса желтовато-зелеными чешуйками вспыхивали листья, подставленные неяркому солнцу. Я искал название тому чувству, которое было настолько обильно разлито вокруг, что казалось материальным: грусть? спокойствие? меланхолия? И вместе с тем какая теплая и нежная радость ощущалась в те моменты, когда выглядывавшее из-за туманных облаков солнце гладило деревья своими уже бессильными лучами!
Под впечатлением от увиденного, я вышел к библиотеке, которая располагалась в двухэтажной старинной усадьбе, выстроенной по всем усадебным правилам: широкий подъезд к крыльцу резал глаз своей ненужной пустотой, чуть дальше располагался пруд, подернутый зеленовато-коричневым гобеленом ряски, а на противоположном его берегу, под несколькими старыми дубами, грустила мраморная нимфа, из разбитого кувшина которой некогда вытекала вода, а теперь росли несколько чахлых плетей плюща, цепко карабкающихся по шершавой руке с отбитым пальцем.
Как выяснилось, штат библиотеки был ничтожно мал. Главным библиотекарем, ученым, исследователем и собирателем редкостей был Лоренс – не старец в очках, как можно было бы себе вообразить, а молодой человек, мой ровесник, с рассеянно-близоруким взглядом и огромной коллекцией перчаток, без которых он не мог позволить себе прикоснуться к книгам. Эти перчатки можно было найти по всему дому: на креслах, под столами, в уютном гнездышке Королевы – библиотечной кошки. Кроме того, в доме существовали экономка, она же кухарка – Джоанна, и сторож, он же садовник – Старый Джон. Мечтательный ученый и пожилая пара радушно приняли в свою компанию отставного капитана. Его накормили яблочным пирогом и снабдили длинным списком литературы, которую необходимо было найти на бесконечных стеллажах, отряхнуть от пыли и паутины и принести Лоренсу.
Так потянулись дни моей новой жизни, которая началась на заре осени. Некому было признаться в том, что такая размеренная обычная жизнь – нечто головокружительно новое для меня. Привыкший стоять ночные вахты, я долго не мог уснуть ночами, ворочаясь на огромной кровати со балдахином и прислушиваясь к скрипам и шорохам старого дома. Так как в библиотеке не существовало какого-либо определенного расписания дня, я вставал поздно и выходил к столь же позднему первому завтраку, опережая Лоренса, который являлся лишь ко второму завтраку, мучительно зевая. Мой тихий медленный труд приносил мне удивительное спокойствие: имея неплохую физическую форму, я легко взбирался на витые библиотечные лестницы и, балансируя на них, вытягивал из сопротивляющейся массы слипшихся кожаных корешков нужную книгу, обмахивал ее от пыли, открывал и вчитывался в старинные письмена, истории давно забытых людей и королевств. Любя книги, я погружался все глубже в этот волшебный мир времени и памяти. В нескольких неспешных разговорах с Лоренсом я невольно выказал свою осведомленность в литературе, и тот поручал мне не только носить книги, но и помогать ему в составлении отдельных глав его труда.
Занятый написанием порученного мне материала, я совсем забросил свой дневник – да и писать мне теперь было нечего. Вечером Джоанна снабжала меня кислыми красными яблоками, и я шел к пруду или в рощу. Это стало для меня самой новой радостью: прогуливаться, никуда не спеша, читая или размышляя, или садиться на траву, чтобы смотреть на облака, на тонкие ленты влажного тумана на краю редеющей рощи, которые не рассеивались даже днем, на удивительно неподвижную гладь пруда с лежащими на ней опавшими листьями. Я слушал тишину, глубже которой мне не приходилось слышать. Эта тишина ложилась на мое сердце, словно мягкая повязка, смоченная в целительном настое осенних горьких трав. Так я вкусил покой.
Но на исходе октября что-то стало происходить. Сначала вернулись сны. Мне снилась борьба с мельницами, только мельницы эти были водяные. Огромные пенные валы крутили их скрипучие колеса, а я, вооруженный ножом для разрезания книг, должен был поразить этих великанов. Сны утомляли меня, хотя Джоанна заботливо поила меня ромашковым чаем, а я убеждал себя, что волны, тревоги и сами эти сны должны были давно остаться в прошлом. Теперь я – ученый: я изучал книги, помогал Лоренсу в написании его огромного труда, я переписывал интересные сюжеты из старинных книг и посылал их капитану Эрику, я учился жить обычной человеческой жизнью – здесь не было вахт, качки, ответственности за чужие жизни, тревог и сомнений, но были разговоры у камина, чай с бутербродами в пять часов и прогулки по вечерам.
И все же я спал дурно, а однажды ночью был разбужен далекой дрожью земли: где-то далеко, в нескольких часах ходьбы отсюда, в берег били огромные штормовые волны, и эти удары я чувствовал всем телом, всей встревоженной душой. Затыкая уши и уткнувшись лбом в пахнущую лавандой подушку, я все же не мог не думать о кораблях в гавани, о парусах, которые могут порваться, если их не убрали как следует, о лодках, которые разобьются, если их оставили пришвартованными к школьной пристани, и все сотни старинных книг, все баррикады библиотечных стеллажей не могли скрыть меня от едва слышного морского набата. В состоянии, близком к панике, спустился я в гостиную, где уютно мерцал потухающий камин, и наткнулся там на неспящего ученого, которому и выложил всю свою историю, нервно меряя шагами небольшое пространство темной комнаты. Лоренс глубоко задумался и почти ничего не ответил на мою отчаянную исповедь, за что я был ему чрезвычайно благодарен.
На следующий день начались затяжные дожди: казалось, моя внезапная искренность не только заставила мой покой дать течь, но и открыла небесные шлюзы. Целыми днями в усадьбе горел свет, потому что день стал едва светлее ночи, с деревьев в мгновение ока слетела вся отяжелевшая листва, а дорогу к усадьбе так размыло, что Джон, которому выпала нелегкая обязанность ходить за провизией, покидал дом только в болотных охотничьих сапогах. Даже пруд, это олицетворение старости и сонного покоя, вышел из берегов и разорвал пелену зеленой ряски, а старый дом пропитался запахом стоячей воды и скрипел, словно севший на мель корабль.
Лишенный возможности выходить на улицу, я исследовал отдаленные комнаты усадьбы, пребывая все в том же отчаянном возбуждении. Я не мог остановиться ни на минуту, не мог сосредоточиться на чтении. Вместо этого я побывал на чердаке, в подвале и в других давно заброшенных комнатах, откуда так сиротливо веяло вековым одиночеством. Я находил самые удивительные вещи, вроде бальных дамских перчаток и доски для спиритических сеансов, в самых неожиданных местах – в конюшне или в винном погребе. В конце концов я набрел на давно закрытую комнату, которая когда-то, несколько веков назад, принадлежала какой-то юной девушке. Рисунок на пожухлых обоях уже нельзя было разглядеть, а вместо занавесок на мутном окне висели кружева паутины, но в углу все еще бледно мерцало высокое венецианское зеркало, а на столике лежали давно забытые книги, на форзаце одной из которых было выведено имя Мэри. Я стоял в этой комнате, охваченный тоской – как давно, должно быть, состарилась и умерла эта Мэри, которая когда-то улыбалась этому зеркалу и читала эти книги!
Дом уже десять дней тонул во влажной тишине, и казалось, что мы давно опустились на дно вместе с нашей библиотекой, когда мой всегда немногословный начальник подозвал меня к себе:
- Александр, я должен вам что-то сказать.
Я с волнением подошел к Лоренсу, так как прекрасно понимал, что моя внимательность и усидчивость в последнее время оставляли желать лучшего.
- Я хочу сказать вам, - проговорил Лоренс, и я увидел, что он тоже очень волнуется, - что вы должны заняться делом – своим делом.
- Я знаю, что плохо работал в последнее время, - запротестовал я, - но я обещаю, что это пройдет. Так действует на меня осень, ведь это моя первая осень на суше.
- Вы не поняли меня, - вздохнул Лоренс. – Вы должны заняться своим делом, то есть ходить по морям.
- Вы меня увольняете? – вне себя от изумления, спросил я.
Лоренс вскочил со стула. Я впервые видел его в таком волнении и даже гневе.
- Я буду говорить правду, потому что это проще всего для того, кто вообще не умеет говорить, - предупредил он. – Посмотрите на себя! Вы словно дикий зверь в клетке, ходите туда-сюда, скрипите половицами, едва ли не скрежещете зубами. Меня это отвлекает. Я ученый, я должен работать в тишине, тепле и покое, а вместо этого я как будто попал в дом с привидениями, которые вздыхают по ночам так, что дрожат стены. Возвращайтесь на свой корабль, и пусть ваши вздохи сольются с завыванием ветра, и лучше сделайте это прямо сейчас, прежде, чем я дам вам это.
И Лоренс положил руку на толстую старинную книгу, сшитую из множества тонких тетрадей.
- Что это? – спросил я.
Весь гнев Лоренса мгновенно испарился. Он устало потер виски пальцами и сказал столь же честно, как говорил до этого:
- Здесь, Александр, находится крушение всех ваших надежд.
- Я давно распрощался со всеми своими надеждами, - покачал я головой.
- Нет, иначе вы бы не метались по дому, словно беспокойный дух.
Я повременил, совсем чуть-чуть, прежде чем открыть книгу. Это была своего рода морская перепись населения: корабли с учеными людьми и писцами на борту посетили множество островов, где ученые изучали людей, живущих там, и их обычаи, а писцы записывали их историю, их имена и количество. Именно в этой книге наконец-то нашелся тот самый Скалистый остров с маяком, на котором жил смотритель с дочерью по имени Мария дель Кармен.
«Во время последнего нашего посещения острова мы узнали, что на маяке теперь живет другой человек с женою своею, а прежнего смотрителя и его дочери уже два года как здесь нет. Говорят, старый смотритель умер, а дочь его некоторое время выполняла его нелегкие обязанности, подходя к ним со странным нездоровым рвением, а затем пропала, очевидно, сев на некий проходящий мимо корабль. Нам остается лишь вспомнить эти бедные души в молитве наравне с душами моряков, которые отняло жестокое море».
- Она исчезла, - хрипло проговорил я, - но она все еще может быть жива!
- Александр, посмотрите на дату, - прошептал Лоренс.
«Написано братом Антонием на борту «Клариссы», мая шестнадцатого дня тысяча семьсот пятидесятого года».
Болезненно дрогнув, мое сердце успокоилось, а руки стали такой же температуры, как и влажные листы старинной книги. Я пробормотал что-то насчет того, что должен подумать, и выбежал на улицу.
После моего долгого заточения я впервые оказался на свежем воздухе, и его ледяная, почти морозная влажность обожгла мои легкие так, что я закашлялся. Именно сегодня дождь наконец перестал, и странный тусклый свет, льющийся, казалось, отовсюду, пронизывал эти дикие, жестокие сумерки вдали от всего мира. Ветер гнал опавшие листья, влажным шершавым блеском напоминавшие крылья летучих мышей, а над бурой жесткой травой, между лоснящимися стволами деревьев неслись клочья тумана, белоснежного, словно овечья шерсть. Вода, стоявшая в колеях размокшей дороги, напоминала две мерцающих стеклянных ленты, уводящие взгляд под сень жутковатой рощи, которая словно дышала и жила своей жизнью. Ни о чем не думая, я шагал по податливой влажной дороге вдоль этих извилистых лент и с удивлением наблюдал, как на небе, впервые за столь долгое время очистившемся от туч и от тумана, появляются дрожащие звезды. «Будет холодно», - машинально подумал я.
Я шел и шел, ведомый каким-то шестым чувством, влекомый притяжением, противиться которому больше не мог. Наконец, я увидел, что горизонт вдали, под бледным дрожащим светом ноябрьской луны, стал удивительно ровен и прям. Он слегка серебрился. А затем до моего слуха донесся равномерный звук, похожий на тот, с каким перекатывается сухой горох по деревянному столу, или на тот, с которым поднимается занавеска, собранная из душистых можжевеловых бусин. И вот я стою на прибрежных камнях, скользких от прибоя и дождя, и смотрю на море. Есть что-то пугающе одушевленное в осознанном движении его волн, целенаправленно спешащих к берегу. Ночью, при колеблющемся свете луны, море напоминает что угодно, но только не воду: черное вулканическое стекло, вино из иссиня-черного винограда, мокрую кожу.
Я вспомнил профессора Вильямса. Что ж, подумал я, бывает так, что трус бежит с поля боя, предпочитая тишину и уют, и красные яблоки на ужин, и уверенность в том, что завтра будет еще один день, а за ним – бесконечная череда таких же дней. Но бывает и так, что он возвращается на поле битвы после того, как битва давно закончена, и слышит голоса тех, кто уже никогда не вернется. В этих голосах звучит упрек. Они говорят о том, что время не равно времени, что оно не отсчитывается минутами и часами. Несколько дней или даже минут, во время которых ты делал обреченное на неудачу дело, иногда стоят стократ больше тех месяцев, что ты потратил на дело успешное и полезное. И что несколько слов, начертанных рукой незнакомого тебе человека много лет назад, воскресили твою надежду вместо того, чтобы окончательно уничтожить ее. Смерть – лучшее доказательство жизни, подумал я. Смерть – не такая уж непреодолимая преграда, ибо перед ее лицом исчезают, словно клочья белого тумана, все сомнения.
И пока я думал об этом, луна скрылась за светлыми ночными облаками, и над морем, пересыпающим из ладони в ладонь гальку и кристаллики льда, пошел крупный белый снег.
***
Мне приснилось, что я сдаю экзамен в Школе капитанов. Высокие окна распахнуты настежь, за ними упоительно голубеет небо и радостно кричат свободные чайки, а я в унынии стою перед профессором Зальцем в безжалостно блестящих очках.
- Я не требую от вас ничего сложного, - скрипучим голосом, который мы все терпеть не могли, вещает профессор. – Здесь всего две вещи: карта и календарь. Ткнуть иголкой в карту и выставить дату на календаре – с этим справится и ребенок. Для этого необязательно носить китель и фуражку.
- Но какую дату я должен выставить? И какое место на карте обозначить? – спрашиваю я, чувствуя, как холодный пот выступает на моем лбу.
- Подумайте сами, Александр, подумайте сами! Ответ лежит на поверхности!
Я догадываюсь, но в этой догадке нет ничего утешительного. В тоске я оглядываюсь на однокашников: на парте перед каждым из них лежит свой предмет. Кто-то возится со старинными навигационными приборами, прокладывая маршрут, кто-то ищет в словаре неизвестного языка одно-единственное верное слово, а один из нас держит в руке долото и должен выбить дату на большой мраморной плите, увенчанной бронзовым якорем и надписью: «И море отдаст своих мертвецов».
Я возвращаюсь к своим предметам, и к своему ужасу вижу, что обычный календарь сменился песочными часами, в которых сплошным неостановимым потоком льется песок.
- Долго еще продлится ваше молчание, Александр? – язвительно спрашивает профессор Зальц. – Указать время и место – это так сложно?
- Но ведь часы, профессор… песок бежит!
- Это время бежит, Александр! Это время, как песок, уходит сквозь пальцы!
Я в отчаянии наклоняюсь над картой, и вдруг из моего кармана вылетает лист платана, который маленькой ладонью ложится на синий фон нарисованного океана, а затем пять его острых кончиков превращаются в сияющие лучики звезды.
- Прости меня, - говорит где-то надо ухом тихий далекий голос, - я не смогла зажечь маяк, поэтому вот тебе путеводная звезда!
- Подсказки запрещены на экзаменах! – в гневе кричит профессор Зальц, а я резко вываливаюсь из этого странного путаного сна, потому что в дверь моей каюты громко стучит Смит.
***
Мой верный помощник взволнован, но держит себя в руках. Когда он снимает фуражку, я чувствую гордость за то, что принадлежу к ордену морских людей, которые носят фуражки и белые перчатки.
- Мы получили странный запрос на сближение, сэр, - доложил мистер Смит. – Некто капитан Старр просит разрешения подойти к правому борту для приветствий и обмена информацией. В радиограмме сказано: «прибытие через четверть часа».
- Даю разрешение.
- Слушаюсь, сэр.
Я поднялся на палубу. Акватория была пустынна, ни по правому борту, ни где-либо еще вокруг я не наблюдал ни единого судна. Я невольно задумался, все еще находясь под воздействием странного сна. Мы привыкли представлять время как неуклонное движение от начала к концу, от истока к устью – не слишком ли примитивно наше представление? Если вдуматься, песочные часы более правдивы: как только песок высыпается из колбы, мы переворачиваем часы: время бежит дальше, но это все тот же песок. Как же бежит наше время – вспять, от устья к истоку? Или это дальнейший бег одних и тех же мгновений, которые повторяются снова и снова? Или, возможно, самой точной аллегорией времени является сам океан – безбрежное пространство, которое мы можем пересекать в любых направлениях, какие только изберем?..
Внезапно по правому борту раздалось бурление воды и свист пара, как будто огромный кит всплывал на поверхность. «Мария» испуганно закачалась с борта на борт, а мы увидели, как из-под воды вырастает огромная темная туша подводной лодки. Угрожающий массивный круглый нос, сплюснутая спина в нечетких квадратах металлической обшивки, резкий выступ рубки с мутными глазами иллюминаторов – все это производило угнетающее впечатление безликой опасности, какую чувствуешь при виде крутящейся на минрепе мины, оставленной много лет назад, в одну из давно окончившихся войн, но все еще несущей смерть случайной жертве.
Впрочем, капитан Старр, явившийся из маленькой двери рубки, словно сошел с картинки из учебника: его белые перчатки и начищенные ботинки были особенно ослепительны на фоне матово-темной спины субмарины, проблескивающей полосами особо свежей глянцевой черной краски и лужицами не успевшей стечь в океан воды. Глядя на кузена по морскому делу с его великолепной военной выправкой, я особенно ясно ощутил, что после столь поспешно прерванного сна забыл пригладить волосы.
В соответствии со всеми канонами морского гостеприимства я проводил гостя в свою каюту и напоил кофе, и только потом мы приступили к беседе. Капитан Старр искал некую подводную лодку, хотя причины погони, национальную принадлежность лодки и даже ее внешние черты он не упомянул.
- Вы же понимаете, капитан, - нарочито беззаботным голосом проговорил он, - есть такие скучные дела, в которые и вдаваться не хочется. Некие документы, спрятанные где-то в глубине отсеков субмарины, некая субмарина, скрытая в толще воды – это идеальная приманка для охотника, которым я являюсь по своей натуре. Слишком скучно просто так, бесцельно бороздить просторы океана, не правда ли?
И он засмеялся мягким бархатным смехом, который внезапно явил мне моего собеседника как опасного человека. От него веяло той же спрятанной, глубинной опасностью, какой дышал примитивный очерк его огромной субмарины, напоминающей запаянный сейф с чем-то грозным и безжалостным внутри, современный металлический ящик Пандоры. «Я тоже охотник», - подумал я, и это сравнение мне не понравилось.
- Странно, что вы просите подсказки у меня, - вежливо улыбнулся я. – Всем известно, что парусные корабли не оснащены оборудованием, которое позволяло бы открыть местоположение субмарины под водой.
- Подводная охота очень трудна, даже виртуозна, - задумчиво проговорил капитан Старр. – Мы идем по слуху, ищем друг друга вслепую, применяя множество хитростей, обманывая соперника. Но все же многое видно и сверху. Неуловимая тень в воде, слишком быстрая для кита, бурление воды, непривычные звуки, сброс мусора или балласта – вы могли видеть что-то такое с борта вашего клипера.
- Я ничего не видел, возможно, просто потому, что не всматривался, - ответил я. – Даже ваше обещанное появление стало для нас полной неожиданностью.
- Наше появление могло быть еще более эффектным, - и капитан снова рассмеялся своим пугающим бархатным смехом. – Вы когда-нибудь видели, как субмарина выскакивает из воды на полной скорости, в вихре брызг и пены? Только соседство вашего хрупкого корабля помешало мне похвастаться нашими талантами.
Провожая капитана Старра, я задал ему вопрос:
- Разрешите мои сомнения, капитан: подводная лодка – это по сути невидимка среди морских судов? И она может находиться где угодно?
- Совершенно верно, - ответил Старр, натягивая безукоризненные перчатки. – Если капитан знает свое дело, субмарине не важны государственные границы, береговое слежение, надводный или подводный соперник.
- И все же вы не теряете надежду найти своего соперника?
- Я получил приказ найти его семь лет назад, капитан, и я не остановлюсь, пока не выполню приказ.
- Ваша невидимка так важна, капитан? – пробормотал я, не надеясь на ответ.
- Важна не субмарина, а некие документы в ее отсеках, - механически. как заученный урок, ответил капитан Старр. – Она для меня все равно что бутылка с очень важным письмом.
Глядя на погружающуюся в неистовом бурлении огромную безликую субмарину, я понял, что капитан действительно являлся охотником: ему хотелось не выловить покорную глупую рыбу, а победить опасного хищника, который прячется и ускользает, но способен и атаковать. Капитан Старр был капитаном Ахавом, готовым на что угодно, чтобы поймать другое чудище, столь же длинное, обтекаемое и мощное, столь же хитро прячущееся во тьме океана в ожидании верного разрушительного броска.
***
Зима в море – понятие смутное, зависящее от широты и долготы. То корабль обледенеет, и матросы целый день ритмично стучат топориками, сбивая лед с такелажа и снастей, то с ближайшей суши дует влажный безжалостный ветер, от которого не спастись ни одеждой, ни горячим кофе во фляжке. Бывает, идет снег, который тает при соприкосновении с водой, приобретающей невероятный бутылочно-зеленый цвет. Как и год назад, во время плавания по самому северному морю, от холода я внезапно приобрел удивительное спокойствие и ясность мысли. Однажды, сидя у себя в каюте, я подумал о том, что до сих пор мои поиски Скалистого острова и Марии дель Кармен были лихорадочно-поспешными, полными наивной веры в немедленное получение желаемого. Возможно, наступила пора заняться более продуманными последовательными поисками.
Я взял тетрадь и старательно записал все, что знал и помнил о Марии дель Кармен, затем расставил факты в хронологическом порядке. То, что несколько лет моей учебы в Школе капитанов я переписывался с ней, следовало считать несомненным – ведь не сошел же я с ума? Свидетельство брата Антония о существовании и исчезновении девицы Марии дель Кармен также не подлежало сомнению. Об этом же говорили супруги Фергюсоны на Скалистом острове, который я посетил. Старик Фергюсон упомянул, что после смерти отца Мария дель Кармен покинула остров на корабле «Виктория». Стало быть, с этого и нужно было начать.
Я написал письмо Лоренсу, моему другу-библиотекарю, с просьбой найти упоминания о всех кораблях с этим названием. Я не стал ограничивать поиски временными рамками – я знал лучше всех о том, как прозрачны и ненадежны временные рамки. Через неделю моя почтовая чайка вернулась, изнемогая от тяжести пакета, в который были завернуты рукопись и коробка домашней яблочной пастилы.
Лоренс нашел шесть «Викторий», не считая Магеллановой. Одна из них была трансатлантическим лайнером, который давно взорвали и разобрали на металлолом, две другие покоились на дне морском: одна затонула в Индийском океане по пути на Филиппины, бывшие тогда испанской колонией, другая принадлежала одним из первых покорителей Арктики. Еще одна «Виктория», бригантина, в эпоху пароходов была превращена в музей, но сгорела во время грозы от попадания молнии в клотик фок-мачты. Пятая «Виктория» лежала, разрушаясь, выброшенная на берег где-то в Аргентине, и только одну «Викторию» можно было найти: это было учебное судно в одной из навигационных школ. Я перебирал листки бумаги с неразборчивыми пометками Лоренса, и понимал, что ни на шаг не приблизился к разгадке. Ни взорванный лайнер, ни сгоревший музей не могли бы мне помочь, самыми близкими ко времени брата Антония являлись две затонувшие «Виктории». Я вспомнил один из своих снов: мертвенный холод океанского дна, тускло блестящие из-под известкового налета буквы названия на корме и просьба о помощи, вырывающаяся из корабельного остова пузырьками воздуха. Нет, все не могло закончиться вот так!
Я вскочил из-за стола, подошел к кормовому иллюминатору и встал в позу, ставшую привычной за почти два года моих странствий: слегка ссутулился, чтобы видеть небо через иллюминатор, и оперся коленом о рундук. Никогда в жизни я не испытывал такого желания заглянуть сквозь толщу воды на самое океанское дно! Мне хотелось разрезать многокилометровый непрозрачный пласт ножом так, как разрезают невкусный пирог, чтобы увидеть узор на тарелке; мне хотелось встряхнуть эту неподатливую тяжелую массу, как встряхивают одеяло в поисках очков, в которых читают перед сном. Я хотел найти остов каждого затонувшего корабля и заглянуть в его трюмы и каюты, будь они из гниющего дерева или заржавевшего металла! Но это было невозможно: мой корабль скользил вперед на огромной высоте над песчаной, глиняной или каменистой могилой всех затонувших кораблей, словно канатоходец, который может достигнуть земли, только простившись с жизнью, пережив головокружительный ужас падения.
***
В одно пасмурное апрельское утро мы подошли к мысу Доброй Надежды. По стечению обстоятельств, этот день был днем моего рождения. Смит, сменявший меня после ночной вахты, отметил:
- Хороший знак, капитан: подойти в свой день рождения к Доброй Надежде.
Мы обменялись крепким рукопожатием.
- Увидим, мистер Смит, - ответил я. – Надеюсь, что это так.
Небо, затянутое сплошным облачным покрывалом, было на несколько оттенков темнее светлого моря, на котором серебряной зернью сияли отблески вездесущего рассеянного света. Неясными очертаниями вдали вставал далекий берег. По правому борту, мористее, сгущался туман, белый, как молочная пена.
- Знаете, мистер Смит, - начал я, - мой судовой журнал похож на перечень чудес. Если к нему добавить письма моих друзей, получится целый сборник легенд, в которые никогда не поверят рациональные обитатели суши. Но есть одна легенда, в которой мы еще не были.
Рулевой крепко и неподвижно держал штурвал, клипер плавно шел по самой границе утренней серости и фантастических миражей тумана. Я думал о том, что цвет моих наваждений всегда белый: белое платье призрачной невесты на волнах, белые снега Последнего севера, где я потерял веру, белый туман, из которого, подпрыгивая и дробясь, несся звук отбиваемых склянок…
- На баке, зажечь фонари! – приказал я. – Смотрящих – на мачту!
Мы должны были обозначить себя для тех проворных суденышек, которые могли выскочить на нас из тумана. На наше счастье, подул ветер, облачная завеса разорвалась, и молочная фата-моргана тумана подсветилась нежным холодным светом, каким светится влажная паутинка в осеннем лесу. И тогда мы все увидели огромный фрегат без единого паруса, который беззвучно скользил мимо моего клипера: мой правый борт к его правому борту. Его очертания странно мерцали, как мерцает кадр из старого фильма на экране кинотеатра: только это, не считая мгновенного оцепенения всей команды, показало, что моя неосторожно высказанная мечта исполнилась. Мы видели «Летучий Голландец».
Любое судно, призрачное или нет, должно было быть встречено по всем морским правилам. Я подошел к правому борту и отдал честь. Моему примеру последовали, хотя и несколько нерешительно, мои офицеры. Корабли все сближались, и я наконец увидел капитана ван дер Страатена, который стоял, опустив правую руку на эфес шпаги, на мостике. Он смотрел прямо на меня, и в его темном сощуренном взгляде не было ничего, кроме усталости и огромного, невыносимого знания. Он видел все, он знал все. Он понял, что его путь, его одиссея не закончена и не закончится никогда. Только Один-единственный командир может скомандовать ему «вольно» и рассеять очертания его фрегата, как рассеивается утренний туман; но именно для Него время и вечность ничего не значат. Мой же путь, как я сам, не вечны. Страшная клятва и пылкое обещание суть вещи столь же разные, как рок и добрая надежда.
Словно прочитав мои мысли
, капитан наконец шевельнулся и в знак приветствия снял шляпу, обнажив голову, повязанную алым шарфом с рваными краями. Внезапно ощутив дерзкое вдохновение, я подумал, глядя в глаза призрака, четко и медленно, словно разговаривал с иностранцем:
- Скалистый остров. Мария дель Кармен.
Помедлив одно мгновение, капитан вернул шляпу на голову и вытянул освободившуюся руку по курсу моего клипера.
- Мы идем верным путем? – спросил я, спрашивая скорее себя, чем призрака.
Капитан кивнул, а затем я услышал у себя в голове невесть откуда взявшиеся там слова:
- Все решает потерянный день.
Через старую обшивку «Летучего» брызнули солнечные лучи, и через секунду он исчез, открыв панораму веселого моря и голубого очистившегося неба.
Я старался не думать о том, что именно по нашему курсу, где-то в Индийском океане, лежит на дне парусная шхуна «Виктория», шедшая с Майорки на Манилу.
***
Явление корабля-призрака произвело неизгладимое впечатление на команду, но офицеры, послушные текущей по их венам выдержке, не обсуждали это и молча сидели в кают-компании или с задумчивыми лицами исполняли свои обязанности на палубе. Зато матросы весь остаток дня только и делали, что гудели, как пчелы потревоженного улья. Все мнения сошлись на том, что явление не предвещало ничего дурного, так как «Летучий» мирно проследовал своим курсом, а капитаны даже обменялись церемонными приветствиями. Клиперу удалось обойти мыс Доброй Надежды при великолепной погоде, дул ровный попутный ветер.
Никто не знал о нашем мысленном разговоре с капитаном «Летучего», да я и сам не был уверен, что он состоялся. Тем не менее, это известная черта призраков – говорить загадками. «Потерянный день» - это тот день, когда ты попадаешь в штиль и ждешь хотя бы дуновения, с тоской вглядываясь в воду, напоминающую голубое желе; или когда шторм удерживает корабль на безопасном расстоянии от порта – словом, это тот день, который не приближает моряка к цели путешествия. Как может быть решающим день, который лишь отдаляет от тебя нужную гавань или желанную встречу? Возможно, капитан «Летучего», однажды ставший жертвой своего неуемного желания достичь цели, понял бессмысленность спешки и пытался предупредить меня о том, что иногда стоит остановиться и внять намекам судьбы? Что ж, подождем тот самый потерянный день. А пока корабль скользит вперед так легко и просто, как будто в мире нет ничего другого, как будто мы живем в сферической вселенной, расчерченной поперек идеальной горизонталью горизонта.
***
Сам того не желая, я с точностью запомнил координаты лежащей на дне «Виктории», и по мере приближения к этому месту меня все больше одолевала тревога и волнение. Я ни с кем не говорил ни о списке «Викторий», ни о своих размышлениях, поэтому я онемел от изумления, когда мистер Смит спросил у нашего корабельного квартирмейстера во время офицерского ужина:
- Имеется ли на «Марии» водолазное снаряжение, мистер Гаррет? Я слышал, согласно последнему приказу оно должно иметься на каждом корабле.
- Имеется, мистер Смит, - ответил квартирмейстер, ловко подцепляя вилкой вкуснейшую креветку. – Теоретически каждый офицер – выпускник Школы капитанов - должен уметь им пользоваться.
Офицеры оживились, вспомнив уроки подводного плавания. Я терпеть не мог эти уроки, и часто навещал нашего школьного медика, напоминая ему о своих недостаточно сильных для моряка легких. Ничего общего с плаванием эти уроки не имели: облеченные в старинные водолазные доспехи, мы беспомощно спускались при помощи друзей на дно глубокого бассейна-колодца, стенки которого были покрыты скользким кафелем, и некоторое время с трудом бродили там, наблюдая, как из-под ботинок, похожих на утюги, поднимаются фонтанчики донной мути. Я всегда испытывал отвратительное чувство клаустрофобии, начинал задыхаться и панически дергал за свой канат, не в силах находиться под водой положенное время.
- Вы бы хотели попробовать опуститься под воду, сэр? – спросил меня Мистер Смит. – Наверное, настоящее подводное плавание непохоже на то, что мы проделывали в Школе.
Пока я раздумывал, не пора ли мне подыскать себе помощника, не умеющего читать мысли, один из младших офицеров, мистер Вайрус, практически уничтожил мои сомнения:
- Оборудование, которое находится на «Марии», совсем не такое, как то, школьное: это последнее слово водолазной науки.
- Если мне не изменяет память, мистер Вайрус, вы неплохой водолаз? Сможете дать несколько советов капитану? – спросил мистер Смит.
- Я два года подряд побеждал в школьных соревнованиях. Буду рад быть полезным, - и офицер гордо выпятил грудь – несомненно, отлично дышащую грудь с приличным объемом легких.
Тем не менее, я тоже облек свою ненадежную грудь в новый водолазный костюм, совсем легкий и не стесняющий движений, и, поражаясь своей смелости, прыгнул в пучину вслед за Вайрусом, который вызвался быть моим проводником в мир без солнца.
Вода была чистейшей, и лучи света проникали удивительно глубоко. Бесконечность водной толщи, переливающейся вертикальными лучами света, напоминающего световые колодцы, казалось еще более необъятной, чем морская водная гладь. В некоторых световых столбах вспыхивали медленными искрами холодные спины рыб, где-то темными тенями двигались спруты, вызывая в памяти своими непонятными человеческому глазу движениями ожившие картины Эшера.
Свет надводного мира незаметно сменился светом наших ярких фонарей, сапфировая темнота вокруг нас сгустилась. Мы опускались бесконечное количество времени, и потом я не мог поверить, что мы находились чрезвычайно близко к поверхности, на одном из подводных горных плато. Даже там объятия воды стали столь плотными, что напомнили мне о свинцовой грации голодного змеиного тела. Наконец, мы смогли разглядеть в сиреневатой дымке под нашими ластами до боли знакомые очертания парусника. Я указал на них Вайрусу, и тот кивнул, напомнив жестом: продолжить спуск нужно медленно, привыкая к перемене давления.
Что я хотел увидеть, спустившись к «Виктории», я и сам не знал. От корабля осталось слишком мало, гораздо меньше, чем в моих пугающих снах. Очередным жестом Вайрус напомнил мне другое правило: ничего не трогать и следить за тросом. Я кивнул: останки корабля, нашедшие равновесие в надежной толще воды, могли рухнуть от одного прикосновения. От деревянных кораблей остается гораздо меньше, чем от металлических: несведущий глаз увидел бы только странных очертаний гребни, выступающие из песчаного дна, и обломок мачты с зазубренными краями. Конечно, здесь уже не найти ни названия на корме, ни очертаний иллюминаторов: море сгладило облик судна до такой степени, что возможно было лишь сказать: «Когда-то это был корабль».
Ни «Виктории», ни ее пассажиров здесь уже нет. Странный покой разлился в моей душе. Мне никогда больше не будут сниться кошмары про затонувшие суда, я это знал. Они – всего лишь только знак отсутствия, сброшенная кожа, последняя отметка в судовом журнале.
Я отвернулся от смиренного зрелища останков корабля, и луч моего фонаря внезапно выхватил из темноты страшное рыбье лицо с выпученными глазами и разинутым ртом с толстыми губами. Вы когда-нибудь задумывались о том, что большинство рыб прекрасны в профиль, но уродливы в анфас? Я задумался об этом сразу же после того, как от неожиданности и испуга выронил фонарь. Он медленно опустился в нескольких шагах от того, что когда-то было кормой «Виктории» и за несколько секунд скрылся в мерцающем облаке поднятого песка. Делать было нечего, пришлось с величайшими предосторожностями опускаться за фонарем, кляня рыб и надеясь, что мой офицер не посмеивается надо мной за толстым стеклом своей маски. Спустившись на самое дно, я заметил, что побледневший луч фонаря высвечивает в песке крошечную блестящую точку. Я протянул руку, разворошил песок и увидел шкатулку.
Шкатулка так заросла водорослями и губками, что казалась прихотливой вазой из модной фарфоровой мастерской. Просто чудо, что маленький кусочек когда-то металлического замочка блеснул из мрака и песка. Я не знал, что именно находилось внутри, скорее всего, это были просто вещи кого-то из команды. Но я не мог оставить ее на дне и зажал ее под мышкой, а затем жестом предложил Вайрусу подняться наверх. Свет наших фонарей медленно покинул последнюю стоянку «Виктории», и никто не знает, осветит ли их когда-нибудь еще хоть какой-нибудь свет.
***
В шкатулке, конечно же, были письма. Они не пострадали от воды, только от влажности. Я совсем не удивился этому, старательно отгоняя мысль о том, что значит эта находка. Шкатулка была предназначена для письменных принадлежностей: здесь были карандаши и несколько листов чистой белой бумаги, которые слиплись с письмами, а сверху лежал портрет, лишенный рамки и попорченный водой. Это была та же девушка в старинном испанском костюме и с подписью «Мария дель Кармен де ла Исла», но лицо ее изменилось: глаза сменили безмятежную распахнутость на серьезную пристальность, плотнее были сжаты губы.
Я осторожно разъединил письма и прочел один за другим.
«Мой далекий друг! Вот уже больше года, как я не получаю от вас никаких вестей. Я уверена, вы ищете мой остров – только поэтому я осталась здесь после смерти моего отца. Работа смотрителя довольно трудна, странно, что раньше я не задумывалась об этом. Но когда огонь маяка наконец разгорается, вместе с ним разгорается и моя надежда увидеть силуэт вашего корабля на горизонте, белую вспышку паруса, которая видна с удивительно большого расстояния. Затем я снова спускаюсь по длинной лестнице и слушаю удары волн о стены маяка: иногда они похожи на пушечные выстрелы, иногда – на тиканье огромных часов. Со стороны кажется, что я живу, но это не так. Я просто жду, и это пугает меня. Мне кажется, что каждый прожитый день высыпается песком в бездонные песочные часы.
Не правда ли, вы простите мне это унылое письмо? Иногда я завидую тому, что вы ищете, двигаетесь, догоняете и узнаёте. Вы живете, а я нет. Со стороны это кажется несправедливым. Но всегда кто-то ждет, а кто-то движется. Всегда есть маяк и корабль, берег и прибой.
Поторопитесь, друг мой! Я боюсь, что усталость придет раньше вас.»
Так и было. Согласно записи брата Антония и воспоминаниям смотрителя Фергюсона, Мария дель Кармен покинула Скалистый остров на корабле «Виктория». Она больше не хотела зажигать маяк. А мне больше некуда было плыть.
Я взял второй листок.
«Только сейчас я поняла, мой далекий друг, как прекрасна жизнь, которую вы избрали. Я стою на палубе корабля, над моей головой хлопают паруса и гудят снасти. Здесь все – движение, все – жизнь.
Несколько дней назад я совершила свое ежеутреннее восхождение на маяк, чтобы потушить огонь, и увидела, что к берегу пристал корабль. Сначала я испугалась прибывших людей и их намерений, затем – того, что подумают обо мне, моих грязных руках и одежде с запахом дыма и моря. Устыдившись обоих страхов, я гордо вышла к кораблю. Капитаном «Виктории» оказался дон Рикардо, старый друг моего отца. Именно он, преисполнившись отеческой заботы обо мне, убедил меня, что нельзя ждать моряка на острове, который не отмечен на картах. Он предложил мне место на своем корабле, чтобы отвести в Манилу – порт всех морей, перепутье всех дорог, как утверждал он. Ни один корабль не минует Манилу, говорил дон Рикардо, а его матросы с почтительным страхом смотрели на меня и мои руки, испачканные копотью.
Мой дорогой друг, я стала совсем дикой. Я вздрагиваю от звука голосов и с трудом говорю сама. Мне стыдно своего восторга, который приходит, когда я думаю о шумных толпах Манилы, об апельсиновых деревьях и кофейнях, о ее рынках, где я смогу купить новое платье и настоящую манильскую шаль. Я чувствую себя вышедшим на свободу узником: свобода и манильская шаль впридачу, не правда ли, это чудесно?»
Сначала я почти пришел в ярость. Я думал о потухшем маяке, который некому будет зажечь. А затем вспомнил себя: свое тихое счастье под облетающими деревьями старинного дома, книги и красные яблоки. Книги и яблоки, шаль и чашечка кофе – как мало нам нужно было для того, чтобы прийти в благодарный детский восторг! И даже над этой малостью мы не смогли восторжествовать: я ее отринул, а она до нее не доплыла.
Я все еще не мог осознать, что Марии дель Кармен больше нет, что моя цель перестала быть целью, что выпускник Школы капитанов провалил свое «экспериментальное» путешествие. Эти письма были просто письмами, так же, как запись в книге Лоренса была просто записью – я не мог ощутить их похоронными вестями. Возможно, потому, что они написаны были ею самой – ведь не бывает некрологов от первого лица.
Я задремал за столом, уронив голову на руки. Мне снова снился безумный сон про экзамен в Школе капитанов. Профессор Зальц по-прежнему требовал указать дату, Роберт рядом со мной бормотал что-то об отпечатках перепонок у русалок, которые помогают в расследованиях преступлений, в окно влетел призрак «Летучего голландца», с борта которого капитан ван дер Страатен кричал: «Ты должен найти потерянный день!», а песок из разбитых песочных часов заливал пол классной комнаты. Я потерял день, который потратил на спуск к лежащей на дне «Виктории», и узнал истину. Чего ты еще ждешь от меня, безумный призрак моряка, захотевший слишком многого?..
***
У Смита была мечта, о которой знали все на судне: он мечтал увидеть острова Океании и коралловые рифы. Именно с яркой сине-зеленой картинки в каком-то журнале и началась мечта Смита стать моряком. Это было сродни мечте скалолаза покорить Эверест или мечте скрипача сыграть концерт Паганини. Так как заходить на Манилу или куда-либо еще не было смысла, я приказал идти в Океанию. Сам я мечтал зайти в воды Тихого океана – моего любимого океана из детских книжек, и не было для этого лучшего времени, чем наступивший светлый июнь.
Тем не менее, пребывание среди коралловых островов, зеленых пальм и белого песка не принесло мне никакого удовольствия. Здесь все было какое-то ненастоящее, слишком яркое, слишком блестящее. Упоенный Смит скупал у туземцев обломки кораллов, над палубой летали красно-зеленые попугаи, матросы переговаривались на непонятной смеси всех языков мира с местным населением, скользившим за «Марией» на легких кожаных пирогах. Я же предпочел скрыться от всего этого театрально обставленного безобразия в каюте, занимаясь прокладкой курса по вкусно-изумрудной воде, где в любой момент днище корабля могло заскрипеть о костяной зуб древнего рифа. Скорее всего, я скоро стану известен среди морских собратьев как капитан-нелюдим, которого раздражает веселье команды. Не правда ли, удивительно, как меняет нас путешествие: капитан-мечтатель прячется в темноте от тропического великолепия, в то время как его помощник, образец респектабельности, сходит с ума от восторга.
Вечером мистер Смит пришел ко мне за распоряжениями.
- Каким курсом мы будем двигаться дальше?
- Вы вдоволь насмотрелись на эти райские края? – спросил я.
- На такое нельзя насмотреться вдоволь, - с глубоким вздохом ответил мистер Смит. – Но я познакомился с ними.
- Подумайте, нет ли у вас еще желаний, расположенных в Тихом океане?
- Практически нет, сэр. Но если бы мы прошли через Гавайи…
Я удивленно посмотрел на Смита.
- Это не для меня, сэр, - начал оправдываться тот. – Я знаю, что это желание боцмана Лири. Он хочет увидеть гору Мауна-Кеа, потому что прочел про нее книгу.
- Что же, почему нет, - ответил я. Мне было все равно, каким путем вернуться к Школе и попросить новое назначение у профессора Вильямса.
Так решилась моя судьба.
***
Сначала это были просто темные облака на горизонте. Они вытянулись в длинные серые свитки, четкие спирали, и эти спирали стали опускаться все ниже и ниже на потемневшее лицо Тихого океана. Провалы между волнами стали глубже и шире, «Марию» закачало. Я приказал убрать дополнительные паруса.
Через двадцать минут пошел дождь, который изъязвил глубокими оспинами вязкие темные волны. Если бы мы были на экзамене – том самом, который мне все время снился, - я бы с легкостью определил штормовые баллы по мере их нарастания: вот семибалльный ветер срывает верхушки волн, вытягивая полосы пены. Вот восьмибалльная волна тряхнула «Марию», грубо разбив о ее скулу тяжелый пенный гребень. Наш учитель по судоходству говорил: «В шторм море начинает катиться и гореть». Тогда я не понимал до конца, что это значит, хотя и обладал более развитым воображением, чем мои товарищи. Теперь я увидел: волны казались огромным стадом разъяренных слонов, бегущих куда-то с отчаянной решимостью преодолеть все преграды, пройти напролом. Они словно сбивались в одну стаю, сливались друг с другом, образуя все более длинные и четкие силуэты, накапливая силу и мощь, поднимая свои белоснежные гребни все выше и выше с каждым новым броском вперед, а пена, сдуваемая ветром и превращаемая в белый туман, действительно напоминала дым пожара.
Ветер пятьдесят узлов: шторм, - открылась перед моими глазами картинка из старого учебника со смешными надписями на форзацах и внизу некоторых страниц.
- Мистер Смит, - крикнул я, отворачиваясь от ветра, так как тот норовил запечатать мне рот своей ледяной пятерней, - я должен отлучиться. Судовой журнал!
Напряженный взгляд моего помощника показал мне, что тот понял больше, чем я сказал. Запись в судовом журнале, координаты, время, необходимые распоряжения или слова, которые вдруг очень хочется кому-то передать, затем непромокаемый чехол и сейф капитанской каюты – эти предписания изложены на другой странице другой книги, той, которую дают читать только капитанам.
- Какое сегодня число, мистер Смит? – крикнул я.
- Десятое июля, четверг, - ответил тот.
Спустившись в каюту по безумной скачущей лестнице, я увидел, что книги рухнули с полок, что кресло перевернуто, а портрет Марии дель Кармен лежит на полу. Повинуясь какому-то сентиментальному порыву, я поднял его, вынул маленький холст из рамки, сложил вдвое и засунул в карман, а затем подошел к столу. «Девятое июля, среда» - гласил мой настольный календарь.
На мгновение я задумался, а затем не смог сдержать иронический смешок. Так вот о чем говорил капитан ван дер Страатен! Потерянный день – это день, который потеряли мореплаватели магеллановой команды! Умница мистер Смит не предполагал, что его вечно мечтающий капитан не заметит, что корабль пересек линию перемены дат! Как гласит история, еле живые моряки «Виктории», вернувшись из смертельно опасного плавания, были наказаны Испанией за свою беззаботность и за то, что долгое время жили с опозданием на сутки. Будем наказаны и мы.
Наша встреча с Марией дель Кармен должна произойти в потерянный день. В свете последних событий эта встреча должна была произойти совсем не так, как я представлял себе раньше, и новый ошеломительной силы удар в борт корабля напомнил мне об этом. Не над водой мы должны были встретиться, а на океанском дне. Похолодевшими руками, но неожиданно твердым почерком я занес в журнал необходимые сведения и спрятал его, как было положено, а затем вернулся на свой пост, с трудом преодолевая ступеньки, по которым водопадами катилась пена, уворачиваясь от хлопающих дверей и предугадывая броски палубы. Я все-таки не избежал падения, больно ударившись коленом, и был рад, что это произошло вне видимости команды: капитанское самолюбие погибает последним.
Одиннадцать баллов: жестокий шторм.
Мистер Смит пытается вызвать землю или другие корабли в эфире, но радио молчит. Очевидно, наш уход пройдет незамеченным.
«Мария» падает в провалы волн, которые вырастают по сторонам, словно стены высотой до нижних рей, а затем поднимается, оседлав одну из волн, на головокружительную высоту, каждый раз рискуя потерять равновесие. О разбивающихся и захлестывающих палубу волнах уже никто не предупреждает: кричать бесполезно, ветер уносит слова. Матросы цепляются за леера и ванты, вытирают лица и продолжают свою работу с молчаливым маниакальным упорством.
Двенадцать баллов: ураган.
В горле саднит от соленой воды, болят веки. Я почти ничего не вижу из-за густой взвеси брызг. Сколько времени носимся мы с волны на волну? Час, два, сутки? Усталость и страх в глазах Смита, который никогда не устает и не боится.
Волна срывает якорь. «Мария» резко дергается в сторону, как будто ей выдернули зуб, отскочившая цепь взрывает клюз и ломает фальшборт.
Сбивается ритм качки, корабль поминутно зарывается носом в волну. Одна из особенно высоких волн падает на мостик тугой бомбой и разрывается облаком секущих кожу брызг. На обратном пути дикая вода хватает меня за ноги и роняет, макая лицом в пену и водоросли.
«Это я виноват, - думаю я некстати. – Я искал этой встречи, но моя команда должна жить!»
«Команда всегда следует за капитаном, - раздается в моей голове злорадный голос. – Ван дер Страатен клялся только своей головой и только своей смертью, но проклятие лежит на всем «Голландце»!»
«Проклятие Голландца не знает исцеления, - спорю я с голосом в голове. – Зато проклятие Ионы – знает».
Я пытаюсь встать, кашляя, но новая волна дает мне подножку, зло толкает в спину и бросает меня наземь. Я вижу высоко надо мной маленькое голубое пятно чистого неба. А затем падающая грот-мачта накрывает меня парусом и стаскивает в море.
***
Белое мокрое платье облепило волны. Мария дель Кармен, звезда морская…
Нет, это парус. Я лежу на обломке мачты, не чувствуя сведенных судорогой рук. Теперь я слился всем телом с гигантскими волнами, вместе с ними взлетаю к небу и падаю в бездну. Только плохой капитан оставит корабль в беде. Знал ли профессор Вильямс, что я плохой капитан?..
Возможно, это знал Тот, кто посылал мне сны о море. Все воды Твои и волны Твои прошли надо мной.
Я знал, что нужно бороться с холодом и сном, в который я проваливался так резко и неотвратимо, как будто лежал не на сломанной мачте, которая в любой момент может уйти на дно, а на мягкой перине в доме Лоренса.
Где-то в глубине темнеющего сознания мелькнула мысль, что «Мария» теперь спасена. Так было испокон веков: с корабля снимается проклятие, когда Иона падает за борт. Жертва принята. Кто же был тем голосом в моей голове, подсказавшим решение? Может быть, Александр-из-сна вернулся из детства, чтобы снова подтолкнуть меня в нужном направлении, в направлении мерного качания колыбели на морской глади?
Успокоенный этой мыслью, убаюканный морской штормовой колыбелью, я провалился в темноту.