Часть 1. Школа капитанов
***
Мерное покачивание.
Я ничего не видел, но оно успокаивало меня в моей слепоте. Мне было тепло и спокойно, как тепло и спокойно всем младенцам в их колыбелях. Но я чувствовал движение: моя колыбель не стояла на месте. Я предчувствовал свет: такое ощущение бывает перед тем, как на мрачном ночном небе рассеются тучи и зажгутся созвездия.
***
Позже я стал видеть больше. Созвездия зажглись, и их чистый ясный рисунок осветил бескрайнее пространство вокруг моей колыбели: живое и движущееся, оно слегка подталкивало ее снизу и с боков, всхлипывая эхом среди моих подушек и одеялец.
***
Еще позже пустое пространство населилось: радужные мокрые носы дельфинов нежно касались бортов моей плавучей колыбели, кричали чайки, ласково щекотал мои щеки соленый ветер с привкусом слез.
Перед тем, как я осознал себя собой и отделил себя от окружающего пространства, на водной глади появились далекие паруса: появились, чтобы никогда больше не исчезать.
***
Сколько я себя помнил, всегда происходило одно и то же: стоило мне лечь в постель и закрыть глаза, как кровать начинала мерно двигаться в неторопливом ритме килевой качки. Проваливаясь в сон, я как будто оказывался в реальности гораздо более яркой и родной, чем та, в которой я родился по странной роковой случайности. Содержание снов было беспорядочным, но нужным; в юношеском возрасте я понял, что их смысл прямо зависит от событий моей жизни. В детстве же я словно смотрел яркие картинки в книжке: на качающейся кровати я вплывал в самые разные моря, созвездия над которыми гасли только с наступлением тусклого утра. Эти сны и их меняющуюся, растущую вместе со мной реальность я помню четче, чем дневную жизнь.
Я рос в обычной большой семье, где дети вырастают правильными и незаметными. Я же расстался со своей незаметностью в пятилетнем возрасте, сам того не желая: тогда в самый разгар рождественского праздника мой кузен наступил на игрушечный кораблик.
- Ты сломал форштевень! – в отчаянии закричал я. – Теперь мой кораблик не сможет встать на якорь!
Взрослые рассмеялись.
- Иди-ка сюда, Александр, - позвал меня дядюшка. – Кто научил тебя таким умным словам, малыш?
- Никто не учил, дядя, - честно и искренне ответил я.
Странно было бы не знать, где у корабля форштевень, это всем известно с самого рождения!
С тех пор взрослые прислушивались к моим играм, растерянно улыбаясь друг другу и пытаясь выяснить, кто же втайне учит мальчика вести игрушечные корабли по фарватерам персидского ковра, кто вкладывает в его цепкую маленькую память названия парусов, рангоута и такелажа.
***
Я навсегда запомнил тот вечер, когда сны изменились. В тот ненастный осенний вечер, когда семья собралась у камина, обсуждая с моим старшим братом прочитанный им «Остров сокровищ».
Взрослые слушали давно знакомую историю, мечтательно улыбаясь и вспоминая свое детство.
- Я помню, - задумчиво произнес отец, - как впервые прочитал эту книгу. Мне было девять лет. Каждое утро, собираясь в школу, которую, как и положено мальчишкам, терпеть не мог, я мечтал убежать в неведомые страны, на необитаемые острова, где веками хранятся пиратские сокровища. За те две недели, что я читал книгу, я получил немало плохих оценок, и меня раз десять оставляли без сладкого.
- А я, когда прочла «Остров сокровищ», - вступила в разговор тетушка, - пожалела, что родилась девочкой, и жалела об этом до тех пор, пока однажды один симпатичный мальчик не помог мне донести до дома портфель с книгами.
Тут тетушка выразительно посмотрела на дядюшку.
- Моя семья тогда была бедна, - сказал дядюшка, - и я хотел стать пиратом, чтобы раздобыть денег и купить матери новые туфли. Но когда я немного подрос, то осознал, что быть адвокатом так же прибыльно, как и пиратом.
Я не понял, почему засмеялись взрослые. Я видел во снах пиратов, но не встречал ни одного адвоката.
- Я прочитала «Остров сокровищ», когда мне было одиннадцать, - вспомнила мама, сидевшая с вышивкой в одном из старинных кресел. - В том месте, где Джим встретился со слепым Пью, я чуть не умерла от страха, и потом несколько ночей не могла уснуть: мне снился этот ужасный слепой.
- Чепуха, - вдруг раздался еле слышный голос из недр огромного темного кресла. Это была моя прабабушка. Считалось, что ей сто лет, все робели перед ней и даже побаивались. Она была так стара, что ее жизнь стала полузабытой легендой, и почти никто не помнил ее имени. Но мне нравилось, что где-то в глубине ее бесцветных глаз таилась веселая понимающая усмешка.
- Чепуха все это: пираты, сокровища, - продолжала прабабушка. - Эта книга не о них. Эта книга - о безбрежном океане. Эта книга - о смелом мальчике. Эта книга - о том, что жизнь чего-то стоит только там, где над головой шумят паруса.
Я во все глаза смотрел на прабабушку: ее слова стали для меня ошеломляющим открытием. Весь оставшийся вечер я не проронил ни слова, бережно и потрясенно обдумывая услышанное. Когда мама пришла пожелать мне спокойной ночи, она встревожилась и коснулась губами моего лба, чтобы проверить, нет ли жара. Мне пришлось солгать и сказать, что я просто устал и очень хочу спать. Когда же за мамой закрылась дверь, я сел в постели, подвинулся ближе к ночнику и старательно записал слова прабабушки на последнем листе альбома для рисования.
В ту ночь мне приснился первый сон, который я не просто почувствовал, как чувствует дитя движение колыбели, в который я не просто заглянул, как заглядывают в книжку с картинками, но в котором оказался: первый сон из сотен тысяч снов о парусах. С тех пор каждую ночь, коснувшись головой подушки, я оказывался на палубе своего клипера. Сны не были понятными и логичными, как книги или фильмы. Это были вспышки, секунды, которые навсегда запечатлевались в голове, душе и сердце. Эти сны были связаны тончайшими нитями со всем моим существом. Стоило мне во сне увидеть темную волну бурного моря - и меня весь день не покидала тревога. Стоило мне увидеть всего лишь блик солнца на зеленовато-золотой воде - и я весь день был бесконечно радостен.
***
Когда мне было восемь лет, об этих снах узнала мама. Ей это не понравилось. В ее глазах, когда она смотрела на меня, появлялось странное выражение: как будто она не доверяла мне, но еще больше не доверяла самой себе. Мальчик из хорошей семьи, несомненно, думала она, не должен видеть сны о море каждую ночь. Она перечитала много умных книг, где говорилось о том, что невозможно отчетливо запоминать содержание каждого сна и каждое утро подробно пересказывать увиденное ночью.
Так как мне было неловко противоречить умным книгам, я перестал – не запоминать, а рассказывать. Именно тогда я предпринял первые попытки писать дневник, который, как можно было предвидеть, тоже однажды оказался в руках моих родителей. Тогда в наш дом прибыл доктор с бородкой – необычный доктор без стетоскопа, вооруженный только блокнотом и ручкой. Его не интересовали мои слабые легкие, за которые меня дружески упрекал наш обычный доктор. Новый доктор без стетоскопа всего лишь задал мне несколько вопросов, бесцеремонно приблизив лицо к моему и требовательно вглядываясь мне в глаза, словно заранее рассчитывая поймать меня на лжи. Затем мама угостила доктора кофе, а он пространно рассказал ей о «потрясениях», «впечатлительности» и «проявлениях древнего мужского бессознательного». Мне было обидно это слышать: я не влиял на сны, но внутри них был сознательней, чем когда бы то ни было. Уже тогда я изучил весь свой корабль: стоило мне завидеть на горизонте грозовые облака, и я знал, какие паруса нужно брать на рифы; я мог назвать в голове любой фал, и тот, по чудесным законам сновидений, сам летел мне в руки, которые были сильнее и умелее моих дневных рук восьмилетнего мальчика.
Доктор взял у мамы несколько денежных купюр и вложил их в блокнот, исписанный моими признаниями, словно эти купюры являлись логичным продолжением моей истории. Впрочем, посещение умного доктора имело и положительный итог: мама, уважавшая его мнение, без колебаний согласилась на выписанное им лечение. Чтобы отучить меня от очарования выдуманного моря, мне должны были показать море настоящее.
***
Модный курорт, куда мама повезла меня, не приблизил меня к морю ни на шаг.
Мраморные ступени набережной, роскошная гостиница, узкие улочки с магазинами и ресторанами - все это лишь отдаляло меня от него. Здесь нельзя было пройти по кромке берега и вымочить ботинки в пене прибоя. Здесь нельзя было даже задержаться у перил высокой набережной и посмотреть вдаль, потому что мама, озабоченная моим здоровьем, запрещала мне стоять на ветру и даже открывать на ночь окно, чтобы вдохнуть ночной воздух, казавшийся взвесью расщепленных на мельчайшие частицы капель воды.
Перед тем, как заснуть, я лежал без движения в чужой кровати, пахнущей химической чистотой, смотрел на темный потолок и слушал далекий голос моря. Так слушают любимый тембр, не разбирая слова. Затем мои глаза слипались, и я оказывался на палубе корабля, подходившего к курорту со стороны открытого моря. Я-дневной и я-из-снов отделялись друг от друга все дальше, как будто кромка прибоя лезвием рассекала всякую связь между нами. Я-из-сна приказывал расстрелять курорт из пушек, в то время как я-дневной ни словом не упоминал про сны и море. Ночной и дневной я были моими половинами, вышедшими из одной качающейся колыбели, но взрослели и крепли независимо друг от друга, приобретая один – силу, другой - скрытность. День их решающей схватки неминуемо приближался.
***
Мы вернулись домой, так и не приблизившись к морю, не привезя с собой в качестве сувенира ничего, кроме жажды, напоминавшей жажду потерпевших крушение: мне словно постоянно хотелось пить, но пресной воды не было, а морская была под строжайшим запретом. Именно тогда на семейном совете мне было объявлено, что меня отправляют в закрытую школу для мальчиков, откуда я должен был выйти уважаемым юристом, готовым продолжать семейные традиции.
Именно тогда Александр-из-сна восстал. Я тяжело заболел, и более сильная часть меня возобладала над слабой частью, над истощенной секретами душой десятилетнего мальчика. Я метался в постели, захлестываемый снами о бурях, морских чудовищах, о кораблях, которые разбиваются об острые зубы рифов, и моряках, гибнущих от ледяных объятий бездны и обжигающей воды в легких. Я пытался отдавать команды несуществующей команде, и родные, доктора, сиделки с суеверным ужасом внимали потоку непонятных им слов и терминов. Я даже цитировал отрывки из некой книги, которую тайком читал в нашей семейной библиотеке в час послеобеденного отдыха, скороговоркой изливая из горячечной памяти: «Когда мы находились посреди открытых просторов, мы наблюдали пять необычайно ярко сверкающих звезд, расположенных крестом в прямом направлении на запад и одна против другой». Как оказалось впоследствии, это был отрывок из книги «Путешествия Магеллана», написанной одним из его матросов, Антонио Пигафеттой. Пигафетта и Александр-из-сна видели Южный крест, в то время как я метался в бреду, угнетенный своей слепотой, что была сродни давней, первобытной слепоте колыбели.
Однажды вечером я очнулся в изнеможении, но удивительно ясном сознании. Мои родные, сидя у постели, едва слышно переговаривались обо мне, о докторах, о лекарствах. Отец проговорил:
- У нас есть выбор: признать, что мальчик душевно болен, или увидеть в нем особый, требующий внимания талант.
- Мы только что вернулись с морского курорта, где он подцепил эту ужасную болезнь, - нервно возражала мама. – О каком таланте ты говоришь?
В этот момент на наш дом налетел ветер, который бросил в оконные стекла горсть тяжелых капель и захлопал ставнями.
- Слышите? – негромко, но звучно спросила из своего кресла прабабушка. – Это подул южный ветер! Попутный ветер.
В ее веско произнесенных, но непонятных словах нам всем послышался тайный смысл. Взрослые неловко замолчали.
- Завтра же я напишу профессору Вильямсу в Школу капитанов, - решительно произнес отец.
Я же, услышав эту ничего не объяснившую мне фразу, заснул мирно и тихо, и спал без сновидений, как будто изнемогший от бунта Александр-из-сна спал вместе со мной, улегшись в мое слабое исхудавшее тело.
***
Когда я впервые увидел Школу капитанов, я был поражен до потери речи. Огромное белоснежное здание стремилось в просторное от близости моря небо. Взмывающие вверх крыши сияли черепицей, похожей на рыбью чешую. Тонкие высокие башни с круглыми окнами оканчивались шпилями, на которых трепетали старинные флюгеры. Все здание казалось построенным в порыве вдохновения, сдерживаемого чьей-то строгой рукой: башни, балконы, мраморные галереи и винтовые лестницы украшали его, но не делали слишком изящным и вычурным. С трех сторон здание окружал старинный сад, а четвертая, длинная сторона выходила к морю, плавно переходя в причалы, у которых покачивались учебные парусники.
Мы с отцом вошли в сад, окружавший Школу. Здесь было прохладно и тихо, старые деревья расчерчивали бархатистую траву тяжелыми тенями. Дорожки из белого песка с блестками слюды делили сад на ровные квадраты. Деревянные скамьи, стоявшие вдоль дорожек, были пусты. Здесь, в саду, веяло строгостью школьных будней и одновременно некой тихой торжественностью, которая объединяет дворцы, соборы, вокзалы, аэропорты и музеи, и я почувствовал сковывающую робость.
Когда мы подошли к старым солнечным часам, навстречу нам поднялся со скамьи высокий седой человек в идеально сидящем черном кителе с золотыми пуговицами.
- Добро пожаловать, - произнес он низким голосом. - Я - директор Школы, профессор Вильямс.
Отец церемонно представил нас, хотя в этом не было никакой необходимости: наша встреча была обговорена в письмах уже давно. Директор учтиво наклонил голову и перевел глаза на меня. Я всегда чувствовал себя очень неловко, когда вынужден был смотреть взрослым в глаза, но, взглянув в глаза директора, не смог отвести взгляд. Темно-синие, как предгрозовое море, они смотрели в растерянно раскрытые мои требовательно и испытующе.
- Я хочу поговорить с твоим отцом, - сказал директор. - Ты можешь погулять по саду. Занятия окончатся только через полчаса.
Послушно отойдя настолько, чтобы не было слышно слов, я обернулся. Отец взволнованно говорил, а директор слушал его, глядя вдаль с отсутствующим видом. О чем говорил отец? Наверное, о том, что его сын Александр часто болеет, что у него слабые легкие, что у него некрепкий разум и странные сны, он почти не видел моря и уж тем более никогда не выходил в море на корабле, что в свободное время он не гуляет и не играет с друзьями, а читает книги, что он робок и молчалив. Таких не берут в капитаны, это знал даже я, и мои глаза уже щипало от предчувствия величайшей неудачи всех десяти лет моей жизни. Но директор решил иначе.
- Конечно, тебе будет трудно учиться, - сказал он, глядя с высоты мне в глаза. - Профессор Зальц не одобрит моего решения. Но я уже достаточно стар, чтобы знать: не здоровье, не храбрость и не красноречие делают капитана, хотя и без них не обойтись. И не нам решать, кто достоин этого звания. Это решает Тот, Кто посылает тебе сны о море. Сейчас я отведу тебя к профессору Зальцу. Попрощайся с отцом и следуй за мной.
Не веря своему счастью, я подошел к отцу и прижался головой к его плечу.
- Если будет трудно, я приеду, - пообещал отец.
Я кивнул.
- Поцелуй маму, - прошептал я, - и прости меня!
- За что? - удивился отец.
- За то, что я не смог стать юристом.
Отец засмеялся и обнял меня за плечи.
- Иди, мой мальчик. Тебе пора.
Следуя за директором, я вдруг почувствовал, что здесь все пронизано морем. Окна блестели голубыми искрами, словно вода на солнце; белый, как соль, песок дорожек хрустел под ногами, и корни огромных старых деревьев впитывали соленые соки прибрежной земли. В моих глазах тоже блестели две голубых искорки - две соленых слезы. Хотя моя мечта исполнилась таким чудесным образом, я все же расставался с семьей и отправлялся в неизвестное будущее. Мне было всего десять лет.
***
Несмотря на название, в Школе капитанов учились не только будущие капитаны. Отсюда выходили известные морские офицеры, штурманы, боцманы, квартирмейстеры, помощники капитанов. Чью-то будущую профессию и должность определяли уже на вступительных экзаменах, кого-то переводили на другой факультет в процессе учебы. Меня, по настоянию профессора Вильямса, взяли сразу на факультет капитанов – только потому, что отец рассказал ему о моих попытках командовать кораблем в бреду и лихорадке. Отданные мною тогда приказы ничего не сказали отцу, но очень многое – профессору.
В тот же день, дожидаясь в классе профессора Зальца, я познакомился с тем, кто стал моим лучшим другом - с рыжим Робертом, уроженцем насквозь пропитанного морем Корнуолла. Роберт был гораздо шире меня в плечах и весь просто дышал здоровьем, начиная с румяных щек и заканчивая полной неспособностью видеть хоть какие-нибудь сны.
- Имей в виду, - предупредил меня Роберт, - этот профессор Зальц - противный зануда. Чтобы ему понравиться, нужно быть зубрилой, как некоторые, - и Роберт метнул презрительный взгляд в сторону высокого мальчика в очках. Тот немедленно ответил:
- Лентяи никому не нравятся, это всем известно.
Роберт не был лентяем, просто кроме учебы его интересовали многие вещи. Он был страстно увлечен жизнью подводного мира. На его столе часто появлялись стеклянные банки, в которых извивались чьи-то серебристые тела, а из воды смотрели круглые холодные глаза. Роберт мог часами наблюдать за крабом, посаженным в коробку, и ошеломлять меня удивительными фактами из жизни рыб и ракообразных.
Профессор Зальц, высокий сухопарый человек в сверкающих очках, оглядел меня с головы до ног и хмыкнул.
- Ты когда-нибудь видел шторм на море? - спросил он.
- Нет, - я опустил голову.
- Ты слышал что-нибудь о водоворотах, мелях и акулах? - профессор провел пальцем по пуговицам моего пиджачка.
- Читал, - еще тише ответил я.
- Ты когда-нибудь открывал рот в присутствии сотни человек и говорил достаточно громко, чтобы все тебя услышали?
Я молча покачал головой.
Профессор тяжело вздохнул, а затем сделал жест, приглашающий за парту.
Профессор Зальц был удивительным человеком. Ученики трепетали перед ним и говорили о нем с каким-то суеверным страхом. Он мог поднять на смех любого, и его насмешки порой бывали безжалостны, но в нем жило море, и никто не мог лучше него объяснить ученикам, что такое быть капитаном. Он самым жестоким образом высмеивал тех, кто находил в этой профессии романтику.
- Это такая же профессия, как доктор или музыкант, - сотни раз говорил он. - Вы должны знать каждый парус, каждый трос, как доктор и музыкант знают свои инструменты. Вы должны учиться, а не проводить дни в сладких мечтах, глядя на море из окна.
И мы учились. Наши дни начинались на рассвете, а заканчивались при свете звезд. Сначала мы изучали корабли по книгам, а потом взбирались по трапам на палубы настоящих парусников и закрепляли свои знания, ощупывая чуткими ладонями каждый узел на канатах, тысячи раз касаясь выбленок на вантах и драя до блеска палубы – и, конечно же, разбивая колени, царапая ладони и, что бывало нередко, падая за борт. Сколько их было, этих наук, без которых невозможно уверенно удерживать в руках своевольную душу корабля! Приходилось классифицировать ветры и течения, изучать языки флагов. Те, кто не умел плавать, должны были научиться и этому. После утра, проведенного на кораблях, мы возвращались в классы, где нас ждали история, география, иностранные языки и даже арифметика, которую никто терпеть не мог и которую мы считали совершенно бесполезной для будущих капитанов.
Одним из самых любимых наших предметов были занятия историческим военным делом: там можно было стрелять из всех орудий, начиная от украшенных тусклым золотым узором неповоротливых пушек, заканчивая новенькими автоматическими пистолетами. Мы обязательно учились фехтованию, а профессор Морган, ведущий военное дело, иногда устраивал целые театрализованные представления: ученики с удовольствием переодевались в мореплавателей времен Дрейка и Магеллана, моряков Непобедимой армады или пиратов. Во главе последних обязательно вставал профессор Морган, который утверждал, что ведет свой род от знаменитого Генри Моргана, и тайком от остальных профессоров учил нас пиратским песням, приводивших нас в восторг меткостью и смелостью выражений. Уроки профессора Моргана были дверцей в другую жизнь: здесь фехтовали, стреляли из пушек, брали и великолепным жестом отпускали на волю пленных; вполголоса, чтобы не услышали за пределами зала для занятий, пели пиратские песни и заодно говорили на испанском, французском и даже голландском языках.
Вечерами кто-то рисовал, кто-то писал стихи, а кто-то, вроде меня, проглатывал один за другим старинные тома огромной библиотеки. Из книг я узнавал жизнь, которая кипела где-то далеко за стенами школы. Что-то казалось мне странным и ненужным - мне, который каждый день учился спокойствию и радости у моря, - а что-то манило и очаровывало, заставляя мысленно уноситься в далекие сияющие огнями миры. Читая о находчивых, остроумных людях, я отточил свое чувство юмора, хотя слишком робел, чтобы острить вслух. Читая о военачальниках, командирах и вождях, я учился командовать и привыкал к ответственности за принятые мною решения. Читая о чужих изобретениях и находках, я учился мыслить необычно и искать самые разные пути разрешения сложных ситуаций.
Мои детские сны оказались весьма полезны: мне почти не нужно было учить названия частей рангоута и такелажа. Какие-то вещи всплывали в моей голове инстинктивно: мне порой хватало только взгляда на схему «условной мореходной задачи», чтобы почувствовать, как нужно действовать и как поведет себя корабль. Откуда-то из глубины памяти времен колеблющейся колыбели всплывали очертания и названия созвездий, ощущения ветров на коже, где каждый ветер неузнаваемо менялся с каждым румбом и вместе с тем оставался старым другом: треплющим волосы северным, щекочущим ресницы южным.
После долгого учебного дня я проваливался в сон быстрее, чем успевал почувствовать щекой подушку, но и ночью мое образование продолжалось. Мои сны менялись вместе со мной, окончательно изменив свой облик к тому моменту, когда мне исполнилось шестнадцать: они стали предостерегать, обнадеживать, настраивать меня на то, что должно было произойти, изобличать мои тайные беспокойства или незначительные угрызения совести. Но по-прежнему и главным героем, и главной сценой всех моих снов было море.
***
Я был прилежен и вскоре стал одним из лучших учеников. Тяжкий груз страшной застенчивости, тяготивший меня все детство, понемногу стал исчезать. Я не разговаривал по душам ни с кем, кроме Роберта, а в присутствии учителей, особенно профессора Зальца, и вовсе молчал, не потому, что робел, а потому, что находил ненужным и глупым все, что я мог сказать в присутствии тех, кто столько видел и узнал. Тем не менее, товарищи любили меня, учителя - ценили, а профессор Зальц, хотя его очки порой сверкали насмешливо и скептически, никогда не высмеивал меня так, как моих друзей.
Правда, однажды мне пришлось заговорить вслух в присутствии учителя. Это случилось, когда профессор Зальц в очередной раз насмехался над морской романтикой. Поводом стало слово «свобода», упомянутое в сочинении одним из учеников. Незадачливый писатель сидел за своей партой, низко склонив пылающее лицо, а профессор говорил, размахивая его тетрадью:
- Сколько раз я должен повторить, что в море нет ни свободы, ни поэзии, ни романтики! Множество капитанов училось в нашей Школе с твердым намерением выйти в море и обрести свободу, но их ждал большой сюрприз: оказавшись там, они видели кругом только соленую воду. Кроме того, что такое свобода? Ни один из философов не дал вразумительного ответа на этот вопрос. Или вы считаете себя умнее Аристотеля и Канта?
Профессор оглядел примолкший класс, а затем неожиданно обратил ко мне свои сверкающие очки:
- Может быть, вы, Александр, сможете ответить, что такое свобода и есть ли она в море?
Мое горло по привычке пересохло, но я внезапно почувствовал искорку дерзкого веселья, которая как будто щекотала меня изнутри. Я встал из-за парты и ответил:
- Свобода есть отсутствие повседневных привычек. Ее можно найти в море, потому что главной нашей привычкой является земля.
Класс за моей спиной тихо и одобрительно захихикал. Пришедший в восторг Роберт толкнул локтем своего соседа. Профессор немного подумал, а затем милостиво качнул очками.
- Находчиво, - заметил он. - Я бы даже сказал, остроумно.
Он сделал несколько шагов по классу, бросил тетрадь ее хозяину, замершим в ожидании своей участи, и сказал:
- На первый раз я прощаю вас, тем более, что в общем ваше сочинение мне понравилось. Поистине удивителен тот факт, что вы сделали не более двадцати орфографических ошибок. К сожалению, я не могу сказать этого о сочинении вашего приятеля и соседа по парте, Берга. Кстати, где он? Должно быть, ищет свободу от своей привычки ходить на занятия?
Усмехнувшись и сверкнув в мою сторону очками, профессор Зальц неспешным шагом покинул класс.
***
В ночь после моего восемнадцатилетия мне снился удивительный сон. Казалось, мой неспящий мозг пытался заглянуть за пространственный и временной горизонт обозримой жизни, заключенной в оправу из школьных стен и учебной акватории, и вырваться на свободу: я видел обрывочные видения разных стран и морей, как будто вертел глобус, беспорядочно оклеенный порванной на кусочки картой; я видел небо, подводный мир и штормовые волны, вздымающиеся до неба. На фоне всего этого постоянно мелькали непонятные мне символы: зажженный маяк, песочные часы и буква М, написанная то строго-архитектурным готическим шрифтом, то летящим курсивом. Я проснулся в лихорадочном возбуждении, как будто вдохнул слишком насыщенный воздух или выпил слишком крепкий напиток.
После занятий мой друг Роберт увлек меня в наше с ним секретное место в старом школьном саду, чтобы поделиться удивительной новостью. Его серебристые кельтские глаза сверкали от чувства причастности чему-то из ряда вон выходящему.
- Ты ни за что не угадаешь, что я видел в Зеленой бухте! - сказал он.
Конечно, я не смог бы угадать, но свято чтимый кодекс мальчишеской дружбы обязывал меня попытаться.
- Какую-нибудь удивительную ракушку?
- Нет.
- Пиратский корабль?
- Нет.
- Айсберг?
- Нет! – Роберт едва сидел на месте.
- Кита, который выбросился на берег?
- Нет, - наконец, сдерживаемый восторг прорвался на поверхность: - Ты не поверишь! Это настоящий пароход!
Это действительно было бы чудом. Мы проходили пароходы по истории судостроеня: вместе с теплоходами, атомоходами и электроходами они использовались в эпоху, предшествующую нашей, до того, как энергия ветра и волн снова была признана самым лучшим ресурсом и гражданский флот полностью перешел на парусные суда. Странные и неуклюжие на наш современный взгляд металлические гиганты остались только в военном флоте. Никто из нас не видел своими глазами ни одного корабля «железного века», как мы их прозвали, поэтому я не сразу поверил Роберту.
Старый пароход с покрытыми ржавчиной бортами действительно стоял на якоре у пустынного берега. Он был потрясающе и ненужно огромен. Проникнув внутрь через мятую пробоину в корме, мы остановились, словно зачарованные. Казалось, мы попали не внутрь корабля, а в странный железный заброшенный собор. Своды огромных бортов сходились высоко над нашими беспомощно закинутыми головами, а дно корабля было затоплено непрозрачно-желтой водой. Потрескивания старого металла отдавались многократным эхом, и капли, падающие в воду, издавали звук, похожий на всхлип. Вид огромной плавучей руины был печальным и угнетающим.
Мы не отказали себе в удовольствии – конечно же, чисто научном, как мы убеждали себя – изучить этот памятник истории вдоль и поперек. Как выяснилось, судно было снабжено паровой турбиной, а не поршневой машиной, как самые первые пароходы. В самом центре трюма еще сохранилось несколько печей, открытых в последнем голодном зевке. Все, что представляло хоть какой-то интерес или возможность наживы, было вынесено отсюда давным-давно.
- Неужели на таких раньше действительно выходили в море? - спросил Роберт шепотом, который мгновенно разлетелся эхом по самым дальним уголкам необъятного трюма.
- Кажется даже странным, что море выдерживало столько тонн металла, - отозвался я.
- Как хорошо, что «железный век» закончился, - сказал Роберт, - не представляю себя капитаном такого чудища в заклепках.
- Под металлом кроется деревянный скелет, - заметил я. - Только представь, какие огромные у него шпангоуты и какой длинный киль!
Мы зачем-то постучали по ржавой стене, вспугнув чаек, гнездящихся где-то наверху в раструбах давно не дымивших труб.
- Конечно, на нем было спокойно, - заметил Роберт. – Он не зависел ни от качки, ни от ветра. Представь: один рейс этого парохода - и в одной стране становится на несколько тысяч человек меньше, а в другой – больше.
Я задумался, не зная, как выразить то, что чувствовал.
- Мы побеждаем море умением, - продолжал Роберт, - а капитаны таких судов побеждали мощью и равнодушием.
- А потом такие суда веками лежат на морском дне заржавевшими знаками вопроса, - вдруг резче, чем хотел, сказал я.
- Наши корабли тоже тонут, - заметил Роберт.
- Как люди, - немного бессвязно, стыдясь этого разговора, проговорил я. - Из праха созданы и вернутся во прах.
Роберт решил рассеять мою задумчивость, и крепко схватил меня за плечи.
- Мы будем капитанами на других кораблях, - жизнерадостно заговорил он. - Мы будем стремительно, не как эти железные громадины, бороздить волны, ловить парусами ветер и играть с бурями, обгонять дельфинов и дразнить буревестников. Мы найдем в море свободу, хотя профессор Зальц утверждает, что ее там нет.
Я рассмеялся.
- Смотри, - проговорил Роберт, все еще дурачась и указывая на воду, мерцающую под лучами солнца, проникавшими в трюм через крошечный трюмный иллюминатор. - Там бутылка. Наверное, в ней спрятано письмо.
- Перестань, - смеялся я. – Может, от непотопляемых судов мы и отказались, но письмо все еще можно доставить быстрее, чем в бутылке.
- А вдруг это письмо старого пирата семнадцатого века, который рассказывает, где спрятал свои сокровища? - предположил Роберт, ловко выудив из воды бутылку.
Я все еще смеялся, когда Роберт вскрыл бутылку и достал из нее письмо, написанное на желтой бумаге изящным круглым почерком. Мы в изумлении склонились над ним. Письмо было написано на испанском языке и предлагало тому, кому оно попадет в руки, написать ответ и направить его по указанному адресу. Дата, поставленная под письмом, указывала на то, что оно было отправлено три месяца назад.
Так сбылся мой сон, где один-единственный маяк освещал своим лучом весь мир. Но я этого пока не знал.
***
Вечером я написал на своем неплохом испанском письмо, где рассказал о себе и Роберте, и отправил по указанному адресу вместе со специально обученной почтовой чайкой. Ответ, пришедший через три недели, наконец познакомил меня с той, которой пришла странная мысль отправить письмо в бутылке. Ее звали Мария дель Кармен. Ее отец был смотрителем маяка, стоявшего на пустынном острове, и когда Марии дель Кармен исполнилось семнадцать лет, она неожиданно обнаружила, что у нее нет ни одного друга. Тогда, как она писала, ей захотелось положиться на волю случая или Провидения. Море должно было вынести ее письмо к ногам того, кто достоин быть ее другом. Со сдержанным дружелюбием и безупречной учтивостью, свойственной юным испанкам, она предлагала свою дружбу нам обоим, так как бутылку нашли мы оба. Правда, Роберт вскоре перестал интересоваться этой перепиской и вернулся к своим крабам, а я стал верным другом Марии дель Кармен, и дружба эта крепла с пугающей быстротой. Ее письма, отмеченные стремительной, как волна, буквой М, лежали под моей подушкой, ее вензель был вырезан перочинным ножиком на старой скамейке в укромном уголке сада.
Иногда она писала на моем языке, чтобы потренироваться, но я неизменно отвечал ей по-испански. В этом сказывалась наша церемонная вежливость, с которой мы относились друг к другу. Как я узнал из писем, девушку назвали в честь Мадонны – покровительницы испанских моряков, и они вдвоем с отцом жили на Скалистом острове, где трудились на маяке и в саду, где растут розы.
- Скажи, Роберт, - задумчиво спросил я, опуская письмо на колени. – Разве на острове посреди моря могут расти розы?
Мой друг ответил, не поднимая головы от стеклянного террариума с чьим-то кожистым тельцем:
- Я бы сказал, что вряд ли. Сильные ветра и соленая почва им не понравятся.
Но однажды Мария дель Кармен написала, что ее отец вывел новый сорт розы, который назвал Розой ветров: ее лепестки были белыми и отливали серо-голубым стальным блеском. В конверте из желтой бумаги рядом с письмом лежал лепесток. Я вдохнул его аромат, но не почувствовал ничего, кроме запаха соли и водорослей.
«Интересно, - думал я, - какая она, Мария дель Кармен? Наверное, у нее черные волосы с сухим блеском, большие глаза, похожие на глаза прекрасной птицы, и бледно-оливковое лицо».
Но чем больше желтых конвертов оказывалось под моей подушкой, тем безразличнее мне становилось лицо невидимой испанки. Каким бы выразительным и красивым оно ни было, в его чертах не могло быть больше искренности и очарования, чем в словах ее писем. В каждое письмо она вкладывала цветок, ведь испанцы часто поручали цветам говорить за них. Теперь тончайшие оттенки ее настроения казались мне едва уловимыми ароматами. Мне нравилось находить рядом с шутливыми, задумчивыми или мечтательными словами сухие цветы или листья, говорящие о неизвестной Марии дель Кармен больше, чем ее письма: вестник одиночества – перистый папоротник, символ доверчивости - маргаритка, анютины глазки, говорящие о задумчивости своим названием, петунии – цветок дружбы, ее любимые фиалки, посвященные Мадонне, так же, как имя девушки. Однажды перед экзаменом я получил письмо, в котором лежал листок клевера – пожелание удачи. А еще Мария дель Кармен написала, что по традиции ее страны друзья перед разлукой разрывают на две части лист платана и хранят свои половинки как залог встречи. В письме лежала половина платанового листа, похожая на фрагмент изумрудной морской звезды.
Иногда мне казалось, что ее не существует. Слишком удивительной была бы девушка, пишущая такие письма. Мария дель Кармен была одинока лучшим в мире одиночеством, которое дарило ей свободу чайки, так же, как мое одиночество когда-то подарило мне паруса. На белых крыльях своих писем мы поднимались туда, куда никогда не взлететь другим, к белым облакам, парящим над искрящимся океаном. Однажды Мария дель Кармен написала: «Хорошо, что я не говорю с вами, а пишу вам. Я не люблю разговаривать. Слова бывают неискренними, глупыми, бесполезными. То, что действительно стоит сказать, лучше написать». Наверное, именно после этих слов я написал свое первое – и, к счастью, единственное стихотворение.
Вдохновение накатило на меня, словно соленая морская волна в десятибалльный шторм, - неожиданно и властно: в это время шел урок арифметики. Неровные, торопливые строчки перечеркивали бездушные ряды цифр в тетради, я торопился, боясь упустить хоть слово из тех миллионов слов, что мгновенно вспыхивали в моей голове. Увлеченный работой, я не услышал предупредительного покашливания Роберта и не заметил неслышного приближения вездесущего профессора Зальца, и очнулся только тогда, когда моя тетрадь взмыла в воздух под беспощадный блеск очков профессора. Несколько секунд в классе стояла звенящая тишина. Потом профессор положил тетрадь обратно на стол и задумчиво взглянул на меня, готового провалиться сквозь землю.
- Что ж, неплохо, - признал он. - Интересные метафоры, находчивая игра слов. Слегка ощущается влияние английских романтиков. Вы всегда пишете стихи на уроке арифметики?
- Простите, профессор, - проговорил я, чувствуя, что безнадежно краснею.
- Если вдохновение - это попутный ветер, - заметил профессор, - то на арифметике нужно ходить бейдевинд.
***
В своем воображении я давно нарисовал себе свой будущий корабль. Это будет клипер, узкий, быстрый и крылатый, как летучая рыба. Мне нравились и маленькие надменные галеоны, и совершенные по форме фрегаты с великолепными бушпритами. Но, скорее всего, у меня будет клипер – узкая длинная палуба под громадой белоснежных парусов. Интересно, какое имя ему дать? Впрочем, и об этом я уже догадывался.
Те десять лет, что я провел в Школе капитанов, промелькнули, как один из моих морских снов. Каждый день, проведенный здесь, приближал меня к морю. Каждая ночь, застающая меня с книгой в руке и с сотней мыслей в голове, приближала к мечте. Я видел в снах огромные корабли, упрямо идущие своим единственно правильным курсом, пенные веселые волны, не открытые еще острова и вдалеке, на скалистом окутанном туманами берегу, маяк, окруженный пеной голубовато-белых роз, чудом выросших среди покрытых кристаллами соли камней.
Каждое утро, чуть свет, я погружался в лихорадочную серьезность подготовки к экзаменам. В классах, в просторных гулких коридорах, залитых голубоватым светом, в саду, расчерченном яркой светотенью на ровные квадраты, сидели ученики и шептали, словно таинственные заклинания, морские термины на нескольких языках, чертили на обрывках бумаги схемы такелажа и рангоута, повторяли сигналы буквенного свода и азбуку Морзе, проигрывали вслух разные сценарии «условных мореходных задач». Профессор Зальц стал особенно подозрителен и невыносим: его очки насмешливо блестели, казалось, сразу везде. Как никогда часто он заставлял юношей сердито краснеть от его едких замечаний.
Чтобы спастись от всевидящих четырех глаз профессора и от шума бормочущих голосов, я скрывался в своем любимом уголке сада. На старой скамейке, спрятавшейся среди узловатых старых деревьев, я одновременно учился и мечтал, запоминал названия галсов и тотчас забывал их, читая очередное письмо Марии дель Кармен. Здесь, в глубине сада, было тихо и полутемно, на листах тетради плясали тени ветвей, в которых запутывался резкий морской ветер с пьянящим запахом йода и водорослей. Я писал ответное письмо, тщательно прикрывая листок левой ладонью – вдруг и сюда случайно забредет профессор Зальц? Но профессор не тревожил меня в моем блаженном уединении, и лишь с подозрением и некоторым злорадством смотрел на меня при встрече, словно нетерпеливо ожидая экзамена, который покажет: был ли прав профессор Вильямс, взявший меня на факультет капитанов. Не мешали мне и мои приятели. Наверное, никто из них не знал о существовании старой скамейки, на спинке которой ножиком была вырезана стремительная, как волна, буква М.
***
Вечером накануне экзамена мы с Робертом отправились погулять по берегу. Роберт смотрел себе под ноги, очевидно, надеясь найти очередное ракообразное для своих наблюдений, а я любовался закатом: над темно-серым, с глубокими лазурными искорками, морем безбрежно разворачивался золотистый закат в пепельных чешуйках облаков. Небо нежно светилось изнутри, как перламутр при свете свечи. Между небом и морем метались чайки, играющие в какую-то древнюю непонятную нам игру.
- Странные чувства пробуждает этот закат, - заметил я. - Как будто вспоминаешь то, чего никогда не было.
- Хочешь, я открою тебе тайну? - неожиданно сказал Роберт. - Я хочу быть исследователем. Мне никогда не давала покоя мысль, что где-то в глубине этого моря обитают удивительные существа, которых мы никогда не видели.
- Но разве обязательно их изучать? - спросил я. - Разве недостаточно просто увидеть их и обрадоваться тому, что они есть?
- Это будет эгоистическая радость, радость только для очевидца, - ответил Роберт. – Вспомни себя: ты узнал о море из книг! Я хочу рассказать всему надводному миру о чудесах мира подводного!
- Ты прав, - согласился я. - Странно даже подумать, что для кого-то море существует только в книгах, что для кого-то оно так же неуловимо и загадочно, как...
Я замолчал. Я хотел сказать «как Мария дель Кармен», но передумал.
- Как светящиеся рыбы и травоядные акулы, - подсказал Роберт. – Но только представь! Через неделю это море станет полностью нашим, и тогда мы будем писать о нем книги, а может быть, и стихи.
Чувствуя намек на свое злосчастное происшествие со стихотворением и профессором Зальцем, я шутливо толкнул друга в бок, а затем обернулся к Школе.
В нишах огромных белых стен застыли, позолоченные закатом, статуи великих мореходов. Мраморный Колумб задумчиво разглядывал перо на своей огромной шляпе, сэр Френсис Дрейк воинственно схватился рукой, утопающей в каменных кружевах, за эфес шпаги, а горбоносый Магеллан пристально смотрел вдаль, словно хотел увидеть недосягаемые земли на другой стороне земного шара. Так или иначе, они нашли то, что искали. Найдем ли мы?..
Как давно они жили - Колумб, Васко да Гама и его соотечественник Генрих-Мореплаватель, Магеллан и другие храбрые мореходы Обеих Испаний и Португалии! После них появились другие: те, кто исследовал океаны, скованные вечными льдами, те, кто добывал драгоценное ламповое масло, рискуя жизнями в схватках с морскими гигантами, те, кто сменил парусники на корабли, снабженные колесами и дымящими трубами, кто пересел на подводные лодки, пулями входившие глубоко в плоть океана. Но и для них море оставалось загадкой, которая поражала человеческое сердце и требовала ответа. И так настойчива была жажда узнать ответ, что перед ней меркло стремление к покою, что сама жизнь переставала быть главной ценностью. Загадка моря не разгадана до сих пор, и думая об этом, я чувствовал себя братом всех тех, кто когда-нибудь выходил в море - от первых людей, которые отваживались уйти от знакомых берегов, до своих друзей, которые через несколько дней станут капитанами: братом по крови, в которой растворена толика древней соли всемирного океана.
***
Утро экзамена было солнечным и прохладным. Юноши, пережившие множество жестоких и даже кровопролитных боев в учебной комнате профессора Моргана, волновались теперь до дурноты. Особенную тревогу внушал нам профессор Зальц: он надел новые очки в золотой оправе и с коварной усмешкой, от которой у неуверенных в себе учеников стыла кровь в жилах, наблюдал за подготовкой к экзамену. В экзаменационном зале были настежь раскрыты окна, и морской ветер раздувал, словно паруса, белые полупрозрачные шторы.
Практические экзамены мы сдали накануне, показав свое владение кораблем и умение приказывать команде. Набранные в соседних прибрежных городах матросы после экзамена опрашивались на предмет того, каково было работать под началом того или иного капитана, и их мнения записывались в наши личные дела вместе с выводами учителей: «Слишком заигрывает с командой», «Нужно поработать над дикцией, так как отдаваемые команды непонятны», «Данный студент сделал грубое замечание младшему офицеру, что является недопустимым». Там, на своих кораблях, мы чувствовали себя гораздо спокойнее, чем теперь, наблюдая длинный экзаменационный стол, на котором лежали папки с нашими личными делами.
Волновался и я, но не так, как многие мои товарищи: это было волнение не беспомощности, но готовности к делу, прохладный трепет души при ясном уме и ловких руках. Такое волнение ощущаешь перед дальним путешествием, когда ждешь отправления, и все на свете теряет смысл, кроме мучительно-равномерно двигающейся стрелки на выпуклом белом циферблате. Сегодня я должен был подвести итог не только десяти лет своей жизни и усвоенных знаний, как мои друзья, но также всех своих снрв, качания своей колыбели, провидческого бреда своих болезней. Я смотрел на профессора Вильямса, который председательствовал на экзамене. Моя судьба могла стать его ошибкой, я же, испытывая перед ним почти благоговение, меньше всего на свете хотел этого.
Словно прочитав мои мысли, профессор Вильямс вызвал меня к экзаменационному столу. Как в детстве, я взглянул прямо в темно-синие, пристальные глаза директора.
- Многоуважаемые коллеги, - обратился профессор к профессору Зальцу и другим учителям, сидящим за столом. – Все вы знаете историю этого студента, или, если можно так выразиться, скорее предысторию.
Профессор Зальц хмыкнул, а остальные закивали головами.
- Думаю, нет смысла отрицать то, что Александр прекрасно подготовлен к экзаменам по любому предмету, будь то география, история мореходства или теория кораблестроения, и был готов еще до того, как поступил в нашу Школу.
Я растерялся, услышав эти слова, и лишь беспокойно следил за учителями.
- Это так, - подтвердил преподаватель-теоретик. – Не могу поспорить с тем, что знание устройства судна у Александра безошибочно, хотя и по большей части интуитивно.
- То же самое можно сказать о командирской этике, - добавил преподаватель этого предмета. – Чуть больше решительности, и данный студент станет отличным капитаном.
- Здесь мы подходим к тому, что я хотел сказать, - проговорил профессор Вильямс. – Бессмысленно проверять знания Александра, так как они несомненны. Тем важнее будет проследить его дальнейшую судьбу как капитана. Дело за практикой и опытом. Только они покажут, оправдан ли был мой риск.
Все поняли, о каком риске говорит директор, а я понял, что мой экзамен не окончится сегодняшним днем.
- Мы не станем экзаменовать вас, Александр, - продолжил профессор Вильямс. – Вместо этого я прошу вас написать небольшое сочинение, назовем это так. Я хочу, чтобы вы записали всю историю вашего детства, ваших снов, ваших воспоминаний. Этот труд мы добавим в ваше личное дело, которое в порядке исключения не будет закрыто с вашим выпуском из Школы, а будет храниться и дополняться под моим личным контролем. Кроме того, вы обладаете неплохим писательским даром, и читать ваше сочинение будет не только полезно, но и приятно.
Я кивнул, польщенный, и отправился на свое место, где задумался над чистыми листами бумаги, устремив взгляд за окно, туда, где в утренней голубой дымке чуть поблескивало море.
Завтра утром у причала будет легко покачиваться на волнах мой клипер. Я ступлю на палубу, желтую и звонкую, словно дека скрипки. Послушные моему слову, на упругих стеблях мачт распустятся ослепительно-белые цветы парусов, и в них радостно загудит ветер. Послушный только моему слову и неутомимому ветру, корабль полетит туда, откуда из сапфировой толщи воды поднимается на рассвете солнце, где море кажется лазурной сферой. В середине моря, в середине мира окажется стремительный клипер с названием «Мария»… Я же должен был описать дорогу, которая привела болезненного мальчика из тусклого города туда, куда он так боялся никогда не попасть.
Я не помнил, как закончил писать. Воспоминание начиналось с качания первобытной подзвездной колыбели и занимало всего десяток страниц. Профессор Вильямс улыбнулся мне на прощанье, и я вышел из зала, вертя в пальцах листок клевера, присланный Марией дель Кармен.
***
Я ждал Роберта, гуляя по берегу моря мимо учебных причалов. Яркое полуденное солнце заставляло стены Школы нестерпимо гореть чистым белоснежным пламенем. Только статуи мореходов отбрасывали темно-лазурные пятна на белый мрамор. Я остановился, разглядывая статую Магеллана, белые глаза которого пристально смотрели на сверкающее колкими серебристыми искрами море. Я словно увидел перед собой страницу из старинной книги: «Эрнандо Магеллан, на родине звался Фернан Магальянш. В его флотилию входило пять кораблей: флагман «Тринидад» водоизмещением сто десять тонн, «Консепсьон» водоизмещением девяносто тонн, «Сан-Антонио» водоизмещением сто двадцать тонн, «Виктория» водоизмещением восемьдесят пять тонн и «Сантьяго» водоизмещением семьдесят пять тонн. Общий состав экипажей – двести семьдесят человек, груз экспедиции – двести семьдесят два килограмма сахара, тонна меда, десять тысяч рыболовных крючков…» Дальше в моей памяти замелькали разные цифры, и я перестал вспоминать. Зачем же память услужливо открыла передо мной эту страницу старого словаря, страницу со словами на букву М? Я пошел дальше о берегу, размышляя о Магеллане и изредка останавливаясь, чтобы поднять камешек и бросить его в сонный прибой.
Я видел шумную пристань Севильи, босоногих шустрых мальчишек, торговцев, бродяг и моряков, загорелые и обветренные лица которых цветом напоминали старинную медь. В жаркой дымке таяли очертания старинного андалузского города, маленькие домики из желтоватого камня словно покачивались в волнах полдневного жара. В такелаже стоявших у пристани пяти великолепных кораблей, словно в гитарных струнах, гудел ветер. Корабли – тяжело осевшие в воде каракки из темного, почти черного, дерева – были украшены лентами и флагами, а матросы выглядели нетерпеливыми и веселыми. Их воодушевила дерзкая затея одного португальца, пожелавшего доказать, что земля – круглая.
Я попытался представить себе тех матросов. Испанцы, португальцы, итальянцы, французы, фламандцы, греки… Неутомимые искатели приключений, умелые моряки, храбрецы и задиры. Только безрассудно смелые и не имеющие привязанностей на земле люди могли решиться на безумное плавание к неизведанным берегам, чтобы проверить манящую гипотезу, чтобы своими глазами увидеть чудо, существующее пока только на словах. Одни искали наживы, другие жаждали увидеть неведомые земли по сторону океана. Кому-то не давал покоя пример Колумба и Васко да Гамы. В то прекрасное время загадка неведомых земель тревожила умы и души, в то время поняли, что океан – не преграда для человеческого ума и умелых рук.
Пять великолепных кораблей, столь же фантастических, как идея о кругосветном путешествии, вышли из порта Севильи, но вернулся только один – «Виктория». На севильскую землю сошли всего восемнадцать человек и их капитан Себастьян Эль-Кано. Они обогнули земной шар, но не чувствовали себя победителями: они были больны, голодны, а их адмирал навеки остался на острове Мактан, там, где океанская вода ослепительно-изумрудного цвета, а на пальмах, дающих странные плоды, селятся невиданные птицы. Тот, кто вел флотилию навстречу славе и приключениям, не вернулся. Но люди помнят о нем до сих пор благодаря одному из восемнадцати вернувшихся, матросу-итальянцу, известному под именем Антонио Пигафетта.
Я остановился и вновь устремил взгляд на мраморного Магеллана. Если бы не Пигафетта и его перо, написавшее «Путешествие Магеллана» - книгу, которую я перечитал, наверное, сотни раз, - разве помнили бы о португальском моряке? Роберт, мечтая стать исследователем, сказал: «Скоро море станет нашим, и тогда мы будем писать о нем книги». «Читать вас будет не только полезно, но и приятно,» - сказал профессор Вильямс.
- Александр! – донесся до меня крик.
Это Роберт, размахивая руками, мчался из Школы.
- Мы сдали экзамен, - кричал он. - Теперь мы капитаны!
Перед тем, как побежать навстречу другу, я бросил последний взгляд на статую Магеллана, и увидел то, чего раньше не замечал: рука португальца, облаченная в великолепную, хотя и мраморную, перчатку, крепко сжимала маленький земной шар. Возможно, вдруг некстати подумал я, в своих странствиях Магеллан тоже думал о неком острове, на котором каждую ночь зажигается маяк.
***
- Александр, вы еще не ложились? - в дверь заглянула блестящая очками голова профессора Зальца.
Я вскочил с кровати, пытаясь незаметно спрятать книгу под одеяло. Последние экзамены были сданы, но в Школе даже капитанам не разрешалось читать после полуночи при свете свечи. Профессор зашел в комнату, провел длинным пальцем по корешкам книг в шкафу, с опаской и любопытством заглянул в аквариум, стоявший у изголовья кровати Роберта. Он был пуст – перед выходом в море Роберт с сожалением выпустил всех своих крабов и улиток на свободу. Я с удивлением следил за таинственными передвижениями профессора по комнате.
- Завтра, я полагаю, мы с вами расстанемся, - заметил профессор, открывая книгу, выглядывавшую из-под одеяла.
- Да, сэр, - ответил я.
- Антонио Пигафетта, патриций из Винченцы, - хмыкнул профессор, читая книгу. - Тяжело ему, наверное, пришлось в море с его белыми руками и аристократическим воспитанием.
Я чуть слышно вздохнул. Профессор Зальц так и не пришел к согласию с профессором Вильямсом. Всю школьную жизнь вплоть до сего момента мне казалось, что, когда профессор смотрит на меня, он видит перед собой не достаточно высокого двадцатилетнего юношу, каким я стал, а худенького мальчика с узкими сутулыми плечами, каким я был в день нашего знакомства.
- Я прочел ваше сочинение, - проговорил он, останавливаясь передо мной.
Я был так изумлен, что не нашелся с ответом.
- Директор Вильямс поступил смело, взяв вас на факультет капитанов, но вместе с тем мудро, во многом скрыв от нас, остальных учителей, истинное положение дел, - заговорил медленно и обстоятельно профессор Зальц. – Мы были вынуждены оценивать ваши успехи так же хладнокровно, как успехи других студентов, не видевших сны с подсказками.
Я по-прежнему молчал, решив выслушать до конца все, что захочет мне сказать профессор.
- Трудно не признать, что у вас есть талант, Александр, - продолжал тот. – И очевидно, что в этой жизни нет другого дела, которым вы могли бы заняться с большим успехом и большей пользой.
Это было слишком щедро для профессора Зальца. Теперь я молчал не потому, что не знал, что ответить, а потому что буквально потерял дар речи.
- Я пришел, чтобы открыть вам небольшой секрет, - проговорил профессор. – Как вы знаете, новоиспеченным капитанам дают задание, которое они должны выполнить в первый год своего плавания. Разумеется, мы исходим не только из присылаемых нам запросов, но и из талантов каждого капитана. Например, мы все понимаем, что ваш друг Роберт с пылом займется любой работой, связанной с исследованиями фауны водного мира, но погибнет от тоски и загубит свою карьеру, если поручить ему задание по рыболовному промыслу или морской охоте.
Я не смог сдержать улыбку. Пример и в самом деле был удачен.
- Нескольким выпускникам предоставляется право выбрать задание на свой вкус, - продолжал профессор Зальц, - и вы оказались среди этих счастливчиков. Считайте, что вы купили билет в любой конец земного шара. Завтра перед отплытием вы должны зайти к директору и подписать свое назначение. Думайте до завтра, Александр, и не прогадайте с выбором.
В ту ночь я не закрыл окно. Белоснежные занавески надувались свежим бризом, словно паруса, и впускали в комнату звездное небо, пахнущее водорослями. В ту ночь я впервые не увидел во сне море. Я видел каменистые уступы, покрытые мелкой водяной пылью, маленькие кусты белых роз, чудом пробившиеся сквозь скалы, старый маяк, ощупывавший трепещущим лучом начинающее светлеть небо. Это была неведомая земля, увенчанная светом маяка, словно короной, и именно к ней вели все морские стези.
***
Я прощался со статуей Магеллана. Португалец с удивлением взирал каменными глазами на гудящий на ветру лес мачт, выстроившийся у причала. Эта армада была больше Армады де Молукка, и состояла она не из тяжелых неуклюжих каракк, а из бригов, клиперов и винджаммеров, похожих на оперенные белыми перьями стрелы.
- Александр, это тебе, - Роберт в новой форме с ослепительно сверкающими пуговицами протягивал мне толстую тетрадь.
- Маловата для судового журнала, - улыбнулся я.
- Зато в самый раз для стихов или заметок, - засмеялся Роберт, - а еще можно вынимать из нее листы и писать письма.
Письма! Я вспомнил, что так и не ответил на последнее письмо Марии дель Кармен. Пожалуй, тетрадь и вправду пригодится, а ответ я доставлю ей лично на дальний виденный во сне остров. Недаром в кармане моей новой капитанской формы, в записной книжке лежала половина листка платана - залог неизбежной встречи.
- Капитаны! К кораблям!
Этот приказ заставил мое сердце забиться так быстро, что я едва совладал с желанием прижать руку к груди. Я крепко пожал руку Роберта и направился к своему клиперу.
Сочно хлопая на ветру, разворачивались на реях паруса. Ветер наполнил их, по палубе заскользили голубые тени. Стоя на капитанском мостике, я отдал свой первый приказ.
«А так как в бытность мою в Италии для свидания с его святейшеством папой Климентом Вы, достойнейший мой синьор, были столь милостивы, благосклонны и благожелательны ко мне при встрече в Монте-Розо и заявили мне, что Вам доставило бы большое удовольствие, если бы я составил для Вас описание всего того, что увижу и претерплю во время моего путешествия, то, хотя у меня представлялось к тому мало удобств, я все же постарался удовлетворить Ваше желание, насколько мне это позволяло мое скудоумие. В соответствии с этим в сей маленькой книжке, мною написанной, я преподношу Вам описание всех моих бдений, трудностей и странствований и прошу Вас, как бы Вы ни были заняты непрерывными заботами о родосском ордене, соблаговолить бегло просмотреть ее, чем Вы, светлейший мой господин, немало вознаградите меня, вверяющего себя Вашей благосклонности».
Так начал свою книгу Антонио Пигафетта. Любознательный и жаждущий славы, он все же писал не для себя или своих абстрактных потомков, а для одного человека, мнение которого было для него важнее других. Я еще не знал, какими словами я начну свою книгу, но знал, кому она будет адресована, и что я найду нужные слова там, в голубом тумане моря, куда уносил меня стремительный клипер «Мария».
***
Я постепенно привык писать, несмотря на качку. С каждым днем все ровнее ложились в тетрадь строчки, написанные моим мелким почерком, над которым мне пришлось работать так же, как над спокойным командирским голосом и привычкой просыпаться без будильника. Писал я на рассвете, окончив ночную вахту: когда в иллюминаторе капитанской каюты появлялось розоватое сонное солнце, перо начинало отбрасывать низкую длинную тень на белый лист бумаги. Это был, пожалуй, самый необычный в мире судовой журнал: под датой сегодняшнего дня я записывал свои наблюдения, размышления и сны, в замутненном смысле которых я порой видел намек на будущее или требование осмыслить что-то важное. Не забывал я и друзей, находя время, чтобы написать каждому из них. Все мы, затерянные где-то в просторах морских зыбей, были крепко связаны друг с другом. Не проходило и дня, чтобы на палубу «Марии» не опускалась белая почтовая чайка, несущая под крылом послание от одного из капитанов, а Улисс, мой старый мощнокрылый друг, доставлял мои письма, не боясь ни расстояния, ни сильного ветра.
Сообщения от Роберта были редкими и наспех написанными: где-то на экваторе он изучал подводные вулканы, на склонах которых, по его наблюдениям, жили удивительнейшие животные и растения, привыкшие к раскаленному дыханию черных кипящих кратеров. Неровные строки писем других капитанов рассказывали о шумных портах всего мира, о манящих устьях рек, о загадочных чернильных водах Арктики и Антарктики, о слепящей нефритовой голубизне коралловых рифов в Тихом океане, и даже о густой темно-зеленой воде загадочного Саргассова моря. Капитан Берг, например, писал о желтых волнах Нила, на берегах которого возвышались тысячелетние храмы фараонов, и об удивительном чувстве вечности, разлитом вокруг. «Я вдруг понял, что такое вечность, - писал капитан Берг, - и я думаю, ты поймешь меня. Я вдруг понял, что вечность — это не холод, не бездействие, не покой; это жизнь, кипящая много сотен лет и не желающая остывать. Упрямая, яркая и сверкающая жизнь — вот что такое вечность!»
Другой мой приятель писал о загадках Черного континента, о суеверном страхе, который вызывают у него это безлюдные берега, полные опасностей и тайн. «Я страшусь встречи с жителями этих земель, - читал я в его письме, - потому что они будут непохожи на нас так, как непохожи человек и его тень. Все древнее, темное, проницательно глядящее на нас из толщи времен, пугает нас. Это похоже на отрицание тех тысяч лет, что превратили нас – в нас, но не тронули их. Ты помнишь, каким неразговорчивым я был в Школе, как же мне найти общий язык с теми, кто есть само время?..» И оказывалось, что именно неразговорчивый капитан лучше всех понимал загадочных детей Африки, язык которых не могли разгадать самые выдающиеся ученые мира, и именно в нем, большом и застенчивом светловолосом гиганте, угольно-черные мудрецы видели своего друга.
Третий мой друг приходил в восторг от полярного дня. «Ты не представляешь, как это странно и великолепно: солнечный шар висит над горизонтом целые дни подряд! Кажется, что в мире никогда не было и не будет тьмы. Бывает даже жутковато, когда в полночь за окном сияет солнце: этот вездесущий свет напоминает лампу хирурга, безжалостно выводящую на свет каждую морщинку твоей кожи, каждую складку слепящей снежной простыни. Но, несмотря на красоту вечно светлого неба, я подумал: как хорошо, что есть ночь, и как хорошо, что солнце спускается за горизонт. Здесь ты чувствуешь себя живущим в стране великанов, так длинны здесь полярный день и полярная ночь, чувствуешь себя Гулливером, Гулливером-капитаном в стране громадных ледяных скал и бескрайних белых пустынь».
Четвертый писал о невероятной радости, которую он испытал, пристав после страшного шторма к берегу неизвестного острова. «Утро после шторма кажется прекрасным, как первый день творения! Эта фраза порядком затерта писателями, но я только сегодня понял ее истинный смысл. Представь себе, Александр, мое изумление и мой восторг, когда я узнал, что этого острова нет ни на одной карте мира! Мир еще не открыт! Разумеется, профессор Зальц, с которым я сейчас же связался, сказал, что этот остров просто не имеет никакой ценности для картографов, а когда я в шутку предложил назвать этот остров моим именем, он заявил, что это наихудшая идея из всех возможных. Как бы то ни было, я верю, что лишний кусочек суши нашим картам не повредит. Угадай, как я назвал его! Ищи на новых картах Хороший остров. Он назван так не за свои уникальные качества, а потому что Творец, глядя на него, без сомнения увидел, что это хорошо.»
Все мы открывали мир заново. И даже если Роберт видел в книгах изображения подводных курильщиков, если капитан Берг сотни раз читал о храмах Луксора и Карнака, а существование полярной ночи известно каждому школьнику — только увидев их, капитаны убеждались в их существовании, и для них очевидные истины превращались в откровения.
За три месяца после назначения я успел не так много. Я провел учения команды, как это предписывалось правилами, на самом же деле так из этических соображений назывались учения для новоиспеченных капитанов; явился в Штаб океанов для утверждения своего задания и посетил Картографический центр, где служитель, скептически оглядев мой идеальный новый китель, выдал координаты Скалистого острова. После этого я, раздираемый любопытством, был вынужден руководить погрузкой провианта и материалов для необходимого ремонта моего клипера: эта часть задания выявила мою беспомощность в мире цифр и ценные качества мистера Смита, моего помощника, выпускника нашей Школы капитанов на пять лет раньше меня. Мне нужно было наладить и запустить механизм, который должен работать четко и слаженно много лет кряду. И главным, хотя и скрытым от всех остальных назначением этого механизма было доставить меня к Скалистому острову.
***
Миллион раз я представлял, как услышу этот крик, но мое сердце все же пропустило удар.
«Скалистый!» - крикнул юнга с марсовой площадки. Разве возможно, что сейчас я увижу Марию дель Кармен, неуловимую, бестелесную, как тень в полдень, как сон на рассвете? Несколько месяцев я не получал ее писем и не мог отправить ей свои. Я торопился, потому что мне казалось, что она превращается в незнакомку. Даже попутный ветер был недостаточно сильным. Стоя ночные вахты, я искал на небе звезды, которые складывались в ее инициалы. В изгибах волн я искал мягкие линии ее почерка, а в порывах ветра — аромат роз.
-Убрать паруса! Отдать якорь правого борта! Шлюпку на воду! - отрывисто командовал мой помощник Смит. - Когда вас ждать, капитан?
-Не знаю, мистер Смит, это зависит от многих обстоятельств, - я стоял перед маленьким зеркалом и пытался определить, как лучше надеть фуражку: прямо или чуть набок.
Смит выразил удовлетворение моим внешним видом, приставшее скорее няне, чем помощнику капитана, хотя это удовлетворение и было оправдано: пуговицы кителя и козырек фуражки сияли, перчатки были безукоризненно белоснежны.
- Весла на воду! - раздалась команда.
- Вы остаетесь за старшего, мистер Смит, - проговорил я, спускаясь в шлюпку и с облегчением заслоняясь бортом клипера от любопытных глаз.
Через несколько минут я поднимался по петляющей между большими серыми валунами тропинке к маяку, стоявшему на скале над морем. Было пасмурно, на камнях блестели не то кристаллы соли, не то капли влаги. На всем небольшом острове не было видно ни травинки, недаром его прежнее название забылось, и теперь он именовался просто Скалистым. Возвышавшийся впереди маяк был похож на маленькую старую крепость. Наверное, в нем хорошо укрываться от зимних пронизывающих ветров, дувших с моря. Неожиданно я уловил странный давно знакомый запах: за низенькой оградой у стен маяка росли цветы. Среди листьев стального цвета распускались маленькие белые, с серо-голубым отливом розы. Одна из таких роз хранилась среди писем, но, живые, они производили другое впечатление. Лепестки были остроконечными, как и серые листья, и на них застыли капли, переливавшиеся всеми цветами облачного неба и пенного моря. Мария дель Кармен писала, что эти розы почти не берут воду из почвы, поэтому и могут расти на камнях Скалистого острова. Влагу им приносит ветер. Может быть, по этой причине они названы розами ветров?
-Господин капитан! - негромко окликнули меня.
Я обернулся. У дверей маяка стояла пожилая женщина и приветливо улыбалась мне.
-Что-то случилось с вашим замечательным клипером, господин капитан? - спросила она. - Не так часто у нашего острова останавливаются такие великолепные суда. А может быть, у вас кончилась провизия или вода?
-Все в порядке, благодарю вас, - смущенно ответил я. Я не знал, что сказать, с чего начать.
- Чем я могу помочь вам? - женщина сочувственно смотрела на меня. – У нас есть радио, и если вы хотите, мой муж поможет вам связаться с ближайшей большой землей.
- Не беспокойтесь! – прервал я женщину, чувствуя себя совсем глупо. – Дело в том, что я ищу одного человека. Одну… девушку по имени Мария дель Кармен.
В моем сердце появился холодок, тянущее предчувствие. Будь она здесь, разве не увидела бы паруса стоящего на якоре клипера, разве не услышала бы чужой голос и чужие шаги?
-На этом маяке живем только мы с мужем, Фергюсоны, - ласково произнесла женщина. - Мы шотландцы, а дама, которую вы назвали, несомненно испанка.
-Позвольте спросить, мадам, давно вы здесь живете? - спросил я.
-Вот уже пятнадцать лет, - ответила женщина. - До нас здесь жили отец и мать моего мужа, а до них — отец и мать его отца. Все они носили фамилию Фергюсон. Говорят, давным-давно предок моего мужа жил в Шотландии.
-Кто-нибудь еще живет на этом острове? – спросил я.
Надежда покидала меня так же стремительно, как стремительно набирается вода в трюм корабля, получившего пробоину ниже ватерлинии. Моя жизнь кренилась и пенилась в бесплодных попытках удержаться на плаву.
-Нет, сэр, - женщина покачала головой. - Этот остров необитаем. Здесь только маяк, камни, эти розы и мы с мужем.
Я обернулся и оглядел остров. Действительно, только скалы — причудливых форм, выточенные прибоем и обветренные всеми ветрами. Я не знал, во что мне нужно поверить скорее: в то, что эти камни — мираж, и какой-то колдовской обман скрывает от меня Марию дель Кармен, или в то, что Марии дель Кармен не существует, и тогда колдовским обманом и миражом были последние два года моей жизни. Как же те письма в голубых и желтых конвертах? Как же ее приглашение непременно приехать на Скалистый остров, как же рассказы о маяке, о розе ветров, о покровительнице моряков пресвятой Марии дель Кармен?
-Зайдите к нам, господин капитан, - пригласила меня миссис Фергюсон. - Мы так скучаем по людям здесь, далеко от земли.
Словно во сне, я медленно переступил порог дома у маяка. Здесь было сумрачно, но уютно. На пылающем камине расположилась коллекция разноцветных раковин, на полках вдоль стен стояли книги, подоконник маленького окна украшала ваза с белыми розами. С кресла у камина поднялся мне навстречу мистер Фергюсон, гигант в килте, с белокурыми волосами и длинными усами, заплетенными в косички. На его руках свернулся огромный кот, похожий на усатого тюленя.
Когда я был усажен в кресло, а в руки мне дали чашку с горячим ароматным кофе, только тогда я смог растерянно спросить:
-Возможно, в мире есть два Скалистых острова?
-Мистер Фергюсон обратил на меня взгляд светлых кельтских глаз, в которых плясали отсветы пламени в камине.
-Я не силен в географии, господин капитан, но за свою жизнь научился понимать одно, - проговорил он. - Море хранит много тайн. Море прячет свои клады, море стирает все следы. Ваша Мария дель Кармен - одна из тайн моря.
-Я уверен, что всему можно найти объяснение, - заметил я, испытывая странное желание поспорить со старым кельтом. – Не те координаты, не тот остров, ошибка в письме. Живая и хорошо знакомая мне девушка не может быть тайной. Пусть я не видел ее, но по письмам прекрасно изучил ее образ жизни, ее характер и стиль жизни.
Мистер и миссис Фергюсон, два молчаливых стража Скалистого острова, молча переглянулись. В их светлых, как пустоши их родины, глазах светилась мудрость и странная задорная радость, которую я в тот момент легко спутал с насмешливым сочувствием юному растерянному капитану, которое мерещилось мне в каждом встречном.
- Когда-то смотрителем этого маяка был старый испанец, - медленно заговорил мистер Фергюсон. - Мой предок, бежавший из Шотландии, поселился на этом острове по его приглашению, когда тот стал слишком стар, чтобы ежедневно подниматься наверх, чтобы зажечь или потушить огонь.
Я поставил чашку на блюдце, наконец-то услышав что-то похожее на правду.
- Это наследство старого испанца, - мистер Фергюсон извлек из-под кресла небольшой старый сундучок и открыл неподатливую крышку.
Миссис Фергюсон бережно извлекла оттуда завернутую в ткань небольшую фарфоровую статуэтку. Это была Мадонна, ладони которой были молитвенно сложены, большие глаза на вдохновенном лице подняты вверх, а на черных кудрях лежало коричневое покрывало.
- Мария дель Кармен! - прошептал я в изумлении.
-Раньше ее руки были увиты гирляндой фиалок, но те рассыпались от первого прикосновения, - проговорил мистер Фергюсон.
Шотландец снова завернул статуэтку в ткань и положил на дно сундука аккуратно, но с равнодушием ревностного пресвитерианина, не признающего статуй и икон. Затем его руки достали из сундучка маленький портрет в овальной раме. С портрета смотрело личико семнадцатилетней девушки: бледно-смуглая кожа, маленький гордый рот, улыбающиеся бездонные глаза. Мгновенная догадка, похожая на узнавание, стеснила мое сердце, и эта догадка подтвердилась миниатюрной подписью, свивающейся готическими буквами с тонко прописанными нитями кружевного воротника девушки: «Мария дель Кармен де ла Исла».
-У старика испанца была дочь, - словно разговаривая с собой, продолжил мистер Фергюсон. - Странная была девушка, говорят. Молчаливая, мечтательная. Говорят, она умела вырастить среди здешних камней любой цветок. А еще она любила читать книги, особенно вот эту.
Шотландец протянул мне старую книгу в кожаном переплете с застежками. В изумлении я листал слипшиеся желтые страницы, узнавая давно знакомый текст «Путешествия Магеллана», написанного на старинном испанском языке. Шурша и потрескивая, словно тонкая бумага, из книги выпала половинка листа платана. Лист был сухим и почти прозрачным, можно было разглядеть паутинку тонких жил на его бледной желтоватой поверхности.
-Когда мой предок Фергюсон стал смотрителем маяка, а старый испанец умер, девушка уехала с острова.
-Куда? - взволнованно спросил я.
-Кто же знает теперь, - невозмутимо ответил шотландец, а миссис Фергюсон мягко проговорила, кладя руку на рукав моего кителя:
-Это было так давно, милый!
-Когда же?
-Мои предки переселились на этот остров четыре века назад, - ответил старый кельт, закрывая сундук.
Безумие! Не может быть! Еще три месяца назад я получил от нее письмо — изящное, милое, очаровательно умное и изысканное. Ее глубокие мысли, ее легко меняющееся, словно небо, настроение, красочный язык делали ее более живой и близкой, чем мои давно покинутые родные, чем даже мои друзья-капитаны. Эта дружба так крепко вошла в привычку, что как будто струилась по моим венам вместе с кровью. Разве можно так сродниться с несуществующим человеком? Что это – чья-то жестокая шутка, ошибка, мистификация?
- Говорят, что Мария дель Кармен отправилась путешествовать, - заговорил мистер Фергюсон, - но никто и никогда не видел ее с тех пор, как на борту «Виктории» она отплыла с этого острова.
-«Виктории»? - переспросил я.
-Так записано в дневнике моего предка, который сменил здесь ее отца, - пожал плечами шотландец. - Море хранит много тайн.
Этот припев, много раз повторенный стариком, раздражал меня своей банальностью, но мне пришлось согласиться с тем, что это единственное объяснение происходящему со мной. По крайней мере, на сегодняшний день.
***
Пока я пил чай у Фергюсонов, тучи рассеялись, и косые лучи заходящего солнца превращали серые скалы в наплывы розового воска, стекшего со сгоревшей свечи дня. Над маяком с криками кружили розовые чайки. Возможно, это Александр-из-сна сыграл со мной злую шутку, переписываясь с девушкой, умершей много веков назад, как когда-то он управлял кораблем, существующим только в сновидениях? Если это правда, то вся моя жизнь – только сон, ибо все самое важное и драгоценное происходит не со мной, а с моим ночным отражением. Верить в это было бы разрушительно. Наверное, то же чувствовали матросы магеллановой «Виктории», когда, прибыв в Севилью, обнаружили, что потеряли день. Увлекшись кругосветным путешествием, побывав в необыкновенных странах и чудесных морях, в кровопролитных битвах и страшных бурях, они потеряли день, и эта непонятная, озадачившая их самих потеря стала их величайшим преступлением, перевесившим все заслуги. Мария день Кармен была тем днем, который я потерял, неуловимым и сияющим днем, закат которого сиял над покрытыми солью камнями Скалистого острова, днем, растаявшим, словно свет перед наступлением ночи.
Я должен ее найти, вдруг подумал я. В этом мире она или мире снов, в этом времени или давно минувшем, я смогу ее найти, потому что я-дневной и я-из-сна тоже имеем кое-что общее. Мы не две взаимоисключающие личности, как это было в детстве. Мы – одно целое. Я-из-сна, словно мой внутренний пророк, исполнил свою миссию. Встав на палубу своего корабля, я сплел нас воедино, исполнив то, что было мне предназначено.
«Я вдруг понял, что такое вечность, - неожиданно вспомнились мне слова из письма капитана Берга. - Я вдруг понял, что вечность — это не холод, не бездействие, не покой; это жизнь, кипящая много сотен лет и не желающая остывать. Упрямая, яркая и сверкающая жизнь — вот что такое вечность!»
-Какой курс, господин капитан? - изнемогающий от любопытства помощник Смит имел право задать только этот вопрос.
-Вперед, мистер Смит, в открытое море, - ответил я и прошел в свою каюту.
Над моим столом, над картами, книгами и тетрадями я повесил портрет Марии дель Кармен. Черные глаза мечтательно смотрели на меня из овальной рамки, осеняя все принадлежности мореходного дела, придавая им смысл. Не знаю, почему, но найти девушку означало доказать, что я стал тем, кем должен был.
«Условная мореходная задача: найти девушку по имени Мария дель Кармен. Известные данные: ей девятнадцать лет, она живет на Скалистом острове предположительно с отцом – смотрителем маяка, который выращивает розы».
И платаны. Из моей записной книжки выпала и медленно спланировала на стол половинка листа платана, который разрывают пополам, надеясь на новую встречу. Этот лист мне прислала Мария дель Кармен. Надо бы сложить эту половину и ту, сухую, из книги, чтобы проверить, один ли и тот же это лист, - мелькнула в моей голове мысль, столь же логичная, сколь и глупая.
- Ставить фок! С якоря сниматься! – командовал Смит.
Топот ног по палубе действовал на меня бодряще, освежая запутавшийся ум. Мой клипер ощетинивался парусами, собираясь вымести этой щетиной пыль из самых сокровенных, самых забытых уголков земли.
В густо-синем небе вспыхнул луч маяка. Полоска света прорезала сумерки, словно стрелка компаса, словно освещенная взлетная полоса, обрывающаяся в темноту в тот самый момент, когда самолет отталкивается от земли и устремляется в путь, чувствуя, как воздух подхватывает его под крылья.
Мерное качание колыбели.
Из него, как из зерна, вырастает другая мерность: пульс сердца, шаги волн, ритм движения.
Мой путь начинается.