Плаха для героя

Занимаясь, в качестве литератора, периодом русского  Смутного времени, был просто ошарашен открывшимися мне событиями, характерами, судьбами поистине шекспировского размаха  и драматизма. 
Осваиваясь  в этом историческом пространстве, я открыл новую для себя, а может и не только для себя, тему.  Это судьбы значительных государственных и  военных деятелях русской истории, оказавших России чрезвычайные услуги, иногда даже  принимавших на себя роль спасителей Отечества. Но в «награду» подвергшихся преследованиям, гонениям и даже смерти. Причем такая «благодарность» могла исходить как  от власти так и от  ее противников. 
Среди них я вижу таких людей,  как, например,  М.И. Воротынский, герой «казанского взятия» и  победитель крымцев  битве при Молодях – сражении также ныне забытом, но решившем судьбу Москвы и России; Ю. А. Долгоруков – победитель в русско-польской войне 1654-67 г.г., усмиритель разинского восстания. В тот же ряд российских героев, много послуживших на благо и славу России и награжденных «двумя столбами с перекладиной», можно поставить самых разных людей. Таких, например, как «полудержавный властелин» А.Д. Меньшиков, император Александр II, премьер-министр П.А. Столыпин; адмирал А.В. Колчак, в Советской России маршалы  А. И. Егоров, В. К. Блюхер и многие другие.
  Все это личности крупные, яркие,  противоречивые, совсем не ангелоподобные, но, безусловно, заслужившие от «благодарного Отечества»  чего-то иного, нежели пуля, петля, яд, или решетка. Вкупе с последующим забвением.
  Среди них и  боярин и воевода М.Б. Шеин - герой обороны Смоленска 1609-11 г.г.
О нем и первый очерк этой  серии.

Михаил Борисович Шеин боярин и воевода

  Михаил Борисович Шеин   – человек, на судьбе которого, может быть,  наиболее выпукло, в наиболее «чистом», законченном виде,  сказалась «благодарность»  отечества.
       Дата его рождения неизвестна. Основу  для приблизительной прикидки     дает первое письменное  упоминание о нем в 1598 году. Там его имя, в числе  сорока пяти стольников, «засвечено» в грамоте на избрание в цари Бориса Годунова. И тем же годом Михаил Шеин   упомянут в росписи Разрядного приказа как «рында при другом (т. е. втором)  саадаке». Саадак – это  колчан с налучьем, а рында – оруженосец. То ли паж по европейски, то ли камер-юнкер по  петровской табели о рангах.  В общем, мальчик на побегушках. Однако саадак,  при котором он состоит, хоть и второй, а все же царский.  И «роспись» эта посвящена событию весьма и весьма не рядовому. Речь идет о приеме послов крымского хана только-только избранным на царство Борисом  Годуновым. Кстати, это, возможно один из самых необычных посольских приемов в истории. И не только российской.
   То ли будучи введен в заблуждение «послухами» и «сходчиками» - военной разведкой того времени,  то ли сознательно пойдя на грандиозную инсценировку, Борис обставил порубежные посольские переговоры, как приготовление к большой войне. За «неперелазной стеной», на правом, степном берегу Оки, в виду Серпухова,  было собрано громадное войско. По свидетельствам современников до 150 тысяч человек – поместная дворянская  конница, стрелецкие «приказы», наемники-рейтары, огромный   «наряд» из  сотен пушек. Послы Казы Гирея Второго, прозванного «Бора» (Буря), были вынуждены сначала проследовать «сквозь строй» этого  громадного московского воинства, под оглушительный «приветственный салют» сотен артиллерийских стволов, наподобие утлой  лодки в бушующем море. Но по окончании переговоров, как бы в качестве возмещения морального ущерба, они  были одарены богатейшими «поминками» в виде собольих шуб, золоченых чаш и других предметов престижа и гламура  того времени.
         Несомненно, что все это мероприятие попахивает самым отъявленным  варварством, но также несомненно, что после него, и до самого конца своей многобурной жизни (в 1607 г), хан Буря ни сам не совершил более ни одного набега на Московию, ни вассалов своих до этого не допустил. Даже когда   условия для этого складывались самые  идеальные – на Руси разгоралась Великая  Смута!
      Но в этом пока нет никакой заслуги великородного юного рынды Михаила Борисова сына   Шеина.
    Далее пошли годы безвестной службы на южном порубежье, годы тишины, когда «перекопские люди» не приходили «губить и зорить» русские земли, но они же и бесславные годы, когда юному аристократу  не было возможности  отличиться на воинском поприще.  Тем не менее, молодой, лет 22 – 24,  потомок древней московской боярской фамилии Шеиных, к 1604 году вырос до воеводы передового полка Большой засечной черты, ставка которого находилась в городке Мценске. Но и в этом, надо полагать, заслуга не его, а законов местничества, которыми тогда определялась карьера  отпрысков московской элиты.
     Но  вот в 1604 году на Русь, изнуренную и разоренную внутренними бедами – голодом, эпидемиями, грызней боярских группировок -   пришла беда   извне. Но не с юга и не зрелой весной, как все обычные  набеги степняков, а с запада и поздней осенью. Это начал свой поход за «праотеческий престол» «чудесно спасенный сын царя и великого князя Иоанна Васильевича всеа Русии -  царевич Димитрий Иоаннович», известный в отечественной истории как Лжедмитрий I. В своих «прелестных письмах» он провозглашал, что желает всех своих подданных  «жаловати, по своему царскому милосердому обычаю, и наипаче свыше в чести держати, и всё православное христианство в тишине и в покое и во благоденственном житии учинити». И  для этого вел за собой наемных  поляков,  запорожцев, донских казаков и некоторое число русских дворян. Для того, что бы стало понятно, что это было за войско и чем брало, лучше всего предоставить слово А. С. Пушкину, гений которого способен проникать по обе стороны времени. Итак, драма «Борис Годунов», разговор Петра Басманова, лучшего годуновского воеводы и Гавриила Пушкина – посланника Самозванца:

Басманов

Да много ль вас? Всего то тысяч восемь…

Пушкин

Ошибся ты: и тех не наберешь —
Я сам скажу, что войско наше дрянь,
Что казаки лишь только селы грабят,
Что поляки лишь хвастают да пьют,
А русские... да что и говорить...
Перед тобой не стану я лукавить;
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою помогой,
А мнением; да! мнением народным.
Димитрия ты помнишь торжество
И мирные его завоеванья,
Когда везде без выстрела ему
Послушные сдавались города,
А воевод упрямых чернь вязала?
Ты видел сам, охотно ль ваши рати
Сражались с ним…

      И действительно,  «мирные завоевания» этого «дрянь-войска», длились почти три месяца (с октября 1604 по январь 1605) во времени и  около 200 верст в пространстве - от Вышеграда на Днепре  до Новгород-Северского на   Десне   (ныне Черниговская область Украины). И только тогда московское правительство спохватилось, признало серьезность положения и выставило против самозванца настоящие силы во главе с первым думским боярином  и воеводой большого полка (то есть главнокомандующим) князем Федором Ивановичем Мстиславским. Встреча произошла под Новгород-Северским. И отборная пятидесятитысячная  царская рать во главе с первым после царя лицом государства потерпела сокрушительное поражение от пятнадцатитысячного наемного сброда во главе с отпетым авантюристом и дилетантом в военном деле. При этом сам большой воевода по преданию был то ли ранен, то ли оглушен и едва не попал в плен, но был спасен  и вывезен из боя в безопасное место молодым  стольником Михаилом Шеиным.
    Но реванш не заставил себя долго ждать. Через месяц после  Новгород-Северского позорища, 21 января 1605 г. в 70 верстах восточнее, под селом Добрыничи, рать того же Федора Мстиславского, успевшего оправиться от своей раны или контузии (правда, есть версия, что ранение и спасение большого  воеводы случилось как раз под Добрыничами),  не то что сокрушила, но почти полностью уничтожила войско Самозванца.   И кто знает, как пошла бы российская история дальше, если бы не это «почти»!
     По  обычаю того времени с радостной новостью, в Москву, к государю, был послан победный вестник, «сеунщик» (от татарского «сеунч» - победа). По обычаю же,  эта миссия считалась весьма  почетной,  и уже  сама по себе была наградой. К тому же с ней бывала сопряжена, как теперь говорят, и материальная составляющая. А это могли быть и шуба, и чаша, и деньги, и «дачи», то бишь земельные наделы с «деревеньками».
    Так вот, сеунщиком  о добрыническом одолении был избран именно  стольник и воевода Михаил Борисович  Шеин. Причем в победной челобитной на имя государя Федор Мстиславский не забыл похвально помянуть   своего спасителя с просьбой об  отдельной награде для него.
    Видимо, церемония встречи вестников была под стать событию – конечному истребленью (как думали в тот момент)  «окаянного расстриги Гришки Отрепьева». А для Михаила Шеина она вообще обернулась личным триумфом. «Государь (Борис Годунов) Михаила Борисовича пожаловал, велел ему быть в окольничьих».  То есть прибыв в Москву стольником (по польской версии чашником) -  средним чином дворцовой иерархии - после церемонии  он  стал окольничьим, всего на одну ступень не дотянув до высшего государственного сана – боярского. Это как   если бы сегодня офицера из полковников произвели сразу в генерал-полковники. И назначение он получает  соответствующее – воеводой все в тот же Новгород-Северский («… в Новегородке Северском велено быть окольничему Михайле Борисовичу Шеину…»).  Это было действительно серьезное и ответственное назначение. Новгород-Северский был сильнейшей крепостью  в так называемой Северской Украйне – земле, где сходились границы Московии, Литвы и Дикого Поля – важный стратегический узел в обороне тогдашней России. Недаром именно об него запнулся Самозванец в своем «первом подходе» к московскому престолу.  И так впервые были верно оценены  основные черты характера Михаила Шеина, как военачальника – верность государству и «крепкостоятельство» под любой грозой.
     Крепко стоял Шеин на этом своем новом месте. Но шатко было само государство, за которое он стоял. И когда в апреле 1605 года неожиданно умирает царь Борис, власть как бы сама падает в руки почти уничтоженному Самозванцу. Его,  «истинного природного государя», радостно встречает и простой народ – «чернь», и войска, ему присягают и «великие роды» - московская аристократия.  Приходят «под его руку» и  все воеводы Северской Украйны. И в числе  самых последних, если не самый – Михаил Шеин. За это опоздание новый царь на него «опаляется», но ненадолго. И уже в начале 1606 года Шеин, по росписи Разрядного приказа, вновь воевода передового полка уже на «крымской украйне» со ставкой в Ливнах. То есть на самом передовом рубеже противостояния извечному степному врагу.
      Вообще создается впечатление, что Лжедмитрий I,  отличался нетипичной для своего времени  терпимостью  к своим бывшим и даже нераскаянным    противникам. Так, известно, что он  помиловал Василия Шуйского, изобличенного главу боярского заговора, уже приговоренного к смерти, да не  царем, а «собором» сословий,  уже возведенного на плаху и  уже простившегося с народом. И начальник царской охраны,  немецкий ротмистр Мартин Сибельски,  едва успевает остановить казнь, верхом прорвавшись   сквозь  толпу зевак с царским помилованием, размахивая для этого   над головою шапкой Мономаха.
         Эта гуманность  нового царя отразилась и на судьбе Михаила Шеина. Реформируя систему государственного управления на западный (то есть польский) манер, Самозванец решил преобразовать Боярскую Думу в подобие Сената Речи Посполитой. Предполагалось создать «Совет его Царской милости» в составе в четырех палат  – совета духовных, совета бояр, совета окольничьих и совета дворян. Вот совет окольничьих и должен был возглавить   Михаил Борисович Шеин. Видно Самозванец знал  древнюю мудрость, что опереться можно только на то, что сопротивляется.
      Но скоро он падет жертвой собственной  терпимости, погибнув в результате второго боярского заговора, во главе которого был все тот же Василий Шуйский. После убийства Самозванца его и   «выкрикнули» царем на вроде бы  стихийном народном сходе (митинге).
   При  «боярском царе»  Василии воевода и окольничий Шеин продолжает осуществлять свое воеводство в Ливнах, но вскоре опять вынужден покинуть этот городок. С гарнизоном в две сотни стрельцов он оказался  в самой середине бушующего моря народного бунта, который возглавил  Иван Исаевич Болотников – личность тоже в своем роде незаурядная  и трагическая. Сам он   называл себя «великим воеводой чудесно спасенного истинного  государя Димитрия Иоанновича», а  здесь помянут, как очередной враг российской государственности и поэтому –  личный враг Михаила Борисовича Шеина. Началось то, что  одни называют  Первой крестьянской войной, другие восстанием Болотникова, иные – вторым периодом Великой  Смуты. Как ни назови, но эти события  развели русский народ на два противоборствующих лагеря. По сути, независимо от личных намерений,   это были  государственники и разрушители государства  – «воры». Борьба была не долгой, но страшной, беспощадной  и кровавой. В конце концов, Болотников потерпел поражение и погиб. Свою роль в этом сыграл  и воевода Михаил Шеин. За что   ему было «сказано боярство» - то есть он был причислен к  высшему служивому сословию Московского государства, на что кроме личных заслуг, имел право по  рождению. Тогда же судьба свела его с будущим героем и вождем национально-освободительного движения, «юношей-воином» М.В. Скопиным-Шуйским. Под его командованием  Шеин  участвует в   битве на Пахре, где было нанесено первое крупное поражение Болотникову, переломившее ход войны в пользу московского правительства.
     Надо полагать, что именно за это оба Михаила, Шеин и Скопин, как душители и палачи народного восстания, впали в немилость у советских  историков и были казнены…   молчанием. Будто и не было никогда в русской истории этих  подлинных спасителей Отечества. 
     Очень скоро после подавления восстания Болотникова, новоиспеченный боярин Михаил Шеин получил назначение в Смоленск. Из записи в списках Разрядного приказа (что то вроде министерства обороны того времени): «в Смоленске: боярин и воевода Михаил Борисович Шеин, да князь Петр Иванович Горчаков…».  И здесь начало его  «звездного  часа». 
      Что бы понять высоту этих звезд, надо представить себе, что значил тогда Смоленск для России. Этот русский город веками служил яблоком раздора между Москвой и Литвой, а затем и объединенной Речью Посполитой. Как раз незадолго до Смуты, к 1602 г., город был обведен  грандиозной каменной стеной и стал мощнейшей крепостью на западном рубеже Московского государства.   По выражению Бориса Годунова, который еще в ранге правителя,  не царя,  затеял это строительство  «…смоленская стена станет ожерельем всей Руси на зависть врагам и на гордость Московского государства». Есть версия, что сказано это было на заседании Боярской думы, где как раз и решался    вопрос о финансировании  строительства. На что правитель немедленно получил ответ от князя Тимофея Романовича Трубецкого, данный  совершенно в духе свободной парламентской оппозиции: «А ежели в том ожерелье вши заведутся и будет их не вывести?». А уж князь Тимофей,   будучи неоднократно воеводой в Смоленске,  знал,  о чем говорил.
     Тем не менее, строительство началось.  Размах и значение его  были таковы, что пока оно шло, с 1596 по 1602 годы,  по всему царству было запрещено строить из камня  что бы то ни было еще. Все каменных дел мастера,  весь добываемый камень и весь обжигаемый  кирпич должны  были использоваться  только для  возведения смоленских стен.  Потому что Смоленск был щитом России и ключом к Москве. В результате была создана одна из самых неприступных крепостей Европы, оснащенная по последнему слову фортификационного искусства того времени. И немудрено. Ее создатель, Федор Конь, лучший «городовой мастер» России, имел огромный опыт строительства не только на родине, но и в Европе, под руководством лучших германских и итальянских архитекторов.
       Вот что было доверено и вручено Михаилу Шеину в  то роковое для России время.  В 1606 году все еще  действовало Ям-Зампольское перемирие, заключенное между Речью Посполитой и Московским государством в 1582 г. сроком на 10 лет, но соблюдаемое и через 24 года. Дело было, конечно, не в государственном миролюбии, а в неготовности обеих держав к большой войне. Обе они в этот период переживали и династические кризисы, и постоянные столкновения с другими соседями, и внутренние междоусобицы, мятежи, не говоря об  эпидемиях, недородах и голоде.
    Однако исторические карты легли так, что ко времени «избрания» «боярского царя» Василия Шуйского,  Речь Посполитая оказалась в лучшем состоянии и более готовой к внешней экспансии, чем Россия. Более того. Внутри самой России, внутри ее элиты сложились достаточно мощные силы, готовые и желающие видеть своим государем не Василия Шуйского «орла беспера, без клюва и когтей», а носителя сразу трех европейских корон -  короля Польского и Великого князя Литовского, короля Шведского Сигизмунда III Ваза, на русский манер - «короля Жигимонта».   Правда, на шведскую корону был и другой, более успешный претендент, но тем не менее… Но даже в то время, когда  официальная власть Речи Посполитой формально соблюдала перемирие, со стороны Литвы на Смоленский уезд совершали непрерывные   налеты шляхетские отряды, дружины  местных магнатов, банды голодных королевских наемников, или просто шайки   разбойников. Так что первой заботой смоленского воеводы боярина Михаила Шеина стала защита населения снаружи   неприступных смоленских стен. Причем,  действовать  в открытую, военной силой, он,  как официальный представитель московского царя, не мог. Все из-за  того же Ям-Зампольского перемирия.    
         И здесь выяснилось, что Михаил Борисович не только отважный «крепкостоятельный» воин и способный военачальник, но еще твердый и одновременно тонкий дипломат. С одной стороны, он вел упорную переписку со своими «добрыми» соседями по ту сторону рубежа –  каштелянами воеводств и  старостами приграничных поветов  Речи Посполитой. Нередко выезжал на порубежные переговоры с ними. Толку от этого было немного. Соседи либо отмалчивались, либо отговаривались самовольством шляхты и обещали постараться  впредь не допускать. Отчего  налеты, грабежи и убийства конечно  не прекращались. Но параллельно Шеин вел совершенно иного рода деятельность – организовывал, по-нашему говоря,  местные отряды самообороны. И для этого посылал в угрожаемые волости и станы проверенных в деле сотников, а с ними оружие, в том числе «вогняного  боя». Это в какой-то мере окорачивало бесчинства шляхты и других налетчиков. Но эти решения  Шеина имели  и более дальние  последствия – уже во время открытой агрессии короля Сигизмунда, в 1610 – 12 г.г. Тогда Смоленский уезд стал ареной активного действия отрядов «шишей», предтеч партизанских отрядов войны 1812 г. И они  попортили немало крови ротмистрам, капитанам и атаманам  уже собственно королевских войск. (Атаманы – не  оговорка. Значительную часть королевского «кварцяного»  войска составляли «черкасы» -    запорожские и реестровые малороссийские  казаки).
      Еще одна сторона деятельности Михаила Шеина в качестве пограничного воеводы, это, выражаясь современным языком,  организация  агентурной сети. Причем  охвачены  этой сетью оказались не только приграничные поветы Речи Посполитой, но и центральные воеводства и даже главные города  государства – Краков и Варшава. Во всяком случае, Шеин располагал   достаточно подробными и достаточно точными сведениями о намерениях и действиях самых разных игроков на польско-литовском политическим поле. А их было немало, и находились они между  собой в весьма сложных и непрерывно изменяющихся отношениях. Тут и король польский, он же великий князь литовский с сенатским советом –  «панами рады», и  республиканский (посполитой) Сейм   с его «либерум вето», и могущественные  магнаты с их конфедерациями,  знать не желающие никакой над собою власти,  и своевольная шляхта, со своим законным правом на «рокош» - мятеж, да  и притушенные, но не угасшие, тлеющие противоречия  между «Короной», то есть Польшей и Литвой.
     Именно эта глубокая  и точная осведомленность позволила Михаилу Шеину откликнуться на просьбу своего уже знаменитого тезки и  бывшего начальника – Михаила Скопина-Шуйского. Просьбу, от выполнения которой зависело не больше -  не меньше – само существование Русского  государства.  Дело было так.
      В мае 1609 года Скопин начал поход из Новгорода на освобождение Москвы от осады «Тушинского вора». Поначалу его основной силой был корпус наемников под командой молодого шведского генерала Якоба Понтуссона Делагарди, предоставленный московскому царю королем Швеции Карлом IX, под условия ежемесячной выплаты войску 130 тысяч йохимсталеров и передачи города Корелы (он же Кексгольм, ныне Приозерск) с уездом шведской короне. Условия чрезвычайно тяжелые для русского государства, и, вероятно, еще более тяжелые для воеводы Скопина лично. Дело в том,   что за двадцать лет до того,  именно отец Михаила Скопина, боярин и воевода князь Василий Федорович Скопин-Шуйский бился за Корелу  со  шведским маршалом французского происхождения Понтусом де-ла-Гарди, отцом Якоба Делагарди. Похоже,  что союзники с самого начала были неискренни друг перед другом в своих намерениях. Не имела Москва чем платить,  и Корелу отдавать  не собиралась. А шведы со своей стороны имели дальние виды не только на Корелу с уездом, но и на более значительные куски «московского пирога». В общем, крайне нуждался Скопин в собственных, русских войсках. И принимал  все возможные и невозможные меры, чтобы собрать под свои стяги как можно больше соотечественников, желающих и, что очень важно, умеющих держать в руках оружие.  А в этом  именно пограничное смоленское служилое сословие было из лучших на Руси.
       И вот в такой обстановке Михаил Скопин обратился к Михаилу Шеину с просьбой прислать ему на помощь, «в сход»,  сколько возможно надежных испытанных русских воинов.
      Конечно, на такую просьбу  командующий пограничным военным округом, стоящий перед лицом  очевидной опасности полномасштабного польского  вторжения с запада и непрерывного агрессивного давления внутреннего врага – «тушинцев» - с востока,  мог ответить  только твердым отказом.
  Но Михаил Борисович Шеин в этой критической ситуации проявил себя не только ответственным военачальником,  но, в первую очередь, твердым и  дальновидным государственным деятелем и подлинным патриотом.  Через свою агентуру он  достоверно знал, что «король  Жигимонт просил Сейм объявить войну Московии,  говоря, что де  довольно ему обнажить саблю, как война будет окончена, но Сейм согласия не изъявил». То есть не дал денег на войну из государственной казны и не объявил «посполитое рушение» - общее шляхетское  ополчение.  Поэтому король решил  воспользоваться  своим «конституционным правом» («пакта конвента» – всеобщим соглашением) и начать войну на собственные средства,  силами «квартного» или «кварцяного» войска – того, что нанималось на четвертую часть королевских (не общегосударственных!) доходов. Затем, Шеину было известно,  что польско-литовское «рыцарство» на службе у тушинского Вора отказалось поддержать королевскую войну, так как не хотело отдавать Сигизмунду Московское царство, которое уже считало своей законной добычей. И, наконец, было ему известно, что королевская осадная артиллерия – «проломный наряд» - сосредоточена под Ревелем, в 850 верстах (900 км) от Смоленска. Чтобы протащить конной тягой осадные пушки, эти бронзовые чудища весом по  100 - 300 пудов  (1,5 – 5 тонн)  тогдашними (всегдашними!) российскими дорогами,  нужно  было никак не менее трех месяцев. А без этой артиллерии взятие Смоленска с его чудо-стеной с чисто военной точки зрения было практически невозможно.
     В то же время, взятие Москвы «тушинским Вором», точнее его наемниками, которым он к тому времени задолжал более семи миллионов йохимсталеров (невообразимая сумма для начала XVII века!), фактически означало конец Русского государства, которое должно было разойтись по рукам наемного «рыцарства» в уплату «государственного долга».
      Видимо взвесив все это, Шеин счел необходимым и возможным отрядить «в сход» Скопину почти половину, и лучшую половину(!)  своего немногочисленного гарнизона. И вот эти опытнейшие смоленские городовые стрельцы и поместные ратники – дворяне и дети боярские, числом около трех тысяч -  сыграли роль своеобразного центра кристаллизации.   Именно вокруг них, под рукой М.В. Скопина-Шуйского, как раз и сформировалось новое,  собственно русское войско.
         И в этом первая по-настоящему великая заслуга Михаила Шеина  перед Россией.
     Однако  опасность грозила пограничной крепости не только извне, но и изнутри.       
 В самом Смоленске были силы,  и достаточно влиятельные, не желавшие видеть своим царем «Василия-несчастливца». Лидеры этой оппозиции, предварительно побывав в Тушине, где сами «целовали крест Вору», были уверены, что могут и весь город  «привести ко крестоцелованию на имя истинного царя Димитрия Иоанновича». Шеин сумел справиться с этим, в конце концов арестовав всю «тушинскую депутацию». Но при этом действовал не как силовик-диктатор,  а как осмотрительный  политик. Арест был произведен не его собственным воеводским произволом, но «общим советом  посадских  людей и царева богомольца» - архиепископа Смоленского Сергия. И в дальнейшем именно этот «общий совет» стал основой почти двухлетней обороны Смоленска от  королевской осады. Без этого Смоленск, при всем совершенстве его фортификационных сооружений, наверняка не продержался бы и нескольких  месяцев.
      И вот, в  29 (19) сентября 1609 г. король Речи Посполитой  Сигизмунд III явился под Смоленск «с войском блистательным  и красивым». Состояло оно из  шляхетских дружин тех магнатов, что поддержали короля,  из германских и венгерских наемников,  всего до 12 тысяч человек, да сверх того из запорожских казаков, число которых было непостоянно, но доходило до десяти тысяч. Имелось у короля и около  тридцати  пушек, из которых лишь четыре тяжелых осадных орудия.
    Против этого  Шеин располагал пятью с половиной тысячью ратников, по большей части вооруженных горожан,   и ста семьюдесятью пушками на стенах, и в трехъярусных башнях. Пушки были размещены таким образом, что перекрывали все крепостное предполье навесным и настильным огнем, простреливали и все пространство под стеной между башнями. Порохом крепость была снабжена в таком изобилии, что и через два года интенсивнейшей обороны  его хватило, чтобы поднять на   воздух главный собор города.
           В общем  силы осажденных и осаждающих по всей военной науке того времени находились в тактическом равновесии, при подавляющем превосходстве осажденных в артиллерии. И это стало для поляков огромной и неприятной неожиданностью. Ведь они знали, что большая и лучшая часть смоленского гарнизона еще весной покинула Смоленск и присоединилась к войску Скопина. Но король и коронный гетман Станислав Жолкевский не знали, а скорее – знали, но не придали значения тому, что к службе в гарнизоне – «на стенах, башнях и воротах» были привлечены «охочие люди» смоленского посада и уезда. То есть собственно народ. Также по  общему приговору царских воевод, то есть Шеина и его «товарища» Горчакова, посадских  людей и «царева богомольца» - смоленского архиепископа Сергия, все посадские люди переселились в крепость, а посад был сожжен. Это значило, что осаждающие были лишены возможности пользоваться местным жильем, продовольствием и фуражем, а также любых возможностей маскировать свои передвижения и маневры.   Но это же  значило, что внутри  крепости  должно было разместиться все население одного из пяти крупнейших российских городов того времени. Считается, что в пору расцвета население Смоленска могло достигать 70 и 80 тысяч. С учетом бедствий Смуты, это количество нужно уменьшить в два, а то и в три раза – до  20 – 30 тысяч. Такой же результат  дает  оценка с учетом количества «охочих» боеспособных  смолян, влившихся в гарнизон -  2 – 3 тысячи. Известно, что боеспособных  мужчин никогда не бывает более 10% от всего населения. То есть внутри крепостных стен в начале осады вероятнее всего оказалось  25 – 30 тысяч человек. А еще скот и птица, как непременная часть  посадского хозяйства, а еще лошади поместного воинства и все это на пятачке площадью около трех квадратных километров…  В общем,  трудно  даже вообразить себе те условия, в которых протекала повседневная жизнь осажденных.
               Но, очевидно, были у смолян причины стойко  переносить все тяготы, беды и опасности осады. И уж конечно, это не был страх перед воеводой, его окружением  и карающей силой Русского государства за его спиной. Не было тогда у Русского  государства той силы, да и самого государства почти что не было. Где оно?  Царь Василий Несчастливец в осажденной тушинцами Москве, или тушинский  «царик», взятый  в заложники собственными наемниками?  А вот король Жигимонт в силе  и  славе под самыми смоленскими стенами. Долго ли продержался бы воевода со всеми своими считанными служилыми людьми и стрельцами, ополчись на него народ, да открой ворота королю-освободителю?
      А именно так называл себя Сигизмунд III в своих многочисленных универсалах, которые он разными путями засылал в осажденный город. И ведь не все в посланиях короля было ложью. Так, он,  не кривя душой,  указывал, что уже многие лучшие люди России просят его дать на московский престол его сына Владислава. Действительно, такие переговоры велись между панами рады  и депутацией тушинцев во главе с боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым («Кривым») и патриархом Филаретом (в миру боярином Федором Никитичем Романовым). Притом  велись довольно успешно и 4 февраля 1610 г. завершились заключением договора, по которому королевич Владислав призывался на московский престол, правда, при соблюдении целого ряда условий. Из которых важнейшие – принятие им православия и венчание на царство патриархом Московским и всея Руси, а также обязательство «править по старине» и не давать земли и власти «литовским людям». Причем  переговоры происходила…  в   королевском лагере под стенами  Смоленска! И каково же было наблюдать это осажденным!? Прибегали поляки и к другим средствам психологического давления. Под стены Смоленска привозили и придворных тушинского «царика», и русских пленных из войск царя Василия, что бы те убедили защитников принять польского короля, как покровителя Московского государства и избавителя от Смуты. По свидетельствам современников, уговоры быстро перерастали «в   долгие перебранки «корчемными словами», а те - в ожесточенную пальбу с крепостных стен.          Несмотря на все эти усилия короля представить  свое появление, как освободительный поход против самозванцев и узурпаторов московского престола во имя «законного государя Владислава Жигимонтовича», Смоленск открывать ему ворота не собирался. Об этом свидетельствует такой важнейший источник в стане осаждающих, как коронный гетман Речи Посполитой Станислав Жолкевский. Кстати, принципиальный противник войны с  Россией и в то же время – один из основных ее деятелей. Он пишет: «Сперва мы посылали письма, желая склонить их к сдаче замка; но это было напрасно, потому что Михаил Борисович Шеин, тамошний воевода, не хотел входить с нами в переговоры и совещания… Полагаясь на сию толщину стен, приготовления и военные снаряды, которые были не малы…, достаточное количество пороха, ядер и множество съестных припасов, осажденные не хотели входить ни в какие переговоры».
         Вместо переговоров крепость оборонялась, и оборонялась   очень стойко. Первые штурмы, предпринятые поляками «с ходу», были отбиты с большими для них потерями, несмотря на то, что в первый же штурм, 24 сентября, мальтийский кавалер Бартоломей Новодворский сумел петардой («медный болван с зельем» по свидетельству очевидца) проломить одни из городских ворот. И в них даже удалось  ворваться штурмовой группе ландскнехтов.  Но развития этот  успех не получил – немцы были с потерями выброшены вон подоспевшим мобильным резервом Шеина.  Через некоторое время была осуществлена еще одна попытка генерального штурма. Было изготовлено около 80 лестниц «такой ширины, что бы пять и шесть человек могли всходить рядом, а длиною как самые высокие в лесу деревья». Эта попытка тоже провалилась, так как в тот момент смоляне располагали подавляющим превосходством в артиллерии. Причем пушки с башен могли простреливать настильным огнем все пространство вдоль стен, просто снося штурмовые лестницы. И этот штурм обошелся полякам еще дороже первого.
          В общем, оказалось, что для   окончания   войны, королю недостаточно «просто обнажить саблю». Надо было что то решать. Жолкевский, коль уж не смог отговорить короля от войны, советовал вести ее эффективно. То есть, блокировав Смоленск   минимально необходимым  количеством  войск, основными силами быстро продвигаться к Москве. Король на это не решился и перешел к правильной осаде, которая в результате растянулась почти на два года.
       В это время положение дел в России существенно изменилось. Войско Скопина-Шуйского, ядро которого составляли именно  смоленские дворянские сотни и стрельцы,   сняло тушинскую  осаду Троице-Сергиевой лавры, затем Москвы, а затем и вовсе  заставило разбежаться «воровскую столицу». Сам Вор, после многих приключений, нашел убежище в Калуге, поближе к Дикому Полю. Центральная часть России, таким образом,  была очищена от тушинцев  и их зарубежных наемников. Следующей, и как казалось, последней задачей Скопина становилось как раз деблокада Смоленска и  изгнание польского войска с русской земли. Этим, как ожидалось, и должна была завершиться Смута. Во всяком случае, ее военная фаза.    И в этих условиях упорная оборона Смоленска имела очевидный стратегический смысл.
     Но все рухнуло буквально в единый миг. В самый разгар подготовки похода за освобождение Смоленска, внезапно умирает, (в возрасте 24 лет!), всенародно признанный вождь освободительного движения М.В. Скопин-Шуйский. Во главе созданного им русско-шведского войска становится младший брат царя Василия, дворцовый воевода Дмитрий Шуйский, по прозвищу Шубник, не выигравший ни одного сражения, но зато проигравший все.  И  он умудряется привести   и это победоносное войско к сокрушительному поражению. Причем от трехкратно уступающего в численности отряда королевских войск. Правда,  возглавляемого талантливым полководцем – все тем же Станиславом Жолкевским.
         Сражение  произошло  24 (14) июня 1610 года под безвестной дотоле смоленской деревенькой Клушино. И это было не просто военное  поражение – это была национальная катастрофа. В результате ее  Россия лишилась организованных вооруженных сил; царь Василий – престола; русские люди – надежды на  сохранение государственной независимости и прекращение бедствий.
       
         Одержав решительную победу, Жолкевский стремительным маршем, почти не встречая сопротивления, двинулся  на  Москву и уже в начале августа встал лагерем в селе Хорошево, в 9,5 верстах от Кремля. Не упустил своего и Самозванец. Видя, что ему нечего более опасаться грозного Скопина, он выбрался из своего калужского убежища и двинулся на Москву, в сопровождении донских казаков и польских гусар полковника  Яна Сапеги.
             Вновь, как и до победоносного шествия Скопина, Москва оказалась в окружении поляков  и «воров» воспрянувшего Самозванца. Только теперь у нее уже не было надежды на избавление. Новому правительству России – Семибоярщине - оставалось избрать меньшее из  зол. Им сочли    Жолкевского. И 27 (17) августа с ним был заключен договор об избрании на Московское  царство королевича Владислава, на тех же условиях, что полугодом ранее были оговорены тушинской депутацией в королевском лагере под Смоленском. Еще через месяц та же Семибоярщина, спасаясь от наступления Вора (теперь уже калужского) впустила поляков в Кремль. От российской самостоятельности остались одни воспоминания.
             И лишь  Смоленск во всем этом море бедствий  продолжал держаться, связывая тем самым  под своими стенами основные силы короля Сигизмунда,  положение которого тоже было незавидным. Сейм по-прежнему не желал участвовать в королевской авантюре, а собственные королевские средства стремительно таяли.
        Но беда не приходит одна. Почти день в день с клушинской катастрофой к осаждающим прибыли, наконец, осадные орудия из под Ревеля.   А в  городе к тому времени заканчивалась соль – не провизия, не боеприпасы, даже не вода – соль! 
         Шок от этих страшных событий  был таков, что Шеин, впервые за без малого  год осады согласился на переговоры и даже выехал сам на встречу с королевскими представителями - гетманом Яном Потоцким и великим канцлером литовским Львом Сапегой. Шеин считал возможным вести речь не о сдачи города, а о «крестоцеловнии  на имя государя Владислава Жигимотовича» на условиях, подписанных «панами рады» и тушинскими боярами в феврале и московской «семибоярщиной» с гетманом Жолкевским в августе. Но короля эти условия уже не устраивали. Он требовал сдачи города лично ему, на что не соглашались ни Шеин, ни  «общий совет  посадских  людей и царева богомольца».
      Поляки же, получив, наконец, стенобитные орудия, возобновили штурмы. Но теперь они не лезли на стены,  а направляли штурмовые колонны в предварительно созданные  проломы. А что бы смоляне не могли сосредоточить в этих местах все свои силы, они устраивали демонстрации штурма и на других участках стены, заставляя,  таким образом, Шеина распылять и без того тающие  резервы гарнизона.
    Но и эта тактика не принесла королю успеха. Все три предпринятых генеральных штурма были отражены с большими для поляков потерями. Запал «красивого и блистательного» войска иссяк настолько, что перед третьим штурмом 11 (1) августа 1610 г. командующий осадной армии Ян Потоцкий был вынужден предварительно собрать всех своих  капитанов и ротмистров и взять с каждого подписку (!) под обязательством вести свои роты и хоругви на приступ! То есть не отлынивать! По одной этой детали можно себе представить моральное состояние осаждающих после годичной осады…
      Но в том же августе у короля появился козырь, более сильный, чем вся его проломная артиллерия. В королевский лагерь прибыли послы нового московского правительства, той самой преславутой «Семибоярщины», с грамотой на имя Михаила Шеина. В ней  содержалось требование к упрямому воеводе  «добить челом королю Жигимонту». То есть сдать город. А сам король в своем очередном универсале дал горожанам трехдневный срок для сдачи. И в случае невыполнения  грозил смертью всем. И ровно через три дня получил ответ. Его стенобитная батарея, стоившая королевскому  войску таких трудов, и  создававшая такие проблемы осажденным, была взорвана через минный подкоп, который смоленские саперы вели под нее более двух месяцев.
              Уничтожение стенобитной батареи еще на два месяца задержало штурмовую активность поляков, пока к Смоленску вновь не доставили   осадные орудия, на этот раз за 300 верст -  из-под Слуцка. В ноябре вновь привезенные орудия были установлены, разрушение стен продолжено, приступы возобновились, хоть и не с той активностью, как летом,  под «аккомпанемент» ревельской артиллерии.
         В общем, король Сигизмунд оказался в положении охотника из русской байки. Того самого, который поймал медведя, но не может не только притащить его к себе домой, но и   отойти от него, потому что тот не пускает.
             Но гораздо хуже было осажденным.  Их  положение было не просто трагичным. Оно было гибельным.          
Смертность от цинги  и желудочных болезней приняла размах эпидемии. И это не говоря о боевых потерях при штурмах и бомбардировках города.  А вести, доносившиеся из-за блокадного кольца, не только не сулили избавления. Они  говорили не просто о гибели всех надежд на него, но о гибели самого Московского государства.  «Сведение с престола» царя Василия формально освобождало Шеина и всех смолян от «крестоцелования на его имя», то есть присяги на верность.  Но что-то еще не давало не только  воеводе, но и  горожанам «добить челом его королевской милости», получить прощение «за грубости» и «принять крестоцелование» на его же имя. Тем более, что этого требовало  не только их положение, безнадежное само по себе. Это была   прямо выраженная воля нового российского правительства, каково бы оно ни было и как к нему ни относись.    
         Тем временем послы тушинского «царика», еще в феврале 1610 г. заключившие договор с «панами рады» о призвании на московский стол королевича Владислава, в августе, уже в качестве послов московской Семибоярщины, продолжали настаивать на сдаче города на имя королевича. Но  королевская сторона  требовала сдачи на имя самого короля Сигизмунда.
         И эта вот,  казалось бы,  деталь, для русских людей того времени имела принципиальнейшее, судьбоносное значение. Ведь король Речи Посполитой и Швеции Сигизмунд III Ваза был настолько рьяным католиком, что ради сохранения чистоты веры   фактически поступился шведской короной. И уж ни о каком принятии православия ради шапки Мономаха даже речи быть не могло. Напротив, речь шла о повсеместном внедрении католичества на Руси. Сын же его, Владислав, на это время был 14-летним мальчиком. И он,  по условиям заключенных соглашений, должен был креститься в православие от патриарха Московского и всея Руси, а затем вступить в брак с девицей «греческой веры» по выбору московского боярства.
           Таким образом, речь шла ни более, ни менее, как о сохранении, либо об утрате исторической духовной почвы. Говоря современным языком – о сохранении, либо об утрате национальной идентичности. И по всем дошедшим до нас источникам того времени видно, что именно так  понимали дело все участники событий и с той, и с другой стороны. И уж конечно, Михаил Шеин. Но, в отличии от других участников переговоров с русской стороны, он действовал не с позиции слабости, а с позиции силы. Он не умолял «его королевскую милость смилостивиться» дать на Московское царство сына, или  после принесения смолянами  присяги королевичу отвести войска от стен Смоленска, или уж на худой конец, отпустить послов в Москву, за новыми «грамотами», то есть инструкциями. Нет! Он просто не допускал поляков в город, отражал все их штурмы и требовал «подлинных грамот» из Москвы, которым он мог бы следовать, в согласии со своей совестью и волей «общего совета  посадских  людей и царева богомольца».  А «подлинной» грамотой, он готов был считать лишь ту, которая была бы составлена «от собора всей земли и скреплена великим патриархом». Но такой грамоты за все время смоленских переговоров из Москвы получено так и не было. Патриарх Гермоген, один из всей московской верхушки, не поддавался давлению поляков и собственных изменников  что, в конце концов,  стоило ему жизни.
          И такого же мнения стойко держались русские послы в королевском лагере, невзирая на угрозы  и даже насильственные действия «панов рады». В конце концов,  эта неуступчивость дорого им стоила – некоторым жизни, а некоторым многолетнего польского плена. Среди последних был и отец будущего русского царя,  митрополит  Ростовский, он же  и «тушинский патриарх» Филарет. А до насильственного пострижения -  боярин Федор Никитич Романов.            
            К тому же  основное королевское требование  дополнялось другими условиями, неприемлемыми  для защитников Смоленска. Например, король требовал от смолян возмещения ему всех военных издержек, понесенных им во время осады по причине… упорства и мужества защитников города! Вообще, мотивы королевского упорства в этих переговорах довольно понятны – он просто  не мог не вступить с торжеством в город,  у стен которого протоптался без малого два года. По словам одного из ведущих членов Семибоярщины  «…его величеству стояв под таким лукошком два года и не взяв его, прочь отойти стыдно».
               Если смотреть шире, то в безнадежное время,  постигшего Русскую землю после смерти М.В. Скопина-Шуйского, по словам современника, три человека, были утешением «скорбных людей: патриарх Гермоген, смоленский архиепископ Сергий и воевода Шеин».   
           И действительно. Уже Москва восставала против Семибоярщины с ее польскими хозяевами, уже подступило к Москве Первое земское ополчение  и оккупанты с боярами- изменниками, спасаясь от восставших,  дотла выжгли    столицу, а Смоленск все держался. Необычайно важно, что тем самым он  не давал королю со всем его оставшимся  войском придти на помощь осажденным. Или, по словам панов рады «утишить смятенное государство Московское». И даже после того, как третьего июня 1611 г  поляки взяли, наконец,  Смоленск… Нет, не взяли, а ворвались  в обезлюдевший город, в том числе и через проломы, проделанные петардами Новодворского.  В Смоленске, по польским  сведениям, к этому времени осталось не более 200 боеспособных защитников. Но   король уже не имел ни сил, ни решимости предпринять  поход на Москву, на спасение своих   «верных рыцарей», осажденных в выгоревшей   столице.
           Ужасна дальнейшая судьба героического населения Смоленска. Разъяренные неслыханно долгой, трудной и кровопролитной осадой,   поляки, германцы, запорожцы, оказавшись, наконец,  внутри этой неприступной твердыни, вымещали свою накопившуюся ярость  на беззащитном мирном населении. Ведь  боеспособных защитников в городе просто уже не было. Оставшиеся горожане пытались спастись от резни в Успенском соборе – главном смоленском храме. Но захватчики ворвались и туда, продолжая избивать стариков, женщин и детей прямо перед алтарем. Тогда один горожанин «взял свечу и пошел под церковь, и запалил бочки с порохом, весь пушечный запас». По свидетельству современника взрыв был такой силы, что собор был разрушен – «разнесло верх и стены» - обломками побило массу людей, поляков и русских, не только в крепости, но и за ее стенами. И после этого взрыва Сигизмунд  надолго отложил свое торжественное вступление   в покоренный  город. А когда, наконец, вступил, то увидел, что плоды долгих двух лет осады, многотысячных потерь (по  некоторым данным до 30 тысяч бойцов!),  и разорительных трат -  обгоревшие руины. Ни новых подданных, ни пленных, ни трофеев…
       А что же сам Шеин? Он, вместе с «товарищем» - князем Петром Горчаковым, закрылся в одной из уцелевших крепостных башен  с гарнизоном из пятнадцати человек, и продолжал держать оборону в ней. Почему эту башню сразу не разнесли артиллерией  - вопрос. Скорее всего, по причине утраты управления, обычной при взятии крепости, когда все силы победителей заняты неорганизованным грабежом. В результаты банда ландскнехтов, штурмовавшая башню, потеряла много людей, но в ярости продолжала штурм. («Банда» здесь - не оскорбление. Так назывались группы ландскнехтов, нанявшиеся в чью то  службу под водительством какого-либо «вольного капитана» - профессионального вербовщика наемников.)  А Шеин с присущим ему «крепкостоятельством» продолжал обороняться, очевидно уже безо всякой надежды выжить. Однако в это время к польскому командующему, гетману Потоцкому, привели семью Шеина – жену и двух малолетних детей, сына и дочь. Потоцкий лично привел их под башню и в их присутствии обещал жизнь всем в случае сдачи и немедленную смерть всем в случае отказа. Это была та грань,   за которую даже Михаил Борисович ступить не смог. Он с Горчаковым и гарнизоном вышел из башни. Его бойцы были тут же зарублены, а воевод и семью Шеина отвели в королевскую ставку. И тут начался настоящий фарс. Король, уже на правах как бы  регента «законного» российского монарха, назначил строгий «розыск» - следствие по преступлениям  как бы «своего мятежного» воеводы.
         Шеину было предложено 27 вопросов, один другого нелепее. Так, спрашивали о связях с «тушинским вором», о том, кто советовал столь упорно выдерживать осаду и с кем из детей боярских был в совете, и даже, сколько пушек имел в крепости! Это после ее взятия! Очевидно, это все было прикрытие для вопросов «настоящих», как то - где имущество погибших?  Где закопана городская казна и сколько в ней? Вот тут Михаил Борисович был честен и подробен. Вся городская казна на момент падения города составляла 900 рублей и хранилась в соборе, так что спрашивайте у ваших доблестных рыцарей, его захвативших. Где в городе закопаны сокровища? Вопрос, видимо, главный. Ведь иначе, с точки зрения рыцарства, какой смысл защищать город так упорно… Как нераскаянный  мятежник  Шеин, по некоторым сведениям, был даже подвергнут пыткам, что, впрочем,  противоречило бы обычаям времени. Ведь комендантов взятых крепостей  принято было отпускать с почетом и даже при знаменах и оружии. Разбираться с ними предоставлялось их собственным суверенам. Да что далеко ходить! При взятии того же самого Смоленска великом князем Московском Василием Третьим в 1514 г, почти за сто лет до  описываемых здесь событий, литовский глава обороны города, гетман  Юрий Сологуб, был с почетом отпущен  на родину, в Литву, хоть он и очень «согрубил» великому князю, дважды отражая не просто штурмы, а целиком  его походы на Смоленск! А вот уже в Литве, на родине, его и обезглавили за сдачу города.
         Шеина же   рыцарственный король Речи Посполитой в цепях и пешком угнал  в Польшу в качестве доказательства своей «блистательной виктории». Семья его также была уведена в Польшу, причем ее разлучили. Сына забрал к себе король, а жену и дочь – великий канцлер литовский Лев Сапега. 
        Однако довольно скоро ситуация переменилась. Как то незаметно Шеин в речах его победителей из презренного мятежника и казнокрада превратился в «нового Гектора» (в Речи Посполитой, надо признать, при власти  было немало людей,  хорошо знакомых с античным наследием). Уравняв главного защитника Смоленска с главным  защитником Трои, тогдашние королевские «пиарщики» сделали удачный ход. Ведь если русский воевода Шеин – Гектор, то победитель его, король Сигизмунд Ваза, уж никак не менее, чем Ахилл! И осада Смоленска не так уж и  позорно затянулась. Ведь Трою то осаждали не два, а целых девять лет! Да, наконец, и несколько резкое обхождение с «русским Гектором» после пленения  тоже оправдано. Ведь протащил же Ахилл труп главного врага за своей колесницей вокруг Трои, прежде чем отдать его отцу для почетного погребения!
        Шеин провел в плену восемь лет и был возвращен в Россию вместе с другими русскими пленными  в обмен на польских пленных, часть из которых поневоле застряли в России  еще со времен «царствования» Лжедмитрия I. Повидимому, пребывание Михаила Борисовича в Речи Посполитой после того, как победная эйфория там  схлынула, было уже вполне сносным. Он, вместе с женой и дочерью, жил на положении хоть и невольного, но все же гостя в поместье великого канцлера литовского Льва Сапеги и вполне по приятельски общался со своими недавними противниками, а с  мальтийским кавалером Бартоломеем  Новодворским, который со своими петардами сыграл не последнюю роль во взятии Смоленска, Михаил Борисович, по некоторым сведениям, так просто сдружился. Кстати позже, уже в июле 1618 г.,  этот самый мальтийский кавалер   готовился  повторить свой смоленский  номер с Арбатскими воротами Белого города  при попытке королевича Владислава взять  Москву. Но в тот раз он  был тяжело ранен и, кажется, уже не поднялся.   
        Однако дружба дружбой, а служба службой. И в плену воевода Шеин, оставался на службе Российского государства. После избрания на царство Михаила Романова, зимой  1614 г. новым русским правительством в Польшу было направлено посольство. Среди прочего,  ему было поручено, по возможности, встретится с плененными смоленскими переговорщиками, а также и с Шеиным. Эта встреча действительно состоялась,  и Шеин в том числе, сказал послу Желябужскому, что «у Литвы с Польшей рознь великая, а с турками мира нет; если государевы люди в сборе, то надобно непременно Литовскую землю воевать и тесноту  чинить, теперь на них пора пришла...» То есть и в своем непростом положении, он оставался все тем же русским военачальником и как бы резидентом-аналитиком.  Совет его, быть может, был и неплох, но не таково было состояние самой России, чтобы «чинить тесноту» Речи Посполитой, которая в тот момент находилась на вершине своего, хоть и недолговечного, могущества. Еще пять лет после восстановления русской государственности поляки, вместе с союзными им запорожцами  пытались доставить престол «законному государю Владиславу Жигимонтовичу». И подступали  с этой «миссией» не только к самой Москве, но  добирались аж до Беломорья!. 
         Но вот, наконец,  в декабре 1618 г. в селе Деулино под Троице-Сергиевой лаврой было подписано  перемирие  между Россией и Речью Посполитой, а в июле 1619 г состоялся  размен пленными, этим перемирием предусмотренный. Основной фигурой размена был, конечно, Федор Никитич Романов, он же «тушинский патриарх» Филарет, он же митрополит Ростовский и, самое главное, отец избранного царя Михаила Федоровича. И когда на новой литовской границе, на реке Поляновке, было построено два моста – для перехода их пленных с русской стороны и наших  - с литовской, первым ее пересек ехавший в колымаге Филарет, одетый,  по свидетельству современника, «в ветхое польское платье». Остальные, в том числе и Шеин со всей  семьей, следовали за колымагой пешком.
         Освобожденные были приняты Родиной с радостью и почетом. Филарет стал патриархом Московским и всея Руси с титулом «великий государь»; освобожденным боярам, равно «тушинским» и «московским»,  вернули их права и то, что осталось от имущества. Не забыт был и Шеин. Именем царя Михаила Федоровича ему была объявлена особая милость, с перечислением заслуг, с вопросом «о здравии» и с «государевым жалованьем». То есть со всем тем, что по обычаю причиталось  воеводе-победителю, а вовсе не потерпевшему поражение и плененному  (как то не совсем по-нашему, не так ли?).
            И  это было глубоко справедливо. Что было бы с Россией, возьми Сигизмунд Смоленск сходу, или после недолгой осады?  Все его «блистательное и красивое войско», полное нерастраченных сил, задора и гонора, в той обстановке  несомненно обеспечило бы воцарение на московском троне Владислава, а скорее – самого Сигизмунда. Со всеми вытекающими для России последствиями. Зато после смоленского сидения, поход Сигизмунда на вызволение оккупационного польского   гарнизона Кремля, предпринятый осенью 1612 г. окончился полным провалом. Имея перед глазами свежий пример смоленской осады, и не смотря на весь триумфальный трезвон по этому поводу, устроенный королем и панами рады,  Сейм категорически отказал королю в ассигнованиях на продолжение войны, хотя и требовал от него мер по спасению кремлевских  «сидельцев». Не пожелали поддержать короля ни магнаты, ни вольная шляхта, в том числе и  осевшая в Смоленске и на Смоленщине. Пример Смоленска ясно показывал, что ожидает   их в глубине разоренной Московии. В результате король сумел собрать всего три тысячи германских ландскнехтов  и до двух с небольшим тысяч шляхетской кавалерии. Характерно, что на этот раз он не решался осаждать даже небольшие крепости. Да и  не крепости – маленькие городки, обнесенные земляными валами и бревенчатым тыном. Так, не солоно хлебавши, ушел он из-под таких «твердынь», как Погорелое Городище и Волоколамск. Везде, на требование впустить «законного государя» ему отвечали – «Иди к Москве! Будет Москва с тобою – и мы твои!»
      И в  результате, после короткой стычки с земским ополчением на Ходынском поле,  король был вынужден повернуть обратно. И вновь созданный Земский Собор получил возможность   в относительно (очень относительно!) спокойной обстановке приступить к возрождению до основания  разрушенной российской государственности. В том числе и к избранию царя. Вот такой оказалась истинная цена вроде бы бессмысленного «смоленского сидения» Шеина. Нет, это не бессмыслица, а вторая его великая заслуга перед Россией! Что, несомненно, понимали современники тех событий.
       И если взять это в расчет,  то ласковое царское слово, золоченый кубок и шуба с царского плеча -  награда совсем небольшая.
      После возвращения из плена боярин и воевода  Михаил Борисович Шеин служил   при дворе  на первых местах,  принадлежавших ему по рождению, независимо от заслуг. Он был дружкой невест на обеих свадьбах царя Михаила, частым гостем в государевых застольях, непременно присутствующим на посольских  приемах. Некоторое время заведовал Пушкарским приказом, несколько раз «ведал Москву»  во время длительных отлучек царя на богомолья. И наоборот, неоднократно сопровождал его  в этих паломничествах. Вообще, был обласкан обоими «великими государями» - царем Михаилом и патриархом Филаретом. Иначе говоря, почетная отставка. Или заслуженный отдых - как на это смотреть. Конечно, нам теперь не дано знать, как он относился к своему новому положению. Вполне возможно, что после шести лет непрерывного участия в боевых действиях и восьми лет плена такая синекура была ему желанна. Да и настоящего дела, соразмерного его опыту, авторитету,  масштабу личности не находилось. Почему? Уж  не извечная ли на Руси боязнь измены? Как-никак, восемь лет плена, ведомая всем дружба с такими  злейшими врагами России, как Лев Сапега и Ян Потоцкий, клятва в «вечной дружбе» с польским героем смоленской осады мальтийским кавалером Бартоломеем Новодворским…  И хуже того: мол, «отправляясь из плена,  дал королю клятву не воевать против Литвы и о том было известно царю и патриарху…»
            Видимо, все эти  слухи тенью ходили за Шеиным, и охотно передавались многочисленными его недоброжелателями в московских придворных кругах. Да их и  не могло не быть у такого яркого и значительного человека. К тому же он, по свидетельствам современников, нелестно отзывался о деятельности многих своих «коллег» - придворных в разные периоды Смутного времени. На что, конечно, имел полное право, как «крепкостоятельный» военачальник, не запятнавший себя ни службой Тушинскому Вору, как «великий государь» патриарх Филарет, ни службой «царю Владиславу Жигимонтовичу», как все великородные члены бывшей Семибоярщины, оставшиеся при  власти и в новое царствование. Достоинства, которыми могли похвастаться очень немногие из московского боярства, равные ему родовитостью. И,  в довершение «провинностей»,  Михаил Борисович якобы имел неосторожность говорить  о боярах с «укоризной», что де не находит себе среди них «сверстника», то есть ровни как по «службе», так и по «отечеству», то есть по родовитости. И что пока де он служил, «многие бояре по запечью сидели и сыскать их было немочно». Причем сказал это, якобы,   в очень торжественный момент «отпуска» в свой последний смоленский поход,  в присутствии «великих государей»,   при большом стечении знати и народа, Вряд ли опытный царедворец мог быть так резок на публике, но эти слова,  внесенные  в обвинительный «соборный приговор» Шеину, похожи на коллективный боярский «проговор  по Фрейду». Он думал ТАК, и его недоброжелатели знали, что он ТАК думает. И что думы эти справедливы.
       И, быть может,  так и доживал бы  Михаил Борисович в почетной отставке,  если бы не крутые повороты российской истории, и не менее крутые  выверты загадочной русской души.
         Упомянутое выше Деулинское перемирие, заключенное в декабре 1618 г. на 14 с половиной лет должно было закончиться, соответственно, в июне 1632 г. Обе стороны воспринимали его именно как перемирие, перерыв войне, и к ней готовились. Король Сигизмунд требовал коронации «законного государя Владислава Жигимонтовича», называя Михаила Романова «монашеским  сыном», что в понятиях того времени было  тяжелым оскорблением, ибо на монахе лежал обет безбрачия. То есть  звучало это как «незаконнорожденный». А Россия, устами  Земского  Собора, требовала отказа Владислава от претензий на российский престол, а также возвращения земель и  городов, потерянных по Деулинскому перемирию. И в том числе, конечно, Смоленска.   Всем было ясно, что война неизбежна. 
       И ее подтолкнул случай. Не дождавшись окончания Деулинского перемирия, 20 апреля  1632 г. на 67 году жизни, скончался Сигизмунд  III Ваза, король польский, великий князь литовский, номинальный король шведский и  номинальный же «регент великого князя Московского Владислава Жигимонтовича». И в Речи Посполитой наступило «бескоролевье».  Дело не в том, что у Сигизмунда не было наследников – их было двое. Но в Республике (это и есть перевод понятия «Речь Посполитая») не существовало права  наследования трона. Должность короля была хоть и  пожизненной, но выборной. Конечно, реально претендовать на эту выборную должность мог далеко не каждый. Как правило, это бывали другие христианские монархи, наследники  европейских престолов, ну и,  конечно, отпрыски  ушедшего короля. Состояние «бескоролевья» могло длиться неопределенно долго. Ведь выборы  осуществлялись  избирательным («элекционным») Сеймом по принципу единогласия. То есть один-единственный голос «против» означал провал кандидата. Причем в работе сейма имели право  принимать участие ВСЕ дворяне государства.  К 1632 г. еще не остыла память о «бескоролевье» 1572-1576 годов. Время, когда государственное управление Речи Посполитой было практически парализовано, и Московское царство достигло наибольших успехов в Ливонской войне.
             Вот и  «великие государи» московские  в согласии с  Земским Собором решили, что такой случай упустить грех,    надо срочно начинать войну, и, в первую очередь, освободить Смоленск. Решение это было окончательно принято в июне.  И вот тут-то пошло типично  наше, «расейское»,   «медленное запрягание».
      Началось с того, что между «воеводой большого полка», то есть главнокомандующим Смоленским походом и его «товарищем», то есть заместителем,  разгорелся местнический спор – кто знатней и родовитей, и кому быть подчиненным  «вместно», а кому «невместно». И начался именно после принятия решения о начале войны. Хотя были они назначены на эти должности еще в июне 1631 г.  По тем временам в России эти разногласия  были настолько серьезны, что обоих пришлось отстранить от должностей и срочно назначать других. И одним из этих «других» оказался Шеин. В «товарищи» ему был назначен не кто-нибудь, а сам Д.М. Пожарский. Но уже  в июне пришлось заменить и его. Как отмечают современники, князь «сказал на себя черный недуг» и был заменен   окольничьим и воеводой Артемием Измайловым. Неизвестно, что это был за «черный недуг», неоднократно отмеченный источниками и в других эпизодах жизни Пожарского, но в этот раз он спас его от  очень больших неприятностей – обвинений в измене, а может и от казни, которая постигла Шеина с Измайловым.
        Трудно сказать, когда именно начался сбор войск и их выдвижение на исходные позиции  – в Можайск, Калугу и Ржев. Но известно, что в июле сам Михаил Борисович был еще в Москве и присутствовал на торжествах в честь дня рождения царя. И только девятым августа датирована подробная роспись начальных  чинов, назначенных Разрядным приказом  в смоленский поход! Было потеряно практически  все лето, самое благоприятное время для выдвижения войск, отягощенных громадными обозами и еще более громоздкими артиллерийскими парками. Вот одна лишь  строчка из перечня этого вооружения:  « пищаль «Инрог», ядро один пуд 30 гривенок, весу в теле 450 пудов, под нею 64 подводы…» То есть осадное орудие, которое стреляет ядрами весом более  16 кг,  само весит более 7 тонн и снаряжение которой – ядра, порох, пыжи и многое другое – занимает 64 подводы! И таких чудищ у Шеина в «проломном наряде» числилось более 140. И под них 525 подвод. И все это трогается с места лишь под самую осеннюю распутицу! Сам Шеин появляется в Можайске, где назначен сбор «большого полка»,  только в конце августа. Но и это не сильно ускоряет  выдвижение войск. Дело в том, что на этот раз значительную часть    российского войска составляли иностранные наемники разных национальностей, которые все в документах того времени назывались «немцы». А они, естественно, воевали только за плату. Кстати, в их числе был ротмистр Георг Лермонт, шотландский предок нашего великого поэта М.Ю. Лермонтова. Он и погиб под Смоленском в одном из сражений этой осады.  Какое-то денежное довольствие причиталось и русским солдатам так называемых «солдатских полков» или полков  «иноземного строя», которых тоже было довольно много, и все в составе «большого полка», нацеленного именно на Смоленск. Так вот «казна» на выплату этой части войска была, наконец, собрана и прибыла из Москвы в Можайск только в середине сентября. Это после  июньского указа о начале войны! И лишь после этого началось выдвижение войск непосредственно к театру военных действий. По этому поводу есть хорошая русская пословица – «На охоту ехать – собак кормить»…
        Но, справедливости ради, надо сказать, что кроме традиционной бюрократической неразберихи, была и действительно очень серьезная причина. Весной  1632 г.  проснулась старая беда. Двадцатитысячная крымская орда под предводительством мурз Салмаша и Девлет-Гази перешли через Северный Донец и, разбившись на загоны, пошла разорять  южные  уезды России. Отразить их удалось  только к августу. Наверно и это обстоятельство заставило московское правительство придерживать свое самое мощное  воинское формирование вблизи столицы.
             И только в конце  сентября, передвигаясь уже по раскисшим, едва проходимым дорогам, «большой полк» добрался до Вязьмы, которая после Деулинского перемирия стала городом, пограничным с Речью Посполитой. Но добрался без артиллерии, которая в распутицу даже не тронулась из Можайска.
        Несмотря на все эти задержки и проволочки начало войны для России  было     довольно успешным. Как отмечает современник, «Шеин собирал города, как птичьи гнезда».  «Легкими отрядами резвых людей» были заняты такие значительные крепости, как Дорогобуж, Белая, Новгород-Северский и другие – всего 23 города в Северской Украйне и  на Смоленщине. Успехи успехами, но не стоит забывать, что в это время в Речи Посполитой все еще длится бескоролевье.   
        «Большой полк» Шеина, наступавший на Смоленск по прямой  Московской дороге через предварительно взятый Дорогобуж, застрял в этом городе еще на месяц,  до конца ноября, в ожидании подвоза продовольствия из «государевых запасов». Ведь на разоренной многолетними войнами  Смоленщине не было возможности прокормить многочисленное войско за счет местного населения. К тому же, согласно правительственному наказу, войскам строго-настрого запрещалось «даром  брать припасы для себя и для лошадей» и вообще как бы то ни было утеснять местных жителей. И все это   под угрозой скорого суда и «кнутобития без жалости». Кстати, добросовестное исполнение этой статьи наказа будет впоследствии поставлено Шеину в вину. Де, мол, войску пропитание запрещал, а земли смоленские   «сберегал для литовского короля». А тем временем  Шеин докладывал в Москву, что «пешие русские люди с голоду бегают, а немецкие люди с голоду заболели и помирают».  Но положение самого   Российского государства было таково, что для разрешения этой ситуации пришлось специально созывать Земский собор и возобновить указы времен Нижегородского  ополчения – с торговых людей «пятая деньга», с бояр, монастырей и приказных людей – добровольные пожертвования. Во главе сборов был поставлен человек, заслуживший полное  доверие и славу бессеребренника  во всех слоях русского общества – князь Д.М. Пожарский. Наверно, его деятельность и на этот  раз принесла свои плоды. И в середине декабря большой полк Шеина был, наконец, под Смоленском, но по-прежнему без «проломного  наряда». А без него взятие Смоленска было невозможно. Что Шеину было известно лучше, чем кому бы то ни было. Тем более, что за время, упущенное Россией в начале смоленского похода, поляки успели подготовить крепость к обороне, в том числе восстановить участки стен и башни, разрушенные во время  осады 1609 – 11 годов. Надо полагать, что все предыдущие 22 года крепость стояла в небрежении. Да и гарнизон ее на момент начала осады насчитывал всего около 2 тысяч человек. Это против 24 или 32 тысяч (по разным данным) у Шеина. Запасы продовольствия в крепости были, но не было фуража и, что странно, недостаточно боеприпасов. И, самое главное,   в крепости было плохо с водой.  Та, что стояла в городских колодцах, была плохого качества.  А вылазки за речной водой комендант Соколовский строжайше запретил, видимо опасаясь измен. Все городские ворота, кроме двух, были завалены землей и камнем, а ключи от оставшихся Соколовский постоянно носил при себе.
          Как бы то ни было, но  лишь в декабре началась правильная осада города, причем поначалу весьма неплотная. Она была организована в виде отдельных укреплений – «станов», расположенных вокруг города на тех направлениях, откуда можно было ожидать помощи осажденному гарнизону. Причем строительство этих укреплений, а также мостов через Днепр, необходимых для надежного сообщения между ними было закончено только в феврале.
         Меж тем помощь осажденному гарнизону извне   была делом  вполне реальным. Еще до начала осады, польский воевода Смоленска Александр Корвин-Гонсевский, покинув город, и, соединившись с польным гетманом литовским Христофором (Кшиштофом) Радзивиллом-Младшим, организовал воинский лагерь, в количестве около шести тысяч человек,  в 40 верстах к западу от Смоленска, в селе Красном (ныне поселок  Красный Смоленской области).  И эта его сравнительно немногочисленная группировка интенсивно и довольно эффективно противодействовала русской  осадной армии. Ей удавалось, например, доставлять в город продовольствие и боеприпасы и вообще сковывать штурмовую активность Шеина постоянной угрозой удара с тыла. Таким образом, странное, если не сказать больше, поведение главы города, покинувшего его в момент опасности, было стратегически целесообразно и, стало быть, оправдано.
            Помимо всего прочего, это была новая, через годы,   встреча очень старых противников. Еще в 1607-09 годах смоленский воевода Михаил Шеин и староста Велижского  повета Речи Посполитой Александр Гонсевский вели переписку и переговоры о взаимно чинимых пограничных «досадах и шкодах». Впоследствии А. Гонсевский  - один из самых активных «антидеятелей» русской Смуты, командующий польско-литовскими  оккупационными силами в Москве, инициатор гонений на патриарха Гермогена, наконец, комендант польско-литовского гарнизона Кремля во время осады его войсками Второго ополчения во главе с К. Мининым и Д.М. Пожарским. Вообще, один из самых активных и последовательных врагов России.
              Не изменил он себе и теперь.
       Пока в ожидании прибытия тяжелой артиллерии  осада шла «ни шатко, ни валко», в Речи Посполитой дела пошли живее. В ноябре  1632 г. элекционный Сейм сумел все же придти  к единому мнению,  и королем  был избран старший сын короля Сигизмунда III -  Владислав. А в феврале 1633 г. он был торжественно коронован с титулами короля Польского и Шведского, великого князя Литовского и  Московского Владислава IV Ваза. Бескоролевье закончилось. Дела Республики оказались в одних, и довольно крепких, руках.
     Но вот, наконец, в начале марта 1633 г., преодолев по зимнему пути 240 верст  от Можайска до Смоленска все 140 стволов «осадного наряда» оказались в распоряжении Шеина. Еще десять дней    ушло на их установку на заранее подготовленных позициях,  и 15 марта началась массированная бомбардировка крепости.  Она продолжалась двенадцать дней. Было сбито три башни и проделано несколько проломов в стенах. Параллельно велась проходка минной галереи для подрыва крепостной стены с востока. Попытки штурмовать крепость через возникшие проломы в стенах к успеху не привели. Так же как и польские штурмы 1610 – 11 годов. За проломами оказывались спешно насыпанные земляные валы, с установленными на них пушками и штурмующие вынуждены были отступать с большими потерями. Разница же состояла в том, что осажденный Шеин, после клушинской катастрофы,  уже не мог ожидать помощи извне, а Шеина осаждающего  как раз непрерывно беспокоили нападения извне, со стороны Гонсевского и Радзивилла.  И хотя эти нападения, как правило, успешно отражались, они распыляли силы осаждающих, а нередко позволяли подать осажденным помощь и припасами и людьми.   
      А  тут еще опять вмешалась  внешние силы. В результате интенсивной бомбардировки, пороховые запасы Шеина были истрачены, на снаряжение мины пороха уже не хватило, а подвоз задерживался по причине весенней  распутицы и,  надо полагать, нераспорядительности тех, на ком лежало снабжение армии. К недостаткам в снабжении боеприпасами, добавился недостаток продовольствия, доходящий до голода в «станах» осаждающих войск. Это породило в войсках слухи об «измене» среди московского начальства. Но и это было еще не все.
         В апреле, по молодой траве,  началось очередное крымское нашествие на Русь, которое  на этот раз     возглавлял крымский царевич Мубарак-Гирей, сын хана Джанибек-Гирея  в звании нуреддин-султана, то есть наследника бахчисарайского престола     «второй очереди» (после калги-султана). 
         Его  30-тысячная орда, разорив приграничные волости, разделилась на отдельные "загоны",  которые  нападали  на посады и окрестности находившихся на их пути городов-крепостей. 22 июля крымцы подошли к Туле, 24 июля царевич Мубарак-Гирей с главными силами подступил под Серпухов, а отдельные  «загоны» даже переходили Оку.   Считается, что этим нашествием было разорено 13 южных уездов и угнано до 6 тысяч пленных.
            Слухи о вторжении быстро достигли и осадных  «станов» под Смоленском. В результате почти  все южнорусские дворяне и «дети боярские» из состава шеинского «большого полка»,  ушли спасать  свои поместья и семьи. Полякам все это пришлось, естественно,  как нельзя кстати.  Есть сведения, что вскоре после этих событий король Владислав послал хану Джанибеку «казну на 20 подводах». А гетман Радзивилл высказался в том смысле, что мол, «по богословию может и нехорошо напускать поганцев на христиан, но по земной политике оно вышло очень даже хорошо».
        Тем временем к Шеину  подходили подкрепления, подвозились продовольствие и боеприпасы, но, как говорится,  в «час по чайной ложке». Так что полуголодный и даже голодный режим осаждающих войск  прекратить  не удавалось. Так же как  слухи о «боярской измене» и побеги из станов, которые становились все более и более массовыми.
         Все лето прошло в «боях местного значения». То осаждающие  предпринимали  попытки   штурмовать город и однажды даже взорвали-таки часть городской стены, то солдаты Гонсевского  атаковали «станы» осаждающих. Особенно активные атаки шли на стан, расположенный на так называемой Покровской горе, которая господствовала над городом. Здесь был расположен полк иностранных наемников  под командованием полковника Матисона.   
           Но вот  в конце августа к Смоленску подошел сам  король Владислав с «кварцяным» войском. С этого момента стратегическая инициатива постепенно, но неуклонно переходит к полякам. Под их напором Шеин  переходит к обороне и один за одним оставляет свои станы, концентрируя все войска в одном, главном, своем стане на Московской дороге к востоку от Смоленска. Сюда же свозится и вся осадная артиллерия, которая теперь из важнейшего средства достижения победы, превращается в тяжкую обузу.  Вслед за тем, в начале сентября,  король с основными силами заходит  по Московской дороге восточнее шеинского стана и таким образом  отрезает все русское  войско от источников снабжения, подкрепления  и вообще от связей с Россией. Даже гонцы от Шеина в Москву  и обратно в основном попадают в руки поляков, или вынуждено возвращаются, не выполнив задания.   Шеин из осаждающего окончательно превращается в осажденного.
         Вскоре происходит еще одно событие, не имеющее прямого отношения к военным действиям под Смоленском, но имеющее большое значение для личной судьбы Михаила Борисовича. В Москве умирает «великий государь», патриарх Филарет, старый сотоварищ Шеина по польскому плену.  Шеин лишается надежного, мощного  защитника от придворных интриг. 
       В осажденном лагере заканчивались продовольствие и боеприпасы, усугублялись голод и болезни. С наступлением холодов возникла потребность в дровах, которые приходилось добывать вылазками, которые часто сопровождались людскими потерями. Усиливались взаимные недоверие и подозрения. Дошло до того, что один из иностранных полковников, шотландец Александр Лесли, на глазах у Шеина, застрелил другого иностранца, английского полковника Сандерсона, обвинив его в  провале как раз одной из таких «дровяных» вылазок.
            Взяв в осаду хорошо укрепленный лагерь Шеина, король Владислав, как и его родитель двадцатью годами раньше, в многочисленных письмах-универсалах стал предлагать осажденным почетную сдачу. В этот раз королевские призывы нашли у ныне осажденных значительно больший отклик, чем 22 года назад. Начался переход иностранных наемников в королевский лагерь. Что не противоречило  «этике» ландскнехта. Тем более, что «казна», отпущенная Шеину на оплату наемников, к этому времени была уже исчерпана и ему пришлось занимать деньги… у собственных подчиненных – тех же иностранных полковников. Обо всем это Шеин «многижды» писал в Москву, государю Михаилу Федоровичу. Нельзя сказать, что эти письма не оказывали   никакого действия. В Можайске была создана довольно сильная группировка, во главе с опытнейшими  воеводами, князьями Д. М. Черкасским и Д.М. Пожарским. Но она по каким то причинам  так и не сдвинулась с места до самой  развязки смоленской драмы. Та же наступила в середине февраля 1634 г. Было подписано перемирие – не капитуляция, а именно перемирие между боярином и воеводой М.Б. Шеиным с одной стороны и воеводой смоленским Александр Корвин-Гонсевский с другой о прекращении военных действий на относительно приемлемых для русских условиях. Особенно учитывая то безвыходное положение, в котором они находились. Побежденные выходили со знаменами, с холодным и огнестрельным оружием и с двадцатью  зарядами на мушкет.   Однако в соглашении были и очень тяжелые для Шеина статьи. Он обязан был отдать королю всю осадную артиллерию, оставив себе только  12 легких полевых пушек,  а также выдать всех смоленских перебежчиков. И то и другое впоследствии вошло в обвинение, предъявленное Шеину соборным судом. Хотя всем было ясно, что остатки русской армии, практически без лошадей, ни при каких условиях не  могли тащить за собой не только чудовищные «именные» пищали, но и легкие полевые пушки, изготовленные  по самым передовым,  на то время,  шведским технологиям. Так что в результате полякам досталась вся русская артиллерия.
        После заключения этого перемирия, 19 февраля, на  Московскую дорогу вышло чуть более восьми тысяч бойцов, изнуренных, голодных, израненных  и в значительной части больных цингой.  Еще две тысячи лежачих -  больных и раненых, осталось по договору в сданном шеинском стане. Их судьба неизвестна. Из тех же восьми тысяч, что ушли на восток, до Москвы к марту добралось меньше половины. Часть умерли по дороге, часть остались в Вязьме и Можайске. В начале марта царь, узнав о перемирии, послал навстречу Шеину посланника с «милостивым словом» «о радении и крепкостоятельстве».
      Но чуть ли не сразу все круто переменилось.        Шеин с остатками своего войска еще только двигался к Москве, а в ней уж было заведено «судное дело» об его измене.  С поразительной оперативностью, всего за месяц, были «исчислены» и доказаны все «вины и измены» воеводы большого полка М.Б. Шеина и его «товарища» А. В. Измайлова. Тут было все – и «мешкотный» переход  войска из Можайска к Смоленску, и активность отряда Гонсевского – Радзивилла якобы по попустительству обвиняемых, и корыстный их сговор при закупках продовольствия в смоленском уезде, и то, что уезд не разоряли, а «доставили  в сохранности литовскому королю»… В общем  все, с чем пришлось столкнуться   Шеину то ли по халатности, то ли по злому умыслу   его придворных «доброжелателей». Ну, и конечно было там и «крестоцелование»,  якобы данное  Шеиным перед возвращением из плена королю Сигизмунду и королевичу Владиславу им «радеть и добра хотеть, а своему государю изменять», якобы и выполненное им  во время смоленского похода.   
           Судопроизводство по этому делу велось с поразительной для московской власти быстротой. Уже 18 апреля  в Боярской думе в присутствии царя Михаила заслушано было дело об измене большого воеводы Михаила Шеина и его товарища Артемия Измайлова. А еще через десять дней на Красной площади состоялась их казнь через отсечение головы. Предварительно перед народом был громогласно зачитан приговор «с исчислением вин». 
        Конечно, речь безусловно идет о поражении, и тяжком поражении русских войск, возглавляемых М.Б. Шеиным. Более того, речь идет о проигранной войне, основной целью которой было именно возвращение Смоленска. И нет спору -  даже при весьма поверхностном знакомстве  с двумя смоленскими кампаниями Шеина, видишь как бы двух разных людей. Находчивый, решительный, упорный, «крепкостоятельный» герой смоленской обороны 1609-11 г.г. и осторожный, колеблющийся, под конец как бы даже морально сломленный «большой воевода»    смоленского похода 1632-34 г.г. В чем здесь причина? Возраст ли, отношения ли с придворной верхушкой, основанные на взаимном недоверии и враждебности, что-то еще? Нам этого уже не узнать. Но в любом случае, смертный приговор, вынесенный подлинному спасителю отечества,  вызывает протест даже сейчас, по прошествии веков. Ведь, в самом деле, несмотря на все различия в деталях и подробностях, в 1634 г. как бы повторилась история года 1611.  Польско-литовская армия, измотанная и обескровленная под  Смоленском, уже не имела ни сил, ни возможностей для развития успеха. И победоносный король Речи Посполитой должен был соглашаться  на условия, казалось бы, неприемлемые  для победителя. Согласно мирному договору, заключенному в июне 1634 г. в селе Семлеве на пограничной реке Поляновке, заключенному по инициативе Владислава, он отказывался от претензий на московский престол и возвращал жалованную грамоту 1610 г о призвании его на царство. Речь  Посполитая отказывалась даже от некоторой части территорий, доставшихся ей по Деулинскому перемирию. В частности от городов Серпейск и Трубчевск с уездами. И в этом, в общем-то почетном мире тоже  крупная заслуга Михаила Шеина перед Россией. 
       Похоже, так же восприняли это  и многие современники. По сведениям очевидца, приведенным В.С. Соловьевым в его «Истории России» «когда на Москве Шеина и Измайлова казнили, … учинилась в людях рознь великая, да на Москве же были пожары большие, выгорела Москва мало не вся; в Можайске ратные люди также погорели и разъехались». Похоже, что казнь Шеина сразу имела огромный общественный  резонанс и вызвала что то вроде армейского  бунта.  И это говорит о врожденном народном чувстве справедливости, которое, в конце концов, сильнее любых «аппаратных» интриг.