В Ленинграде. (Из семейных тетрадей. 7)
Две двоюродные сестры Нехамы - красавицы Нина и Юля родились и жили в Ленинграде. Роста небольшого симпатяшка Юля замуж так и не вышла, не имела детей, работала архитектором. Старшая, Нина крупная обаятельная дама работала ведущим архитектором в Ленпроекте. Её супруг Леонид Чернин – большой импозантный мужчина, под стать Нине, директорствовал Ленинградским Комбинатом Слоистых Пластиков. Чернины произвели на свет двоих прекрасных детей. Женя, рослый плечистый парень, статью пошёл в папу, закончил техникум, потом вуз – стал инженером. Леночка внешностью пошла в тётку, закочила мединститут – стала врачом. Я приходился им троюродным братом, часто бывал у них в Ленинграде. Мне нравилось бывать у Черниных, нравился тех лет Ленинград, его «строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит», музеи и общение с куда более развитыми, чем в Вильнюсе сверстниками. К концу восьмидесятых Лёня уж давно, как ушёл в мир иной, а Юля, Нина и дети уехали в Америку и где-то в Лос Анджелесе рстворился их след.
Первый раз я попал в Ленинград учась в девятом классе. Играя в регби, сломал указательный палец правой руки и получмл освобождение от школы. Мама согласовала с Черниными время и условия, и меня отправили в город на Неве. Директорская Волга с сыном директора - троюродным братом Женей отвезла нас на Охту. Дом в Заячьем переулке, где жили Чернины, пошёл то ли на снос, то ли на реконструкцию. Семья получила шикарную новую квартиру на Большеохтинском проспекте, и жителю небольшого, каким тогда был Вильнюс, города мне казалось, что это очень далеко от Невского и других мест притяжения, далеко от центра. Директорская квартира поразила Вильнюсского школьника своими размерами и обстановкой: через небольшую прихожую он попал в шикарно обставленную орехом и карельской берёзой большую гостинную. Из прихожей с обеих сторон по две двери вели в комнаты меньшей площади. Из них одна была родительской спальней, по одной занимали Лена и Женя, четвёртая была отведена мне. Еще две двери: просторные санузел и кухня располагались слева и справа входа в квартиру. Кухня и санузел были оборудованы финскими мебелью и всевозможными причиндалами, какие нигде в Вильнюсе мне видеть не приходилось. Супруги Чернины относились к какой-то довольно высокой категории распределителя. Такие, давно позабытые магазинами и гражданами страны Советов, деликатесы, как крабы, сёмга, селёдочное масло, финские сыры, венгерский салями и другие, являлись обычными в рационе семьи, имелись постоянно, и многих из них я там впервые отведал.
Обе ленинградские двоюродные тётки являлись дочерьми Лёвы Ферта, который происходил из Литвы. В жёны он взял себе Фриду Беккер из местечка Паюрис Шилальского района - родную сестру моей бабушки Доры. Семья Лёвы Ферта происходила из Таураге (fun Tavrig6), а в конце первого десятилетия XIX века перебралась в Ковно. С началом I-ой МВ русское военное командование при поддержке правительства и разгуле националистов принялось осуществлять ряд антиеврейских мероприятий. В 1915-16 годах сотни и сотни тысяч евреев были депортированы из прифронтовой полосы во внутренние районы России. Евреев бездоказательно обвиняли в измене и шпионаже. Это приводило к частым издевательствам, к избиениям; многие евреи были убиты солдатами или казнены по приговорам военно-полевых судов. В Ковенской губернии выселение было поголовным, включая больных, раненых солдат, семeй фронтовиков. На сборы давалось 48 часов, часто не разрешали брать самые необходимые вещи, высланные подвергались издевательствам, их перевозили в товарных вагонах с надписью «шпионы». Сотнями тысяч евреев депортировали из Польши, Западной Белоруссии, Литвы и Западной Украины, и они рассеивались во внутренних губерниях Российской империи. Всего принудительному выселению из земель черты оседлости подверглись более 1,5 миллиона евреев, обвинённых в будущей возможной измене немцам, и были брошены на произвол судьбы вглубь России. Среди массы поголовно выселенных из Ковно оказалась и семья Ферт.
Ферты долго скитались, нередко им чудом удавалось спастись, избежать смертельной опасности. Наконец, в 1920 году какими-то неведомыми путями удалось им пробраться в Петроград, там родилась Нина, через два года Юля. Значительная часть выселенных возвращалась в родные края, но Лёве удалось закрепиться в Петрограде. Этому благоприятствовала экономическая ситуация – объявили НЭП, и в тех условиях в большом российском городе Петрограде у гравёра, камнереза и гранильщика Ферта возможностей оказалось куда больше, нежели было в предвоенном Ковне. Через несколько лет Фрида скончалась от болезней, ставших последствием подорванного в результате скитаний здоровья. На руках у Ферта остались шестилетняя Нина и четырёхлетняя Юля. Пережив Ленинградскую блокаду, после II МВ Ферт, приехав в Литву, первым делом направился в родной Таураге, но никого и ничего там не сыскал.
Он периодически приезжал в Вильнюс, и хотя никто его не встречал, и свиты у него небыло никакой - всегда один, мне казалось, что дядя Ферт прибывает под праздничные фанфары, и едва заслышав зычный его баритон, я восторгом бросался ему навстречу в объятья. Даже Дед Мороз вряд ли мог бы соперничать с Фертом. Бабушка Дора готовила, как обычно еврейские блюда к его приезду. Он рассказывал нам свои семейные новости, всякие истории и небылицы. Ферт, рот которого нечасто закрывался, поглощал «гефилте фиш»7 и другие не менее известные бабушкины «герихтн унд шпайзн»8, да знай нахваливал её мастерство. Он ел и рассказывал, наливал, рассказывал и ел, и делал это всё с исключительным обаянием и артистистичностью. Сопровождаемое смехом и шутками, всё это елось со смаком, запивалось белым сухим «Шабли», разнообразилось «Столичной» и «фирменной» бабушкиной вишнёвой наливкой. Никогда не жалуясь и не взывая к сочувствию, он просто обрушивал на вас свою фривольную живую энергио, обдавал вас потоком свойственного ему задора и доброты. Он привозил всегда кучу подарков, «заморских» гостинцев и мешок игрушек «для Хонале», уделяя мне немало своего внимания. Одет Лёва Ферт бывал в серые либо тёмно синие брюки, серый или коричнево-серый пиджак, под ним жилет со свисающей из пистончика цепочкой «Брегета», носил шейный платок и шёлковый паше, а голову прикрывал таких же тонов элегантною шляпою трилби и, не прилагая к тому никаких усилий, весьма провоцировал интерес к своей персоне. Образ Дяди Лёвы остался в моей памяти улыбающимся у нас дома за праздничным в честь гостя столом. Человека широкой души, его любили не тоько наша семья, но и наши друзья и соседи – все рады были ему. Таким его я и запомнил – праздничным, добрым, улыбающимся, лысым с большим лицом, светлым взглядом и мешком игрушек «для Хонале».
Родня Бабушки Доры. (Из семейных тетрадей. 8)
Жена Ферта Фрида была одной из родных сестёр бабушки Доры, а всего в семье Беккер из местечка Паюрис Шилальского района (фун клейнштеттл Паюрке)9 было семь сестёр и четыре брата. Семья уже несколько поколений дережала в аренде землю, на которой выращивала рожь, пшеницу, горох, другие бобовые и разные овощи. До появления трактора пахали лошадьми, держали коров, коз, кур и гусей. 86 гектаров земли обрабатывали и сами, и постоянных батраков держали, которые тут же рядом и жили. Основным занятием семьи была пекарня, о чём и сама фамилия Беккер10 нам сообщает, и большая лавка, в которой местные и окрестные жители покупали всё: хлеб и булочки, селёдку и гвозди, соль и сахар, точило и косу. Дети и взрослые многочисленной семьи трудились в пекарне, в лавке и в поле. К началу II МВ в местечке жило около полутора тысяч жителей, и можно представить себе насколько бойкая торговля шла в семейной лавке Беккеров. Большинство батраков всё брали в кредит, а рассчитывались после реализации урожая, но и то далеко не всегда и не все. Долги списывались, прощались и уж окончательно и навсегда были погашены, когда пришли немцы, и с их позволения и одобрения евреев всех «под гребёнку» убили местные жители.
Когда ещё перед немцами пришли советы, то первыми «попали под раздачу» евреи – зажиточные, деятельные и креативные. К тому времени три брата Доры, двое из них близнецы, оставались в Паюрисе. Одна из задач Советов была разрушить общинную еврейскую жизн. Еврейский авангард был репрессирован и отовсюду сослан в Сибирь, чтобы они там Российское могущество Сибирью приращали. Местных кулаков и буржуев Беккеров отправили с ними. Тех из них, кого минула чаша сия, после бегства Советов местные «патриоты» отправили к праотцам. Уцелели только те, кто ещё до I МВ и в двадцатые-тридцатые годы из Литвы эмигрировали в Америку и Африку. Одна из семи сестёр - Рохл жила с мужем и дочкой Эстер в Нью-Йорке, две близняшки с мужьями и детьми в Кейптауне, две сестры с семьями в Йоганнесбурге, и там же один из братьев. Все они жили богато и счастливо, присылали, вызывающие восторг и зависть, свои фото с пляжей, катеров и яхт океанского побережья Южной Африки, лужаек и кортов своих вилл, где полтора десятка красавцев, моих троюродных братьев и сестёр с ракетками, клюшками и воланами позировали перед объективами.
Бабушка Дора вспоминала и не раз рассказывала, как она и Перец с годовалой дочкой на руках плыли на пароходе в Лондон и оттуда в Кейптаун. Они прожили в Кейптауне один год, и потом были высланы из страны из-за якобы неправильно оформленных документов, отсутствия денег на уплату штрафов и невозможности внести гарантийную сумму, дававшую право проживания в Южно-Африканском Союзе. Тем же путём, но обратным в 1924 году они были вынуждены вернуться в Литву. Шнейдеры вернулись в Таураге. Деньги, что выручили от продажи небольшого домика, были истрачены на дорогу в Африку, на жизнь и попытки зацепиться и обосноваться там, за год ушли «коту под хвост». Они сняли квартиру, и Перец нашёл работу в компании, занимавшейся кровлей, вентиляцией и другими жестяными работами. В самом Таураге и его окрестностях работы было очень мало. Компания с апреля по октябрь выпоняла сезонные работы по договорам на территории Восточной Прусии и платила своим работникам хорошие деньги, позволявшие им полностью содержать семьи. Дора растила детей; в 1924 году родился Ицик. На ней было и домашнее хозяйство. Она ни в чём не испытывала недостатка и ждала зимнего сезона, и с ним возвращения Переца.
Не только фото присылали африканцы в Литву своим родственникам, но и посылки. Они, как и все прочие желающие, вносили своих родственников и друзей в комитетские списки Джойнта11, периодически платили туда благотворительные взносы, и комитеты Джойнта, имевшие представительства во всех странах Европы, кроме СССР, высылали абонентам посылки. Это были сорочки, майки и джемперы, джинсы, куртки и пальто и даже шубы из искусственного меха. Всё присланное добро было фирменным, качественным, его можно было носить самим или не составляло труда продать, что было немалым материальным подспорьем. Со временем за эти посылки пришлось платить введённые советами немалые пошлины. Пошлины постоянно росли, пока получение посылок не стало совсем невыгодным. Вдобавок, посылки всё чаще приходили со следами вскрытия; имело место наглое изъятие оттуда предметов. Предъявлять претензии работникам почты или таможни было бесполезно, ибо они сами и крали из этих посылок, имея доступ ко всем процедурам, и сами же принимали жалобы, цинично отваживая получателей и обвиняя их в клевете на государственные службы. Будучи школьником, я вёл с африканскими родственниками, сверстниками нерегулярную переписку, составляя письма на английском. Когда вырос, мня поглотили другие интересы, что элементарно понятно, и переписка постепенно заглохла. Рохл тоже присылала свои портреты в шляпках, жемчугах и бриллиантах, и с непременной улыбкой. Её дочь Эстер, родившая и вырастившая в Америке двоих сыновей, трижды прилетала из Нью-Йорка, навещала свою двоюродную сестру Нехаму. Фривольная пожилая дама, ко мне относилась как сыну, с большой любовью к маме. Она без устали шастала по городу и таскала меня с мамой по ресторанам. Очень душевная была тётка Эстер и щедрая, и живая.