Это было летом 2012-го, когда в Москве произошли первые за двадцать — кажется — лет настоящие многотысячные акции оппозиции, от которых всерьез повеяло переменами, и пугливые завсегдатаи «Старбакса» вроде меня, на тот момент глубоко аполитичные, внезапно осознали себя частью Сопротивления. Вместе с незнакомым чуваком я вырвался из оцепления ОМОНа на Тверском бульваре и сидел с ним на автобусной остановке, сняв всю протестную символику и притворяясь обычным жителем центра, едущим на воскресный чай к теще в соседний квартал. Через дорогу от нас носились бронированные солдаты режима, хватавшие и жестко скручивавшие худеньких и слабых программистов, дизайнеров, блоггеров и фотографов — обреченных на иммиграцию борцов за сказочную свободу. Они падали в траву, сворачивались в клубок, чтобы не сдаваться, но при этом не переступать грань настоящего сопротивления полиции, их поднимали, заламывали руки, вели в стоявший у дороги похожий на ритуальный автобус с зарешеченными окнами. Солнце осторожно выглядывало из-за фасада дореволюционного жилого дома, помнящего печные дрова и французскую речь, над крышами ЦАО клубились облака и сигали городские птицы, формировалось будущее с Оскаром у Лео и победой Трампа, очень далекая черная дыра пожирала время и пространство, воровато глядя по сторонам и еще не подозревая, что ее фотографируют для обложки Time, воздух был пригоден для дыхания, возраст был типичен для отчаяния.
— У меня жена в другом городе рожает, понимаешь, — объяснил мой мимолетный товарищ, пряча белую ленту в карман джинсовки и с грустной улыбкой наблюдая вертилово на бульваре, частично замаскированное трепещущей сочно-зеленой листвой.
— Не могу позволить себе пятнадцать суток, понимаешь? — добавил он. — Поэтому вот приходится трусливо маскироваться.
Он хохотнул и быстро посмотрел на меня, как бы в поисках поддержки.
— Понимаю тебя, — кивнул я, тоже сняв ленту, но оставив двусмысленный белый значок на груди (мало ли что он может означать!). — Жена рожает — это серьезно.
— Вот и я говорю! — радостно подхватил он.
Было видно, что ему стало намного легче.
— Так бы я, конечно, щас был там и еще побегал бы от ментов, — заверил он меня.
Мимо промчался омоновец в бронежилете, с защитными пластинами на руках и ногах и в глухом шлеме, в целом напоминающий главного героя фильма «Робокоп». Он на мгновение сбавил скорость и с подозрением посмотрел на нас, словно анализируя цель: дрищеватый хипстер с рюкзачком и его нервно улыбающийся пухленький приятель с белым пакетом из супермаркета. Очевидно, инстинкт подсказывал ему как минимум проверить документы, и он уже было начал отклоняться в нашу сторону, но внезапно рация у него в нагрудном кармане разразилась быстрой и взволнованной тирадой, в которой разнокалиберный мат перемежался со словом «Касьянов», и он устремился прочь за более крупной добычей.
Я поднялся.
— Ну ладно, — сказал я буднично. — Я двину, пожалуй, к метро. Было очень приятно познакомиться!
Мой товарищ тоже встал и протянул мне руку.
— Давай, мне тоже! — проговорил он во время энергичного рукопожатия.
Я подбирал в голове closing phrase, которая была бы не слишком попсовой и не слишком сухой, но при этом все же оставалась в контексте событий. «No pasar;n!» или «Так победим!» — эти однозначно сделали бы ситуацию смешной. «За честные выборы!» и «Россия будет свободной!» подходили чуть лучше, но тоже звучали нелепо. В конце концов, чувствуя, что пауза и рукопожатие сильно затягиваются, я произнес:
— До встречи, надеюсь!
— Ага! Я тож! — подмигнул он.
Мы постояли еще секунду напротив друг друга, как бы осмысливая эти две реплики, вместе странным образом подытоживающие настроение русской революции 21 века, после чего я начал разворачиваться, чтобы уходить, и уже через плечо крикнул: «Здоровья жене!» в попытке хоть как-то разрешить повисшую в воздухе неопределенность.
— Спасибо! — отозвался он.
И мы двинулись в противоположные стороны. Я дошел до метро, спустился по пустой, контрастно освещенной стоящим в зените солнцем лестнице под землю, миновал пахнущий бомжами переход с сигаретными ларьками и скучающими за ними тетками-продавщицами, толкнул стеклянную дверь, придержал стеклянную дверь, привычно зажмурился от ударившего в лицо потока теплого метрошного воздуха, опустил монетку, вытащил карту, приложил к турникету, встал на ступеньку, поехал вниз, слушая классическое: «…ложитесь между рельсами, головой по направлению к поезду, и постарайтесь не двигаться…».
Эскалатор был почти пуст. Где-то впереди ковылял вниз неторопливый пассажир с сумкой для ноутбука. В будке дежурного полуспала крупная женщина в замызганной оранжево-синей униформе. Нарастал гул станции. На встречном эскалаторе стояли на разных расстояниях друг от друга несколько симпатичных девушек. Они смотрели перед собой, без особого интереса изучая стены, глядели на приближающийся к ним выход на поверхность, где лежала большая Москва, большие цели, большая мода и большие мечты, на фоне которых кто-то малюсенький и железный молотил дубинкой кого-то скрюченного и беззащитного, кто-то приземистый и мешковатый сидел в кабинете и думал о виноградниках на юге Франции, кто-то лысенький и зловещий смотрел на себя в зеркало и вслух рассуждал о будущем, и все это, смешиваясь и сгущаясь, сочилось тусклым солнечным лучом через пыльное и давно не мытое высокое сталинское окно станции метро «Пушкинская», откуда поднимались пушкинские девы и куда спускался пушкинский юноша.
Я зашел в вагон поезда и достал телефон. Сотни задержанных, десятки тысяч людей на улицах. Сегодня в Москве прошли самые массовые протесты с августа 91-го. Спасибо, ребята, писал кто-то, мы сделали это! Не сдавайтесь, писал Леша из автозака, все только начинается! За честные выборы, писали тысячи и тысячи умных, светлых, красивых, высоких, тонких, здоровых, начитанных, страдающих, любящих, небезразличных, недовольных, несогласных москвичей. #зачестныевыборы, подписал я фото с Пушкинской, которое я успел сделать перед тем, как ретироваться на автобусную остановку на Бульварном кольце. Я быстро окинул взглядом полупустой вагон на предмет подозрительных личностей. Двое кавказцев безмятежно спали, раскинувшись на сиденье и уронив головы друг другу на плечо. Качок в майке со спортивной сумкой между ног завороженно созерцал свое отражение в темном стекле. Бабулька с мешком, из которого торчала рассада, увлеченно играла в ферму на телефоне со звуковыми эффектами, перекрывавшими шум колес. Седовласый мужчина аристократической внешности, слегка хмурясь, читал газету, которую он, пользуясь возможностью, развернул в полную ширину. По полу каталась брошенная кем-то пивная бутылка, оставляя за собой липкий след. Я достал из кармана джинсов белую ленту и аккуратно прикрепил ее к пуговице на рубашке. Десятки тысяч протестующих на улицах Москвы и сотни задержанных. Я был там, я был одним из них.
«Все ок?» — спросил голос, в моей голове автоматически озвучивающий все смски с родного номера.
«Я в порядке, — написал я. — Еду домой. Было дико круто. Россия будет свободной!»
«Давай, жду, — ответил голос. — No pasar;n!»