Муки рождения
о главной героине пьесы А. Арбузова «Таня»
Это пьеса об изменении человека – восемь картин, в каждой новое состояние души. Но, конечно же, изменения происходят не так, как это может показаться зрительному залу, в одно мгновение, а на самом деле им предшествовала такая длительная жизнь и работа души, какую и сам человек объять своим внутренним взором не может.
«…Так и я родился и явился сначала скромной моделью себя самого, чтобы родиться снова более совершенным творением…» - не случайно пьесу предваряют эти строки из XXIV сонета Микеланджело Буонаротти.
В течение жизни людей одно «я» сменяет другое, иногда этот процесс происходит достаточно гладко, спокойно, иной раз сопровождается невыносимыми страданиями – и только так, в муках, дает о себе знать новое «я». Не все из тех изменений, о которых пойдет речь в статье, равноценны и равномерны. Есть среди них главное – это кульминационная точка спектакля. Внезапное озарение, которое открывает зрителям того самого – «нового» человека, каким, как это кажется, ВДРУГ, становится героиня, Таня. Как будто с ее внутренней жизни внезапно был сдернут защитный покров.
Главная трагедия пьесы в том, что Таня ВИДНА только зрителям – больше никто из персонажей не может судить о ней. Она одна на сцене, когда с ней происходит главная метаморфоза.
На протяжении практически двух картин мы видим молодую женщину, влюбленную в своего мужа Германа до такой степени, что она НАПОЛНЕНА им до краев, ничего своего, личного, хоть сколько-нибудь отдельного от его личности в ней нет – она все отбросила. Институт, интересы, друзей, приятелей, знакомых – все и всех абсолютно. Она – как сосуд, в котором растворен малейший намек на индивидуальность, размыты все контуры личного, из него должен черпать исключительно Герман – все… что угодно ЕМУ. Сам он этим отчасти тяготится, ему со временем становится скучна такая женщина (как это иной раз бывает). Но в данном случае он недооценил Таню, контуры ее личности действительно не сформировались в четкие линии, не заострились, не отшлифовались. То, что он принял за ординарность, являлось особым состоянием души – когда у совсем еще молодой, неопытной девушки именно ТАК выражается первое сильное чувство. Встретив женщину постарше, как ему кажется, более зрелую и интересную, он увлекается ей – а как же, контраст: одна стремится во всем угодить, другая слегка подсмеивается над ним, поддразнивает, подкалывает, ускользает… Это влечет того, кто пресытился прежними отношениями, в которых не надо было ни завоевывать, ни добиваться, ни пытаться удержать женщину.
У зрителей может сложиться впечатление о Тане такое же, как и у Германа. Внезапно, резко меняется оно в конце второй сцены, когда она, случайно услышав его диалог с соперницей, узнает правду: он влюбился в другую, но не бросает жену из-за чувства вины, боясь, что она это просто не вынесет. Мягкая покладистая бесконечно податливая (да еще и скрывающая пока свою беременность) Таня принимает мгновенное решение:
«Таня бежит к окну, хватается за раму, долго смотрит на залитый огнями город. Потом подбегает к шкафу, вынимает чемодан и стремительно засовывает в него разные тряпки, не глядя на них, не думая. В комнате бьют часы. Таня надевает на себя жакет, беретик, идет к двери, останавливается, долго смотрит на комнату, подходит к любимым безделушкам. Берет детский музыкальный ящичек, крутит ручку ; слышно мелодичный звон. Быстро прячет ящичек в карман, идет к двери и снова останавливается. Из коридора доносится шум.
ТАНЯ. Герман… Как же выйти… Только бы не встретиться…»
В ней резко меняется все – стиль речи (отрывистый, каждое слово – по делу), движения – целеустремленные. Исчезнуть. Ей НАДО хоть сквозь землю провалиться, только бы он ее никогда уже не нашел.
Но Герман, вернувшись, случайно натыкается на нее. И происходит нелепая сцена прощания (Таня знает, что это – прощание навсегда, он об этом не подозревает):
«ГЕРМАН (возвращается): Куда же ты? А как же чай?
ТАНЯ. Чайник в кухне, он, кажется, вскипел… А мне надо к портнихе… на минутку.
ГЕРМАН. Ты скоро?
ТАНЯ. Да… мне близко. (Не выдержав, подбегает к нему, крепко обнимает.)
ГЕРМАН. Что ты?
ТАНЯ. Ты хороший, да, Герман?.. Ты хороший… Скажи, что ты хороший, ну скажи ; я хороший.
ГЕРМАН (улыбаясь). Я плохой.
ТАНЯ. Нет, нет, хороший. И пусть тебе будет хорошо. (Улыбаясь, смотрит на него.) Ты ведь помнишь, надо заплатить за прокат пианино, мы задолжали… (Идет к двери.)
ГЕРМАН. Таня!
ТАНЯ (остановилась). А?
ГЕРМАН. Купи мне папирос. У тебя есть деньги?
Таня молчит.
Вот, возьми… (Протягивает ей деньги.)
ТАНЯ. Хорошо.
Герман выходит в соседнюю комнату. Таня смотрит на деньги, кладет их на стол и быстро уходит. Через мгновение слышно, как хлопнула дверь парадной».
Его надо ОСВОБОДИТЬ. Чтобы он полетел, как птица, выпущенная из клетки (не случайно перед этим супруги выпускают наружу птенца – это символ свободы). Таня увидела себя со стороны и поняла: она – КЛЕТКА для него, пусть даже устланная мягкими перышками и устроенная исключительно ради его всевозможных удобств. До поры до времени это гнездышко его умиляло, но…
Действительно ли Тане нужен был такой толчок, чтобы осознать, что она не совсем тем путем идет? Думаю, нет. Герман в начале пьесы говорит, что отсутствие собственных интересов у человека и растворение в другом привести к скуке. И у него самого эта скука возникла.
Но со временем, как можно предположить, возникнуть она могла и у Татьяны. Ничего вечного нет – пресытиться этим существованием могла и она сама. А счастье состоит из отдельных мгновений, оно может окрашивать определенные периоды жизни, но никак не всю жизнь. Психологи считают, состояние такой влюбленности, такого эмоционального подъема длится несколько лет, но уж несколько десятилетий-то – вряд ли…
Но что интересно для драматургии? Внезапный свет, который озарил для нас, зрителей, душу женщины, которая, казалось бы, «повисла» на своем муже и даже будущего ребенка опасается чуть ли не как соперника в борьбе за его внимание. Но стоило ей осознать, в чем подлинное счастье для обожаемого супруга, как она в одну минуту принимает решение безо всяких объяснений пожертвовать всем. И исчезнуть в неизвестном для него направлении.
«Пусть тебе будет хорошо». О собственном «хорошо» - ни слова, ни мысли…
Перенесла ли она чувства на новорожденного сына Юру? Трудно сказать, эмоциональный градус Тани в ее двух сценах с сыном иной. Она уже не способна испытывать такой эмоциональный подъем, такие яркие чувства и кажется погасшей. Она по инерции расспрашивает про своего бывшего мужа, то ли в шутку, то ли всерьез говорит, что могла бы сжечь чертежи его конкурента, разговаривает с ребенком, но это по сути – потребность хоть в каком-то высказывании. Как в стихотворении Евтушенко:
«Страшна невысказанность, невыговоренность,
когда под кожей саднят осколки,
а их ни выцарапать, ни выковырять,
ни образумить - нельзя нисколько».
Сцена, когда умирает ее маленький сын от дифтерита, пробуждает в Тане яростные воспоминания о мединституте (в котором она недоучилась только год). Она перебирает в памяти лекции, названия, термины, судорожно сыпет ими и, осознавая свою беспомощность, сдается… Ей не хватает знаний и опыта. Мальчика не удается спасти (хотя удалось бы другому врачу – это под вопросом, не берусь судить, есть ли в этой сцене намек на то, что, не брось Таня когда-то учебу, она бы вылечила ребенка).
Эмоциональность ее действительно меняется. Юношеский пыл превращается в отрешенное, бесстрастное желание разобраться – в себе, в жизни, в людях… Обрести то свое «я», которое будет тверже, сильнее, закаленнее. Жить не иллюзиями и фантазиями полуребенка-полувзрослого (существа, которым она когда-то была), а ставить профессиональные цели, достигать их, научиться видеть все под иным углом зрения – будто бы сверху, как это бывает, когда человек НАД ситуацией.
И это ее «профессиональное» перерождение (желание встать на рельсы брошенной когда-то профессии) – не менее мучительно, чем расставание с девичьими грезами о бессмертной любви, когда представление о предмете любви настолько смутное и расплывчатое, что человек живет не в реальности, а как будто в неком «розовом сне», не желая до поры до времени пробуждаться.
Постепенно героиня приходит к определенному выводу:
«ИГНАТОВ. Вы были… замужем?
ТАНЯ. Слава Богу, обошлось, без этого.
ИГНАТОВ. Что так?
ТАНЯ. Любовь делает человека сначала слепым, а потом нищим.
ИГНАТОВ. Неужели я должен поверить, что нет на земле ни любви, ни дружбы только потому, что вашей знакомой попался негодяй, который…
ТАНЯ. Замолчите! (Сжав кулаки, она стоит перед Игнатовым, готовая ударить его. ) Сейчас же замолчите. (Пауза.) Он ни в чем не виноват… Ни в чем, поняли?»
Конечно, Таня выдает себя «с головой» такими эмоциональными реакциями, собеседнику становится ясно, что она пережила и переживает до сих пор. Но ее новая установка на «обретение себя» в профессии, в деле, в призвании со временем крепнет (несмотря на некоторые колебания, потому что бывают у нее и профессиональные сбои и неудачи). Теперь в это она верит больше, чем в любовь, считая ее надуманной, эфемерной, чем-то вроде миража – самообмана, самообольщения.
Конечно, надо понимать, что это согласовывалось и с идеологией того времени (когда считалось, что женщины должны самореализовываться и выходить за пределы кухонного мира, иначе они вообще не будут отвечать понятиям нового времени). Но Арбузов – не из тех, кто строит свои произведения искусственно, назидательно насаждая некую идею, его герои эволюционируют абсолютно естественно. Так же было с Норой из «Кукольного дома», в личности которой было заложено куда больше, чем видели в ней окружающие. И ее метаморфозы в течение спектакля (некий внутренний рост, раскрытие граней) можно сравнить с метаморфозами арбузовской Тани.
Когда она чувствует, что новый знакомый, Игнатов, поверил в нее, увидел в ней то, чего, возможно не видели другие, Таня решается на поступки, которых прежде бы испугалась. Она отправляется на дальний прииск, чтобы вылечить тяжелобольного. Им оказывается ребенок Германа. Игнатов, появившийся спустя некоторое время, внушает Тане, что она не должна бояться встречи с бывшим мужем, иначе всю жизнь будет мучиться мыслью, что так и не объяснилась с ним, в этой истории НУЖНО поставить какую-то точку. И Таня, не желая предстать в жалкой роли отвергнутой или брошенной, быстро сочиняет историю о том, как ей понравился другой человек, и она много лет назад предпочла его. А о другом ребенке Германа (которого тоже звали Юра) – ни слова. Ни к чему ему лишняя боль. К тому же нельзя потерять того, кого и не имел – так она рассудила.
И после этой, мучительной для нее сцены, когда понадобилось собрать все свое мужество и держаться с Германом и его женой бодро, Таня почувствовала, что снова преобразилась, в чем и призналась явно неравнодушному к ней Игнатову:
«Таня. Да. Как странно, неужели мне надо было увидеть его, чтобы понять… И какое-то удивительное чувство свободы, словно не прожит еще ни один день жизни и только юность кончилась. Милая, смешная юность…»
Когда-то она освободила Германа. Теперь освободилась сама.