В небольшой, разбросанный своими бревенчатыми избами по лесистым косогорам рабочий поселок Серебрянка, вот уже как с неделю пришла чудесная теплая осень. Что может быть красивей на свете и так волнующе радовать глаз, как молодой сентябрь с покрытыми желтой позолотой деревцами и с окрашенными в ослепительно-оранжевые цвета вечерними, небесными далями?! Кто знает это особенное время года, тот меня поймет. Немного студеные, прокуренные сырой картофельной тиной ясные ночи и погожие, настоянные на засохших листьях и травах деньки. Славно живется в эту пору, ох и славно. Однако не все в ту восхитительную осень было так ликующе и беззаботно на душе, как хотелось бы. Но обо всем этом по порядку.
Аккурат в полдень к дому бывшего работника совхоза «Красный хлебороб» семидесятилетнего Серафима Жилина, скрипя на всю улицу своими стальными рессорами, медленно подъехал грузовой Зилок. Водитель, с виду пожилой и заметно уставший мужчина тут же заглушил тарахтящий движок и хорошенько протерев махровым полотенцем запачканные солидолом руки, вылез из кабины.
– Здорово живем. Кхе-кхе. – сделав тут же серьезным лицо, раскланялся он толпившимся около палисадника людям. – Здравствуйте, товарищи. Здравствуйте. – и не проронив больше ни единого звука зашел в открытые нараспашку ворота.
Ухватив зорким взглядом возле поленницы во дворе покрытый темной краской деревянный крест с прикрученной к нему черной табличкой, шофер молча взял его на руки и, не обращая внимания на народ, вынес на улицу.
– Подсоби, мужики. – с ходу подозвал к себе водитель стоявших ближе всех к грузовику двух хмурых, хорошо одетых мужчин, а сам кряхтя полез по колесу наверх.
Мужики осторожно, чтобы не поцарапать свежевыкрашенную древесину, с легкостью оторвали от земли крест и ловко протянули его прямо через борт шоферу в кузов.
– Вот и славно, вот и хорошо. Благодарю душевно, мужики. Спасибо. – суетно подмигнул водитель своим недавним помощникам, на что они едва заметно улыбнулись в ответ. – Щас так привяжем, так его прикрутим, что никуда, родимый, он от нас не убежит. – и крепко-накрепко примотал крест капроновой бечевкой прямо к борту.
– За что спасибо? Хм. Было бы, за что. – пробубнил один, что был худее внешне мужичок и пошагал во двор.
Ровно через час на этом грузовичке предстоял последний путь до кладбища, почившего позавчера от длительной болезни хозяина жилища Серафима. Пока же в доме, уже как третий день происходило прощание с ним.
– Вот так вот, маковка моя. Ыыы! – в душной, нагретой от восковых свечек и людского дыхания горнице, на стуле возле гроба навзрыд рыдала супруга покойного, маленькая, почерневшая от навалившегося разом горя старушка Арина. – Частенько говорил он мне, ты знаешь, Ариша, как хочется жить? Все, что есть за душой, он сроду повторял мне, за жисть бы не задумываясь отдал. Ой, как жить хотел ты, милый. Да как же жить-то ты хотел. Ыыы! Ыыы! Ыыы! Да как ты за нее цеплялся! Сокол ты наш! Ангел ты родимый наш! Да куда же ты собрался от меня?! Куда?
– Да любимый ты наш! Да ноженьки отбегали твои! Ыыы! Ыыы! Ыыы! – следом за Ариной тут же ударилась в слезы двоюродная сестра Серафима, старенькая Антонина. – Да на кого ты нас покидаешь, соколик ты наш ненаглядный! Да единственный братик ты мой! Да ангел ты наш самый драгоценный, касатик самый золотой!
Проревевшись, как следует, Арина промокнула свои воспаленные глазки платочком и заботливо поправила на груди покойного мужа маленький бумажный образок.
– Эх-хе-хе. Как только захворал он мой хороший, сначала еще че-то ел, даже бутылочку, когда ему в сельпо брала Пшеничной. – жалостливо любуясь мертвым, каменным ликом супруга, тихонько стонала Арина. – А последний месяц, маковой росинки в горле не видал. Сколь не предлагала, че-нибудь покушать, ни в какую.
– Ты подумай. – вздохнула сестра. – Ой-ой-ой. – и снова тихонько всхлипнула.
– Ты знаешь, а я тоже вместе с ним не ела. – продолжала полушепотом вдова. – Неет. А как же. Он стонет без конца лежит голодный, а я втихушку, рази буду есть? Неет. Сижу все времечко реву-реву, ты знаешь, как мне его до смерти было жалко.
– Да матушка ты моя. Да ты моя хорошая. – погладила сухонькую вдовью ручку Антонина. – Да как же дальше без него мы будем?
– Как он умереть скорей хотел, родимый. Как замучила проклятая болезнь его. – все шептала вдова. – Лежит, бывало, в темной комнатке, весь мокрый, стонет, милый мой. А как агония-то началась пред самой смертью, то приказал нам, чтобы живо отвезли его в больницу, где б сделали ему анализы и дали хоть еще немножечко пожить.
– Ты подумай. И отвезли? Отвезли?
– Не успели. Помер, золотой мой.
– Эх-хе-хе. Вот она, жисть. Ты погляди.
– Ох-хо-хо.
– Жить всегда охота. А уж тем более нам старикам. У нас теперь ведь в жизни, как? День прошел, и слава Богу. Обидно только, когда люди молодые и здоровые, все че-то жалуются и порой не понимают настоящей ценности ее.
Пока старушки сидели и тихо-тихо переговаривались между собой, в избу почти, что каждую минуту кто-то заходил. Некоторые визитеры усаживались тут же на деревянную лавку, застеленную новым полосатым половиком, и какое-то время неподвижно сидели, иные молча склоняли перед покойным голову и неуклюже потоптавшись возле гроба несколько секунд, выходили из избы.
Ровно в час, минута в минуту в комнату вошли мужики, это были бывшие сослуживцы Серафима по совхозу. Один из них, когда-то работавший в его бригаде комбайнером, по виду самый крепкий и шустрый Димка Глымов, склонился к Арине и что-то ей на ушко прошептал. На его слова бабушка на мгновение задумалась и еще сильнее прежнего они вдвоем с Антониной ударились в плач.
– Давайте закругляйтесь. Выносить пора. – наконец не выдержав, громко сказал какой-то высоченный седовласый дядька, на что все присутствующие в доме робко посмотрели на него. – Время! Давайте правда выносить.
Несколько баб, обступивших полукругом в этот момент в горнице гроб, тут же принялись рыдать.
– Давайте, мужики, бери! – по-хозяйски метко примерялся к продолговатому ящику Глымов.
Два кряжистых пожилых мужика быстро взяли гроб за надежно приколоченные деревянные ручки со стороны головы покойника, Дмитрий же в одиночку поднял гроб там, где находились его ноги.
Как только покойный оторвался от скамейки, кто-то из людей умышленно саданул по лавке ботинком, отчего она с оглушительным грохотом ударилась об пол.
– Чтоб больше тут никто не умирал. Хорош. – пробубнил тот самый суеверный человек и оглядел своим сердитым взором всех не успевших покинуть комнату людей.
– Аккуратней, поаккуратнее давай. Не дрова несете. Легче. – потея и кряхтя, жестами своего подбородка распоряжался Димка Глымов, направляя гроб точно в узкий дверной проем. И ящик с покойником, будто качаясь на больших волнах, медленно задвигался к выходу.
Старухи, те, что были еще в горнице, сразу же устремились за гробом и, что было силы в один голос завыли:
Святый Боже, Святый Крепкий,
Святый Бессмертный, помилуй нас…
В это время около ворот, уже как с полчаса назад собралась большая разношерстная толпа. Соседи, родственники, сослуживцы и самые-самые близкие люди, все в этот день были возле Жилинского дома.
– Выносят, бабоньки! Несут! – звонко закричала, какая-то нарядно разодетая, полная женщина, и люди как по команде уставились на ворота.
Аккуратно поставив гроб на два табурета, к нему по очереди тут же стал подходить народ попрощаться.
– Раечке моей, голубушке моей, привет там передай если увидишь. – погладив скрещенные на груди закостенелые руки усопшего, простонал какой-то дряхлый старичок. – Скажи ей там, моей хорошей, скоро буду.
Чуть поодаль от людей, прижавшись спиной к трухлявому забору стоял угрюмый, заметно пьяненький мужик.
– Вот и ты поспел туда, родимый. Кхе-кхе-кхе. – еле слышно прокряхтел он и тихо прокашлял.
– Че не подходишь попрощаться? Подойди. – резко прервал мысли этого угрюмого человека троюродный брат покойного дедушка Игнат. – Сами скоро там же будем. Не заметишь, милый, как.
– Мне тут не плохо. Я не тороплюсь туда.
– Ха! Рази он торопился? Видно время его подошло.
– И наше с тобой придет, ты не волнуйся. – недовольно процедил сквозь зубы тот же мужик. – Только еще, когда? Науке это неизвестно. – и слегка насупился.
– А кто его знает, когда? Хм. Успеем. Щас на минуточку загадывать нельзя. Команда оттуда поступит и все. – и Игнат показал рукой на чистый голубой небосвод.
– Знамо дело, рано, или поздно всех в сосняк снесут. Ни один не останется тут. Даже только кто родился.
Когда закончили прощаться, те же люди, что выносили гроб из избы, они же и подняли его в кузов.
– Кто на кладбище, в автобус! – подал командный голос сын покойного Иван и указал рукой на припаркованный возле соседского дома совхозный оранжевый Пазик.
Человек двадцать, включая жену Серафима, тут же заковыляли в автобус. Водитель Зилка, убедившись, что все, кто едет на кладбище в сборе, плавно тронулся в путь.
– Прости нас, Господи и, помилуй. – перекрестились в Пазике старушки и устремили свой взор в лобовое стекло.
На улице было по-прежнему ясно и сухо. Лишь изредка на небе появлялись небольшие белые тучки, но они долго не задерживались и куда-то растворялись.
Проезжая мимо низенького домишки на три маленьких окна, дед Игнат живо заерзал на кожаном сиденье и толкнул плечом сидящего рядом с собой мужика.
– Мои апартаменты. Хе-хе-хе. – засиял своими острыми глазами старик. – В последний раз мимо моего дома Фимка проезжает. Не посидеть нам больше с ним под самогон. Потерял я, паря, брата. Все! В чистую потерял.
– А ты чего сегодня без своей? – тоже бросив косой взгляд на домок, в ответ поинтересовался мужчина.
– А ты рази не слыхал?
Мужик непонимающе пожал плечами.
– Парализовало. Уж две недели, как лежит. Ноги у моей старухи отказали. А то она бы рази не пришла. Она у меня Серафимушку шибко любила. Он ведь мне приходился родней. Троюродный братец, как никак. Понял?
– А я и не знал, что родня. Думал, что в совхозе вы работали с ним вместе. Хм. Интересно. Очень интересно.
– И в совхозе, было дело, и еще родня. Хе-хе. – задумался Игнат и снова засмеялся. – Новый год, мы как-то отмечали вместе. Ха-ха-ха! Фимка, помню, как тогда нажрался, и все игрушки с елки перебил. Знаешь, какие шарики красивые висели. Ууу. Их нам по блату сватья из столицы привезла. А этот пьяный черт их хряпнул. Жалко, ох и жалко. Ты знаешь, внук как эти шарики любил.
Медленно подкатив к кладбищу, двери автобуса тут же разъехались в разные стороны и народ устремился на свежий воздух. Гроб с покойным из кузова уже успели спустить на землю и приготовились заходить на погост. Бабы выстроившись следом за покойником в шеренгу, снова завыли в один голос и тихонечко пошли.
Святый Боже, Святый Крепкий,
Святый Бессмертный, помилуй нас…
На кладбище было светло и тихо. Даже обитающее здесь круглый год настырное воронье в этот теплый, солнечный день, завидев массу народу, не проронило ни звука и сиротливо сидело на тонких ветках деревьев молчком.
Войдя в раскрытые настежь воротца, люди для удобства дальнейшей ходьбы сразу же разделились на несколько маленьких кучек и по узеньким неловким тропинкам устремились в лес. Гроб все также словно качаясь на волнах, осторожно несся мужиками между памятников и нагроможденных почти вплотную оград и медленно-медленно плыл к своему последнему причалу.
Проходя мимо железной, окрашенной в яркий белый цвет тумбы с маленьким овалом молодого паренька, одна старушка глубоко вздохнула и закачала головой.
– Ведь это Сенька Коноплев. Гляди-ка, рядом с дедушкой своим улегся. Ох, Сенька-Сенька. Ох, и дурная голова.
– Это какой Коноплев? – не поняла вторая бабушка, шедшая бок о бок. – Данилы Коноплева сын, что ль?
– Он самый. Нашего бывшего директора сынок. Че не жилось ему, ума не приложу. Ить все у них в достатке было. Эх, Сенька-Сенька. Таким ить молодым ушел туда.
– Специально руки наложил. Отравился, глупый. Поругался со своей женой и со злости-то хлебнул чего-то. Лежи теперь. Кому, че доказал, дурак, не понимаю.
– В жизни за все, рано, или поздно приходится расплачиваться. – вздохнула бабка. – Видно через родного сына, Бог Даниле с неба камнем шибанул. Ты помнишь, как он к своим рабочим относился, когда у нас директором совхоза был? Ему не важно было, как с людями обращаться, лишь бы самому сидеть в тепле. Мой дуралей под ним столько годов ишачил, а ничего кроме инфаркта и не заслужил. А этот полные карманы напихал добром, и дача трехэтажная у пруда, и несколько квартирок в городу стоит, и денег на счетах навалом. Что не приколочено, все будто пылесос глотал, горстями. Людей он шибко не любил. Для него люди, сколько помню, сроду были мусор.
– А мне жалко паренька. Ох, и подруга жалко. Не для того маманя ягодку растила. А?
– Да конечно жалко, как не жалко. Он ведь человек. Просто пословица в народе есть, дескать, дети, за грехи родителей в ответе. Пословица такая. Слышала?
Старушки одновременно осуждающе покачали головками и продолжили идти дальше.
– Их раньше-то отдельно хоронили. Там в дальнем углу. – опять вернулась к разговору первая из них. – Самоубийц. А щас другое время, где хочешь, там и хорони.
– В том месте не только самоубийцы похоронены. Там еще рядом в зарослях травы татары здешние лежат. Мусульманского-то кладбища в поселке нет, вот их там всех скопом и хоронят. Кого по ихним деревням не развезли, тут родственники закопали рядом с нами.
– А че родня за их могилками-то не ухаживает? Че, как безродные они в траве лежат?
– Не принято это у них. У них бабам на кладбище даже запрещено заходить. Дескать, против ихней веры это. Но, то было раньше. Те времена, не щас.
– Щас никому ни че не надо. – с ходу согласилась первая. – Вон, Ленька Балаганов - гармонист, из Дмитрича Нахимова проулка, тоже вот точно так ушел из жизни, добровольно. Залез по пьяну делу в петельку, балбес, и все.
– Так он не в первый раз в нее залазил.
– Не в первый? Че-то я не знаю? Это как?
– А вот так. Его как-то уже доставали оттуда. Напился тоже в стельку, да нырнул. Ладно, его баба пришла к нему в гараж проверить. Открыла дверь, а он висит. Спасла. А так еще бы раньше парень умер.
– Мне, помню, кто-то еще в детстве говорил, что кто хоть раз в жизни петлю попробовал, тот рано или поздно в нее все равно попадет.
Спустя минут десять, похоронная процессия, преодолев все преграды, наконец дошла до вырытой могилы.
Мужики положив поперек ямы два, принесенных заранее чугунных лома, аккуратно поставили на них гроб и все снова стали подходить и прощаться. Кто-то голосом оратора стал говорить о покойном добрые, хорошие слова.
Недалеко от сбившихся в реденькие кучки слегка утомившихся людей, возле чьей-то заросшей кустами гранитной плиты, под огненными гроздьями рябины топтались два угрюмых, немного поддатых мужика. Один из них, приехавший специально на похороны из города, немолодой мужик Родион повернул свою голову в сторону и увидел метрах в тридцати от себя за кованным, мрачным забором церквушку из старинного красного кирпича.
– Как отец Григорий-то живет, ни че? – тихонько спросил он у стоявшего рядом с собой деда Игната. – Че то давно его не слышно. Как он?
– Живой. – ухмыльнулся ясной улыбкой старик, показав во рту два своих последних зуба. – А че с ним будет?
– Ну, мало ли. – озабоченно выгнул брови горожанин и шмыгнул носом. – Он тоже ведь у вас мужик в годах.
– Хм. В годах!? Ну ты загнул. Да на нем сено возить с покоса еще можно.
– Ну, че уж ты так грубо-то его?
– Это рази грубо? Хм. Тоже мне. Нежный какой.
– По-моему да. С людьми надо вежливей быть.
– Кха! Его однажды, помню, на поминки пригласили к Васюговым, у них тогда старуха в самый аккурат под День Победы померла. Ну, и помянули малость бабку. Ну, не совсем малость, почти что в усмерть так-то упились. Так этот батюшка, такой им палисад нагородил по пьяни. Ужасть. Мало того, что он там всех бабенок перещупал в доме, так он еще на огороде прямо в рясе, на парник с огуречной рассадой залез. Я ему, помню, кричу, дескать, отец Григорий, хватит! Накажет Бог-то за проказы, говорю.
– Серьезно, что ли? И послушал?
– Да щас же. Хех. Послушает он, как же.
– Ну, и ну. Вот тебе на.
– Визжит на всю округу, будто поросенок, Бог простит!
– Ну, как-то, прямо я не знаю. Батюшка, и на такое горазд? Откуда сила-то берется, а?
– А где он надорваться мог за жисть? Кхе-кхе. – хрипло прокряхтел дедушка. – Это я в полях да на току спины не разгибал, а он, сколь помню я его, все на погосте с паствой харчевался. – и лениво показал рукой на блестящее на солнце зарешеченное церковное окно.
– Не всем в совхозе спины гнуть. – категорически не согласился со стариком Родион. – Кому-то и по этой части лямку надобно тянуть.
– Хороша же лямка его. Хе-хе. Мозги народу пудрить. – снова усмехнулся дед и отчаянно замотал головенкой.
– А чего не так-то? Вот ты че к нему пристал?
– Да так как он-то, че не жить. Сытная еда, вишневая наливка, гроши под периной, уваженье. Ни в чем нужды, ни он, ни попадья его, не знали сроду нихрена.
Родион посмотрел удивленным взглядом на сердитого деда и опять переключил свой взор на освещенную ярким солнечным светом церквушку.
– Че-то бочку на него ты катишь, как я посмотрю, Игнат Кузьмич. Скажи честно, из-за чего?
– Че мне на него катить? Ха-ха-ха! Больно он мне нужен. Хм. – отмахнулся от горожанина старик и сверкнул по сторонам злыми глазами. – Он сам себе начальник, сам себе творец.
– Это как так, творец?
– А так. Месяц служит тут в часовне, недели две в своих хоромах водку, как последний пьет. Так и живет, как будто ванька-встанька. Грешит, да грехи после пьянки замаливает. Вот и все. Вот и вся его мякина.
– Вот борода седая! А! – присвистнул Родион и вытер свой потный, холодный лоб ладошкой. – Нисколечко не изменился? Ты подумай. Вот кого годы не берут.
– Горбатого могила исправит. – сердито процедил старик. – Хе-хе-хе. А пузу отрастил какую, встретишь, не узнаешь. Не брюхо спереди, картофельный мешок.
Люди все стояли над открытым гробом и не сводили с худого, застывшего лица покойника глаз. Каждый о чем-то думал и по-настоящему переживал.
– Мне один доктор в городе про пузо, знаешь, что сказал? – лукаво так спросил у деда Родион. – Пузо, это говорит, курган славы. Толкует, дескать, конь, хоть лежачий, хоть стоячий, должен под навесом быть, в тени. Хи-хи-хи. Понял? Хи-хи-хи. – и негромко, чтобы никто не услышал, захихикал в кулак.
На эту шутку дедушка Игнат никак не отреагировал и загадочно обвел своим взглядом скорбные лица людей.
– Еще и приторговывает он. Слышь? – вдруг полушепотом, заговорщически пробубнил дед. – Слышь?
– Кто это он? – не сразу сообразил Родион.
– Как это кто? Отец Григорий. Кто ж еще-то? Мы про попа с тобой же говорим.
– Ааа, все батюшка тебе покоя не дает, родимый? Ха-ха-ха! – наивно засмеялся горожанин. – Да ну, поди. Чем ему можно торговать тут? Могилами на кладбище? Хе-хе.
– А чем угодно. Всем. У них там в церкви своя химия, свой мухлеж. В храме всякого добра по закромам навалом. Свечи там, просвирки, книжонки разные святые, еще народ записки подает. Ты думаешь, что за бесплатно это?
Родион пожал плечами и ничего не сказал.
– Накоси-выкуси. – вылупил свои шальные глаза старик и украдкой от людей показал приезжему костлявую фигу. – За тити-мити, мать родную сбагрит.
Лицо мужика от этого некрасивого и неуместного жеста в один момент сделалось недовольным и злым. Старик в это самое время, как ни в чем не бывало продолжал топтаться рядом с Родионом и ворчать.
– Я помню. – вдруг резко оживился горожанин. – Когда начальником милиции на севере работал, прислали к нам в наш городской собор одного не местного священника служить. Отец Илия, порядочный такой мужик, серьезный. И решил он первым делом в новом храме, свое хозяйство нашими средствами изучить.
– И правильно. Кхе-кхе-кхе. Ты погляди, какой способный. – одобрительно цокнул языком старик. – Чтоб за проделки прежнего попа не отвечать? Он видно знал, что в ихней жизни приворовывают много.
– А кто его знает. Знал, или не знал.
– И как ревизия та? Провели? Кхе-кхе-кхе.
– Нет. – вздохнул Родион. – Не провели.
– А че так? Надо было хорошенько покопаться в их белье. Глядишь, и че-нибудь бы отыскали.
– Я отказал ему в проверке. Не положено нам, понимаешь, по закону лезть туда. Там у них свой устав, церковный, а не наш закон, мирской. Ну, засунул бы я свой нос туда, и все. Они бы мигом мою душеньку отпели.
– Ты подумай. – выпучил глаза старик. – Даже тут смогли схимичить. То есть, лопай, сколько захочешь, воруй, сколько унесешь, и никто тебя не проверит? Так, что ли? А? Интересно.
– Получается, что так.
– Вот это я понимаю. Вот это грамотный, вот это ответственный подход. – с обидой пробормотал Игнат и равнодушно опустил глаза в землю.
– Ладно обсуждать священников-то. Ладно. Это не наше с тобой дело, дорогой. Пусть с ними разбирается их патриарх. – сказал, как отрезал Родион. – Как говориться, не суди, да не судим будешь. На свете каждому свое. Че толковать про них, Бог с ними. Если че и не правильно делали, Господь потом рассудит их.
Старик от таких высказываний со стороны бывшего коммуниста сразу оживился и ехидно на него посмотрел.
– Я погляжу, ты шибко в Бога веришь, Родька? – ядовито спросил его Игнат. – Он у тебя сегодня с уст не сходит.
– Все люди так-то верят. – несколько удивился такому странному заявлению мужчина. – Верят. А как же? Только одни верят, что Бога нет, а другие верят, что он есть. Вот и попробуй, разбери. А ты знаешь, какая поговорка есть про это дело у евреев?
– Нуу. – настороженно промычал дед.
– Они говорят так: – Вера - это душа, религия - это философия, а церковь - это бизнес.
– Бизнес? Хе-хе. Остро придумано, остро. Хе-хе. Ишь, какие мудрецы эти евреи.
– Вот тебе и остро. Вот как хочешь, так и понимай.
Дедушка с грустью посмотрел Родиону в его серо-голубые, слегка уставшие глаза и задумался.
– Рассудит, говоришь, Господь? – приободрившись духом старик снова вернулся к разговору о Боге.
– Думаю да. А иначе как?
– Это мы уже, где-то проходили. А ты вспомни, друг, сколько попов, когда-то расстреляли милых. Сначала Ленин их гнобил, а после Сталин взялся еще круче.
– Красный террор. – зачем-то сказал горожанин.
– А храмов Сталин сколько разломал в России?
– Да, Кузьмич. У Сталина не забалуешь было. Он усатый дьявол, свое дело туго знал. И вправду, сколько батюшек в репрессии погибло. Кто-то говорил, что о-го-го.
– Дьявол, не дьявол. – сощурил свои морщинистые глазки дедушка Игнат. – А при нем порядок, паря, был и дисциплина. Он за нас, за неученых и за бедных был.
– Согласен, что за нас. – одобрительно покачал головой приезжий. – Еще б еще народ на Колыму не отправлял, цены ему бы не было. Знаешь народный фольклор?
– Фольклор?
– Ну. Объявили, значит, конкурс анекдотов о Сталине. Первое место - двадцать пять лет лагерей, за второе место - пятнадцать, и поощрительная премия - десять лет строго режима.
– Да ладно тебе наговаривать-то. Хм. Сталин, это Сталин. – как на собрании с трибуны, заключил старик. – Не то, что нынешние оккупанты, сволота. Тьфу! – и отвернув голову от Родиона и народа, смачно харкнул на землю.
– Ох, и сталинист, Игнат Кузьмич ты. А?
– Я-то сталинист? Может ты и прав. Только мы все пигмеи, личинки по сравнению с ним.
– Нуу?
Довольный своим пролетарским происхождением и верной жизненной позицией дедушка, утвердительно мотнул своей немытой серебристой шевелюрой и, лестно похлопав горожанина по плечу, гордо промолвил:
– Недаром же, наш уважаемый вождь, генералиссимус, товарищ Иосиф Виссарионович втолковывал своему сыну-школьнику Ваське: – Запомни. – серьезно говорил он. – Ты не Сталин, и даже я не Сталин. Вот Сталин. – и показывал на свой огроменный портрет на стене.
– Да прав ты, прав ты, дед Игнат. – без шуток промолвил Родион. – Я тоже помню, как бабушка рассказывала, что когда умер Сталин, все женщины тогда надели черные платки и плача говорили: – Умер отец.
– Вот видишь. А я, что говорю?
– А еще я однажды смотрел по телевизору, какую-то научную программу и запомнился мне характеризующий нашего правителя эпизод. – несколько наивно улыбнулся Родион. – Когда, значит, во время войны руководители-то стран-союзников проводили Ялтинскую конференцию, произошел там один инцидент.
– Какой еще инцидент? Шибко напились поди?
– Да нет. Это я тебе тоже про личность Сталина говорю. В тот момент, как он вошел в своем военном френче в зал, сам Уинстон Черчилль тут же машинально перед ним почти по стойке смирно вытянулся.
– Знай наших. – с гордостью за свою великую в прошлом державу бойко промолвил Игнат.
– Мало того Черчилль, так даже и Рузвельт тоже хотел было в тот момент с кресла подорваться, хотя сам уже лет двадцать не ходячим был.
Дедушка одобрительно покивал головой.
– Раз уж о политике заговорили, паря, так Брежнев был не хуже, я тебе хочу на чистоту сказать. – решил продолжить политинформацию старик. – Это не Хрущев, предатель, и даже не Андропов со своими кагэбэшными замашками, который, только что и делал, так это в южных санаториях лечился, да тунеядцев с вшивыми интеллигентами гнобил. А Леонид Ильич был голова, и нынешняя власть, доведшая народ до белого колена, ему совсем не ровня. Да-да-да.
– Нуу, Брежнев. Хм. – загадочно ухмыльнулся горожанин. – Я знаешь, что слышал о нем? Якобы если Брежневу шили костюм и он генсеку не нравился, наш дорогой Леонид Ильич, не смотря на это, все равно благодарил портного, платил за работу немалые деньги, а костюм просто вешал в шкаф, навсегда. И ни одного критического замечания портному. А нынешняя сраная элита сегодня обвопилась бы от возмущения, если бы ей, что-то не понравилось. Потому что она никто и ничто. Это как раз из той оперы, когда из грязи в князи. А старшее поколение самую страшную войну прошло, поэтому неудачный костюм, это не то, что могло их расстроить.
– Даа, при Брежневе и вправду были времена. Жили, как у родного отца в богатом доме. – с тоской вспомнил о прошлом Игнат. – Единый народ, единые деньги, искренняя доброта. Интернационал, одним словом. Уважение к старшим, вера в светлое будущее, учились и лечились бесплатно, а главное, не было этой повсеместной дебилизации населения страны и все тянулись к знаниям.
– Ты щас вот это мне сказал, и я знаешь о чем подумал? – промолвил Родион. – А ведь коммунисты отрицали Бога, но законы были, как по писанию Его. Эх-хе-хе. Осиротели мы без Брежнева. Низкий поклон и земля тебе пухом, наш дорогой Леонид Ильич.
– Согласен. Действительно хороший был Леня Брежнев человек. Простой. – невозмутимым взглядом посмотрел на горожанина Игнат. – А все же один недостаток, кхе-кхе, пусть хоть и капельный, но у него имелся.
– Это какой же такой недостаток? Вставная челюсть его? – безобидно пошутил Родион.
– Сам ты челюсть. Хм. Челюсть.
– Ну, ладно-ладно.
– Ты так, паря, больше не шути. Уж больно добрый был наш дядя Леня, прямо в доску свой.
– Да нуу. Нашел своего. – усмехнулся Родион.
– А чего, да нуу? Своей семьей не занимался? Не занимался. И всяких разных казнокрадов, спекулянтов, взяточников толком не ловил.
– Ну, уж прямо так и не занимался? – не согласился приезжий.
– Не спорь. – показал зубы дед.
– Хотя про семью может быть ты отчасти и прав. Но все же ему тоже надо отдать должное, что он с имеющимися у него привилегиями и возможностями, от своей ровесницы супруги к молодой не уходил.
– Да и ее-то он не больно-то уж и баловал, беднягу. Во всяком случае с собой на самолетах по загранкам, как Мишка-меченый, он точно свою кралю не возил. – прикрикнул Игнат.
– Тогда выходит, занимался он семьей?
– А я тебе говорю, что не занимался. Посуди сам. Вот вроде был он лидером мировой супердержавы с термоядерным оружием, а родную дочку, как ни бился, приструнить не смог. Она у них прошла огонь и воду, баронесса. На весь союз позорила своими кутежами сердобольных предков, курва, да мужиков меняла, как перчатки. Тьфу!
– Ладно, не плюйся. – попытался осадить старика Родион. – Могилы ведь кругом.
– А че не плюйся? Хм. Теперь хоть плюйся, хоть не плюйся. Но эта девка, будь она не ладна, своим распутным поведением маршалу Брежневу под самый дых дала.
– Ну, тут знаешь, надо было ему, что-то одно выбирать. Или воспитанием дочери, как следует, папаше дома заниматься, или одну шестую часть суши, в ежовых варежках, вот так держать.
– Хм. – насупился на горожанина дед.
– Ты знаешь, если тебе Бог, что-то и дает, то он обязательно у тебя, где-то, что-то и забирает. Ну, не бывает все по полной никогда.
В двух шагах от могилы скромно стоял молодой человек - родной внук усопшего Серафима, Мишка. Несмотря на свои еще юные годы, он уже был изрядно поддат. Увидев это, те же две старушки украдкой переглянулись между собой и зашептались.
– Ты погляди, стоит, уже с утра напился. Глаза бы не смотрели на него.
– Вижу. Напрасно толковать. Пропащий парень. Он поди еще и не ложился. Его устроили в техникум в городе как-то. Так ты учись. А он повадился кутить. Зла на него не хватает. Родители все извелись. Говорят, зря его отправили туда такого молодого. Тут хоть под присмотром был, а там один он, сам сусам. И с учебой видно не лады. Я как ни погляжу, все дома он, пороги винной лавки обивает.
– Эх-хе-хе. Водку никому не победить. Неет. Сколько не пытались люди бросить, бесполезно. Она тебя сто раз сожрет вперед, и хрен подавиться, как тузика загложет.
Здесь же рядом с бабками топтался в гордом одиночестве немолодой мужчина - товарищ покойного и бывший его собутыльник Степан. Стоял и потихоньку думал.
– А страшно ведь в могилку-то ложиться. Сто восемьдесят сантиметров в глубину и все. Как там темно и холодно, поди в гробу-то. И хрен оттуда вылезешь, если ты там проснешься вдруг. Ну, бывает же, где-то такое? Думали, что умер, а он просто взял и заснул. Многие этого до жути боятся и просят, чтобы их в крематории сожгли. Так говорят, надежней будет.
Заметив Степана, известного в прошлом на всю округу алкоголика и дебошира, бабушки тихонько засмеялись.
– Гляди, как стеклышко стоит, горюет. – прошептала одна старушка на ушко другой.
– Он свою колоду выпил.
– Ага, ага.
– Врачи сказали, не бросит пить, в один момент помрет. Он и завязал. Не хота в землю-то видать?
– Я помню, лет десять назад, он в районе на автобусе работал. Тогда он ой, как крепко заливал. Ведь прямо запивался-запивался. Однажды, как-то похмелился с утреца и за рабочими на фабрику поехал.
– Пьяным, что ли? За людьми?
– А ему, какая разница, каким. Хоть трезвым, хоть пьяным. Ить зять его тогда инспектором в ГАИ служил.
– Ты погляди, какой дурак.
– А ты, подруга, думала, что умный?
– И что там дальше-то?
– А что? Подъехал к остановке, открыл им двери и давай, что было сил людям базлать: – Ну, что, покойнички, поехали?!
– Вот окаянный! И че?
– А че? Проехал метров сто, ну, и автобус-то на повороте ухнул.
– Ууу. До смерти, что ль зашиб кого?
– Да слава Богу обошлось.
– Ох.
– Но, руки-ноги многим людям поломал. А наш сосед, Макар Инютин, ить после той дурной поездки инвалидом стал.
– Свят-свят-свят.
Вдруг мимо кладбища быстро промчался синий мотоцикл с коляской и тут же следом заморосил мелкий дождь.
– Дождь пошел. – морщась на небо, пробубнил сам с собой Игнат. – Ты подумай, точно дождик.
– Это даже хорошо. – видя неважнецкое настроение деда, вполголоса промолвил горожанин.
– А че хорошего-то? Хм.
– Ну, как?
– Щас всех до ниточки промочит. – не понял радости со стороны приезжего старик.
– Не сахарные, не растают. Говорят, хорошо, если большие дела делаются в дождь. Якобы, это снизошедшая на землю благодать. Я когда еще начальником милиции служил, был у нас проездом один ответственный работник из столицы, целый генерал. Хорошим мужиком оказался, без гонору, ничего плохого про него не скажу. И повезли мы его с первым секретарем райкома на экскурсию в соседнее село, да никуда-нибудь, а в наш старинный мужской монастырь. Как у нас было заведено, если какие важные персоны приезжают, их обязательно туда везут.
– Верующий, штоль, генерал-то? Хе-хе.
– Да ты послушай. Ты послушай. Идем мы, значит, по дорожке-то монастыря, любуемся его церквями, куполами, и тут, баа-бах, гроза! Как полилось на головы нам, точно из ведра. А у нас, ни зонтиков, и ничего с собою, чтоб укрыться нету. А ливень так и льет. Костюмы все в один момент до нитки. Говорю ему, товарищ генерал, пойдемте в машину, а то промокнет китель ваш.
– Хее. Генералом командовал? Ну, и ну. – хитровато спросил старик. – Шустрый ты, однако, парень. А он? Он то, что на это, а?
– А он, ни в какую. Бубнит и морщится, дескать, пошел и очень хорошо. Значит, так кому-то надо. И только креститься стоит. Вот так-то.
Мужики умело заколотив на средние гвозди гроб, продели под него белоснежные плетеные ремни и стали потихонечку ящик опускать вниз.
– Ой, ты, Господи! Все, Фимушка! Поехал! Все, мой хороший! Счастливого пути тебе, родной ты мой! До встречи, сокол ненаглядный! Все! – жалобно запричитал, подскочивший к могиле дедушка Игнат и когда гроб достиг дна ямы, сразу же кинул на крышку три хороших горсти рыхлой, вперемежку с глиной рыжего цвета земли. Почти все толпившиеся у могилы люди последовали примеру старика. Кто-то из женщин вдруг снова громко зарыдал.
Когда закапывали яму, неожиданно какая-то шустрая баба достала из капроновой авоськи стеклянную баночку с медом и новую пачку накрахмаленных носовых платков. Она же из полиэтиленового мешочка вынула несколько мелко нарезанных кусочков хлеба и стала раздавать их вместе с платками по толпе. Люди тут же макали свежий мякиш в золотистый, густой медок и сразу его ели.
– Пойду к своим схожу, проведать. – предупредил Игната Родион. – С прошлого года не бывал. – и медленно пошел по узкой тропке в глубину кладбища.
– Пойдем, и я промну с тобою кости. Разомнусь. – пробубнил дед сам с собой и передернувшись от холодной мороси поплелся за горожанином следом.
Пока мужчины пробирались между хитросплетений из могильных оградок, на небе становилось светлей.
– А ты видать не гордый, Родиошка. – тяжело дыша, едва-едва поспевал за горожанином дед.
– Я то? Хм.
– Ты-ты.
– А че мне гордым быть? Я кто такой?
– Ну, все равно. Ты ить у нас городской.
– Вот еще, какая невидаль.
– Я вот все время наблюдаю за тобой, как ты, когда из города-то в отпуск приезжаешь, так обязательно ходишь на кладбище к своим.
– Ну, а как?
– Ты молодец, не то что мой городской сосед, как его там, дай Бог памяти, Лавров, старухи Горбачевой квартирант-то. Он, как летом в гости к нам, бывало не приедет, так сроду на могилки не пойдет. Видать не по фасону. Что ты. Я говорю ему, ты че своих не навещаешь, грешный? А у него на этот счет только одна единственная отговорка, что дескать, нет ничего уже в земле от человека, и лежит там в деревянном коробе его бездушный, обглоданный червями скафандр. Вишь, куда он завернул-то, умник?
– Да не то слово. Умник, да еще какой.
– Зато как самогонки навернет с друзьями, берет в сельпо еще флакон водяры и сломя голову туда на мотоцикле прет. Ты помнишь Димку-то Лаврова?
– Ну, а как я не помню? В параллельном классе учился кажется с ним.
– А ты вот правильно ведешь себя, Родион. Не зазнаешься. Я че говорю-то, я толкую, что верно ты поступаешь, что ходишь сюда каждый раз. Надо их родимых навещать. Нужно. Сам же потом будешь точно также ждать. – все бубнил и бубнил в спину горожанина дедушка Игнат.
– Ну, как не навещать-то? Что ты. Прибраться малость, да ведь им тоже че-то надо отдавать. Они ж растили нас, кормили. Не сидели голодом ни разу мы.
– Ну дык.
– Это сейчас вот, современная молодежь пошла, моду взяли прошлые времена отстойными обзывать. Слово-то придумали какое. А я говорю им, ну, какие они отстойные? Хм. Ну, вот в чем они отстойные-то? Вот щас они действительно отстойные, в это самое время, тут да.
– Хм. – дед на это только ухмыльнулся.
– Раньше при советах помню была путевка выходного дня. Помнишь? – спросил Родион. – Хотя откуда ты можешь это помнить, когда всю жизнь безвылазно в деревне жил. В четверг, бывало, смену отрабатываешь, садишься на самолет и на все четыре стороны, хоть куда. Ташкент, Душанбе, Ленинград, Москва, летишь, куда твоей душе угодно. А в понедельник ты опять на производстве отдохнувший. Квартиры бесплатно давали. Стоишь год-два в очереди, редко, когда три, и на, пожалуйста, бери. Эх, не те нынче времена. Не то отношение к людям.
Совсем рядом с тропинкой, по которой шли мужики, находилась могила в форме придавленного холмика с крестом. В этом месте покоился прах, умершей аж в сто два года старухи Беловой. Игнат резко остановился.
– Знал я эту аферистку. – внимательно рассмотрел он на жестяной табличке даты. – Ох и странная она была особа. Все не хотела помереть зимой.
– Чего так? Какая разница, когда помирать?
– Боялась, что ледяную землю мужикам не раздолбить зимой-то. Дескать, летом все ловчее. Зато потом, как лето наступало, стонала, что еще бы ей годок пожить. Так и, такими темпами перевалила жисть за сотню. Рази шутка дело, справить сто два года в наше время? Хм. Я как щас помню, как на девятый день у них дома, отчего-то только красненькое пил, и потом с него всю ночь была изжога.
– Ни че ты вспомнил. Во дела. Ха-ха-ха!
– А как же я не вспомню? Она ить у нас одна такая долгожительница-то была.
Пока они шагали, дождь почти что прекратился и небо вновь стало голубым. До обозначенного места оставалось пройти еще чуть-чуть, примерно пару сотен метров.
– А вот ты напрасно, Игнат Кузьмич на батюшку-то бочку катишь. – вдруг вспомнил недавний разговор о священнике приезжий.
– Как это зря? Как это зря-то? – в некотором недоумении переспросил старик.
– А вот так. Зря. Я не понимаю тебя.
– Так ведь не я, паря, в церкви Богу служу. – засуетился дед. – Он там с молодых годков мантулит.
– Знаешь, как в народе говориться?
– Ну. Хм.
– Вот тебе и ну. Бог не живет в рукотворных храмах. Он живет у каждого из нас в душе.
– Хм. В душе. Хм. Тоже мне.
– Так, что можешь зря икру тут не метать. Напрасно. Хочешь, в церковь ходи, а хочешь, туда и не суйся. Главное, что внутри у тебя, в голове.
Дойдя до неухоженного, усыпанного желтыми листочками захоронения своих предков, Родион, несмотря на то, что трава была вокруг его еще слишком сырой, сразу же опустился перед памятником на одно колено и трижды постучал кулачком по темно-серой мраморной плите.
– Ну, здравствуйте, хорошие мои. – почти не шевеля губами, еле слышно прошептал он.
Игнат в это время молча топтался за спиной горожанина и разглядывал на соседних памятниках фотографии и надписи на табличках, похороненных там людей.
– Надо было хоть, каких сосательных конфет, или крупы с собой на кладбище у вас сельмаге прикупить. Не подумал. Эх. – вдруг резко спохватился Родион и бегло оглянулся на деда.
– Че ты говоришь? Я не расслышал.
– Я говорю, не подумал в суматохе, и как-то сразу не сообразил. Даже самому теперь не ловко. Эх, не хорошо. И так раз в году их милых навещаю, шалопутный сын. Я че говорю-то, как-то не по-людски, говорю, получается, с пустыми-то руками, проведать родичей своих, не по-христиански. Так ведь?
– Оно, конечно, Родька, так. Согласен. Только я бы на твоем месте, отцу родному еще б чекушку на могилку все же захватил. – тут же встрепенулся дедушка. – Ох и любил твой грешный папка выпить-то! Любил? Хе-хе.
– А вот это не надо. Не надо. Еще чего не хватало. Никакой чекушки ему не надо там. И какой ему там мертвому от этого толк?
– Ну, не скажи. – у старика от одних только мыслей намахнуть в такую добрую погодку русской водки, тут же забегали зрачки. – Не скажи. Ты, парень, думаешь апостол Петр тебе потом в раю нальет за встречу? Да щас же. Хм. Жди. Он там на небе вовсе не буфетчик, вратарь у Бога он, и еще по совместительству в его святых делах завхоз.
– Как ты сказал? Завхоз?
– Как сказал, так и сказал. Слушать внимательно надо.
– Богохульничаешь дед? Не надо. Ни к чему. А если по серьезному, по православному, то спиртное на кладбище лишнее. Я все же думаю так.
– Ишь ты. Думает он. Хм. Профессор кислых щей. Че это лишнее? Че это лишнее? – резко повысил голос Игнат и саданул от злости кулаком по подвернувшейся рядом оградке.
– Ну, а как?
– Хм. Лишнее ему. Тоже мне, выискался тут знаток игры, что, где, когда. С чего бы это лишнее-то? Хм. Лишнее. Когда водка лишней была? Водка, она и в Африке водка. Водка всему голова.
– Говорят, что хлеб всему голова.
– Да какая разница. – снова огрызнулся старик. – Ну, вот, какое мне дело. Сам же сказал, по-христиански надо предков навестить. Я тебя за язык не тянул. Хотя настоящий спирт для водки, тоже будет из пшеницы. Натур продукт. – и вытер свою взмыленную физиономию таким же мокрым рукавом.
– Ну, а как?
– Вот заладил. Как, да как. Мордой об косяк! Вот как. Хм. Водка лишняя ему. Вот ить.
– И все-таки можешь на меня хоть обижаться, можешь не обижаться, но любое спиртное на кладбище, и впрямь будет лишним оно.
– Да ну, тебя, к мышам в нору. Заладил словно попугай. Хм. Лишним. – громко затараторил дедушка. – Тоже придумал мне. Сам ты, братец, лишний!
– Тише-тише. Мы с тобой на кладбище ведь.
– Хм. Че это тише. Хм.
– Тсс.
– Че это ты мне затыкаешь рот? Тише. Вон у меня, сосед-десантник, Славка Дутов, все время холмик своего покойного товарища, ее родимой из стакашка орошал. Хм. И пару сигареток доставал всегда ему из пачки. Сам, бывало, на скамейке выпьет и закусит, ему немножечко на бугорок плеснет, сам закурит, и дружбану-покойничку цигарку подожжет. Все по-честному. Вот как. Посидит в одиночестве, опьянеет, и как стемнает, тихонько огородами домой бредет. А как же, дружба. Славентий с этим Тимкой, сроду были не разлей вода.
– Да помню я этого Тимку. – небрежно махнул рукой Родион. – Помню. Еще бы. Их было два родных брата близнеца, Димка и Тимка. Этот Тимка, царствие ему небесное, Гаврилов, на свадьбе, помню, у нас с Тамаркой все четыре дня кутил.
– Эх-хе-хе. Откутил.
– Отчего он умер-то?
Старик сделал вдумчивым лицо, и как-то страдальчески вздохнул.
– А от чего у нас народ-то нынче умирает? Ты не знаешь? Старики, как правило от старости, да от болячек, а молодые не умеют жить.
– Даа, и все-таки водка действительно не доводит до добра. – спокойно сказал Родион.
– Водка-то?
– С ней шутки плохи, как с огнем. Сначала ты первую рюмку берешь в руки сам, а вторая и остальные рюмки, уже берут тебя в свои объятия самого с потрохами.
Игнат внимательно дослушав горожанина, снова тяжело вздохнул и ехидно так ухмыльнулся.
– Ну, с потрохами, аль не с потрохами, тут я с тобой не буду спорить, но без нее родимой, тоже, понимаешь, станет невозможно жить.
Проведав на скорую руку могилу родных Родиона, мужики немного поплутав по кладбищу и навестив по пути еще нескольких своих покойных земляков, наконец-таки вышли к автобусу. В этот момент, кто-то из провожатых уже, как с полчаса нервно елозил в ожидании на сиденье в кабине, кто-то из мужчин спокойно курил возле Пазика на улице, чуть-чуть в стороне.
– Вы где шатаетесь там, мужики? – недовольным, скорее даже рассерженным тоном пробубнил, какой-то невысокий старичок. – Ждешь вас, ждешь. Тоже мне. Еда в столовке-то остынет.
После того, как все залезли в автобус, шофер демонстративно грубо закрыл входные двери, и с треском включив первую передачу, рывком тронулся с места.
– Ну, с Богом. – прошептала Арина и лицом уткнулась в платок. – Прости нас, Господи и, помилуй. Ыыы!
В единственной на все село совхозной столовой, что находилась рядом с сельсоветом в самом центре, людей уже давным-давно ждал поминальный обед. На новой, белоснежной скатерти красовались своей поджарой корочкой пироги с капустой и с мясом и посыпанные толстым слоем мака булки. Вся стряпня была порезана на ровные квадратные кусочки и аккуратно выложена на большие картонные листы. Через весь длинный стол, от начала и до конца по середине стояло несколько темно-зеленых полулитровых бутылок водки и разлитый по стеклянным граненым графинам мутноватый из сухофруктов компот.
Возле входа ополоснув с хозяйственным мылом из эмалированного умывальника руки, народ шумно, даже весело вошел в маленький и неуютный обеденный зал.
– Давайте, рассаживайтесь! Рассаживайтесь, говорю вам! – бойко распоряжалась та же самая женщина, что раздавала на кладбище носовые платки. – А то засохнет быстро все. Садитесь-садитесь! Товарищи! Вот сюда садись, дядя Игнат. Воот сюда.
– Да сяду я, сяду. Хм. – пробубнил в ответ дед.
И все опять с гулом и радостными возгласами стали занимать за столом свободные места.
Родион не обращая внимания на присутствующих, сразу же взял в руки запотевшую бутылку со спиртным и начал внимательно разглядывать разноцветную этикетку.
– Че ее ты крутишь? Хе-хе-хе. Наливай. – раскраснелся от накатившего волнения Игнат и пододвинул поближе к горожанину свою пятидесятиграммовую стопку. И Родион аккуратно налил деду ровно половину ее.
– Хорош? – весело спросил разливающий. – Или чуток еще добавить? Хи-хи-хи. Добавить?
– Хм. – сильно удивился такой мизерной дозе капризный старик. – Куда хорош? Куда? Ты че, краев не видишь?
На возмущение и ворчание дедушки, приезжий лишь опять ухмыльнулся и долил ему водку, как тот попросил.
– Вот это другое дело. – уже радостно потирая руки, прокряхтел Игнат. – Вот это по-нашему, паря.
– Другое? – заулыбался Родион.
– А как же? Вот это будет в самый аккурат. Уважаю.
Пока люди с нескрываемым энтузиазмом, да так шумно накладывали себе в тарелки побольше еды и с воодушевлением разливали водку, какой-то дряхлый, добрый с виду дядечка вдруг немножко привстал из-за стола и заметно стесняясь, попросил первым дать ему слово.
– Кхе-кхе. – тихонько прокряхтел он. – Послушайте меня, тттоварищи. Кхе-кхе-кхе. – также вполголоса обратился старичок ко всем собравшимся людям. – У меня, конечно, нет высшего образования. Я обычный рабочий человек. Работяга. Я почти ровесник Серафима... Кхе-кхе.
– Да знаем мы твою биографию, Жора. Хм. Нашел чем нас тут удивить. Ты по делу говори, по делу, а то еда остынет щас у всех. Охота ее кому потом холодную лопать? – не дав дедушке продолжить речь, по-хамски перебил его, какой-то обрюзгший, хамоватый и уже пьяный бугай.
– Ой, смутили вы меня. Кхе-кхе. – тут же забеспокоился дедушка. – Теперь даже и не знаю, что о покойном такого и сказать. Кхе-кхе. Ой, смутили. Ну, зачем вы так?
– Да говори уж, раз ты стал. – все никак не унимался пьяница. – Теперь, чего уж. Ха-ха-ха!
Народ на эти грубые, пьяные выкрики внимания совсем не обращал и продолжал уплетать горячие пироги за обе, что называется, щеки.
– Я это. Как его там. Кхе-кхе-кхе. Что же такое вам сказать-то? – окончательно сбился с мысли старичок. – Кхе-кхе. Это самое. Эээ...
– Ну, раз не знаешь, что сказать нам, зачем же тогда ты, милый, поперек батьки в пекло-то попер? – живо присоединился к этой несуразной сцене дед Игнат и лукавым взглядом обвел всех собравшихся в зале.
Дедушка искоса посмотрел в сторону Игната и одним глотком употребив все содержимое рюмки, сел.
– Характерный, глядите на него. Хм. Какой. – сказал свое последнее слово Игнат и сам тоже выпил.
Арина, не живая, не мертвая сидела с торца стола рядом с сыном и, глядя безразличным, отрешенным взглядом точно в скатерть, медленно жевала белый хлеб.
Мгновенно, минут за десять расписав на двадцать человек четыре литра водки, лица людей заметно раскраснелись. Поминки были то, что надо, на самой высоте.
– Слышь, Степк? Степка? – оживился пьяненький Игнат и посмотрел на Серафимова непьющего приятеля.
– Слышу, не глухой. Чего тебе?
– А у тебя ить седня кажется именины. Так?
– И че? Хм. Тебе то, что?
– Как это что? Значит за днюху выпить надо.
– Во-первых, у нас сегодня поминки. Серафима поминаем. А во-вторых, я уж великие года не пью.
– Не пьешь? А чего так? Хи-хи-хи!
– А вот так. Не пью и все. Все тебе расскажи.
– Сила воли? Ха-ха-ха!
– Представь себе.
– Это, как говорится, сила есть и воля есть, а силы воли нету. Ха-ха-ха!
– Врачи не велят. – буркнул через губу Степан.
– Кто? Врачи? Ха-ха-ха! Врачи?
– А что тебя не устраивает? Доктора запрещают. Понял? – и жадно подложил себе в пустую тарелку большущий кусок пирога.
– Хах! Врачи. Хе-хе. – сразу же сделал хитрым лицо дед Игнат. – Много они понимают, твои врачи. Коновалы они, а не врачи. Кхе-кхе. Врачи. К ним если и за помощью идти, то только сразу с погребальным бельишком. Да перед этим свечечку поставить не мешало бы за упокой своей души. Не вылечат, скорее покалечат, или того хуже, здоровым в могилу заведут. Хм. Максимум, на что они способны, так это градусник поставить под мышку, ну, или йода там, зеленки, чтоб к ним не приставали, прописать.
– Да уж побольше тебя понимают. Хм. Сидит оценки он врачам дает. Хм. Специалист по каждому вопросу?
– Ты еще кому не скажи. Побольше. Хех. Я, как-то перебрал на Митькины свово крестины, думал на следующий день копыта откину, думал прямо сдохну. Сколь фельдшер не совала мне лекарство в рот, ни че на грамм не помогло. А потом стакан-другой закинул русской водки, и снова птенчики в груди запели, в момент наладилася жисть. Вот тебе и врачи. Кумекай, паря, пока я жив.
– Ты че до меня докопался, сидишь? – скоро рассердился непьющий. – Замолчи!
– Тише вы. – кто-то цыкнул за столом. – Разошлись.
– Заткнись, говорю. Пока я тебе люлей не прописал, как молодому. – пошел в лобовую атаку Степан.
– Я те пропишу, ох я те пропишу, щенок. Вы слышали, че он на старика буровит?
– Ты че, в себя поверил, что ли? Тебя поди уже самого, пенек трухлявый, на том свете с фонарями ищут, чтобы в шары твои бесстыжие взглянуть.
– Да ладно. Хех. – резко сменил тон разговора Игнат и засмеялся. – Обиделся? Вы поглядите на него. Обиделся.
– Я че к тебе, лезу? Нет, ответь мне. Лезу? – тоже слегка сбавил обороты Степан. – Говорю, не буду пить, значит, не буду. Понял? Не хочу. Не манит. Душа не лежит.
Игнат на ворчание мужика крутанул своей головенкой и тоже из-под бровей на него посмотрел.
– А че ты так на жисть-то обозлился, Степка? Рази она тебе, чего-то не дала? Сколь помню я тебя, все в сладеньких местечках обитал, охотился себе когда хотел, рыбачил, с девчатами куражился, да самогонку потихоньку гнал и пил. В цеху у стана, как я, сроду не был. Злиться он сидит, гляди-ка. Всем бы так, как тебе удалось пожить.
Старик с досадой достал из прошитых шаровар полупустую, помятую пачку Казбека и крепко рассерженным на всех, включая Родиона, покинул столовую.
– Ах, Самара-городок. Это же надо. Это надо. Смотри, какой сидит петух напыщенный, надулся. Хех. – не на шутку возмущался на Степана моментально опьяневший Игнат. – Можно подумать, мы его не знаем. Всю жисть лакал, да с бабами замужними якшался, а щас мгновенно ярым трезвенником стал. Поди еще и в церковь ходит.
При выходе из заведения общепита, на деревянном крылечке под шиферной крышей, уже как несколько минут стояли два пожилых, пришлых из соседней деревни специально на поминки мужика и, куря одну за другой папиросы, о чем-то своем таком веселом толковали.
– Вы видели его? Нет, вы видели? – все никак не мог угомонить свои нервишки дед Игнат. – Какой крутой стал. Что ты. Что ты. Кхе-кхе-кхе. На кривой козе не подъедешь. Не то, что раньше в молодости. Я, как щас помню, он у нас в соседнем Коммунаре комбайнером работал, одно время даже ударником труда на удивление был. Помню, у нас уборочная в самом разгаре, весь народ безвылазно в полях, а этот крендель, сроду с бодуна уже с рассвета возле магазина, головушку свою заехал подлечить. Ну, подремонтировать здоровьишко, дело конечно шибко нужное, я его за это не осуждаю, да только, кто ему сранья продаст? Хм. Артист. Винную продукцию тогда же только с одиннадцати часов отпускали, закон был таков. Так этот рукодельник, что творил? Хм. Подъедет, бывало, на своей бандуре к главному входу впритык, жатку включит и продавщицам базланит, дескать, если похмелиться не дадите, по бревнам эту вашу богадельню к едрене фене раскатаю в пух и прах.
Мужики в пол уха выслушали накопленные претензии Игната и продолжили свой разговор.
– Ну, че ребята, решили тоже малость на свежем воздухе-то подымить? Кхе-кхе-кхе. – радостно поинтересовался старик у крепко подвыпивших курильщиков. – И правильно. Правильно. А как же. Как там у нас говориться? Пьешь - умрешь, не пьешь - тоже умрешь. Пей, пока живешь. Пей, пока тут, в аду не подадут.
– Ну, так. Ха-ха-ха!
– Я говорю, хорошо закурить после стопки, к тому же на свежем воздухе. Кхе-кхе. Погода-то, гляжу, разветрилась. Стало совсем хорошо.
Один, что повыше ростом мужчина, пенсионер - Костя Косых, неофициально устроенный на элеватор сторожем, молча докурил до конца третью папироску и тут же метко выбросил тлеющий бычок в стоявшее рядом ведро.
– Ты поздно вышел, мы уж накурились. – прохрипел простуженным, грубым голосом сторож и деду показалось, что рябое, до этого серое лицо у Константина сразу сделалось ярко бардовым и намного пьяней.
– А я, Костюха, прям осиротел сегодня. Кхе-кхе-кхе. Аааа-пчииих. – громко чихнул дед Игнат в кулак.
– Ух ты батюшки мои. Да будь же ты здоров. Расчихался.
– Ой, спасибо. Ага. Видать на кладбище простыл. Организм-то старый.
– Старый?
– Ну, так.
– Осиротел, говоришь?
– Осиротел. Эх, на все воля твоя, Господи. Братишку, паря, седня схоронил. Ты знаешь, как мне его было жалко? Эх, Серафим. Серафимушка! Эх. Братка-братка. Лежишь теперь в сырой земельке ты совсем один. – и едва-едва не заплакав, вытащил из внутреннего кармана спецовки замызганный, давно нестиранный носовой платок.
На жалобные охи-вздохи дедушки, мужики ему ничего не стали говорить, а только лишь украдкой переглянулись между собой и заулыбались.
– А бабушка моя не хоронила. Слышите? – собрав всю волю в кулак, продолжил причитать старик.
– Не хоронила? – переспросил Константин.
– В избе сидит одна, как головешка. Хе-хе. Че сделаешь? Бывает. Парализовало, старую клячу мою. Не ходит даже с костылями по избе.
– А ты коляску ей купи. Усек? – вновь отозвался поддатый Косых. – Знаешь, есть такие специальные коляски для ограниченных людей?
– Коляску? А? Коляску? – не сразу понял дед, о чем сейчас идет речь. – Каких-каких людей? Какую коляску?
– Ну. Инвалидную коляску. И пусть катается, хоть по улице, хоть по своей избе. Все тебе полегше будет с нею.
– На мою крошечную пенсию купишь, как же. Хм.
– Маленькая, что ли пенсия-то?
– А может мне у вас занять деньжат, ребята? Дадите? Хи-хи-хи. Дадите? – захихикал, как полоумный дед.
Курильщики снова промолчали.
– Ладно, господа, не бздите. – отмахнулся от мужчин дед Игнат. – Не надо ваших денег мне. Она свое голубка отпорхала, пускай на старость лет и на кровати посидит. А я вот вечером приду домой сегодня и если после поминок не ослабну, то расскажу ей, как похоронили мы его. Так-то она рази бы не пошла. Неет. Еще как бы пошла. Как бы не пошла. Она шибко нашего Фимушку любила. Прям сильно уважала молодца. Кхе-кхе-кхе.
– А кто ж его не уважал? – поддакнул Игнату второй курильщик и тоже сильно опьяневший бывший главный агроном Семен Стручков. – Его работники по-настоящему ценили, даже само начальство из сельхозкооперации, когда хворал он, всей свитой, лично приезжали навестить.
– Было дело. Еще как уважали старика. Он в жизни никому не сделал ничего плохого. – с ходу согласился со Стручковым Костя Косых. – Поэтому и народу сегодня столько провожать его пришло. Давненько столько не видал людей я. Даже товарищ Пельтцер из райкома был.
В тот же момент, где-то неподалеку от столовой в улице залаяли две собаки и откуда-то со стороны соседних огородов потянуло приятным голубоватым дымком. Игнат не обращая на это никакого внимания, о чем-то на минутку задумался и тут же встрепенувшись засиял.
– Вы щас будете смеяться, хе-хе-хе, дорогие, но сегодня еще один серьезный повод у нас с вами выпить по стакану горькой есть. – с лету заинтриговал он своим лукавым и одновременно радостным взглядом мужиков.
– Ну-ка, ну-ка. Что там у тебя? – с неподдельным любопытством уставился на довольного деда бывший агроном Стручков.
– Интересно? Ась?
– Еще бы. Расскажи. Поведай-ка, заблудшим нам, поведай. – и тоже по-доброму заулыбался.
– Да у Степки седня именины. Вот и все дела! Ха-ха-ха!
– Да ты, что? У Степки? – искренне удивился этому радостному событию и лишнему поводу выпить Косых.
– Истинная правда. Вот те крест.
– Ты посмотри. Хм. И ведь он весь день молчком.
– А он всю жисть такой тихушник. – не переставал вслух поражаться вредному характеру Степана дед Игнат.
– Как ты сказал? Тихушник? – ехидно переспросил Стручков. – Тихушник? Да? Ха-ха-ха!
– Я ить сам сегодня, сколь не предлагал ему отметить день рожденья, ни в какую. – бормотал дед Игнат. – Молодой-то, когда он был, ох и шабутной был парень. Как-то с ним мы в город ездили к моей двоюродной сестре. Я за рулем, а Степка, значит, пассажиром. Нам стол накрыли, честь по чести. Я только успевал закусывать, а Степка за двоих нас пить. Как вечер подошел, тут мы домой засобирались, не у сестры же ночевать. Погрузил его в машину, как мешок с соломой и повез. Он в городе на перекрестке оклемался. Выпрыгнул он, значит, из кабины, как коршун из гнезда и по дороге-то понесся. Да ладно бы просто побежал, хрен с ним, так он давай бросаться с кулаками на машины. Дядьке одному, так дал, что лобовик в труху разбился. Ох, и намаялся я с ним. Кое-как тогда его скрутили с шоферами. А щас не пьет, сидит кого-то корчит. Тьфу!
На улице уже во всю смеркалось. Доев до последней крошки на столе всю стряпню и выпив без остатка, почти что целый ящик водки, народ стал нехотя расходится по домам. Арина все также неподвижно сидела с краешка стола между пьяненьким сыном и уставшей от тяжелого дня снохой и без конца думала о покойном муже.
– Вот и помянули Серафима. Ээх! Самара-городок. – в гордом одиночестве шатался на крыльце пьяный в стельку дедушка Игнат. – Завтра с утра еще на кладбище помянем, как проснемся. Кхе-кхе. Да так его касатика помянем, братца дорогого, будь здоров. – пробормотал он сам собой, и с грехом пополам обтерев подаренным сегодня днем платочком масляные губы, затянул во все горло песню, с которой его батька в сорок первом году отправлялся на фронт.
Поезд уходит далеко,
Ты мне помашешь рукой,
Много я девушек встретил,
Только не встретил такой…