Благодарю Аню Шабанову, ученицу школы № 11 из города Губкина Белгородской области за сохраненные воспоминания своих родных.
Федот Сурков очнулся от того, что кто-то стягивал с ноги ботинок. Человек, разувавший его, что-то бормотал. Напрягшись, Федот разобрал несколько слов:
– Извини, браток, тебе все равно уже.Завтра помрешь. А мне твоя обутка еще пригодится.
Сил пошевелиться не хватило, лишь чуть-чуть разжал веки. В сумерках под арочным потолком церковного подвала качалась незнакомое обросшее лицо. Заметив, что Федот смотрит на него, человек быстро отвернулся. Прижав ботинки к груди одной рукой, второй, упираясь в бетонный пол, торопливо пополз.
Чей-то надтреснутый голос спросил:
– Помер, что ли?
Ответа Федот не услышал. Потолок закачался, и он снова потерял сознание.
Колонну пленных в село Стрелецкое пригнали неделю назад. Студеный январь 1943 года вымораживал даже слезинки на щеках, а сугробов навалило по пояс. Но тогда Федот еще мог передвигаться, и в подвал с грехом пополам спустился. Еще в пути он понял, что заболел. Кружилась голова, горло разрывал кашель. Чувствуя, как наваливается слабость, он мечтал упасть на свежее сено, и чтобы не надо было ни куда идти. Мечта сбылась, хоть и не полностью. Загнав пленных в подвал, немцы, казалось, забыли о русских. А вот сена в подвале не нашлось, ледяной бетонный пол выворачивал холодом суставы, и добавлял выстуженных тел в яме на пустыре, справляясь, не хуже немецких пуль.
Больных и раненных и в колонне хватало. Пока шагали по утоптанной сотнями солдатских ног зимней полевке, на ее ледяную поверхность то и дело падали выбившиеся из сил пленные. Кого успевали – поднимали свои, кого не успевали, добивали фрицы. Как-то он обернулся. По обочинам дороги до мутного горизонта бесформенно бугрились тела убитых бойцов Красной армии. Похоронят ли их?
И здесь, в подвале, каждое утро, подкармливая пленников жидкой похлебкой, полицаи вытаскивали наверх по несколько тел тех, кто умер ночью.
Иногда в подвал пробирались местные бабы, искавшие кого-нибудь из родных. Пока Федот был в сознании, он не слышал, чтобы поиски увенчались успехом.
На третий день он уже не смог подняться за порцией баланды, и сжимающаяся, как шагреневая кожа, жизненная сила не получила и той самой малой утренней подпитки. Впрочем, последнее время он всегда чувствовал себя голодным. Мутная жидкость, чуть разбавленная рыбьей требухой, которую немцы называли похлебкой, не могла утолить голод.
Жизнь утекала из него, как вода из рассохшегося бочонка.
На четвертый день Федот впервые провалился в беспамятство. В голубом небе плыли далекие аисты, плечи нагревало летнее солнышко, и не было войны. Очнувшись, он оглядел подвал, в который тесно набились бойцы, и слезы сами потекли по вискам.
В следующий раз он пришел в себя от холода. Федот хотел пошевелить закоченевшими ступнями, но они не слушались. Рука поползла по груди, пытаясь застегнуть пуговицу на телогрейке, но ладонь скользнула по распахнутой гимнастерке. Он понял, что телогрейку с него тоже сняли. Действительно, зачем она умирающему? Мысли никак не хотели собираться в стройную конструкцию. Он понимал, что замерзает, догадывался, что это плохо, но почему, сообразить не мог.
В какой-то момент глаза нащупали тусклое пятно между ним и потолком. Он постарался проморгаться, пытаясь разглядеть его, но видение расплылось еще больше.
– Горедушный какой!
Голос донесся, словно издалека, и он почувствовал, что на грудь опустилась приятная обволакивающая тяжесть. И с ней пришло тепло. Ему приподняли ноги, и тоже закутали.
– Счас я тебя покормлю.
Покормят – это хорошо. А кто? А чем? А, вообще, почему? Вопросы всплывали в голове, будто разноцветные шарики калейдоскопа. Ответов не было, он их и не ждал. Мягкая женская рука приподняла его голову, и Федот почувствовал, как теплая жидкость полилась по подбородку.
– Ну-ну, давай, солдатик, открывай ротик.
Федот послушно разжал запеченные губы. Как же вкусно! Это был бульон, не понятно на чем. Но какая разница! Каждый глоток, казалось, возвращал бойца к жизни. С последней ложкой немного прояснилось зрение, и Федот увидел свою спасительницу. Пожилая женщина, закутанная с шерстяной платок. Лица он не разглядел, темновато в подвале.
– Вот, молодец, – голову аккуратно опустили. И, о, чудо, под ней явственно ощущалось что-то мягкое.
Словно, отвечая на вопрос, женщина тихо проговорила:
– Я тебе рукавички под голову положила, и, склонившись, еще ниже добавила еле слышно. – Под боком продукты оставлю, два яичка там, хлеба кусок, луковица. А счас поспи, милок.
Федот чуть улыбнулся опухшими губами. Женское лицо качнулось, и над бойцом снова навис куполообразный потолок подвала.
Уже засыпая, он услышал знакомый надтреснутый голос:
– А ну, не тронь его.
И оправдывающееся бормотанье в ответ.
Разбудило Федота негромкое постукивание половника о стенки кастрюли. Веки поднялись не сразу. Ему показалось, они примерзли. А, может, и правда, примерзли. Пришлось растирать их ладонью.
Неподалеку полицай разливал похлебку. Он опускал поварешку в подставленные тарелки без всяких эмоций, будто выполнял давно осточертевшую работу.
Механически и не глядя на людей. В распахнутую дверь проникал слабый дневной свет, тянуло холодом. В очереди за едой оставались два бойца. Есть хотелось до нетерпения. Федот попробовал подняться. Слабая рука с трудом удержала его сидящего. Голова закружилась, и он опустил глаза. Звуки долетали до него, словно через прижатую к уху телогрейку. Люди что-то говорили, постукивал половник. Постепенно головокружение затихало.
– Эй, земеля, ты как, тарелку удержишь? – снова тот же знакомый голос.
На него смотрел худой боец в широкой шинели, прожженной в нескольких местах. Федот еще подумал, какие у него глаза большие. Но потом понял, что это впечатление обманчивое, просто он очень тощий.
– Говорю, удержишь? Я на тебя взял.
Незнакомец протягивал Федоту миску с похлебкой. Его миску. Федот узнал ее по характерным заусеницам по краю.
– Попробую.
Он чуть наклонился вперед, освобождая руку за спиной, и пальцы вцепились в посудину. Она была тяжелой, но Федот ни за что бы не выронил еду. В ней была его жизнь, Федот знал это точно.
Боец пересел к стене, допивая из своей тарелки и наблюдая за Федотом. Ложками здесь не пользовались, и Сурков тоже выглотал похлёбку, больше похожую на воду, через край. Вытерев саднящие губы, он вспомнил, что не поблагодарил незнакомца. И тут же встретился с ним взглядами. В глазах бойца читалось сочувствие и одобрение.
– Спасибо, земляк.
– Не за что, – тот слабо улыбнулся. – Я гляжу, ты на поправку пошел.
Федот в три приема прилег, с удивлением осознавая, что одет в полушубок, а ноги завернуты в портянки. Он шевельнул пальцам ног, и они послушались. В подвале сидели лежал народ, но на Федота никто не смотрел, кроме бойца с надтреснутым голосом.
– Слышь, земляк. А кто это меня так одел?
Боец тщательно вылизывал свою тарелку.
– Ты не помнишь, что ли? Баба тут была, мужа свово искала. Не нашла, так ты ей чем-то приглянулся. Вот и помогла.
– А звать-то ее как?
– А кто ж ее знает. Не представилась. Искала Ивана какого-то. Фамилию говорила, не запомнил. А ты, это... Переползай ко мне. Тут у стенки поменьше дует.
Федот приподнялся на локте:
– Счас, попробую. А тебя как звать-то?
– Александр. Танкист я.
– А я Федот, пехота. С Волги, село Малобыково. Не слыхал?
– Неа. Я сибирский.
Наверное, минуту он глядел на богатство, обнаружившееся под боком: два яйца, кусок хлеба и луковица. И вспомнил.
Подарок спасительницы, а Федот только так и называл в мыслях эту незнакомую женщину, ели вдвоём, насколько могли, долго. Тщательно пережевывали каждый кусочек, медленно хрустели луковицей. Потом, глотая слезы, подобрали почти неосязаемые крошки. И вместе отвалились к стенке. Впервые за много дней Федот почувствовал себя сытым. Он отдыхал, навалившись на ледяную стену. На голову сыпалась завивающаяся на стенке снежная изморось. Но сейчас и она не мешала бойцу наслаждаться состоянием сытости. Он блаженно щурился, чувствуя, как одолевает дремота. Александр, заметив, что товарищ засыпает, подвинулся, освобождая место.
Федот проспал до вечера. А открыв глаза, понял, что чувствует себя здоровым. Покряхтев, с трудом уселся. От слабости закружилась голова. Но в этот раз головокружение прошло быстро. А вот пальцы дрожали.
Сосед, заметив, что Федот разглядывает вытянутую руку, ободрил:
– Ниче. Это пройдет. Главную немочь ты преодолел.
Высоко, под самым потолком, подвал освещало крохотное окошко с разбитым стеклом. Бойцы заткнули его какой-то тряпкой, но по краю свет немного сочился. Когда начало темнеть, Федот, придерживаясь за стену, поднялся на ноги. Танкист хотел его придержать, но боец отстранил руку.
– Сам.
Сделав свои дела в углу, где красноармейцы устроили туалет, он вернулся уже более уверенно.
В сумерках Федот заговорил о побеге. Танкист, склонился над его ухом, и отрывистый шепот обдал горячим дыханием:
– Я уже сам не раз думал. Но пока не решился. Тут один офицер с оторванными погонами пытался народ уговорить, да не вышло у него. А утром его увели. И больше не вернулся.
– Неужто, донес кто?
Александр вздохнул:
– Все может быть. Народ-то разный. А из полсотни нормальных обязательно какой гавнотик найдется.
– Бабы же к нам как-то заходят.
– Бабы немцу продуктов каких сунут, и их пропускают. Я так понял, если бы они кого своих нашли, немец отпустил бы.
– Даже так?
– Жаль, я не местный.
– Да и я такой же. Так что, насчет побега? Что думаешь?
– А что думать? Бежать надо. Ночью нас не охраняют. Засов с той стороны задвинут, и все.
– А как его открыть-то?
Александр отстранился, что-то вытаскивая из кармана.
– Во, что у меня есть.
В темноте забелела крышка от консервы.
– Откуда у тебя?
Алексей спрятал крышку обратно.
– Еще в дороге подобрал. Да все никак не пригождалась. Один я бы не рискнул. А вот вдвоем можно попробовать.
Федот настороженно оглянулся, но на них, вроде, никто не смотрел. Разве что боец, одетый в две телогрейки, одна на одну, неприязненно разок покосился на Федота. Но тот не придал этому значение:
– Тогда нонче идем?
Александр подтянул под ноги полу.
– Идем, только твои ботинки надо вернуть.
– Ты знаешь, кто снял?
– Вон он сидит. В двух ватниках. Один из них – твой. Как и обувка.
– Вот гад!
– Айда. Заберем.
– Айда.
Вдвоем присели на корточки перед бойцом. Тот поднял виноватые глаза. Без слов потянулся снимать ботинки.
– Я же думал, ты помираешь.
– И что? Добить надо было?
– Я ниче. Извиняй уж. Ватник тоже снимать?
– Оставь себе, гнида.
Боец потупился, протягивая ботинки.
Федоту на мгновенье стало жаль его. Но лишь на мгновенье. Он и других мог так же обобрать. Слаб человек. Зла на него не было.
Кто-то спросил:
– Что тут у вас?
Александр зло прищурился:
– Гниду выдавливаем.
– Своровал что ли?
– Хуже. Мародер. Больного раздел.
Несколько лиц, не обещавших ничего хорошего, обернулось к бойцу. Тот вжал голову в плечи.
– Скажи спасибо, не то место, чтобы тебя, дерьмо, учить. Мараться неохота. Живи, поскуда! – танкист потянул Федота за рукав. – Пошли. Нечего нам тут делать.
У стены снова присели. Федот натянул ботинки прямо на портянки. Теплее будет. Привалились друг к другу плечами и затихли.
Ночь заливала пространство подвала тусклым сиянием луны. Куржак на стенах светился загадочной голубизной. Народ похрапывал. Кто-то ворочался под окном. От двери доносились слабые стоны. Они решили никого не посвящать в свои планы. Получится – ради Бога, дверь оставят открытой, беги, кто хочет. Дело добровольное. Но сами будут молчать до последнего. Вдруг тот предатель еще здесь.
Переглянувшись, кивнули. И разом поднялись. Дверь чуть подрагивала под ладонями, в щель прорывался ледяной ветерок. С пятой или шестой попытки Александр отодвинул засов. Дверь легко поддалась.
«Парни, вы чего?»
«Они дверь открыли».
«Бегим, братцы!»
Оставляя за спиной неуверенные возгласы, шмыгнули на улицу. За углом маячил часовой. Но если повернуть в другую сторону, то не заметит. Александр сунулся первым. Федот устремился за ним. То ли от напряжения, то ли от слабости организма, еще не полностью одолевшего болезнь, слегка шатало. Но он крепился изо всех сил. Не до слабостей. Воля на кону. А, значит, и жизнь.
Они не продумали, что будут делать на улице. До последнего, не верилось, что получится. И, пробравшись за угол храма, растерялись. Впереди среди редких деревьев, утопающих в снегу, тянулась раздваивающаяся тропинка. Куда ведет – не известно. Александр обернулся:
– По какой пойдем?
Наугад, словно в омут головой, брякнул:
– По левой.
Пыхтя, как паровозы, побежали по тропке, уводящей вниз, к замершим домикам села. Там ни дымка, ни звука. И за спиной тихо. Значит, еще никто не попался. Пусть и дальше так же.
Метров через сто перешли на шаг. Вовремя. Федот, задыхаясь, покачнулся, и упал бы, не подвернись под руку ствол дерева. Навалился, дожидаясь, когда расползется муть перед глазами. Александр продолжал удаляться. Федот хотел крикнуть, но голос подвел. Только хрип вырвался из груди. Он повис на дереве, пытаясь отдышаться. Горло сдавил надсадный кашель. Прижатый к губам воротник заглушил свистящие кхеки. Откашлявшись, Федот не увидел впереди спину Александра. «Куда он делся?» Глубоко вздохнув, пошагал дальше. «Идти. В деревню. В таком состоянии, без помощи долго не выдюжу».
Под ногами скрипит снег. Мороз щиплет нос и щеки. Сил все меньше. Первый домик, голый: ни ограды, ни кустика рядом, пропустил. «В крайние чаще всего все и стучатся, надо дальше». Миновал еще два похожих друг на дружку, как братья, серых неуютных строения. За ними неожиданно раскинулся пустырь. Деревня продолжалась в стороне, по правую руку, туда же уходила накатная дорога.
Несколько раз он останавливался, пережидая рвущийся из горла кашель. Хотелось пить, но зачерпнуть снег не решился. И так на волосок от смертушки прошел. Ни к чему ее подзывать.
У третьего дома, тоже открытого всем ветрам остановился. Сбоку к глиняной избе притулилась пустая саманная сараюшка. Перед ней явно пустая конура. С другого бока – навес. Наверное, когда-то там хранили сено. Его остатки еще виднелись под снегом. Два маленьких окошка темнели на фасаде дома. Ни шторки, ни цветка. Неужели, пустой? Он шагнул ближе. На стекле изнутри намерз слой льда. Значит, там тепло. Значит, жилой.
Пальцы в рукавицах постучали глухо. Федот замер, оглядываясь. Вокруг, насколько видно, никого. И ни звука. Ни собачьего бреха, ни человеческих голосов. Как вымерло все.
В гулкой тишине пронзительно скрипнула открывающаяся дверь.
– Кто там? – настороженный мужской голос.
Федот отвернул воротник, чтобы не заглушал звуки:
– Я это. Сбежал из подвала. Пленный. Помогите, ради бога.
Дверь не шелохнулась. Человек тоже не двигался. «А как не пустит? Тогда амба. Пропаду», – страх потной струйкой покатился по боку из подмышки.
– Подь ближе, – человек, наконец, решился.
Несколько шагов, и Федот уже перед дверью. Чтобы не упасть, уперся о косяк.
– Да ты еле стоишь. Заходь, – он посторонился, одновременно тревожно оглядывая окрестности.
Но этого Федот уже не видел.
В доме невидимая рука подпалила лучину. Мерцающий свет залил высокую печку, кровать у стены, стол, пару лавок. Закутавшаяся в платок женщина, ахнула.
– Никак, наш?
Федот тяжело опустился на лавку:
– Наш. От немцев убег. Переждать бы. А потом уйду.
Высокий, лет под сорок, мужик остановился напротив.Тяжело навалился на стол:
– Мать, собери ему пожрать там, что есть.
Женщина без слов кинулась к печи.
Три круто посоленные картошины. Наверняка, оторвали от себя. Но если не съесть, не уйти. Доедая последнюю, раскашлялся. Кашель согнул. Федот хоть и пытался прятать лицо в воротник, все равно выходило гулко.
С печки выглянула девичья головка.
«Ну вот, разбудил».
– Тятя, кто у нас?
– Спи, – мать решительно задернула занавеску на печке. – Дед Пихто.
– Ладно, – решился мужик. – Ложись пока на лавке. Завтрева будем думать.
Федот благодарно закивал, опускаясь на твердую поверхность лавки. Уже засыпая, углядел, как заботливые руки подкладывают под голову свернутый ватник. В избе нетоплено, раздеваться он и не подумал.
Задули лучину, и ночная темнота обрушилась на бойца. В этот момент он уже спал.
Федот проснулся от тепла. Впервые за много дней. И сел, закашлявшись. За окном поднималось стылое солнце. Розоватые лучи били в стекло, и лед на нем играл, переливался радужными красками.
– Проснулся, вот и хорошо. Счас завтракать будем, – женщина уже хлопотала у печи.
В ней горел слабый огонь, тепло потихоньку растекалось по дому. Мужик уже одетый в затертый тулуп уселся за стол, напротив. И только тут Федот заметил, что у него пустой рукав. Инвалид, выходит.
– Будем знакомы, – доброжелательная улыбка мужика утонула в густой короткой бороде. – Степан Торохов. А это жена моя, Анастасия.
Женщина, тоже улыбнувшись, обернулась.
– Федот Сурков боец Красной Армии. Бежал давеча из плена.
– Из церквы? – не то спросил, не то констатировал Степан Васильевич.
– Из нее.
– А как же удалось-то? Немцы же там?
Федот коротко рассказал о побеге. Поделился соображениями о том, что искать будут. И замер, ожидая, как отреагируют хозяева.
На печке зашуршало, и из-за занавески высунулась пара детский ног. И следом вторая. Один за другим на лавку выбрались трое детишек. Старшая девочка лет двенадцати, и мальчики – приблизительно пяти и двух лет. Дети, чинясь постороннего человека, молча глядели на него во все глаза.
Федот улыбнулся. Девочка подняла серьезные глаза:
– А ты кто?
Пока Федот думал, что ответить, Анастасия, испуганно глянув на бойца, опередила:
– Дядя Федот это, сродствнник наш, с Пушкарного.
– А ты немцев бил?
Это старший мальчишка. Строгий не по-детски взгляд, словно испытывает. Ответишь не правильно, и в этих глазах навсегда поселится недоверие.
И снова Анастасия пришла на помощь.
– А ну, бегом до ведра. Умываться, и за стол. Завтрак ждет.
Дети, не отрывая глаз от Федота, сползли с лавки.
Снова картошка. И две свеклы. Их отец порезал на дольки, и всем досталось поровну. Неожиданно за окном прорычал мотоцикл, немецкая речь словно подбросила Федота с лавки. За ним подскочили и Тороховы. У окон на несколько секунд стало тесно. Немцы заворачивали к дому. Двое сразу направились к сарайке, трое окружили навес, в котором сиротливо поднимался метровой высоты стожок.
Автоматная очередь заставила отшатнутся от окна всех.
– Что же делать? Расстреляют же, – Аксинья беспомощно глядя на Федота, подтянула к губам уголок платка.
Степан нахмурился, но паники ни в одном движении:
– Так, лягай на лавку. Мать, иконы в изголовье. Больной ты, – пояснил он на не высказанный вопрос растерявшегося Федота. – Видок-то у тебя соответствующий. Только, это, мать, галифе ему чем-нибудь прикрой.
Не колеблясь, боец улегся на лавке. Анастасия, затолкав детей на печку, метнулась к Красному углу за иконами.
Дверь, скрипнув, распахнулась. Перед неподвижным человеком, разлегшимся на лавке, спиной к столу, сидела вся семья Тороховых. Младшего мальчишку Анастасия держала на руках. Все дружно оглянулись на замершего у порога немца. Низенького, белоголового, в куцей шинели с поднятым воротником. Федот, ни жив, ни мертв, прикрыл глаза. И дышать перестал. Степан медленно перекрестился, снова поворачиваясь к Федоту. За ним и остальные отвернулись от немца. Получилось само собой правдоподобно. Просто от страха не могли и слова вымолвить. Но фашисту это знать ни к чему. Пусть лучше думает, что семья прощается с умирающим родственником.
– Это кто? – немец выговорил слова с сильным акцентом.
Степан снова перекрестился. Голос прозвучал надломлено. Еще бы, внутри каждая жилка дрожала от ужаса. Не выйдет, погибель всем. Только бы мальчишки молчали. Старшая-то все поняла мигом.
– Брат помирает. Тиф, наверное.
Внимательный взгляд немца скользнул по фигуре умирающего, прикрытого тканной дорожкой. Сомнение, вроде не возникло. Да так и выглядит человек, которого болезнь съедает: щеки впалые, нос заостренный, лицо заросшее, черное. Федот представил, как смотрится со стороны. «Должно, проскочить. Я ведь еще вчера был умирающим. Далеко не ушел». Взгляд фашиста прошелся по каждому ребенку, замер на пустом рукаве Степана. Обшарив печку, остановился на мисках. У Анастасии оборвалось что-то внутри. Посуду не убрала. Догадаются, что поели только что. А какая еда при больном-то, еще и тифозном?
Немец потоптался у входа, и дверь снова скрипнула. Федот выдохнул.
Сидели еще минут пять, пока фрицы не убрались к соседнему дому.
Первым приподнялся Степан, заглядывая в окошко.
– Ух, кажись, пронесло.
Федот спустил ноги. Тоже выглянул в окошко. Икона, приваленная к его голове, хлопнулась об лавку. Анастасия вздрогнула и истово перекрестилась:
– Не попустила матушка-заступница.
И тут улыбнулась дочка, легко спрыгивая с лавки.
– А немцы и не поняли, что у нас Федот, да не тот.
И после этих слов словно отпустило всех. Разом задвигались, заговорили, покатились детские смешки, расцвели улыбки взрослых.
Федот поднялся, чувствуя, как мелко дрожат колени. Громко сглотнув, отвесил поясной поклон:
– Вовек не забуду.
– Что ты, родненький. А как по-другому-то? – Анастасия улыбнулась мягко, как-то по родному, и Федот почувствовал, как защипало в уголках глаз.
Он ушел на следующий день. Тороховы снабдили бойца старенькими короткими лыжами и сидором с продуктами дня на три. Рассказали, как пройти к Алексеевке, где стояла Красная Армия, и уже в сумерках спина бойца скрылась за крайними деревьями заиндевелой рощицы.
Эпилог.
Федоту повезло, и он добрался к своим. Пережил двухнедельный карантин у особистов. Шибко его не мучили, разве что на допросы несколько раз вызывали. Ну, вопросы каверзные, это да. Тут понимание надо иметь, всякие из-за линии фронта приходили. Отвечал уверенно, честно. И про плен поведал, и про спасение. И как пробирался через заснеженную Белгородчину. Ничего не скрывал.
А потом Федота Суркова направили на фронт, в родную пехоту. Освобождал Запорожье, Херсон, Одессу. С боями прополз Румынию и Болгарию. Воевал до победы. И всегда вспоминал семью Тороховых из Стрелецкого.
После войны Тороховым стали приходить письма из небольшого волжского села Малобыково. Федот писал о себе, что живет только благодаря им. А подписывался так: «Федот да не тот». Степан отвечал редко, но связь не обрывалась долго, четверть века, пока не ушел из жизни Федот Сурков. Почти родственником стал «Федот да не тот» далеким белгородцам. Как и они Федоту.