Единственно освещенная и практически пустынная дорожка обрывалась сразу перед густым кустарником, за которым асфальту не было места. И уже тропинкой, извиваясь как змея, скидывающая кожу, вела к побережью. Очередная прогулка подходила к концу. Ветки коснутся лица – разворачивайся. Ежедневно-утренне-вечерний маршрут. Расстояние, вымеренное до сантиметра. Сантиметры, сложившиеся в пяди. Пяди, составившие несколько сот метров, преодолеть которые стало сродни подвигу. Сколько им хотелось рассказать друг другу. Они спешили. Их не покидало чувство, что вот сейчас, вот сию минуту все закончится и кто-то опустит занавес. Но их секреты доставались разве что случайным птицам да никогда не стихающему ветру.
На сцену долго-долго падал бутафорский лист. Он, безвесный, выписывал в воздухе немыслимые пируэты, но закон притяжения, возмущенный этой счастливой беспечностью, грубо уронил лист на пол. Актриса, сидевшая за столом, в ожидании прочесть одну из не её - и потому (какая ирония) пронзительных, историй, обернулась на звук. Она заглянула за кулисы и увидела, прямо посреди полосы света, осколок осени. Если для многих осень - длинные лубочно-написанные аллеи, увядание в бордовом, то этот лист, вообще не имел ничего общего с порой начала конца, когда уже ничего нельзя изменить. Вообще ничего. Картон, клей да отчетливо прорисованные черные прожилки. Но этого не хватало для того, чтобы, подхватив Актрису, вновь закружиться, уже с ней, в бесконечном медленном танце, решительно забывая бесцеремонность гравитации.
Расположившись на полированной деревянной поверхности стола, лист внимательно осмотрел зал. Разношерстная публика пока не прониклась атмосферой, когда магия слов обретает должную силу воздействия. Актриса устала. Это длилось много лет. Усталость следовала как тень, или тень стала называться усталостью. «Эх, сесть бы посреди зрителей, обмахиваясь программкой и дожидаясь антракта, когда можно выпить бокал вина. Лучше два». Но зал был переполнен. «Нужно читать. Читать чужие слова, какая безысходность, однако. Возможно, их разнесут на цитаты, возможно, все не зря». Утром порыв ветра сорвал крышу на балконе гостиницы. Погода менялась. Болела голова. Кусок кровли словно растворился в воздухе и не достиг земли. Возможно он, чьим-то велением, превратился в бутафорский лист «Ну вот, даже буря - лицедейка. Нет, чтобы всерьёз, со всего плеча рубануть ». Турне решало накопившиеся материальные вопросы. Актрису всё реже приглашали сниматься, поэтому подвернувшаяся антреприза оказалась палочкой-выручалочкой. Возвращение в холодную Москву в ожидании звонка агента представлялось совсем не радужной перспективой. «Общие для всех, разных, нашедших пару часов, чтобы сидеть в этом зале, слова. Все ждут слов. Все ищут нужные слова. И не находят. И живут надеждой найти. Надо встать, надо улыбнуться».
Где-то, за тысячу километров отсюда, заполняя комнаты военного госпиталя непридуманным теплом, горел ночник, отбрасывающий такую же полосу света, в которую упал лист. Роль попечительницы тихого заведения, знающего о боли намного больше, чем сама боль знала о себе, перевесила все прежние удачные работы Актрисы, оправдывая, по большому счету, смысл ее существования. Жизнь посреди тех, кому посчастливилось уцелеть, но вынужденных стать пациентами, обыденна и невероятна, проста и открыта, если бы тебе каждый раз не приходилось возвращаться вместе с ними в тот миг, когда вдруг всё остановилось. Вот ты - всевластный поток горной реки, а вот ты - её ;неподвижный берег. И нужен совершенно особый стук, чтобы тебе открыли и дверь, и душу. Все знают о смерти, но стараются забыть, живя. Как забывают о жизни, умирая. Смерть отступает только перед уважительным отношением к ней. И садится, как рядовой зритель, и слушает, и внимает. У смерти нет телефона с хорошей камерой, как у этой надоевшей женщины в первом ряду, безостановочно снимающей то, что ей, право, совсем не нужно. И муж рядом не делает ей замечаний. Голова просто раскалывается, и именно тогда, когда текст кипит, слова сметают и лица белее гипсовых масок. У смерти нет ничего. Ей хватает плаща, в котором она ежится под невидимым, падающим крупными хлопьями снегом. Даже там, где снега отродясь не было.
Актрису не покидала уверенность, что Автор чрезмерно бравирует своим еврейством. Еврей, который очень хочет быть евреем и не становится им. Просто пишет, как еврей. По-русски. Выдавая себя лишь неловким неумением побороть жажду жизни, не утоляемую первыми, самыми большими снежинками, упавшими на язык. Совсем как в детстве. Вообще, кроме детства нет ничего. Настоящее присуще только детям. Их честность - от малых лет их. У взрослых не хватает мужества не врать. «Всё придумал Автор. И меня, и себя. Ну да ладно».
«Уру, уру ахим. Уру ахим бе лев самеах. Уру ахим, уру ахим бе лев самеах». Можно повторить четыре раза или четыре раза по четыре. Повторять и повторять. «Хава нагила» - музыка, накидывающая на тебя невесомую, газовую, прозрачную ткань, теплей которой нет, сотканную нитями надежды. И под этой тканью радуются, несмотря ни на что, радуются, радуются черт побери, каждому вздоху. Там нет места браваде, простая музыка, простых людей, не требующих подтверждения своей идентичности.
Самолет сделал заход над целью. Для сержанта это был не первый прыжок, и сегодня он рассчитывал раскрыть парашют как можно позже, чтобы сэкономить лишние, секунды. Ведь, пока ты висишь посреди строп, твои бойцы растворяются в тени насыпи, готовясь к той минуте, ради которой... Шестьдесят, пятьдесят девять... «Это красные наши береты в контратаке на южном шоссе...» Нет, войны не было, но он всегда к любому учению относился серьезно. Пройти все мыслимые и немыслимые проверки и экзамены ему, не обладающему сверхспособностями, помогли только бесконечные тренировки. «Лишние секунды». Не надо было произносить это даже мысленно. Парашют не раскрылся полностью, земля оказалась непоправимо рядом. Тело беспомощно распласталось посреди красных камней.
Танк слишком резво рванул на этот песчаный бархан. Это был новый экипаж. Ребята, поначалу ершистые, старающиеся оспорить каждый совет, каждое распоряжение, в конце концов сработались. Получилась отлично слаженная команда, усилия не пропали даром. Стараясь выжать по максимуму, чтобы вложиться в норматив, машина не рассчитала скорости и резко свалилась на бок. Инструктор не успел увернуться от отскочившей массивной детали. Его срочно эвакуировали на вертолете.
Автор был обречен теперь только бежать. Он не представлял, что после написания пары сборников удачных рассказов его жизнь окончится внезапно, что её заберут агенты, зрители, досужие зеваки и что он, попытавшись выплыть на поверхность своего прошлого одиночества, не сумеет сделать этого и будет каждый раз тонуть, беспомощно барахтаясь в объятиях не тех, кого хотел бы прижать к груди. И его, затихшего на дне под прозрачным слоем воды, будут фотографировать, подделывая автографы и придумывая его новое ненастоящее настоящее, не замечая того, как быстр его бег к потерявшему себя навсегда.
Актриса инстинктивно отказалась от первого предложения выступить перед пациентами, разом застегнувшись на все пуговицы, но потом решилась , и то внимание, которое оказали ей, застигло врасплох. В модных местах, где она отрабатывала и зарабатывала, главным мерилом был смех, ерничество, шутки, легкость восприятия. Посетители не хотели слышать о серьезном, насущном, погружаться в действо, философствовать. Принцип - здесь и сейчас, и чтобы весело поржать. В госпитале же рукоплескали даже за тех, кто не мог этого сделать. Ей захотелось помочь ребятам. Метроном в этих стенах звучал особенно гулко, и сердце, прежде спокойное и безразличное к чужой боли, вдруг забилось в унисон.
«Но солдаты, шагнувшие с неба, отступить только в небо могли...» Когда-то сильное, тело сдавало позицию за позицией и, несмотря на долгую борьбу и бесчисленные операции, оставалось предательски непослушным. Единственной возможностью вырваться стала коляска, в которую его по утрам усаживали и он с помощью нескольких трубочек, расположенных на уровне лица научился достаточно ловко управлять громоздким аппаратом, выезжая наружу и катя по дорожке, несмотря на редкие дожди или нередкую жару, с одним желанием - найти эти самые лишние секунды. И, найдя их, встать.
В один из вечеров он практически столкнулся с такой же коляской, оснащенной такими же трубками.
- Десант, парашют не раскрылся, сержант.
- Танковые войска, накрыло не по-детски, инструктор, лейтенант.
Они обменялись коротким приветствием. И своими историями, приведшими их сюда. Метроном это не останавливало, метроном стучал. Время не имеет жалости. Да и нужна ли жалость, пока стучит метроном?
- Как лейтенант и старший по званию я бы приказала, но оставим это до лучших времен. Каждый вечер ты тут как штык, сержант.
- Есть, офицер. Штык, правда, еще тот из меня.
- Ну, это мы посмотрим.
«Нет, эти страницы надо вырвать. Кто же так пишет? Невозможно представить цветение папоротника, не проснувшись посреди него на рассвете. То, что мне рассказала Актриса, конечно, хорошо, но это без вкуса, цвета и запаха. Надо поехать с ней в следующий раз. Эй, сержант, эй, лейтенант, подождите. Оставайтесь на том же месте, я скоро буду. Продолжайте говорить, не молчите, пока я не напишу о Вас. Я знаю, какие слова Вы скажете сейчас друг другу. Пусть не сегодня, так завтра. Вам ничего не останется, кроме, как произнести их. И эти слова, положа руку на сердце, намного важнее мне, чем Вам, вот честное - пречестное. Нет-нет, эти страницы ни в коем случае не вырывать».
- Так вот какая ты, оказывается: сильная, разрывающая и в разорванное тобой впускающая космос.
- Так вот какой ты, оказывается: ваяющий из разорванного целое, согревающий сам космос, куда мне хотелось бы шагнуть.
- Мы не можем сейчас вернуться.
- Мы можем всё. Но на путь обратно Автор еще не нашел слов.
- Но мы вне его слов.
- Нет, всё, что мы есть - это его слова.
- Кто тебе сказал?
- Он и сказал.
- А ведь я же не он. Дыши, мы едем.
- Нет, мы стоим. Следующая страница бела, как снег, который ни ты, ни я никогда не видели. Такой, крупными хлопьями падающий с неба. Прямо на нас.
- Молчи, прошу тебя, иначе мы потеряем наш космос. Один на двоих.
Автор припарковался и, найдя тот самый, созданный им, сад, где его уже ждали, безошибочно выбрал нужное направление. На пустой тропинке, в самом конце, там, где кончается любой асфальт, он отдышался и, сев прямо на песок, достал блокнот. Строчки ложились легко. Пение цикад придавало ритм.
- Послушай. Давай встанем и пойдем к морю.
- Это невозможно.
- Представь, что ты меня провожаешь на аэродром, и у нас еще есть целый час.
- И что мы делаем?
- Мы просто идем к морю.
- Пошли.
Автор поднял голову и прислушался. «Никого. У них есть час. До полуночи. Закурю, пожалуй». Он жадно затянулся. Госпиталь наконец-то уснул. «Что я могу, черт побери. Ведь, напиши я об этих ребятах вне этих стен - и кто бы прочел, кто бы меня куда-то позвал, кому бы я был, собственно, нужен. Кто ищет в чужих строчках не свое счастье?»
Актриса перечитала рассказ, в десятый раз. Завтра спектакль, а она совсем не готова. Какая-то белиберда о сошедшем с ума Авторе, сидящем в кустарнике ночью с блокнотом на коленях. Незаметно для себя она оказалась около моря. К ней, держась за руки и стараясь не упасть на скользких камнях, приближалась молодая пара. Они разминулись.«Когда- то и я была такой же. Когда-то? А почему не сейчас? Догнать, что ли, их? До боли знакомые лица». По крайней мере, радость, растворившуюся в воздухе от встретившихся еще можно успеть вдохнуть, набрав полные легкие. «Вот почему бы Автору не создать тех, кто идет прямо по камням? Ведь как это здорово».
- Мне кажется, оттолкнись мы посильнее и нас унесет, как уносит листья потерявший выход ветер в маленьком парке около твоего дома.
- Мы - цветы перекати-поле, у нас нет корней и никогда не было, поэтому нас и несет, и поднимает, и крутит. Мы и живы, пока летим.
- Какое летим. Мы сидим в колясках, не имея возможности касаться. Не можем, пойми. Я не чувствую твой запах. Я могу придумать тебя любым, самым разным. Каждый раз моим.
- Но мы же встретились, и нет разницы, по сути, как. Важно, что ты есть. И знаешь, я ведь тоже могу придумать тебя любой. Но все равно, каждый раз, это будешь ты.
«Однако, близится полночь. Становится прохладно. Пора вернуть их. В каталки. Иначе им выпадет - разлюбить. Это уж точно». Автор захлопнул блокнот. Через несколько минут он постучался в дверь дежурного врача. Тот не спал, жестом пригласил войти. Выкрашенная белым комната, полумрак, запах лекарств, записи в журнале, выполненные убористым почерком, побескивание щипцов, зажимов, скальпелей.
- У Вас все в порядке, доктор, без происшествий?
- А кто Вы?
- Я, по сути, никто. Встретил сейчас, знаете, двух ребят. Ваши подопечные? Не поздновато для прогулки? Они еще там, в конце тропинки, а Вы говорите, что все вернулись.
- Каких ребят? Вы же еще не написали о них. И я не прочел, и никто не прочел. Так что все на местах. Уж покорно извините.
Доктор открыл шкафчик, достал пару рюмок. Он никогда не умел выражать свои чувства, оставаясь угрюмым и замкнутым. У него когда-то получались какие-то лирические стишочки, а потом он пытался писать, но забросил, понимая, что ему нужны для этого живые эмоции, смена картинок, а у него только и было, что эта работа. Они выпили и снова налили. И снова выпили. Пить с отражением у доктора получалось только по ночам и только на дежурстве. Пара рюмок в нарушении клятвы Гиппократа. Но в ее честь.
- К нам часто приезжает одна Актриса, известная, по слухам. Не знаю, какого утешения она ищет тут и что ей вообще надо.
- Какая актриса?
Доктор назвал имя. Популярное в недалеком прошлом. «А было бы неплохо с ней познакомиться. Возможно, она смогла бы прочесть что-то из моего ненаписанного».
- Когда она тут бывает?
- Так она тут. Ей выделили палату с видом на сад. Она спит или репетирует. Странная, очень странная.
- Она пациент?
- Пока нет.
- А кому это решать?
- Так Вам же.
«Доктор не получается. Притянут за уши. Ночная смена, рюмки, философствование. Херня полная. Штамп. А вот Актриса, несомненно, выход. Надо срочно ее разыскать».
- Она в какой палате?
- Кто?
- Актриса же.
Посреди прожилок проступил текст. «Настоящая история. Как раз для меня». Актриса отложила тетрадь и, встав у края рампы, стала читать с листа, подрагивающего от волны единого дыхания целого зала. «Две коляски катили рядом. Прямо на восход. Посреди снега».
Автор слушал, как Она, слово в слово, читала его будущее произведение. «Кто бы сомневался - Она существует». Автор отогрел дыханием совсем закоченевшие ладони, отодвинул, ставшие ненужными трубки, взял перо. "На ее создание мне понадобятся все вновь полученные в дар лишние секунды. Бесспорно, Она того стоит".
Тель Авив
30.07.19