Асоев где пешком, а где и на попутных машинах добрался до горного селения. Слава Аллаху, что мир не без добрых людей - он просился на постой в первый попавшийся дом, его принимали, выслушивали, кормили, давали ночлег, на утро собирали нехитрую снедь в дорогу, и не брали за это ни копейки.
Лекарь, посмотрев на изможденный вид Асоева, согласился пролечить его, но поставил условие – живет он при лекаре, ест только то, что даст ему лекарь, выполняет домашнюю работу и все инструкции. Асоеву деваться было некуда, поэтому он согласился на предложение. В течение трех месяцев лекарь, звавший Асоева «Лоша»- худоба по - памирски, буквально истязал его работой – преодолевая боль, Асоев пахал примитивным плугом, запряженным мулом, работал в стойле, добывал глину и мазал ею стены жилища. Лекарь целыми днями занимался своими лекарскими делами, принимал больных, оказывал им помощь, а Асоев был на хозяйстве, выполняя ему привычную работу сельского быта. Пища состояла из шурпы, с какими - то кореньями, и вываренных костей горного козла. Лекарь тщательно следил, чтобы Асоев обгладывал каждую кость и пережевывал жилы. Перед сном он обкладывал больной сустав распаренными семенами клевера, и перебинтовывал руку, отчего по уставшему телу разливалось приятное тепло и боль отступала.
Асоев набирался сил, он уже не был похож на приведение, к тому же, после показанных лекарем упражнений, которым посвящалось всё свободное время, Асоев с каждым днем повышал отметину в дверном проеме, на которую мог безболезненно поднять левую руку.
Ощущение, что здоровье идет на поправку, придавало сил и уверенности, он стал подумывать, что не зря попросил у фисташковой могилы здоровья и благополучия. Остатками перенесенного критического состояния были сны с частыми пробуждениями и кошмары, в которых Асоев непременно принимал участие в качестве медведя – oн двигался как медведь, думал как медведь, как медведь дрался, и, даже, страх и паника у него были медвежьими. Практически каждую ночь в снах его гнала стая волков. Обычно от стаи отделялась пара особей, которая своими «железными» челюстями пыталась повредить задние лапы, чтобы медведь потерял равновесие, и, когда это происходило, вся стая нападала, лязгая окровавленными зубами и впиваясь в его израненную плоть! Особо доставалось больной руке, вернее - лапе. После таких снов портилось настроение, Асоев ходил угрюмым, как в воду опущенным, на что лекарь обращал свое внимание и старался дополнительно загрузить работой.
С какого- то времени лекарь стал брать его в горы для поиска лечебных трав и кореньев. Изредка вдвоем выходили на охоту на архаров и сурков со старым охотничьим ружьем с кремниевым бойком, которое заряжалось с дула порохом и крупной самодельной дробью. Лекарь тщательно паковал ружье в рогожу и с любовью называл его по-киргизски «карамультук»- черный ствол. Ружье досталось лекарю от деда, который в бою отбил его у киргизов. Собранные растения тщательно сортировались и сушились в тени. От сурков использовался жир, который шел основой для приготовления всевозможных мазей. Асоев был уже в состоянии подниматься высоко в горы для сбора горной смолы - мумиё, незаменимого средства для лечения переломов и многих других болезней.
Однажды лекарь разбудил его ранним утром, вручил несколько хурджинов (тканая восточная сумка) и бурдюков (емкость на 8-10 литров из шкуры барана), и, не объясняя причины, велел загрузить их на трёх хозяйственных осликов и идти за ним. Через несколько часов спуска по ущелью, когда суровый горный ландшафт сменился радующей глаз природой предгорий, они оказались в долине, окаймленной со всех сторон горами. Насколько простирался глаз, Асоев видел разноцветную палитру и ощущал изумительный аромат, который создавали цветы, срок цветения которых в горах зависел от высоты расположения над долиной. Отцветая синим ковром у подножья гор, через двое - трое суток колокольчики распускались уровнем повыше, чтобы спустя пару дней уступить место алым макам, а самим подняться еще выше. Маки, в свою очередь, поддавались напору цветения неимоверного количества других горных цветов, которые конвейером сменяли друг друга на протяжении всего лета. Спустившись с гор, можно было перейти в другую климатическую зону, а, сместившись с западной стороны горного кряжа на южный, попасть в третью. Этим в свое время воспользовались ученые, которые обосновали Хорогский ботанический сад, используя разные климатические зоны. Уникальные условия позволили выращивать растения фактически с любой точки нашей планеты.
Лекарь целенаправленно вел к какому–то, ему одному, ведомому месту. О том, что они подошли к намеченной цели своего похода, Асоев понял по невесть откуда возникшему гулу. Вначале этот нарастающий гул вызвал ощущение таинственности, ибо его происхождение в горах было ничем не объяснимо, а лекарь по этому поводу загадочно помалкивал. По мере продвижения, шум усилился, параллельно с ним усилилось и ощущение тревоги. Причина гула стала ясна, когда путники подошли поближе. Выглянув осторожно из-за скалы, и поманив Асоева, лекарь молча показал рукой на вертикальную стену горы, которая была вся испещрена отверстиями разной величины. К большому удивлению, не видно было ни одной гнездящейся птицы, которые с охотой осваивали такие разломы. Приглядевшись внимательнее, Асоев заметил, что почти из каждого отверстия довольно дружным потоком вылетают горные пчелы. Гул от множества семей, многократно усиленный горным эхом, создавал шумовую какофонию, которая, отражаясь от гор, была слышна на довольно большом расстоянии. Лекарь с расстояния двадцати - тридцати шагов выбрал отверстие, через которое мог бы протиснуться взрослый человек, а пчелы обнаруживали признаки роения, дал наставления и приказал Асоеву для лечебных целей вырезать все содержимое, разложить по поклаже и вынести наружу. На голову Асоева был примерен один хурджин с отверстиями для глаз, при этом торс было приказано оголить и обмазать листьями мелиссы. Как только Асоев осознал, что придется за пчелами лезть в пещеру, ноги стали ватными, затихшее вроде ощущение тревоги вновь возникло где-то в груди под ложечкой и мгновенно переросло во всеобъемлющую панику, от которой стало трясти все тело. Нет, укуса пчел он не боялся, он испытывал страх вновь оказаться в пещере - аналоге берлоги, в которой провел по воле судьбы не один месяц! Обратив внимание на его бледный вид и дрожащие конечности, лекарь, достаточно жестко, голосом, не терпящим возражений, произнес - «В тот день, когда ты, убитый горем и раздавленный сложившейся ситуацией, появился на пороге моего дома, я у тебя в глазах чертей заметил. Не знаю почему, но я поверил в тебя, и надеялся, что ты разобрался с ними, поэтому сегодня - «проверка на вшивость», выясним, стал ты вновь человеком, или же остался в душе хирсом. Давай, иди, и не раздумывай! Иначе я прекращаю лечение и больше знать тебя не желаю!» После таких слов, Асоев, наверное, и со смертного одра поднялся бы, поэтому, отбросив все сомнения, он, надев хурджин на голову, ринулся в проем пещеры. Уже при подходе к зияющему отверстию, Асоев ощутил на теле первые укусы, но посыл лекаря был такой мощный, что он как в трансе рвался вперед, практически не ощущая боли, а в голове упорно звучала одна мысль: «Я - че-ло-век, я - че-ло-век …!».
Протиснувшись в пещеру, он, помня инструкции, прильнул к земле и медленно без резких движений пополз, пока не уперся в скалу. Здесь ему удалось развернуться и осмотреться. Пещера оказалась небольшой - приблизительно диаметром два метра на три метра высоты. С потолка вертикальными языками вниз опускались соты, которые в центре почти касались дна пещеры. Соты были медовыми и густо усажены пчелами, которые очень неодобрительно посматривали на Асоева и при каждом резком движении срывались серой тучкой, чтобы ужалить неприятеля. Асоев, взяв бурдюк, надел его как чулок снизу на крайний сот вместе с пчелами, и обрезал его по мере заполнения бурдюка, а затем, стряхивая постоянно жаливших руки и тело пчел, повторил это с оставшейся частью сота. Подобным образом он стал срезать и паковать соты с обеих сторон гнезда, пока не остался единственный центральный сот, который по рекомендации лекаря Асоев оставил «для продолжения рода пчелиной семьи». Помимо медовых сот с пчелами, после того как большая часть гнезда была упакована, был собран весь прополис, и, даже подмор, скопившийся на дне пещеры. Соты вместе с пчелами и расплодом в последующем были отжаты в старинном деревянном прессе.
Лекарь, явно довольный результатами достаточно рискованного мероприятия, снимал одно за другим, оставленные пчелами жала (он ими был утыкан как ёжик) и весело подшучивал: - "Пчелы знают кого кусать, и где кусать. Я человек здоровый, поэтому меня, как видишь, ни одна не тронула!"- при этих словах он заулыбался, так как отсутствие укусов на таком большом расстоянии от гнезд, было и так понятно,- "а тебе - любой укус на пользу, поэтому прими это как должное!"- Все обнаруженные в расплоде маточники, заполненные маточным молочком, лекарь приказал Асоеву разжевать, но не проглатывать, а держать во рту и рассасывать. Асоев было спросил - халяльная ли эта пища? - на что лекарь пристально на него посмотрел, и напомнил о договоре, который был заключен между ними в самом начале лечения...
Лекарь быстро разжег костер, благо в низине кислородное голодание было почти незаметно. Огонь горел споро, без хлопот, которые он доставлял высоко в горах (на высоте самого высокогорного поселка на Памире, Мургаба - 3600 метров над уровнем моря - костер плохо разгорается, а вода закипает при температуре ниже 90 градусов Цельсия, поэтому сварить в этих условиях яйцо – невозможно). Асоев был напоен горячим чаем из горных трав с медом в сотах в прикуску. Несмотря на некоторое улучшение самочувствия, Асоев чувствовал себя скверно - распухло все тело, он был словно запущенный в праздник шар из наполненного горячим воздухом коровьего мочевого пузыря - весь дрожащий, неповоротливый и нелепый, к тому же, вскоре начался жар. Лекарь перепеленал его как в саван в холщевую ткань, связал двух ослов своей слегой и слегой Асоева и привязал его как в коконе между двумя ишаками. Асоев находился в какой - то прострации, ему мерещились голоса, сквозь щель в коконе, он увидел медведицу, которая уныло брела рядом с караваном. На пригорке во главе с матерым вожаком, на этот раз мирно стояла стая волков и наблюдала за процессией. Асоев уловил мысль, что страха к медведице и волкам он никакого не испытывает, и, даже попытался отогнать их, чему, однако, помешали спеленатые руки. Покачав головой на его попытки выпутаться из кокона, лекарь влил ему в рот дурно пахнущую жгучую жидкость. В полубреду Асоев подумал, что это, наверное, арак (самогон), но разлившееся тепло по всему телу и последующий сон не позволили додумать эту тему. Последнее, что запомнил Асоев из обратного путешествия - это как медведица, как бы прощаясь, посмотрела в его сторону, после чего свернула на уходящую в никуда горную тропинку...
Проснулся Асоев другим человеком - полным "человеческих" мыслей, сил и планов на будущее. Кошмары в одночасье прекратились, более того, он как в детстве засыпал в мгновенье, закрыв глаза, и просыпаясь, не в состоянии был вспомнить ни одного увиденного сна.
С этого времени лекарь стал привлекать Асоева для участия в лечебных мероприятиях - удерживать пациента при вправлении вывиха, исправлении неправильно сросшегося перелома костей конечностей. Лекарь приглядывался к Асоеву, а однажды предложил собрать разбитый глиняный горшок в мешке, не засовывая внутрь мешка рук. Результат работы Асоева был оценен, и лекарь стал обучать его премудростям вправления вывихов и лечения переломов. В связи с тем, что в горах травма при падении - это привычное дело, без работы они не сидели. И только процедура отбора пациентов была Асоеву непонятна. Бобо Али, так звали лекаря, объяснял, что это понимание приходит с опытом - «посмотрев человеку в глаза, я вижу, что его душа полна демонов, такому никакое лечение не поможет, пока он не вылечит свою душу!».
Иногда лекарь отправлялся в путь по близлежащим кишлакам, чтобы навестить пациентов. Асоев в качестве помощника стал сопровождать лекаря. Его удивляло, что люди из рядом расположенных поселков, говорят на совершенно разных языках, поневоле пришлось стать полиглотом, благо, Асоеву всегда легко давались языки.
Памирские дома до глубины души поразили Асоева - они представляли собой огромную комнату, в которой отсутствовали привычные окна. Свет проникал в жилище из мансардного окна, находящегося в центре четырехъярусного потолка, держащегося на пяти резных деревянных столбах - колоннах. Хозяин пояснил, что его предки, на протяжении почти трех тысяч лет исповедовали зороастризм, который подразумевал поклонение не только огню, но и солнцу, поэтому в каждом жилище памирца для встречи первого и прощанием с последним лучом обязательно есть такое окно. О пяти обязательных столбах в жилище, многоярусности настилов и многосводчатости потолка говорить он отказался, сославшись на то, что знать об этом может только посвященный, принявший исмаилизм.
В доме лекаря поражала идеальная чистота, за которой следила жена и приехавшая на каникулы дочь с красивым арабским именем Сабрина. Асоев, в первый раз увидев дочь лекаря, от неожиданности оторопел, ибо внешность у нее была чисто русская - белокожая, зеленоглазая и с рыжинкой в волосах. Сабрина была просто красавицей, за исключением, может быть веснушек, разбросанных по всему лицу. Заметив на себе пристальный взгляд Асоева, Сабрина засмущалась, раскраснелась и быстро выскочила из комнаты. «Радость моя»- признался лекарь, и продолжил,- «на третьем курсе педагогического училища!». «Вы, что, были женаты на русской?» - спросил Асоев, на что тот улыбнулся и с гордостью сообщил, что они, памирцы, испокон веков светловолосые и белокожие и только в последнее время вынужденные браки с соседями, меняют облик памирцев, делая их похожими на низинных таджиков.-"Моя же дочь пошла в моих предков, воинов Искандера Великого, или, как его у нас называют, Искандера Зулькарная (Александра Двурогого- по аналогии с его шлемом, у которого было два рога), но не в нынешних греков, которые внешне от турков ничем не отличаются, а в их предков до османского завоевания – светловолосых и голубоглазых".
Помня наставление муллы, Асоев старался отводить взгляд от Сабрины, когда та мела двор, либо помогала матери в приготовлении пищи, но мужское начало еще молодого человека брало верх и уже через пару дней, перекинувшись с ней только парой фраз, он понял, что как мальчишка по уши влюбился. После более длительной беседы, в которой девушка проявила себя на редкость начитанной, образованной, умеющей вести беседу на любую, затронутую им тему, Асоев понял, что они как две половины разломанного яблока подходят друг другу. Это ощущение усилилось после того, как Асоев рассказал ей свою грустную историю и увидел в ее глазах сострадание. Шекспир бы по этому поводу сказал: " Она меня за муки полюбила,
а я ее - за состраданье к ним."
Мысли о детях, бывшей жене, о наваждении, которое вызвала Сабрина, роем вертелись в его голове. Полная неустроенность - это надо признать, он голодранец, да еще не полностью восстановившийся инвалид, вызывали у него большие сомнения в правильности мыслей о девушке, да и как пригласить в дом молодую жену, если он ни профессии, ни работы не имеет! С этой думкой Асоев решил обратиться к единственному человеку, которого за короткое время полюбил как отца и уважал как мудрого человека - «Будь, что будет, если прогонит, уйду, но выхода у меня нет, я должен признаться отцу Сабрины!». Лекарь выслушал его исповедь, с грустью улыбнулся и сказал: «Ты думаешь, я не догадывался о твоих чувствах, грош мне была бы цена как отцу. Жених ты, конечно «завидный», слов нет, но беда в том, что между тобой и дочкой, как мне кажется, пробежала искорка, поэтому я должен переговорить с ней до ее отъезда на учебу, и только после семейного совета смогу дать тебе ответ! А, пока, отцовский долг требует взять с тебя слово, что будешь держаться от дочери подальше!". Асоев сам напросился на работу на дальнюю кашару, где ожидал семейного вердикта. В отличие от таджиков, в памирских семьях женщина была мужу равной, поэтому и семейный совет представлял собой не единоличное повеление хозяина, а решение, основыванное на доверительных отношениях с женой и дочкой, желание которых могло иметь в таких вопросах главенствующее значение. По истечении трех дней, Асоева пригласили в дом, где лекарь объявил, что Сабрина уехала на учебу. При этих словах внутри у Асоева что-то оборвалось - «значит, отказали!», но увидев его лицо, лекарь сказал: «Не торопись с выводами - моей дочери ты тоже пришолся по душе, и это, в основном, ее решение. Я хочу сказать, что она готова выйти за тебя замуж, но у меня, как у отца есть два условия - Сабрина должна доучиться и получить профессию, а в связи с тем, что рука уже фактически излечена, ты должен устроиться на работу - негоже мужику жить за счет жены! Всевышний мне сына не дал, а тебя я полюбил как сына, и готов передать тебе все знания, которые передавались в нашей семье из поколения в поколение по мужской линии, но выбор за тобой!».
Давно забытое ощущение счастья распирало Асоева, он посчитал условия разумными, поинтересовался, сколько у него времени, и попросил разрешения поехать домой, чтобы попытаться восстановить свое честное имя и решить вопрос с детьми. Лекарь отпустил Асоева только через месяц, пока не убедился, что в лечении он больше не нуждается. За лечение лекарь не только не взял, припасенные Асоевым деньги (то, что смогли собрать родственники), но дал денег на проезд, и подъемные, поэтому Асоев обратный путь проделал с относительным комфортом - на рейсовых «ПАЗиках». И вот теперь он снова дома, полностью здоровый, полный надежд и энергии. Ему не хватает начального толчка, поддержки, поэтому у него есть просьба к раису и муаллиму (учитель, уважительное обращение - тадж.), если есть такая возможность, помочь ему устроиться на какую угодно работу, чтобы попытаться встать на ноги, обустроить семью и восстановить свое доброе имя.
Калитка тихо скрипнула за уходящим Асоевым, его сгорбленная фигура еще была видна сквозь начавший рассеиваться сумрак ночи, но утренний туман вскоре заволок удаляющегося человека, смазав в конечном итоге его очертания. В соседнем дворе лениво залаяла собака, в плетеной из ивовых прутьев клетке зацокал кем-то напуганный кеклик (каменная куропатка), с близлежащей яблони сорвалась и тяжело полетела в небытие какая-то огромных размеров птица - в Новабаде начинался новый день, день который сулил кому-то - радость, кому-то - горе, а кому-то - обыденность. Отец долго еще стоял, положив мне руку на плечо. Черты его лица были сосредоточены, сквозь поблекшие под натиском начинающегося рассвета сумерки было видно, что он о чем-то размышляет. Наконец, отец тяжело вздохнул и чуть слышно сказал: «Жаль мужика, хотелось бы чем-то помочь, иначе затопчут его, бедолагу. К сожалению, чего уж греха таить, в кишлаках слабость не прощают!».
После бессонной ночи, слегка позавтракав, отец «оседлал» своего «боевого коня» - автомобиль марки «Москвич 407» - в тот период чуть ли не единственная собственная легковая машина в Гармском районе и поехал в районный центр. Переговорив в райздраве и получив все ему необходимые сведения, наутро следующего дня отец вызвал через начальника отдела кадров Асоева к себе в кабинет и объявил, что его принимают на работу, на вакантную ставку санитара, которую удалось «пробить» в райздраве с перспективой (с учетом его десятилетки) обучиться на медицинского брата «на рабочем месте».
Я еще несколько раз бывал в Новабаде, где нас с отцом радушно принимал Асоев, который через несколько лет сам стал «раисом»- главным медбратом лечебного учреждения. Он подговаривал директора вечно пустой гостиницы, тот на синем глазу сообщал, что свободных мест нет, а Асоев, знай свое дело, тянул нас к себе домой, где выделял лучшую комнату. Молодая и улыбчивая супруга (Асоев женился на Сабрине сразу, как только получил специальность медбрата) сноровисто накрывала дастархан, и между делом, зная наше с отцом пристрастие к лепешкам, разжигала тандыр, а Асоев готовил изумительный по вкусу «белый» плов. В окружении детей, как от первого, так и от второго брака, которые стайкой крутились возле него, Асоев выглядел счастливым. Ни следа не осталось от зачуханного и почти сломленного судьбой «Хирса» и «Лоша». Пропала сгорбленность, появилась осанистая походка, он создавал впечатление умиротворенного жизнью человека.
К сожалению много лет контакта с жителями милого моему сердцу городка не поддерживал. Недавно узнал, что на территории Новабада больнички больше нет, видимо, в лихие времена ее закрыли, но остались добрые люди, искренние человеческие отношения, которые, надеюсь, выстоят несмотря ни на какие удары судьбы.
Остался ли Асоев в городке, либо перебрался в горы к тестю и теперь уже новый «табиб Даниер» оказывает помощь нуждающимся – для меня остается загадкой. Хочется верить, что, как это ни странно будет звучать, ВЕЗУНЧИКУ Асоеву, повезло в очередной раз!
P.s. Да, кстати, о корове, она вернулась спустя три дня после побега- грязная, исхудавшая, но целая и невредимая. Решив не искушать судьбу, её зарезали при первом удобном случае, которым оказалось свадебное торжество в доме агронома…!
В.В.Захаров, июль 2019