Абхазия, август семидесятого. Гудаута, в/ч 36-270k. Влажное утро, полпятого. Штаб полка.
В дальнем углу, с автоматом АК на боку, Махмуд Зияфат-оглу (из Баку), изнуряемый томными
снами, охраняет Красное Знамя и смотрит исподтишка на уборщицу Таю, как она пол подметает.
Полная, гибкая, какая улыбка! Я б её б ё#, ё# ... - в солдате расте;т возбуждение, но Тая,
взлетая, как приведение, уносится сквозь потолок и, словно шуршащий шёлк, слышится шепоток:
- Дорогои Махмуд... нет, обернись, я тут! Глянь на меня, милок! И поцелуи в уголок!
Солдат в в удивлении замер, глядя на Красное Знамя – старое, нестираное, пахнет неприятно,
какие-то пятна, от пуль семь дыр... И ответил он грубо: Гет сиктыр!
(Азербаиджанское выражение крайней степени неуважения).
В полседьмого пришла радистка Анискина Лариска. Увидела часового и штаб содрогнулся
от её визга и рёва: в дальнем углу висел Махмуд Зияфат-оглу, с языком закушенным и лицом,
искажённым нездешним знанием, удушенныий боевым Красным Знаменем...
Это трагическое явление имело последствие: начштаба получил представление
о неполном служебном соответствии.
Следующей ночью Пост № 1 занял Фатхулин Насретдин (из Казани). Стоит, зевает, трёт в паху,
невесело морщится, вспоминая о дураке из Баку, - том, что повесился из-за уборщицы.
Вай, Аллах, что анаша делает с нами, думает он, глядя на Знамя, которое вступает с ним в диалог,
просит поцеловать себя в уголок и, оскорблённое дерзким отказом, обзывает бойца пидарасом...
А утром та же Лариса, как бы уже ожидая сюрприза, увидев покойного, реагирует более спокойно.
Далее - следствие, вскрытие тела, комполка получает «неполное служебное соответствие»,
а начштаба выговор в личное дело. В политотделе затребовали список караульных смен,
намекнув по-дружбе: если повесится очередной нацмен, в округе взбесятся и продолжение
службы будет в каком-нибудь чукотском гарнизоне. На зоне.
Сигнал был предельно чёткий и на почётный пост заступил отличник боевой и политической
подготовки Иван Печёнкин. Сам курский, чисто русский, лучший из личного состава, блестящий
знаток Устава. На всё, что Знаменем было предложено, он отвечал: не положено!
Утром рано, обнаружив Ивана висящим, комполка и начштаба ругнулись, вздохнули, переглянулись:
- Съезжу-ка я на дачу, посижу, напоследок с близкими..
- А я за#уячу чачу. Ну, а потом - Анискину...
...Наступила четвёртая ночь. В карауле стоит Блябкин Яков, балабол, забияка, обожает футбол, с бабами
ловок, в месяц пять или шесть самоволок, частый гость гауптвахты, таких не берут в космонавты.
Он у Знамени дремлет, чешет спину о древко, думает о девках, о вчерашней Любке в розовой юбке,
как она в ухо дышала и шептала ему:
- Яша, Яша, поцелуй меня в уголок.
- Ой, да ради бога, Любаша, хоть в лобок! Только не будь недотрогой! - на диванчик её поволок,
сам сверху прилёг, целует, группирует, срывает бюстгалтер.
- Погоди, что ты делаешь, гангстер?! Ты, совсем, охренел с перепоя? Я же Знамя твоё полковое!
Я с боями дошло до Берлину, чтоб ты мял тут меня, как перину?!
...Яков Блябкин, очнулся, смутился... даже с дивана свалился.
- Извините, пожалуйста, Знамя! Я был как бы во сне, без сознания! Мне приснилось свидание, Любка...
у неё такая же юбка!! - и так далее, и так далее, про свои мужские страдания, мол, природа и климат
Абхазии сексуальные будят фантазии...
Знамя слушало, тихо кивая, и молчало, не перебивая.
Эта ночь была тёмной, длинной, лишь ветер слегка шевелил кусты... А утром в долину пришла лавина,
круша и сметая дороги, мосты, дома абхазов, всё неслось и валилось в мутную Бзыбь, - бурный поток
до военной базы дошёл и залпом камнями: бздыбь!!! И был конец света, как вспышка, яркий!
Был Apocalypse, сука, Now! От штаба осталась одна стена у... которой застыл невредимый Блябкин.
Она качается, осыпается, Яков с жизнью прощается, ещё не зная, что в стену упирается Знамя!
Простреленное, родное, колышется алым парусом под углом сорок градусов, - трещит, прогибается
древко, слышится каменный скрежет: стена хочет раздавить человека, но Знамя её удерживает!