-- Как это все странно... -- проговорила девушка тихим голосом, стоя перед окном поместья, выходящим на московскую улицу. Она с интересом наблюдала за людьми, что с высоты третьего этажа выглядели такими маленькими и даже беззащитными. Хотя, по сути так и было. События, которые уже приближались к тому, чтобы свершиться, действительно оставляли многих людей безо всякой защиты от них: каждый, волей или неволей, был в них вовлечен, и это не зависело от этого был ли человек солидарен с грядущими переменами или был против их.
В один момент, она отошла от окна, поправила плечи платья и взглянула в зеркало. На нее смотрела девушка лет двадцати пяти, но выглядящая на все двадцать два. Волосы блеклого соломенного цвета лежали на плечах и спине, завитые в локоны, которые лежали тяжелыми волнами. Черное платье с воротничком-стойкой облегало женскую фигуру, будто заключая ее в своих шелковых объятиях. Серые глаза испытующе смотрели в зеркало, будто пытаясь узреть что-то за его гранью. Вот бы она могла так кому-нибудь в душу посмотреть и разузнать все помыслы и чувства других, но, увы, такой возможностью она не обладала.
Виктория Андреевна была замужем. Ее мужем был сорокалетний крупный предприниматель - владелец нескольких ткацких фабрик. Ее муж, конечно, не стоял на том же уровне, что и Савва Морозов, например, но он отчаянно надеялся на то, что когда-нибудь станет ему подобным. Владимир Александрович со рвением вкладывал огромные суммы в свои фабрики, ратуя о судьбах рабочих, давал им все самое лучшее, хотя иногда в нем просыпался скряга, да и такой, что становилось смешно и грустно, ведь порой его жадность доходила до абсурда. Однако, была одна вещь, которую "месье Дроздов" любил больше, чем фабрики - его жена. Он ее обожал, он ею гордился, он ею восхищался. Дроздов действительно считал, что лучше женщины нет на свете, а поэтому он баловал дорогими подарками, вводил в промышленный бомонд Москвы. Но на самом деле, это все было не нужно Виктории Андреевне. На деле, за роскошью дома и великолепием подарков Владимира Александровича, скрывалась одна неприглядная истина: она не любила мужа. Вернее сказать, теперь не любила. Причин для этого несколько, но их мы сразу раскрывать не будем.
Вдоволь наглядевшись на себя в зеркало, Виктория Андреевна вдруг сорвалась с места. Она достала из комода свой небольшой, но вместительный ридикюль. Затем она достала дорогую шкатулку, открыла ее ключом, что висел на золотой цепочке, обвившей ее шею. Крышка шкатулки из дорогого красного дерева и слоновой кости открылась. Там лежали все денежные сбережения Виктории Андреевны: что-то еще с приданого осталось, (хотя приданым это было трудно назвать), а что-то она выручила, продав часть дорогих украшений, которые ей дарил муж. Дроздова вспомнила, как Владимир Александрович увидел, что она продала аметистовый браслет и жемчужные серьги. Он тогда очень расстроился; целый день он смотрел на нее, как обиженный ребенок на родителя, якобы несправедливо наказавшего его. Грустно и смешно. Виктория Андреевна вытрясла все деньги из шкатулки и переложила их в сумочку. Затем она убрала шкатулку и достала косметичку. Девушка стала усиленно пудрить себе лицо и напудрила его так, что очаровательная родинка на левой щеке исчезла. После этого она стянула волосы в пучок на затылке, и надела очки с синими линзами, из-за чего она походила не то на типичную представительницу "синих чулков", не то на стрекозу. Надев на голову чудаковатую шляпку и взяв ридикюль, Виктория Андреевна вышла на московскую улицу. В нос ударил запах глины и песка, смазки колес, затхлой сырости. Не аромат прованской лаванды, конечно, но терпимо. Едва ль скрывая накатившее детское любопытство, Виктория Андреевна шла по улице, оглядывая каждого встречного:вот к ней идет худощавый студент, то и дело, поудобнее перехватывающий стопку книг, а теперь это старуха с бородавками на впалых щеках и носу, похожим на сучок, а теперь это актриса в немного вульгарном платье с воланом и рюшами. Люди на этой улице были какими-то странными, будто диковатыми, какими иностранцы и воображают себе русских, но именно на этой тихой и даже неприметной московской улице, люди были искренними, дружелюбными и сострадательными, несмотря на убогость их жилищ и лиц.
Вскоре, Виктория Андреевна подошла к небольшому одноэтажному зданию с выцветшей светло-зеленой вывеской и пыльной витриной, за которой мало что можно было разглядеть. Она бодро открыла дверь, немного воровато оглядываясь и сминая в руках ридикюль. Ее взору предстало знакомое помещение: светло-зеленые обои, стулья вдоль витрины, обращенные к прилавку, кушетка в углу, какой-то шкаф, со створок которого стал частично слезать лак, и собственно, сам "прилавок". За прилавком скрывался стол, на котором стояли чернильница, пепельница, перья, какие-то брошюрки, книги и журналы. Это была партийная касса.
-- Что угодно? -- спросил мужчина лет тридцати на вид, стоявший за кассой, поправляя свой клетчатый пиджак. Виктория Андреевна молча подошла и кинула на прилавок ридикюль, который открылся, из-за чего несколько купюр вывалились из сумочки и с тихим шелестом упали на прилавок. Мужчина убрал купюры в сумочку, а сам закрытый ридикюль положил в ящик стола и запер его на ключ.
-- Это все отдайте. На помощь Революции. Анонимно.
Нависла тишина, и вдруг мужчина, будто заглядывая за синие стекла очков, от души рассмеялся.
-- Виктория Андреевна, ну что это за маскарад? Вам эти очки совершенно не идут! От кого вы скрываетесь? -- с доброй улыбкой спросил мужчина, поправив волосы и одернув галстук. Виктория Андреевна усмехнулась, кивнув в сторону двери, что находилась за прилавком. Мужчина покорно дал даме пройти, и они уединились в закрытой комнате, где интерьер был еще скучнее: кровать тумбочка, портрет Ленина, книжка Плеханова и еще небольшой шкаф с стеклянными створками. Мужчина предложил даме сесть на стул, который он выволок из "проходной", как он называл первое помещение. Здесь Виктория Андреевна распустила волосы, и сняла очки, мотнув головой. И снова на ее плечи упали красивые блондинистые локоны. Шляпку a-la imbecile она тоже сняла. Мужчина улыбнулся и присел напротив девушки.
-- Так Вы выглядите намного лучше, Виктория Андреевна - без этого бессмысленного маскарада. И все же я не понимаю: для чего нужна была такая конспирация?
-- Понимаете, Георгий Устинович, не всем понравится, а тем более не понравится моему мужу, что я отдаю деньги, которые даже частично выручаю с продажи дорогих украшений, на нужды революции. На что угодно, но не на революцию.
-- А почему он так настроен? -- спросил тот, кого девушка назвала Георгием, накрывая ладонь девушки своею. Та лишь слабо сжала ее в кулачок.
-- Да сама не знаю. Он просто постоянно говорит, что большевики - варвары и не более того.
-- И все же... Почему ты так ратуешь за судьбу пролетариата? Почему ты связалась с революцией, наплевав на мнение любимого супруга? -- ласково подстегнул девушку Георгий, пронизывая Викторию взглядом карих глаз.
-- Просто потому что мне не все равно. Тем более, я сама много раз бывала на фабриках мужа и видела, как и в каких условиях живут рабочие. Хочется помочь людям, а я думаю, что большевики в силах это сделать. Да и вдобавок, не люблю я мужа, а живу с ним из чувства долга и нежелания покрыть себя и семью позором, а его благотворительность - сплошное фатство и притворство ради всеобщего уважения,
-- сказала Виктория, робко подняв взгляд на большевика. Тот снова трогательно улыбнулся и накрыл щеку девушки своей. Пару раз провел по ней ладонью, ласково оглаживая нежную кожу, покрытую слоем пудры.
-- А ты храбрая, Вика. Очень храбрая. Не каждая будет столь открыто помогать нам деньгами, брать подпольную литературу и ругаться с супругом из-за того, что ты спонсируешь варваров-социалистов. Не удивлюсь, если ты еще скажешь, что и на баррикады пойдешь при желании.
-- Пойду, -- тихо ответила Виктория, прикрыв глаза. Чувствуя, что девушка немного расслабилась и потеряла всякую бдительность, Георгий схватил девушку за запястье, притянул властным движением к себе и крепко поцеловал. Его руки мигом переместились к ней на талию и крепко сжали ее, прижимая к сердцу. Дроздова только ахнула и ответила на поцелуй, робко положив ладони на грудь революционера. Вскоре, любовники улеглись на скрипучую кровать, где продолжали обнимать и целовать друг друга, шепча что-то несвязное и спутанное со страстной лаской, с упоительной нежностью.
Ленин, стоявший за остекленной створкой шкафа, с каменным лицом, где ни одна мышца не дрогнула, смотрел на любовников. Единственное, что еще он услышал в этот день было...
-- Ты такая храбрая, Вика. Вот за это я тебя и люблю... Вот за это я тебя и люблю…