Эта история началась, когда я и мои друзья решили пойти на дискотеку швейной фабрики. В тот момент началась моя личная история, моя осознанная, взрослая жизнь, моя личная биография. В маленьком городке, в городке моего детства жизни всех детей были примерно одинаково спланированы: рождение в роддоме, спустя некоторое время ясли, затем детский сад, школа. Я не стал исключением: благополучно родился, прошел через ясли, переболев рахитом, едва заметно изменившим мою осанку, окончил детский сад, поступил в школу и к моменту начала своей персональной, отличной от других, биографии проучился в ней больше девяти лет. И, хотя я был юн и иногда восторжен, я уже тогда понимал, что мои «друзья» мне вовсе не друзья, а не больше, чем случайные попутчики. Из книжек я знал, что такое настоящая дружба, и наши отношения вовсе не были похожи на отношения трех товарищей. Мы, все трое, учились в одном классе, в последнем, десятом классе обычной средней школы обычного провинциального городка недалеко от Минска. Для меня было очевидно, что после школы мы скорей всего никогда не встретимся: я планировал уехать из городка если не навсегда, то надолго. Во всяком случае, сразу после школы я был намерен уехать в Минск учиться в университете. А дальше у моих ног лежала вся планета.
Была осень 1987 года. Политические и социальные страсти, бушевавшие в столицах разрушающейся империи, почти не достигали городка моего детства. Мои ровесники в основном уже курили табак и пили самогон. Нравы строгостью не отличались: многие парни, а тем более, девушки, уже имели сексуальный опыт, это было нормой для забытого богом провинциального городка. Я же был белой вороной: не пил, не курил, активно занимался спортом, много читал, любил хорошую музыку. С такими данными шансов на секс у меня было немного: с одной стороны, девушки меня побаивались, как немного странного парня, с другой стороны, у меня были завышенные требования: тупой животный секс меня не привлекал, мне хотелось романтики, как в книжках. Тем не менее, на момент начала моей биографии мне было 16, и я очень хотел женщину. Поход на дискотеку швейной фабрики был задуман для того, чтобы, наконец, избавиться от девственности. В школе среди одноклассниц ловить было нечего, одноклассницы предпочитали встречаться с парнями постарше, и на нас смотрели, как на детей. На швейной же фабрике был шанс познакомиться со взрослыми, лет восемнадцати-девятнадцати, женщинами, знающими, как нам представлялось, толк в отношениях. План был безупречен в своей простоте: приходим, знакомимся, а дальше по обстоятельствам.
Вечер был холодный и дождливый. На проходной я, как самый высокий и плечистый, басом буркнул вахтеру: «На танцы…», и он пропустил нас через скрипучий турникет, мы прошли еще немного по улице до здания администрации фабрики. В актовом зале очень громко звучала ритмичная музыка, было почти совсем темно. Несколько тусклых разноцветных фонарей светили со сцены в потолок зала. Людей в зале было много, все двигались в такт музыке, лиц было не разобрать, силуэты едва угадывались. Угольки сигарет описывали причудливые траектории, иногда ненадолго освещая неровным оранжевым светом лица курящих, пока те затягивались. Все были в верхней одежде: актовый зал не отапливался. Пахло в зале сигаретным дымом, самогоном, мокрой одеждой, блевотиной, человеческим потом, грязными носками, дешевыми духами, и еще бог знает чем. Музыка ревела так, что себя не было слышно. Познакомиться с кем-то в такой ситуации было невозможно, а, как по мне, так и всякое желание пропало.
Мы вышли из зала, чтобы обсудить и скорректировать план. Я был готов признать поражение и уйти, не оглядываясь. Но друзья настояли на том, что нужно дождаться медленной песни и пригласить женщин на танец. Музыка будет играть чуть тише, и появится возможность познакомиться, поговорить и увести женщин с собой. Если это будут чужие женщины, то в зависимости от количества и состояния новых врагов, мы будем драться или убегать. Я был против, но план утвердили большинством голосов.
Девушка, которую я не глядя пригласил на медленный танец, оказалась маленького роста, толстенькая, она едва держалась на ногах, очевидно, от количества выпитого, так что мне приходилось время от времени поддерживать ее, чтобы она не упала. Лица моей партнерши я не видел в темноте, в моей руке безвольно лежала ее мокрая рука, другой рукой я обнимал ее мокрую болоньевую куртку. Она пьяно пыталась докричаться до меня снизу, пыталась что-то сообщить мне, но я ни слова не разобрал. Она выкрикивала мне в лицо какие-то отдельные короткие слова. У нее так ужасно воняло изо рта смесью перегара, сигаретных окурков, блевотины и гнилых зубов, что мне поневоле приходилось отворачиваться. Мы топтались на месте, даже не стараясь попадать в ритм музыки. Вокруг нас точно также топталось множество пар, задевая и толкая и друг друга. Внезапно, видимо обидевшись на мое явно брезгливое к ней отношение, еще задолго до окончания песни партнерша вырвалась из моих рук и убежала куда-то сквозь топчущуюся толпу, оставив меня одного. Никто вокруг не обратил на это внимания. Я стал пробираться к выходу. По дороге я налетел на одного из моих друзей, топтавшегося с какой-то высокой, выше его почти на голову, девушкой. Быть на голову выше моего друга – дело немудреное, он был совсем невысокого роста. Но, тем не менее, его партнерша была действительно девушкой высокой, почти одного со мной роста. Жестом, приложив руки к груди, я извинился и показал, что направляюсь к выходу.
На улице было холодно, мокро и очень свежо, пахло прелой листвой и мокрой землей. Я жадно дышал чистым влажным воздухом. Было бы совсем тихо, если бы даже сюда не доносились глухие отзвуки чудовищной дискотечной музыки. Но здесь, под черным небом, под мелким чистым дождем она не раздражала, она была безопасна. Я поднял ворох опавшей грязной листвы и тщательно вытер листвой руки. Очень хотелось принять горячий душ с каким-нибудь особенно едким мылом.
Передо мной в неровном свете далеких уличных фонарей возникли три силуэта, один из них голосом моего друга сказал: «Знакомься, это Катя».
- Катя, - тихо, с улыбкой сказала высокая, почти на голову выше моего друга, девушка, и протянула мне руку. Я не знал, что мне делать: я только что оттирал свои руки грязной листвой от дискотечной мерзости. Мерзость-то я оттер, ну руки мои были в осенней уличной грязи. Сконфузившись, лихорадочно думая, как быть с протянутой мне рукой, я машинально выделывал своей правой рукой короткие таинственные пассы, – Ну пожмите же мне руку, не могу же я стоять с протянутой рукой, пока вы решаете, что делать с вашей грязью, - весело, заметно картавя, сказала Катя. Я быстро вытер правую руку о брюки и пожал протянутую мне руку. Я почувствовал, что рука моя осталась мокрой и грязной. Катино рукопожатие оказалось неожиданно крепким. Она, безусловно, почувствовала грязь между нашими ладонями. – Не переживайте, я видела, как вы пытались вытереть руки травой.
- Очень п-п-приятно, - не своим голосом сказал я. – Листьями. Не т-т-травой, а-а листвой. - Я - заика. В спокойном состоянии мог говорить довольно плавно, но чем больше я нервничал, тем больше заикался. А в тот момент нервничал я сильно, и был уверен, что даже пару простых слов сказать без запинки у меня не получится. От этого нервничал еще больше.
Катя засмеялась:
- Это очень важно, что не травой, а листьями! И мне приятно. Но зовут-то вас как?
- Нас зовут Алексей! – представил меня один из моих друзей. – Мы у нас спортсмен, книгочей, почти отличник и большой романтик!
- Н-н-неправда, - хриплым, сорвавшимся голосом проворчал я. Потом прокашлялся и твердо повторил: - Неправда.
- Что именно неправда? – весело спросила Катя? Я окончательно растерялся, сконфузился и даже немного обиделся на эту веселую девушку. Я даже отвернулся.
Мы все втроем провожали Катю домой. Оказалось, что Катя живет недалеко, минутах в десяти неспешной ходьбы. Все десять минут мои друзья и Катя весело болтали. Я же, будучи не в силах справиться с замешательством, хмуро молчал. Только два, самое большее три раза сказал «Да». Всю дорогу думал о том, что я запачкал Кате руку, какое у нее крепкое рукопожатие, и о том, как она невозможно картавит, при этом абсолютно не стесняется, и о том, какая буря занесла ее на дискотеку швейной фабрики. Лица Катиного я почти не разглядел. В тусклом свете редких уличных фонарей я мог иногда видеть ее профиль. Профиль у Кати был птичий, хищный, нос с горбинкой, скулы высокие и острые, а из-под вязаной шапочки выбивалась и ложилась на воротник пальто густая, плотная копна кучерявых волос. Голос ее был - простой девичий голос, говорила она быстро, гладко, правильно. Шуткам звонко смеялась, шутила сама. Вот ведь совсем инопланетное существо, - думал я. Она мне ужасно понравилась. Перед прощанием Катя пригласила нас приходить к ней в школу танцев в среду в шесть часов вечера в дом культуры железнодорожников, обещала научить нас танцевать.
В среду в шесть часов вчера я стоял возле входа в дом культуры железнодорожников. Я был один. Друзья мои отказались идти, сказали, что танцы – это глупости. А девушка их не очень-то и заинтересовала, мол, уж слишком высока для них. Мне же настоятельно рекомендовали идти, мол, и ростом подхожу, и с головой также нехорошо, может чего и получится в плане потери девственности. Минут двадцать я не мог решиться войти внутрь, стоя под первым ноябрьским снегом. Уж какие сомнения меня одолевали в те двадцать минут, не возьмусь и описать. Главное – успокоиться, чтобы можно было более-менее гладко разговаривать. Мне просто необходима была гладкая речь, потому что я заранее составил план: вызвать Катю на минуточку, сказать ей, как очень сильно она мне нравится, и пригласить на свидание тет-а-тет. Я готовился к реализации этого плана очень тщательно: я составил и, заперевшись от родителей в своей маленькой, но отдельной (невиданная по тем временам роскошь), комнате, придирчиво шлифовал текст, меняя слова, пробуя разные интонации; отрабатывал перед зеркалом мимику и жесты, принимал эффектные позы. Я хотел выглядеть свободно, непринужденно. И очень хотел сказать, как же очень сильно мне понравилась Катя. Странно, ведь я даже не рассмотрел ее толком, не поговорил ни о чем, я помнил только ее голос, ее французское «р», ее высокий рост и птичий профиль. Но мое воображение восполнило все пробелы: наделило Катю всеми возможными достоинствами, как физическими, так и душевными. Наверное, я влюбился тогда, влюбился в придуманную девушку. Текста, который я приготовил, не помню. Наверное, получилось что-то глупое и пафосное. Наверное, и выглядел я глупо, поскольку даже наш сосед по лестничной клетке, инженер Сергей Иваныч, вышедший на перекур, заметил: «А где ж твоя сумка? Да ты никак не на тренировку? Не уж-то небо на землю упало?» - потом рассмотрел меня повнимательней в свете тусклой подъездной лампочки, - «Дай-ка угадаю… Ой, какой глупый вид… На свидание идешь!» Сергей Иваныч был очень хороший и добрый человек, и обижаться на него не было никакой возможности.
Нужное помещение в доме культуры я нашел, идя на звуки музыки. Это был довольно большой зал с паркетным полом и зеркальной стеной, делавшей зал и количество танцующих вдвое больше. Звучал штрауссовский вальс, в танце кружились пары, пар шесть или семь. В основном танцевали девушка с девушкой, парней было всего трое, и они были совсем еще мальчишки, лет по двенадцать. Парни обнимали своих партнерш за талии и были чрезвычайно серьезны. Знакомый голос перекрывал музыку, отсчитывал, грассируя: «Раз-два-три, раз-два-три, внимательно, плавней движения… Леночка, спинку прогни…» Я на минуту застыл в двери, не решаясь войти, боясь помешать скользящим в вальсе парам. Затем заметил гимнастическую скамейку у стены, и быстро уселся на нее. Мимо меня пролетали танцующие вальс пары. «Очень хорошо, - звонко сообщил Катин голос, - Давайте отдохнем минутку: у нас гости». Магнитофон выключили, стало тихо, все остановились и уставились на меня, девушки улыбались. Я смотрел на танцоров снизу вверх и был готов провалиться сквозь пол от смущения. Я понимал, насколько нелепо я выгляжу в мокрой зимней куртке среди спортивно одетых людей, я видел, что с моих ботинок натаяла лужа грязной воды на чистый танцевальный паркет, а главное – я не видел Кати. Пауза убила бы меня непременно, но поднялся ветер, в зале засвистело, закружило, зашумело в ушах, волосы танцоров взметнулись, юбочки затрепетали на ветру. Свет на мгновение померк, тень накрыла меня… Это была тень Катиных крыльев, это ко мне прилетела Катя, чтобы спасти меня от чужих взглядов. Она с шорохом сложила огромные черные крылья за спиной, ветер мгновенно стих, Катя уселась рядышком со мной на лавочку.
- Привет! – она широко улыбалась, - Хорошо, что ты пришел.
- Ты очень п-похожа на п-п-птицу, - выговорил я. Я совершенно забыл подготовленный текст.
- Хммм… Как странно. Это, наверное, потому, что у меня длинный нос, да? Или потому, что я картавлю, как ворона? - Катя весело засмеялась. – Но заметь, тем не менее, нос у меня тонкий, и профиль мой очень аристократичный, смотри! – И Катя повернулась ко мне щекой, вздернув подбородок. Глядя на Катин профиль, я вспомнил книжную картинку, на которой была изображена грузинская царица. Только у царицы волосы были убраны под какой-то головной убор, а Катина прическа представляла собой большущую копну кудрявых темных, почти черных, со странным медным отливом, волос. – Похожа я на римскую статую? - Она снова весело рассмеялась и я, заразившись ее весельем, рассмеялся вместе с ней. - А ты, как я заметила, не очень любишь здороваться?
- Ой, п-п-прости, - ответил я. – Ты так стремительно подбежала, что я н-н-немного растерялся. Здравствуй, Катя! – удивительно, хотя и сердце мое выбивало барабанную дробь от волнения, я почти не заикался.
Она сидела совсем близко ко мне, и я чувствовал тепло ее разогретого тренированного тела. Ее высокие скулы были румяны, яркие карие глаза смеялись.
- Ну, здравствуй, Алексей! – Катя положила руку мне на плечо. Мне снова на мгновение привиделось, что Катя – огромная птица, сильная, жаркая, укрыла меня своим крылом. – Давай-ка переставай стесняться, снимай куртку, посиди, посмотри, как мы танцуем. А вдруг тебе понравится? Хорошо? А после занятий и поговорим.
- Хорошо, – ответил я. Катя убежала, снова заиграла музыка.
Конечно же, ни на какие танцы я не смотрел. Я смотрел только на Катю. Катя была высокая, гибкая, очень пластичная девушка. Пластика ее тоже напоминала пластику большой птицы, но не угловатого аиста, а изящной цапли. Стан ее был тонок и гибок, движения сильного тела были плавны и лаконичны, взмахи рук напоминали взмахи крыльев. Чуть великоватая грудь совсем не портила ее, напротив, придавала образу женственности. В копне ее кудрявых волос жил ветер… Иногда мне казалось, что она расправляет несуществующие крылья и летает по залу. «Совершенно невозможное существо… Инопланетянка…» - думал я. В те полчаса, пока я наблюдал за инопланетянкой, я погиб окончательно. Я не мог не влюбиться. Но теперь уж я влюбился не в придуманный образ, а в совершенно настоящую, хотя и совсем невероятную, Катю.
Снова поднялся ветер, но теперь уже не такой сильный, как в первый раз. Катя подлетела ко мне и, не складывая крыльев, сказала:
- Подожди меня на улице минут десять, я переоденусь, хорошо? - Не дожидаясь ответа, мощно взмахнула крыльями, обдала меня разогретым воздухом, поднялась почти под потолок, сделала круг, на лету попрощалась с каждым из танцоров, и исчезла, скрылась в двери на другом конце зала.
Возле входа в дом культуры железнодорожников стоял фонарь. В его свете медленно двигались к земле крупные, похожие на клочья пуха, снежинки. Этот первый в этой зиме снегопад был очень сильный, густой, пока я сидел в танцевальном зале, он покрыл землю, деревья, дома, все вокруг толстым чистым покрывалом. Стало светло и очень тихо. Пока я ждал Катю, снег покрыл и меня.
- Ну ты что, совсем не шевелился? Отряхнись же! Я не хочу, чтобы меня провожал домой какой-то незнакомый снеговик. – Катя принялась отряхивать с меня снег. – Ой, - она вдруг остановилась, - Ты сейчас подумаешь, что я навязываюсь. Но ты ведь хотел мне предложить провести меня домой, верно? – Спросила Катя строго.
- К-конечно. М-можно я провожу тебя домой?
Катя засмеялась, взяла меня под руку, и мы пошли по чистому белому ковру. Снег глухо хрустел под ботинками, мы шли, крупные снежинки падали на нас, на дорогу, на дома, стирали наши следы и следы тех, кто прошел до нас. Я впервые в жизни шел с девушкой под руку, и не просто с девушкой, а с совершенно невообразимой, невозможной девушкой, с девушкой, в которую был ужасно влюблен. В тот момент я был счастлив.
Мы болтали о всякой всячине. Именно болтали, не подбирая слов, не боясь неловких пауз, не обходя неудобные темы. Выяснилось, что мы любим похожие книги, мы слушаем похожую музыку, в то время это было особенно важно. Это всегда важно для близких людей – иметь похожие вкусы, а тогда это было как индикатор «свой-чужой». Разница в музыкальных вкусах означала принадлежность не просто к разным группам, но к противоборствующим, зачастую воюющим группировкам. Мы оказались «своими». Оказалось, что и я, и Катя принадлежали к очень миролюбивой и терпимой группе любителей хорошей музыки вне зависимости от названий. Также оказалось, что Катя, как и я, много читала, и мы прочли множество одинаковых книг. Я почти не заикался. Я старался идти помедленнее, чтобы растянуть беседу, но мы все же пришли к тому самому подъезду, возле которого простились прошлый раз.
- Мы пришли. – Сказала Катя. – А о главном-то я тебя и не спросила. Как тебе понравились наши танцы?
- Не знаю, - ответил я. – Я, если честно, почти все время смотрел на тебя. Ну… Музыка играла красивая, наверное, и танцевали вы красиво.
- Конечно, красиво! – снова рассмеялась Катя. – Так ты хочешь учиться танцевать? У нас, ты, наверное, заметил, катастрофически не хватает парней.
- Не знаю, Катя, - снова ответил я. – Если бы это был единственный способ видеть тебя, тогда, конечно, я готов был бы танцевать всю жизнь. – Это признание далось мне страшно тяжело. До сих пор не понимаю, как мне удалось его выговорить и не запнуться. Это было равносильно прыжку с сотого этажа. Сердце мое застучало, дыхание перехватило. С мыслью, что, мол, все равно погибать, семь бед – один ответ, я бросился грудью на амбразуру вражеского дота: - Катя, а когда я тебя увижу следующий раз?
- Ну так приходи, два рубля в месяц стоят у меня занятия, два раза в неделю – среда и пятница, совсем недорого.
- А без танцев никак нельзя?
- Понимаешь, Леша… - Катя отвела глаза, нахмурилась, - Времени у меня совсем нет. Так что ты приходи, научишься красиво танцевать. Два рубля – недорого, правда. И мне поможешь, мне деньги очень нужны.
- Погоди… Танцы танцами, а п-просто встретиться мы можем? В парке, например… П-поговорить, погулять. На д-дискотеку, например, ты ведь пошла з-зачем-то… – Настаивал я.
- На дискотеку я пошла затем, чтобы набрать людей на курсы. Я не думала, что там так… Одним словом, ладно. Мне пора. Надумаешь – приходи. – Катя повернулась, чтобы уйти.
- Погоди, так тебе просто два рубля в месяц нужно? И я тебя провожал, и мы разговаривали, и ты смеялась, и… Вот это все за два рубля???
- Не смей оскорблять меня. – Тихо, раздельно, глядя мне прямо в глаза своими карими, теперь страшными злыми глазами, проговорила Катя. - Ты ничего не знаешь. И объяснять я тебе ничего не буду. Моралист нашелся. Придешь – выгоню. – Сильнейший порыв ветра едва не сбил меня с ног. Катя мощно взмахнула крыльями, блеснула злыми глазами и исчезла в снежном вихре.
За те пятнадцать минут, пока я шел домой, моя восторженная влюбленность естественным для шестнадцатилетнего подростка образом превратилась в холодную ненависть. За этот короткий промежуток времени мной были пройдены многие стадии: недоумения, досады, отчаяния, разочарования во всем человечестве, жгучей жажды мести и, наверное, еще множество стадий. Закончилось холодной ненавистью. И ненависть эта была направлена не только и не столько на подлую вероломную Катю. Я ненавидел всех представительниц женского пола всех живых существ. Я вспомнил самок богомола, пожиравших голову своих возлюбленных после акта любви. Более того, я с большим подозрением относился к предметам и явлениям, обозначавшимся существительными женского рода. Например, я спокойно, даже благосклонно относился к снегу, мы были с ним одной крови, но с опаской относился к зиме, она была женского, а значит, недостойного доверия, пола. Странным образом моя холодная ненависть к женскому полу не распространялась на мою мать. Когда я пришел домой, она, лишь взглянув на меня, сделала вывод: бедный ребенок. И не расплакался я у нее в объятьях только потому, что хотел показать, что я не ребенок.
Следующую неделю я прожил почти комфортно. Потрясение, конечно, было чудовищным, мир перевернулся, основы пошатнулись и все такое. Но постепенно мне даже стала нравиться моя позиция: я ведь теперь понимал сущность, подлую сущность женственности. Я обладал сакральным знанием, которое позволяло мне свысока смотреть на одноклассниц, преподавательниц, продавщиц, уборщиц, дикторш в телевизоре, актрис и других представительниц вероломного пола. Я был осведомлен, а следовательно, я был вооружен, защищен, неуязвим для их оружия. Я, естественно, никому не рассказал об истории, случившейся между мной и Катей, друзьям сказал что-то неопределенное, отмахнулся, они и не стали расспрашивать подробности. Вооруженный сакральным знанием, я снисходительно слушал рассуждения ровесников о девушках, теперь уж свысока смотрел на ровесниц, и, наверное, выглядел очень глупо и загадочно. Оставаясь же в одиночестве, я вспоминал Катю, и мне порой становилось до того горько, что я беззвучно выл от отчаяния, как будто я любил ее всю жизнь, а она умерла. И чем подробней были мои воспоминания, тем горше мне было. Я не мог читать, пробегал глазами по строчкам, не понимая текста, бесконечно прокручивал в голове сказанные в тот вечер слова, вызывал сжимающие грудь образы, заново переживал ветер Катиных крыльев. Но такие моменты длились недолго, на них почти не было времени и сил, я очень много тренировался, работал в бассейне на износ, по две тренировки в день, при чем на вечерней доводил себя до изнеможения, едва хватало сил дойти домой. Родители ни о чем не спрашивали, мать только горько вздыхала, видя, как я почти засыпаю за ужином.
---------
- Здравствуйте! Мы вас пригласили, чтобы задать один вопрос. Развеять, так сказать, сомнения. Это чрезвычайно важно для нас, а особенно важно для вас.
- Ну что ж, я надеюсь, что это действительно важно. – Гость хмуро оглядел присутствующих. - Не хочется думать, что я перся к вам на край вселенной из-за каких-нибудь бюрократических пустяков. Слушаю вас.
- Скажите, - воодушевился говоривший, - Ведь вы стреляли шестнадцатого ноября сего года?
- Я каждый день стреляю по тысяче раз. И что? – еще больше сдвинул густые брови гость.
- Вы стреляли в мужчину, человека №________, и в женщину, человека №____________. Верно?
- И что? – теперь уже с явной угрозой в голосе прорычал гость.
Говоривший оробел, втянул голову в плечи, посмотрел в поисках поддержки на своих коллег, коллеги отводили глаза, сами робели. Тогда говоривший собрался духом и выпалил:
- Вы уверены, что вы попали? – после этих слов говоривший еще больше сжался, зажмурился, как будто ожидая удара. Его коллеги тоже почти спрятались под стол. «Дурацкая была затея…» - прошептал кто-то. – «Нам конец».
Гость, разумеется, был в ярости. Он даже не сразу начал говорить. Лицо его потемнело, длинные волосы взметнулись, как от порыва ветра. Гневным горящим взором он окинул присутствующих, как будто выбирал жертву. Руны, выжженные на его тяжелом кожаном плаще, стали красными, как кровь. Казалось, сейчас он сорвет свой огромный древний страшный лук с могучего плеча, зарядит в него двенадцать страшных своих стрел, по одной на каждого из присутствующих, и… Дальше даже думать было страшно. Но внезапно буря стихла, молнии перестали свергать в глазах гостя, и он почти безразлично ответил:
- Да. Я уверен, что попал. Обоим пробил сердца навылет. С чем связан столь идиотский вопрос?
- Дело в том, - тоном приговоренного к смерти сказал председательствующий, - Что события развиваются не совсем в рамках нормы. Ваши жертвы ведут себя не совсем так, как обычно ведут себя жертвы ваших выстрелов. Насчет мужчины никаких сомнений нет. А вот женщина… Вы уверены, что пробили ей сердце навылет? Или, может быть, просто задели, царапнули?
- Если бы задел, царапнул, я бы так и сказал. В женщину попасть было действительно нелегко: она ведь, в сущности, птица. Но я пробил их сердца навылет, это - несомненно.
- Но позвольте, прошло больше недели после выстрела, а женщина так и не предприняла никаких шагов, чтобы найти вторую вашу жертву – предназначенного ей мужчину.
- И что??? – заревел гость. – Что за чушь? Если вам так нужно убедиться, попал я или не попал, отзовите демонов, и вы увидите, что не пройдет и суток, как мои жертвы будут вместе.
- Ну…. – замялся говоривший. – Господин Купидон, мы вас безмерно уважаем, но вы должны понимать, что демонов отозвать невозможно: они тоже делают свою работу, как и мы все.
- Вы делаете работу??? Да идите вы к черту со своей работой! – ревел гость, - Я старше всех вас, вместе взятых! И стреляю я уже тысячи лет. Кто-нибудь из вас, жалких вшей, знает, сколько раз я промахнулся за всю свою жизнь?
- Два… - пропищал один из присутствовавших.
- Два!!! – проорал гость. – И оба раза, когда стрелял в богов! Мои давешние жертвы боги? Нет!!! Так какого черта, я вас спрашиваю? Вы все… Вы все, по сути, появились на свет благодаря моим выстрелам! Я никогда не промахивался в людей! Никогда!
- Господин Купидон, давайте вести себя прилично… Вы меня простите, но упоминание, мгм… черта непозволительно… - председательствующий осмелел настолько, что даже поднял указательный палец.
- Да плевал я на ваши приличия и на вашего черта! – уже спокойно ответил Купидон. - Вы мне скажите, кто конкретно сомневается в моей меткости, и даже не нужно говорить, где находится этот сомневающийся. Я сейчас же, не сходя с этого места, докажу, что я не умею промахиваться, независимо от того, где этот… - Купидон снял с плеча огромный лук, вложил длинную тонкую стрелу, натянул тетиву. Старый лук скрипнул, засветился голубоватым светом, тетива зазвенела нескончаемой сладкой нотой. – Я попаду, будь он хоть на другом конце вселенной, и вы это знаете. Только стрелять я буду не в сердце, а в голову. Надеюсь, все знают, - острие стрелы целилось по очереди каждому присутствовавшему между глаз, – Что бывает, когда я попадаю не в сердце, а в голову?
- Господин Купидон, мы не хотели… Мы… Это недоразумение… - мямлил председательствующий. – Мы все вас безмерно уважаем, преклоняемся…
Сладкий звон тетивы умолк, голубоватое сияние погасло, лук вернулся на могучее плечо Купидона.
- После того, как здесь стали пользоваться компьютерами, вы уже не знаете, как доказать собственную нужность. – Совершенно спокойно говорил он. - Ну да мне плевать на вас. Только предупреждаю: следующий раз я буду стрелять. А этим двоим дайте чуть времени…
И Купидон исчез в голубоватом, с искрами, вихре. Где-то он летает сейчас над нами, выцеливает наши сердца.
- Итак, дебилы… - Председатель уже оправился от испуга, обрел былую важность. – Я хочу знать, чья конкретно это была идея – проинспектировать действия Купидона?
- Осмелюсь напомнить, господин Председатель, что вы сами э-э-э… в некотором роде были, что называется, инициатором. Вы еще изволили кричать, мол, купидон-шмупидон, на всех управу найдем, и кулачком вашим изволили вот так по столу стучать.
- Маалчааать!!!
--------------------------------------------------
А сейчас я сижу за столиком в лондонском пабе, на дворе поздний вечер вторника, поэтому тут немноголюдно. Передо мной бокал Гиннесса, новости на экране планшета, и мне скоро пятьдесят лет. Паб этот не без оснований считается пабом для геев. Я постоянно захожу сюда, когда выгуливаю кота. Я не гей, просто паб находится совсем недалеко от дома, и здесь хорошо относятся к моему Зулусу. Зулус – громадный мейн-кун, ему уже семь лет, по кошачьим меркам мы примерно ровесники. Обычно Зулус в это время спит, свернувшись в шерстяной клубок. Но сейчас он так же, как и я, смотрит в пустоту и пытается прийти в себя. Мы вместе смотрим в ту самую пустоту, в которой несколько минут назад обитала невероятная птица.
С момента нашей последней встречи с птицей прошло больше тридцати лет. Я искал ее. Тогда, тридцать лет назад, я ее искал. Но, разумеется, не нашел. Я пришел к ней домой, долго звонил в дверь. Звук был странный, как будто за дверью был пустой спортзал. Хорошо помню этот звук, звук пустоты. По этому звуку я понял, что все кончено, еще до того, как открылась дверь напротив, и их соседка по лестничной клетке – тихая и добрая женщина – сказала «а они уехали». Я спросил куда, соседка ответила – в Израиль. Адрес оставили? – Нет… Похоронили бабушку и сразу уехали.
Их семья давно жила, что называется, на чемоданах.
_________________________________________________
Конечно же, не я сделал первый шаг. Я был молодой, следовательно, глупый, а потому жестокий. Я красил мир в черное и белое, с готовностью вешал ярлыки, был за все хорошее и очень, смертельно против всего плохого. Катины два рубля были для меня тогда воплощением всего злого, что было на свете. Я мужественно и, как мне казалось, величественно страдал за весь род мужской. Иногда я вспоминал ее птичий профиль, копну темно-медных волос, ее французское «р», шум ветра от ее крыльев, тепло ее ладони, и мне становилось почти невыносимо больно. Два рубля… Да что там два рубля? В те моменты я готов был отдать все, что у меня было и будет за то, чтобы мы были вместе. Но я мужественно подавлял эту минутную слабость и снова становился холодным ненавистником всех женщин. Ни о каком первом шаге не могло быть и речи.
Это случилось в один из обычных для меня вечеров. Не я сделал первый шаг, не я искал ее, чтобы попросить прощения. Катя пришла простить меня. Была уже почти совсем зима, снег шел, почти не переставая, уже третий день, но сильных морозов еще не было. Я, как обычно, вышел из здания бассейна, изможденный тренировкой и с одним желанием – поскорее дойти до дома и упасть в кровать. Ветра почти не было, снег падал медленно, крупными хлопьями, как тогда, когда я ждал ее после занятий. Внезапно закружило, замело, засвистело, ветром едва не сорвало шапку с моей головы, и прямо напротив себя и увидел Катю. Она стала передо мной прямая, решительная, смотрела на меня исподлобья злыми глазами.
- Или ты сейчас же, немедленно, извинишься… И поклянешься, что больше никогда… - она запнулась, не договорила, что же никогда, - Или ты меня больше никогда не увидишь!
Я тупо отметил про себя, что Катя ни разу не произнесла «р». В следующее мгновение я подумал, что она и на самом деле птица, ветер подняла, прилетела с неба. Затем я не знаю, как у меня хватило сил не расплакаться: ведь мне было всего шестнадцать, в сущности, я был еще совсем ребенок. Я подбирал подходящие слова, но все, приходившие на ум, казались мне слишком слабыми, чтобы выразить мое раскаяние.
- Ну же… - тихо, простительно произнесла Катя, - Ты ведь попросишь у меня прощения?
Я начал говорить.
-П-п-п-п-п-п-п… П-п-п-п-п… - еще никогда я так сильно не заикался. Меня просто заклинило. Я произносил это бесконечное «п-п-п-п-п…» и смотрел Кате прямо в глаза. Это длилось очень долго, Катя не помогала мне, ждала. Затем я все же двинулся вперед, - П-п-п-прости меня, п-п-пожалуйста. Я к-к-к-к… К-к-к-клянусь, б-б-б-больше н-н-н-никогда…
- Хорошо, я прощаю тебя. – очень серьезно сказала Катя. – Больше никогда? – в ответ я замотал головой, как лошадь. – И ты меня прости, мне нужно было тебе сразу все объяснить.
В тот вечер мы пили чай у Кати дома. Я познакомился с ее родителями, Яковом Ароновичем и Эстер Исааковной, и бабушкой – Марией Ефимовной. Папа – инженер, мама – врач, бабушка смертельно больна, почти не вставала. Они получили разрешение на выезд в Израиль и не уезжали, ждали, пока умрет Мария Ефимовна. Бабушка наотрез отказывалась ехать, и возможности не было ее перевезти, и везти было некуда. Катя и ее родители ждали бабушкиной смерти, чтобы уехать, она сама ждала своей смерти, чтобы освободить любимых людей от бремени, и все неистово, самозабвенно любили друг друга. Эстер Исааковну уволили на следующий день после того, как семья подала документы на выезд в Израиль. Рассчитывали на папину зарплату, но через месяц уволили и Якова Ароновича. Тогда же прекратили выплату пенсии бабушке. Семья осталась без средств. Старшее поколение восприняло такое отношение к себе, как должное. Чего ж еще ждать? Мы же евреи, предатели. А Катя бегала по инстанциям, писала письма, записывалась на приемы, доказывала, что все не по закону, но, разумеется, ничего не добилась. От нее отмахивались, как от заразной мухи, кричали на нее, угрожали, и уговаривали, мол, уезжайте вы уже скорей. Сдавайте старуху в дом престарелых и уезжайте. Тогда и появилась та самая школа танцев. Старый папин знакомый, директор клуба железнодорожников, единственный из всех друзей и знакомых не переставший общаться с «предателями», помог с помещением, и странным образом силы, мешавшие жить, закрыли на это глаза, и почему-то не мешали работать по сути подпольной школе танцев. Катя брала с учеников два рубля в месяц и кормила семью. Денег этих едва хватало на самую простую еду. Чтобы купить бабушке обезболивающие, продавали вещи.
Так стыдно мне не было больше никогда в жизни.
В тот же вечер я узнал, что Катю звали вовсе и не Катя. Ее настоящее имя было Фейга, а Катей она представлялась всем, чтобы не привлекать ненужного внимания. Родители и бабушка называли ее Фаней или Фанечкой.
Они все были очень добры ко мне, улыбались, обращались на «вы» и называли «молодой человек» и непременно полным именем. Я стал у них частым гостем, меня поили чаем, мне давали книги, за большим круглым столом мы беседовали, рядом всегда была Катя. Большую часть заработанных на разгрузке вагонов денег я тратил на продукты, которые носил в Катин дом в качестве гостинцев.
Однажды я случайно подслушал разговор Катиных родителей:
- Я этого и боялась… Как же теперь?... Как она уедет?
- Не надо, Эстер. Фанечка уже совсем взрослая, умнее нас с тобой. Она мудрая и сильная, что-нибудь придумает.
- А если она решит не уезжать? Ты представляешь?... Она же любит его… И он такой хороший…
- Не надо, Эстер… Мы не можем никак повлиять. Она взрослая. Это ее жизнь.
Я боялся заговаривать с Катей на тему ее отъезда. С одной стороны, я безусловно хотел ей добра, и хотел, чтобы она непременно уехала из страны. С другой, я любил ее и хотел быть с ней. После подслушанного разговора я принял решение: я тоже уеду, так или иначе, я уеду и приеду к Кате в Израиль, и мы снова будем вместе. Я так и сказал ей. Услышав, она сперва нахмурилась, затем рассмеялась и сказала, что это лучшее решение, и я непременно должен сделать это, а она будет меня ждать. На том тема ее отъезда и закрылась. Больше мы не заговаривали об этом. А если тема возникала в беседе с ее родителями, то мы чувствовали себя в ней легко, поскольку у нас было решение. Я тогда не понимал, что это было не решение, а уход от проблемы, я, по сути, спрятался за это «решение», чтобы не усложнять себе жизнь. Понимала ли это Катя? Полагаю, что да.
____________________________________
Я заказал еще пива, написал жене, что приду позже, посижу еще в пабе. Пока я вспоминал начало наших с Катей отношений, Зулус что-то высматривал на том месте, где недавно сидела Фейга, как будто в пустоте старался разглядеть невидимые для человека следы ее пребывания, принюхивался к исчезающему аромату ее духов, вслушивался в уличный шум, в котором растворился ветер ее крыльев. На улице шел дождь.
- Кто это был? – спросил мой кот.
- Да так… Одна знакомая птица. – ответил я.
- Да, я видел, что птица. Но не ври мне. Я всегда вижу, когда ты врешь мне. И между прочим, когда ты вез меня в клинику и говорил, что всего лишь на прививку, я тоже видел, что ты мне врешь, но у меня не было выбора. И сейчас ты врешь, это не просто одна знакомая. На тебе лица нет, как будто ты увидел смерть.
- Да, ты прав. Я увидел смерть. Но не только смерть. Еще я увидел жизнь, другую, несбывшуюся жизнь. Не знаю, лучше ли она той, которую я прожил, она совсем другая. Еще я увидел любовь. И еще то, как глупость может убить любовь.
- Твоя глупость, разумеется, могла убить любовь. Я тебя давно знаю, твоя глупость безмерна. И очень странно, что ты разглядел в ней птицу. Обычно вы, люди, дальше собственного носа не видите. – презрительно сказал кот.
- Но-но… - спокойно сказал я. – Ты не зарывайся.
- Я не зарываюсь. Я констатирую факт. А факт еще заключается в том, что никакая, даже твоя, глупость не могла ничего убить. Мудрость этой птицы не позволила бы. Все произошло так, как она хотела. Это факт, который ты просто не хочешь признать. Закажи мне еще рыбы. – и кот кивнул в сторону своего пустого блюдца.
- Неправда. – упрямо сказал я. – Мы любили друг друга. Она не могла.
Бармен с интересом наблюдал, как я беседую со своим котом по-русски. Я кивнул бармену и показал пустое блюдце Зулуса. Он кивнул мне в ответ, и через минуту принес моему коту другое блюдце с обрезками свежей форели.
- Спасибо. – сказал я бармену. Зулус даже не посмотрел в его сторону.
---------------------------------------------------
Спустя несколько недель после нашего примирения я случайно узнал, что Кате двадцать лет. Для меня это было страшным ударом. Оказывается, она была старше меня на целых четыре года. Сейчас я уже не помню и не понимаю, почему эти четыре года вызвали тогда во мне такую бурю. Но тогда для меня, шестнадцатилетнего, эти четыре года делали Катю совершенно недосягаемой, мне думалось, что отношения между людьми с такой чудовищной разницей в возрасте невозможны. Это был страшный шок, и день был полон скорби и оплакиваний наших отношений. Почему же она стразу не сказала, как она могла? Как же теперь жить дальше и есть ли смысл? И все такое в таком духе. Целых четыре года!
Дело решили мои братья. У меня были старшие братья, они были старше меня на десять лет, и они были близнецами. Я не скажу, что родная мать не могла различить их, могла, разумеется, но я иногда их путал. Они заметили, что я в состоянии шока и страдаю, быстро выяснили у меня причину. Целых четыре года, представляете? Такая гигантская разница… Как она могла?
Надо отметить, что мои братья к тому моменту уже были знакомы с Катей, и она им очень нравилась, и они были очень рады, что у меня такая девушка.
- Смотри, наш брат дебил.
- Нет, он не дебил. Дебилизм - это болезнь. А он же здоровый, как бык.
- Правильно. Он просто здоровый, как бык, малолетний долбоеб.
- Точно. Малолетний долбоеб, не способный своим детским умом осознать, как ему повезло.
- Малолетний долбоеб, не способный увидеть и оценить настоящую женщину.
Дальше они продолжали, обращаясь ко мне:
- Ты хоть понимаешь, как тебе повезло, дурень?
- Ты понимаешь, что любой из нас отдаст правую руку, чтобы его полюбила такая женщина? Таких не бывает.
- Если бы у вас разница была в четыреста лет, ты должен был бы благодарить судьбу за любовь этой женщины.
- Короче так. Если ты расстанешься с ней из-за возраста, я тебя ночью зарежу. Днем я с тобой не справлюсь, а ночью зарежу, понял?
- И еще. Если Катя заметит перемену в тебе по отношению к ней, мы тебя больше знать не хотим, понял?
- Соберись, повзрослей, понял? Эта женщина – лучшее, что с тобой приключилось в твоей короткой жизни.
- А возможно, и во всей твоей оставшейся жизни. Пойми это. Мы тебя очень любим.
Они обняли меня по очереди.
Катя все же заметила перемену. Слово «женщина», которое повторяли мои братья, повлияло на меня каким-то магическим образом. Я осознал, что Катя – женщина, ну а я, в свою очередь, - мужчина. Да, тогда я и стал мужчиной. Не первый секс меня им сделал, а осознание того, что у меня есть настоящая женщина. Катя заметила эту перемену и, как мне показалось, мы стали еще ближе. Братья меня не зарезали.
Ближе к Новому Году я получил повестку в КГБ. Мне надлежало двадцать пятого декабря к девяти часам утра явиться в райотдел КГБ, что возле почтамта, к следователю по фамилии Лыч. Мои родители сильно обеспокоились, матери даже стало плохо, поили корвалолом. Они допытывались у меня, что я натворил, не наговорил ли где лишнего, братьям попеняли на их «голос америки» и западную музыку. Тогда я рассказал родителям про Фейгу. Я помню тяжелый взгляд отца и его слова – «Вот же сволочи…» - «Кто сволочи?» – взвился я. «Ну кто…- ответил отец, - не Фейга же твоя.» Отец еще сказал, что я уже взрослый, и времена, похоже, меняются. И что если я сдамся, буду корить себя всю жизнь. И что дороже свободы ничего нет на свете. Мать же наоборот, уговаривала меня сделать все, что они скажут, иначе меня просто посадят. А дороже свободы нет ничего на свете. Объясняла, как они могут сломать жизнь и без тюрьмы, что они могут сделать с человеком все, что угодно.
Времена действительно менялись, и я решил устоять, хотя мне было очень страшно.
Следователь по фамилии Лыч был невысокого роста, крепкий человек в костюме, с аккуратной прической. Гладко выбритое лицо его, хотя оно и не было запоминающимся, я запомнил. В его кабинете пахло дешевым одеколоном и гуталином. Товарищ Лыч рассказал мне, какой я хороший парень, и как Родина гордится моими спортивными достижениями. Еще рассказал, как Родина может помочь мне в жизни: и школу закончить с хорошим аттестатом, и в ВУЗ поступить и распределиться в хорошее место. Затем рассказал, какие подлые предатели жидовка Фейга и все ее жидовское семейство, как они продали Родину. Затем рассказал, как Родина может сломать жизнь тем, кто не любит ее, Родину. В конце монолога спросил, готов ли я защищать нашу великую Родину и ее завоевания?
- Что вы хотите, чтобы я сделал? – спросил я.
- Я хочу, чтобы ты ответил на вопрос, тварь! – внезапно заорал мне в лицо следователь. – Ты готов защищать нашу великую Родину, падла? Отвечай!
О том, чтобы сказать «да», не могло быть и речи. Это означало предательство по отношению к Фейге и ее семье, и означало бы то, что я «сдался», как сказал мой отец. Сказать же «нет» я очень боялся. И еще понимал, что любые слова, кроме «да», повлекут за собой самые ужасные последствия. Поэтому я молчал.
- Ты же комсомолец, будущий студент, спортсмен, хороший советский парень, - сокрушался следователь. – Неужели тебе эта жидовка дороже Родины?
- Что вы хотите, чтобы я сделал? – снова спросил я.
- Это тебя жиды научили так отвечать? – снова заорал Лыч, - Это они научили тебя увиливать, отвечать вопросом на вопрос?... Ладно… - вдруг совсем спокойно произнес он. – Я не хотел тебе рассказывать это, да видно придется.
И он рассказал мне, про то, какая Фейга шлюха, сколько у нее было любовников, как она брала за это с них деньги, как она предлагала себя ответственным товарищам за решение вопроса о выезде семьи в Израиль, как она сидела на том же стуле, на котором сижу сейчас я, и умоляла следователя сделать так, чтоб хотя бы бабушке платили пенсию, и что за это она готова была ублажить следователя прямо в кабинете. Разумеется, я хотел разбить ему рожу. И, конечно же, следователь этого ждал. Я не знаю, как мне удалось сдержаться.
- Жалко мне тебя. – сказал следователь. - Я дал тебе шанс. Ты сам решил разрушить свою жизнь. Я очень прошу тебя, нарушь закон, хотя бы по мелочи, снова попадешь ко мне. Только следующий раз, прежде чем с тобой беседовать, я посажу тебя на ночь в камеру к уголовникам, они порвут твою жопу на любимый тобой израильский флаг, и увидишь, каким ты станешь сговорчивым. А сейчас пошел вон.
Он протянул мне подписанный пропуск. Я взял пропуск, встал и ушел.
Много лет спустя я снова встретил товарища Лыча. Я прилетел в Минск и ехал на такси из аэропорта в город. Водителем этого такси и был товарищ Лыч. Я, было, засомневался: все же больше двадцати лет прошло. Но нет, на табличке с данными таксиста была его фамилия. Я тогда не удержался и сказал, что его лицо мне очень знакомо, и не могли ли мы встречаться раньше. Он очень пристально рассмотрел меня в зеркале заднего вида, и сказал, что нет, мы не знакомы, он бы не забыл, у него, мол, профессиональная память на лица. Не знаю, может действительно не узнал. А может и узнал. Ни то ни другое не помешало ему содрать с меня пятьдесят долларов за поездку.
После моего визита к следователю вокруг меня стали происходить изменения. Местами очень неприятные и иногда нагонявшие на меня страх.
Мой тренер по плаванию заявил мне, что я больше не могу у него заниматься. И ни у кого больше. Вообще в этот бассейн мне лучше не приходить. Погодите, говорю, мы же с вами планировали – республика, потом союз, а там европа и мир. Какой мир? – отвечает, - Какая европа? Ты хочешь, чтоб меня уволили с волчьим билетом? Я ж, кроме плавать, ничего не умею. А они шутить не любят. Ты со своими бабами сперва разберись, потом и европа с миром. Хотя уже вряд ли.
Так закончилось мое плавание. Я стал бегать. Вокруг парка кругами, километров по десять в день. Оказалось, что бегать мне даже больше нравится, чем плавать. Бегать мне никто не мог запретить.
Затем меня исключили из комсомола. С формулировкой «его моральный облик не соответствует моральному облику советского человека». Собрали людей в актовом зале, со сцены по очереди рассказывали, какой я нехороший человек: на собрания не хожу, в общественной жизни не участвую, демонстрации по случаю великих дат игнорирую, еще в пионерах ни макулатуры, ни металлолома не сдал ни килограмма. С товарищами ведет себя отчужденно, высокомерно, на просьбы о помощи не откликается. С областной олимпиады по английскому языку дезертировал в первый же день. И исключили единогласным решением, выперли с позором и порицанием. Я-то думал, что у меня индульгенция от всей этой общественной ерунды: я был главным поставщиком кубков, медалей и грамот «за честь школы», но нет, даже не вспомнили. А как было не дезертировать с олимпиады? Привезли в какую-то дыру, поселили в спортзале на раскладушках, ни душа, ни туалета нормального, на обед несъедобное что-то, не помню что. Я и уехал вечерней электричкой. Я не оправдывался, исключили и исключили. Мне даже свободней на душе стало.
Сосед наш, этажом ниже, каноничный алкаш Петрович, стал вдруг очень активно со мной общаться. Причем таким образом, что мне постоянно хотелось ему дать по роже. Гадости всякие говорил, за рукава хватал, а будучи в сильном подпитии как-то прямо сказал, мол, ну ёбни ты мне уже ради бога, только несильно. Провоцировал. Ударь я его – мигом оказался бы в кабинете товарища Лыча. Совсем трудно было сдерживаться, когда я шел с Катей, и он пытался оскорблять ее. Я уж и не помню, что он говорил, какие-то нечленораздельные гадости.
Сосед по лестничной клетке, инженер Сергей Иваныч, все пытался со мной по душам поговорить, звал на чай, на важный разговор. При этом глаза прятал, стыдился чего-то. Я отказывался, отшучивался, то времени нет, то в другой раз, мол, не до серьезных разговоров сейчас. Каждый раз, когда я отказывался от разговора, Сергей Петрович неприкрыто радовался этому, ну конечно, в следующий раз, сейчас не до того, конечно, любовь у вас, какие уж тут серьезности. Разумеется, я предполагал, что хотел мне сказать добрейший Сергей Петрович, и кто его об этом попросил. И однажды он тихо-тихо сказал мне: «Я на твоей стороне». Только спустя многие годы я понял, какое мужество проявил запуганный инженер в тот момент.
Также спустя многие годы я узнал, какое давление оказывали на моих родителей. Уговаривали, увещевали, угрожали. Давили по-всякому и со всех сторон. Но я ни разу не услышал от них ни одного плохого слова о Кате и о моих с ней отношениях. Она часто бывала у нас в доме, все ее любили и были неизменно приветливы.
Я стал плохо учиться. Нет, я не стал тупее и не стал хуже готовиться. Преподаватели некоторых предметов стали занижать мне оценки. Директор школы вызывал на беседу, призывал одуматься, взывал к совести, честь школы, коллектив, мораль, тюрьма по мне плачет… Сказал, что с таким аттестатом, который я получу ни в один ВУЗ не примут. И так не примут, потому что не комсомолец.
Еще много всяких мелочей, за которыми явственно угадывался товарищ Лыч из районного КГБ. Если бы я относился ко всему этому чуть серьезней, принимал бы ближе к сердцу, то, наверное, жизнь моя была бы очень тяжелой, и товарищ Лыч торжествовал бы. Но я воспринимал все его потуги, как цирк уродцев: не смешно, местами жалко персонажей, а меня не касается. Но иногда становилось не по себе, иногда я чувствовал себя, как зверь, которого окружили, обложили и сейчас непременно пристрелят. Периоды страха были короткие и не сильно отравляли жизнь.
-------------------------------------------------
- Слушай, дружище Купидон, это, конечно, не мое дело, но ты знаешь: я никогда не болтаю за спиной и всегда говорю прямо и правду. – Афина сняла солнцезащитные очки и, повернув голову, посмотрела на лежащего рядом Купидона. – Тут болтают всякую ерунду про тот твой выстрел. В птицу, помнишь? Еще эти недоноски из управления порядка пытались по этому поводу от тебя объяснений требовать, помнишь?
Купидон и Афина возлежали в шезлонгах обнаженными. Ножки их роскошных шезлонгов утопали в белом песке, у ног богов покорно плескался синий океан, в лазурном небе не было ни облака, ласковое солнце грело, но не жгло. На песке их пляжа не было ни одного следа, кроме длинных плавных следов ветра. Возле шезлонга Афины лежала ее невесомая туника, а возле шезлонга Купидона, помимо остальной одежды, горой лежал его тяжелый кожаный плащ, рядом - тот самый страшный лук и колчан с длинными черными стрелами. В руках боги держали массивные прозрачные кубки с амброзией. Амброзия светилась чистым синим светом, и, если внимательно присмотреться, можно было увидеть синеватое холодное пламя, колебавшееся над кубками.
- Помню. – равнодушно ответил Купидон, не открывая глаз. – И что за ерунду болтают? Если говорят, что я не попал, можешь не продолжать: мне неинтересно.
- В том, что ты попал, никто не сомневается. Тут дело в другом. Она ведь птица, верно?
- Ну да, это было очевидно. Да мне какая разница? – Купидон открыл глаза и нахмурился. – В тот момент она была человеком, на остальное мне плевать.
- Говорят, что она – Гарпия. Аэллопа. Помнишь такую тварь?
- Что?! Аэллопа? – Купидон рассмеялся. – Афина, перестань! Вот уж не думал, что ты можешь всерьез воспринимать подобную чушь. Про Аэллопу не было слышно уже несколько тысяч лет, с тех пор, как я убил ее сестричек.
- Да, знатная была битва… – мечтательно протянула Афина. – Тебе досталось тогда от них.
- Верно… Все шрамы на мне - это следы битвы с гарпиями. Они самые могущественные и мерзкие твари, из всех которых я знаю в этой вселенной. И это была единственная битва, в которой я не победил.
- Как это ты не победил? Двоих ты убил, третья сбежала. Полная победа, по-моему.
- Тебя ли я слышу, богиня войны? С каких это пор такой исход стал считаться победой? Победа – это полное уничтожение противника, и никак иначе. Если ты позволил врагу бежать – ты проиграл, враг оказался хитрее и быстрее тебя. И ты это лучше меня знаешь. Размякли вы тут все с этими новыми порядками, - Купидон неодобрительно покачал головой. – Болтаете ерунду всякую, сплетничаете, совсем измельчали. Это не Аэллопа. Глупости. Я бы в нее не попал. Ее сестричек я убил каждую с одного выстрела, хоть они и потрепали меня изрядно. В Аэллопу же я стрелял два раза. Как ей удавалось увернуться, я и сейчас не понимаю. Та птица – не Аэллопа.
- Я люблю тебя за твою честность и прямоту, Купидон. – сказала Афина. – Ты бы действительно в нее не попал. Если бы она сама не захотела этого. Но та птица – Аэллопа. Ты знаешь, я умею видеть сущность любого существа. Так вот, я видела ее. Это - Аэллопа. – Афина нарочито медленно отпила из кубка.
- Продолжай. – тихо, но нетерпеливо проговорил Купидон.
- Конечно, продолжу, дружище Эрот. Мне тоже не удалось понять, как ей удалось два раза увернуться от твоих стрел, но полагаю, ты вскоре сам сможешь у нее это спросить. Скоро ее человеческая оболочка умрет, и она окажется здесь. Без всякой маскировки, и попыток спрятаться.
- Я убью ее. Но сначала на ее глазах убью ее любовничка.– глухо прорычал Купидон и сел в шезлонге. – Говори дальше, Афина.
- Ого, какой ты бываешь грозный! – рассмеялась богиня войны, - Я уже и забыла, как это бывает. Мы тут все действительно размякли, ты прав. Размякли настолько, что я сейчас прошу тебя не пытаться убить Аэллопу.
- Что? Тебя ли я слышу, Афина? – взревел Купидон. – Ты же прекрасно знаешь, почему мы бились тогда. И тебя это тоже касается. Неужели ты забыла?
- Не забыла, успокойся. Но все действительно сильно изменилось, мой друг. У меня больше нет обиды на гарпий. И я тебя прошу не пытаться убивать Аэллопу. Потому что в этот раз ты сможешь ее убить, и это будет неправильно. Она не будет уворачиваться. Аэллопа хочет, и я прошу, и Афродита просит…
- И Афродита… - обреченно повторил Купидон.
- Да, и Афродита. Мы просим, чтобы ты выстрелил ей в сердце. Здесь.
Купидон снова улегся, медленно отпил из кубка. Затем он долго молчал и смотрел туда, где лазурное небо соприкасается с синим океаном. Афина не торопила его. Она понимала, насколько сложное решение должен был принять ее друг. Он был настоящий воин, старой школы. Для него враг и через миллион лет враг. А гарпии тогда заслужили смерти.
- Мне нужны детали. – наконец спокойно сказал Купидон. – Рассказывай все.
- Хорошо, слушай. - ответила Афина. – После той знаменитой битвы Аэллопа сбежала к своему дальнему родственнику – Кетцалькоатлю. Да, да… Согласна с тобой: такая же неприятная пернатая тварь. Но уж если он кого спрячет, то найти невозможно. Ты пытался, даже убить его грозился. Бесполезно. Прятал он Аэллопу тысячи лет, где-то у себя во мраке. Уж не знаю, каково ей там было, да еще так долго, только видимо, несладко, поскольку лет триста назад она тихонько вернулась. Решила прятаться очень интересным способом: рождалась на Земле женщиной, проживала там жизнь, умирала, затем почти без перерыва снова рождалась, снова умирала и так до последнего раза. И найти ты ее не мог даже случайно, и веселей ей было жить человеческие жизни, чем тосковать у Кетцалькоатля во мраке.
- Хм… Забавно. – хмыкнул Купидон.
- Да, сейчас многие так развлекаются. Там веселей стало. Твой друг Один совсем в виртуальный мир переселился: там войны, битвы, его стихия. И возвращаться не собирается. Его Валькирии и почти вся Вальхалла там же. Ты многого не знаешь, живешь в своем времени, у тебя тысяча выстрелов в минуту, не видишь ничего, только стреляешь.
- Давай дальше про Аэллопу, - нетерпеливо отмахнулся Купидон.
- А Аэллопа вошла во вкус, - продолжила Афина, - ей так понравилось быть человеком, что она решила попробовать все человеческое - слава, богатство, боль, отчаяние и прочие радости жизни - и преуспела, разумеется. В том числе для усиления эффекта ей нужно было и самое важное – любовь. Вот тут-то и появился ты со своими стрелами. Ты увидел, что она птица, но даже не предположил, кто перед тобой. Она подставила сердце и – вуаля! – теперь она влюблена по уши в одного приятного молодого человека, наслаждается всеми прелестями любви. Демоны там что-то пытаются портить по долгу службы, но что может даже миллион демонов против этого существа…
- Если бы я понял, кто передо мной, я стрелял бы в голову. Ей и всем, кто с ней рядом. – прорычал Купидон.
- Да, ты прав, она рисковала. Но риск был минимальный: у тебя же времени нет разбираться, стрельнул и полетел дальше. Теперь, мой друг, слушай внимательно. Произошло что-то необъяснимое, я не понимаю, как такое может быть. Спрашивала у наших самых умных, они разводят руками. Говорят, что гарпии слишком древние и все может быть, это какая-то древняя магия. Одним словом, Аэллопа больше не гарпия. И я это видела. Она переродилась, гарпии в этом новом существе не осталось.
- И кто же она теперь?
- Не знаю. – Афина задумчиво покачала головой. - Очевидно, что она осталась бессмертной и могущественной, и похоже, стала более могущественной, чем была, но сущность ее изменилась почти полностью. Я не знаю таких существ. Что-то птичье в ней осталось, но все остальное я не узнаю. Даже ее истинное имя изменилось, а ты же знаешь, я вижу и имена. Ее теперь зовут не Аэллопа. Возможно, она первый представитель нового поколения богов. Не знаю… Она хочет любить и здесь. Выстрели ей в сердце. Я прошу, и Афродита просит.
- Кого она хочет любить? – спросил Купидон.
- Того самого симпатичного парня, в которого влюблена сейчас. Мы просим тебя выстрелить им в сердце, когда они оба появятся здесь. Она хочет любить и здесь, и это не может быть плохо. Афродита полагает, что это начало нового мира. – Афина нахмурилась и тихо продолжила. - Закисли мы здесь, ты прав, гнием заживо. Нужны перемены. Иначе… - и Афина умолкла.
Купидон тоже молчал. Афина просила почти невозможного. Если бы к ее просьбе не присоединилась Афродита, он бы не стал и слушать, убил бы поганую тварь, и дело с концом. Чтобы исполнить просьбу любимых им богинь, он должен по сути перестать быть собой – жестким бескомпромиссным воином, и… Простить… Купидон привык все делать честно, от души, и ему придется не просто не убивать Аэллопу, а простить ее. Он никогда раньше никого не прощал. Для этого ему нужно будет стать кем-то другим. Мы должны меняться, это правда.
- Я подумаю. – сказал Купидон.
- Подумай, мой дорогой друг. У тебя на раздумья есть еще немного времени, пока сюда явится тот юноша. Я верю в твое благоразумие. Мы должны измениться, Купидон, иначе нам не будет места в мире. – Афина встала, потянулась своим сильным юным телом и вскричала: - А сейчас пошли купаться!
Боги прыгнули в воду, обернулись в двух огромных черных дельфинов и понеслись к горизонту, то весело выпрыгивая из воды, то погружаясь в темные прохладные глубины океана.
----------------------------------------------------
Это был год счастья. Мы любили друг друга, доверяли друг другу, старались проводить вместе как можно больше времени. Мы говорили обо всем, у нас не было запретных тем; мы молчали вместе, и молчание не было тягостным. Я бывал у нее в гостях, общался с ее родителями и бабушкой; она бывала у нас, ее очень любили мои родные, мать и вовсе души в ней не чаяла. Мы вместе ходили в гости, ездили на концерты, выезжали на пикники, много гуляли, говорили и молчали обо всем. Катя открыла для меня классическую музыку, много рассказывала о ней, научила слушать и понимать. Благодаря ей я всей душой полюбил оперу, мы по возможности ездили на электричке в Минск в театр, и время, проведенное в зрительном зале, было для меня временем погружения в волшебство. Уж не знаю, дал ли я ей хотя бы десятую часть того, что она дала мне, но нам вместе было неизменно интересно.
Летом я сдал выпускные экзамены в школе. На удивление, оценки были достаточно высоки, несмотря на то, что ко мне действительно относились с пристрастием. Затем я сдал вступительные экзамены в университет. Надежды, что меня зачислят, практически не было: ведь я не был комсомольцем, и товарищ Лыч наверняка помнил обо мне и позаботился о том, чтобы меня не принял ни один ВУЗ. Катя ездила со мной и подавать документы, и на экзамены, и проверять списки зачисленных. Если бы не ее поддержка и настойчивость, я бы даже не стал тратить время. Вступительные экзамены я сдал на отлично, в этом не было ничего удивительного для меня. Меня зачислили на дневное отделение, а вот это было просто невероятно. Я несколько минут молча смотрел на свою фамилию в списке зачисленных и не верил, думал, что это наверняка ошибка. Но машина КГБ, ломающая судьбы, где-то дала сбой. Мне казалось, что это Катина твердость и настойчивость заставила буксовать эту неумолимую машину. Меня зачислили.
Мои родители устроили по этому поводу настоящий пир, пригласили на пир и Катиных родителей. Главным героем торжества была Катя, ее благодарили, за нее поднимали тосты, моя мать плакала.
В августе мои родители уехали на дачу на весь месяц, в отпуск. Я устроился на работу на стройку разнорабочим. Весь август мы жили, как муж и жена у меня дома. Я ходил на работу, Катя вела хозяйство. Если из всего того года счастья выделить самый счастливый месяц, то это был именно август. Этот месяц был моделью нашей дальнейшей жизни, и нам эта модель очень нравилась. Мне нужно было только сбежать за границу, найти там Катю, и уже без помех жить в счастье. Тогда я не видел в этом никаких сложностей, а Катя, если и видела, то не подавала виду.
Первого сентября началась моя учеба в университете. Сначала я на месяц уехал на картошку, затем я переселился в студенческое общежитие, учеба отнимала почти все время, видеться мы стали очень редко, по выходным, когда я приезжал домой, но и то не каждую неделю. Иногда Катя приезжала ко мне, но тоже очень нечасто. Иногда мы созванивались. Я сильно скучал по ней.
В декабре началась моя первая сессия. И почти целый месяц я только тем и занимался, что готовился и сдавал, готовился и сдавал. Домой за месяц ни разу не довелось съездить. После каждой успешной сдачи я звонил Кате, и она радовалась вместе со мной. Никаких перемен в ее голосе или в отношении ко мне я не замечал. Либо я был слишком занят собой, своей учебой, либо Кате удавалось скрывать от меня то, что происходило с ней. Скорей всего, и то, и другое.
Я сдал последний зачет, это была история КПСС, я сдал его с третьего раза. Преподавательница, пожилая коммунистка, сухая, как тростина, и жесткая, как гвоздь, поставила мне зачет и пообещала, что с таким отношением экзамен летом я ей не сдам, можно забирать документы. Но я не унывал, до лета еще далеко, сессия позади. А впереди – счастье. Я сразу позвонил Кате, чтобы обрадовать ее, она сильно переживала за эту проклятую историю. Никто не ответил, что было необычно. У нее всегда кто-то был дома, а тут – длинные гудки без ответа. Возможно, с телефоном что-то. Я бегом на вокзал, сел в первую электричку и поехал домой. Но первым делом, конечно же, не домой, а к ней.
Я долго звонил в дверь. Звук был странный, как будто за дверью был пустой спортзал. Хорошо помню этот звук, звук пустоты. По этому звуку я понял, что все кончено, еще до того, как открылась дверь напротив, и их соседка по лестничной клетке сказала «а они уехали». Я спросил куда, соседка ответила – в Израиль. Адрес оставили? – Нет… Похоронили бабушку и сразу уехали.
Они давно жили на чемоданах.
--------------------------------------------------
- Я ведь тогда рвался к ней, - сказал я коту. – Пытался найти хотя бы адрес, чтобы написать письмо. В израильское посольство ездил, пытался обращаться. Потом еще требовал, чтоб меня выпустили за границу, подавал документы. Бесполезно. Бился, как в бетонную стену.
- Может, плохо старался? – равнодушно отозвался кот.
- Ну почему плохо… Пятнадцать суток заработал за хулиганство: наскандалил у израильского посольства. И так, по мелочи, несколько протоколов и штрафов. С КГБ снова общался. Какой-то их человек в общагу ко мне приходил, беседу проводил. Сказал, что если не успокоюсь, посадят. Или в психушку отправят.
- И ты успокоился?
- В итоге да. Еще немного построил планы перехода советско-финской границы, потом успокоился. А ведь был близок к тому, чтобы реально попытаться перейти границу. Убили бы дурака… Пограничникам тогда десять суток отпуска давали за перебежчика.
Через пару лет пришла свобода, границу открыли. Но уехал я спустя много лет. Так уж сложилось. Я не пытался искать Фейгу, боялся. Наверняка у нее была семья, своя жизнь, и незачем портить светлые воспоминания. А сейчас я сижу за столиком в лондонском пабе, на дворе поздний вечер вторника, поэтому тут немноголюдно. Передо мной пустой бокал, новости на экране планшета, и мне скоро пятьдесят лет. Паб этот не без оснований считается пабом для геев. Я постоянно захожу сюда, когда выгуливаю кота. Я не гей, просто паб находится совсем недалеко от дома, и здесь хорошо относятся к моему Зулусу. Скоро мне пятьдесят лет, я женат второй раз, у меня дети и внуки, я живу в Лондоне, я пилот Боинга 737, у меня все хорошо.
- Слушай, котяра, перестань жрать, объясни мне одну вещь… Вот ты же видишь гораздо больше меня, чувствуешь все острее и глубже. Верно?
- Рад, что ты это, наконец, признал. – отозвался кот, оторвавшись от еды. – Да, я кот, и иногда вижу сущность вещей. Спрашивай.
- Что она сейчас говорила? Точнее, что она имела в виду?
Кот пожал плечами.
- Что говорила, то и имела в виду. Она тебя помнила и любила всю жизнь. Но так было надо, расстаться. Сейчас у нее неизлечимый рак, она умрет в течение пары месяцев. А после того, как умрешь ты, вы будете вместе целую вечность.
- Ерунда какая-то… - отмахнулся я.
- Я бы не стал так легкомысленно относиться к словам такого существа, как Фейга. – назидательно произнес мой кот, и снова принялся за рыбу.
В пабе никого не осталось, кроме меня, кота и засыпающего за стойкой бармена. Дождь на улице прекратился. Нужно было идти домой, жить свою жизнь. Хорошо, что завтра выходной, съездим в Брайтон, на море. А послезавтра снова в рейс. Я не то, чтобы жду своей смерти, но мне стало любопытно, что имела в виду птица Фейга.
Минск 2019