Она:
Приснилось. Ты почему-то актёр в каком-то театре. Я пытаюсь попасть на твой спектакль. Почему-то меня не пускают в зрительный зал, а ведут в твою гримёрную. Мне этого очень не хочется, но меня туда ведут. В твоей гримёрной стоит огромный стол, на котором находятся презенты твоих поклонников. Я хочу тоже что-нибудь подарить тебе и кладу на стол маленькую черепашку из яшмы. На головку этой черепашки я прикрепляю живые листья кудрявого салата красновато-зелёного цвета, русского названия которого не знаю. Потом выхожу из гримёрки. Где-то на лестничной площадке встречаю тебя. Ты, несмотря на то, что актёр, почему-то со скрипкой. Я делаю вид, что тебя не знаю, сохраняя инкогнито для окружающих, которых вокруг очень много. Ты меня останавливаешь и просишь, чтобы я не уходила, потому, что ты ДОЛЖЕН сыграть для меня... КВАРТУ!!!
Он:
Вот-вот! Кварту! Должен сыграть именно кварту! Нельзя же тебе играть какую-то там терцию, квинту или сексту. Только кварту и только тебе.
Она:
Только мне... Какой ты... Ну совсем прежний. А на последней твоей афише ты совсем не прежний. Чужой. Или это не ты на последней афише? Ты. Суров. Непреклонно-воинственен. А рядом с тобой изображение оголённой ветви, пронзающей своими изломанными линиями. Почему ветвь? И почему ветвь оголённая? Взрезывающая тебя? Себя? Меня, на неё смотрящую? У меня подкашиваются колени. Нет. Подкашиваюсь вся я. Но это и не удивительно. В последнее время я очень шаткая. Может быть, поэтому? Из-за афиши? Или из-за не тебя на афише? Ищу опору. Хватаюсь за стены, за книжный шкаф. За всё, что под рукой. Под рукой нет тебя. Есть только не ты на афише. Хватаюсь за кварту, которая ещё не звучит. Кварта очень опорная. И стабильная. Очень. Ты тоже очень опорный. Хотя в глазах боль. И непреклонность. Даже беспощадность. К самому себе? К пронзающей тебя оголённой ветви? К миру? К не миру? Найдя опору в ещё не звучащей кварте, я прикасаюсь к твоим бровям. Проверяю себя на узнавание тебя. Это я тебя узнала? Или только твои брови? Твой взгляд почему-то теплеет. Или это теплеют мои руки, узнающие, ну, наверное, тебя. Или хотя бы только часть тебя – твои брови...
Очень робко улыбаясь, почти жалостливо, теми же кончиками пальцев я провожу замысловатые линии по твоему лицу. Вслушиваюсь в себя. Это ты? Твоё звучание? Ты утверждал, что музыку я слышу кончиками пальцев. Или это утверждала я? Теперь не утверждаю. Потому, что очень не твёрдо стою на ногах. Хорошо, что ещё не грохаюсь в обморок. А грохалась. Совсем недавно. Незадолго до концерта. И после концерта тоже. А теперь я не грохающаяся. Но очень шаткая. Ты чувствуешь, как подрагивают кончики моих пальцев, ищущих опоры в тебе и нащупывающие окаменевший панцирь подаренной мной тебе черепашки из яшмы? Это и есть опора? Почему-то мне хочется сбросить с тебя этот полу-драгоценно-каменный панцирь, но ты почему-то начинаешь покрываться листьями салата, который по-немецки называется дубовым. Почему дубовым? Похожесть листвы?
Оголённая ветвь рядом с тобой тоже начинает покрываться листвой, но не дубово-салатной, а настоящей – просто дубовой. Всё также робко и, пошатываясь, я прикасаюсь кончиками своих губ к губам твоим. Замираю. Это я задумалась над возможностью существования кончиков губ. У губ нет кончиков! Тогда продолжаю прикасаться к твоим губам тем, чего нет. Бестелесностью. Оквартовываюсь. Нахожу опору. Кварта к тому же ещё и взывающая. Это я к тебе взываю? Нет. Это взывает ко мне твоя кварта, которая ещё не звучит. А почему тогда взывает? Может быть, мне никуда не уезжать? Не отправляться на поиски моей ново-телесности, а продолжать стоять рядом с тобой, ощущать тебя кончиками всей меня в ожидании «зазвучания» твоей кварты? Может быть, тогда, сама по себе восставшая во мне ново-телесность, сбросит с тебя этот полу-драгоценно-окаменевший панцирь, и я прильну к тебе, беспанцирному, живому-пре-живому, салатно-листовому, дубово-стабильному, выдерживающему мои шатания и сбивающий с тональности хохот. Хохот? Да. Я начну смеяться. Как только прильну к тебе. Вот только бы оквартоваться... А ты уже играешь её? Кварту?
Он:
Я пока только готовлюсь к кварте. Ещё не играю. Настраиваюсь. Кварты, сыгранные мной ранее, часто менялись – уменьшались или увеличивались. А теперь они чистые. Ты же видишь в моём взгляде чистую кварту? Так что готовься, я окружу тебя квартами. Выстраданными и чистыми.
А беспощадность в моих глазах – да, это беспощадность к миру. К тому миру, в котором нет утр.
Хотя я ещё не сыграл кварту для тебя, начинай на неё опираться. И держись её границ, но обязательно изнутри. Потому, что, если изнутри, то некуда будет грохнуться - границы кварты удержат. И тебя, и все утра нашего мира.
Она:
Я всё-таки уезжаю. Пока не знаю куда. Во что-то такое очень Средневековое. Даже монастырское. Запаковываю твои кварты, мечты о мирах с утрами, тебя – такого чисто-квартового, себя – тобой-уравновешенную. Как бы всё это не растерять, не развеять преждевременным пеплом... Ну, наверное, не развею. Средневековье на то и Средневековье, чтобы не потеряться в середине оквартованного круга... Почему-то очень ждётся тебя. В этой середине. Средневековой. Как-то по-особенному очень.
Он:
Я очень приеду...