НЕМИГАЮЩИЙ
ВЗГЛЯД
РАЗУМА ВСЕЛЕННОЙ
ББК 00Р0-1
Р-02
Редактор А.Ефимов
Технический редактор Н.М.Борисова
Исключительное право публикации книги «Немигающий взгляд Ра-
зума Вселенной» принадлежит А.В.Ефимову. Выпуск без разрешения ав-
тора считается противопарным и преследуется по закону.
Ефимов А.В.
Немигающий взгляд Разума Вселенной: роман/Александр Ефимов.
– СПб: 2010. – 449 с.
ISBN 010-2-000-13044-0
Необходимость совмещать сочинительство «в стол» с работой за кусок
хлеба, отчаянная борьба героя со своими я – двойниками, приступы депрессии, -
легкой жизнь Иванова, начинающего писателя, не назовешь… Причина депрессий
– в нежелании героя быть одним из гомо сапиенс и сумасшедшее предположение,
не мутант ли он или даже -вообще не человек. С телесным существованием героя
примиряет одно: уверенность, что он разгадает тайну бытия – Истину. Однако и
поиск Истины, после длительных раздумий, перестает иметь для него значение. И
это, и бытовые невзгоды приводят Иванова к решению покончить с собой. Способ
самоубийства он выбирает, - как ему, непьющему, кажется, - надежный: выпить
одним махом несколько бутылок водки… Увы, вместо легкой, как ему думалось,
смерти, он впадает в многомесячный, с полной умственной дезориентацией запой,
который доводит его до делирия… Иванова отправляют в психиатрическую боль-
ницу… Атмосфера сумасшедшего дома, его необычные обитатели действуют на
душу героя исцеляюще, и, немного прийдя в себя, он делает ошеломительное от-
крытие: он – бессмертный, и не в переносном, а в прямом смысле этого слова…
Главное же открытие, ожидающее его впереди, тысячекратно и истиннее, и фанта-
стичнее… Кто он, зачем находился на земле, как устроена Вселенная, он узнает,
покинув тело Иванова-человека и переместившись в свой родной мир, мир Шаро-
вой Реальности.
.
ББК 00Р0-1
ISBN 010-2-000-13044-0
© А.Ефимов
Приношу сердечную благодарность и посвящаю свое произведение людям, без критики и советов, без моральной и материальной поддержки которых мой роман не был бы написан:
Наталии Михайловне Борисовой, да процветает твой банк и дальше!
С.М. Некрасову, директору Всероссийско¬го музея А.С. Пушкина.
Евгению Леонову-Гладышеву, желаю тебе, Женя, сыграть роль, о которой мечта-ешь больше всего.
Врачам-психиатрам:
Т.Е. Новосельцевой и О.Б.Баринову.
О.В. Юркову, редактору «Рога Борея».
Е.В. Седовой, племяннице.
Бизнесменам и друзьям:
В.Г. Панову, Е.Н. Артемову, С.В. Тамбовцеву, В.М. Банникову, А.Л. Леонтьеву, М. Новикову. Ю.Н. Абрамовой, Н. Белоусовой, наборщицам-компьютерщицам, стоически переносившим придирки автора
Книга вторая:
ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ - ТРИ СТУПЕНЬКИ ВНИЗ
1
Преследователи настигали. Гул от сотен ног нарастал. Еще немного и его догонят. Бежать сил больше не было.
Не могу. Остановлюсь, - всхлипывал он на бегу. — Все равно не спастись...» - и продолжал бежать.
Сердце работало с перебоями. Сжатый страхом мозг пронзала бель. Босые ступни ног взметали брызги с мокрого, в лужах, асфальта. По обнаженному телу лился пот, перемешанный с капельками мелко моросящего ноябрьского дождя.
Улица Дзержинского, по проезжей части которой он мчался, была по случаю праздника Великой Октябрьской революции увешана транспарантами — растяжками «Отметим предстоящий 1982 год новыми достижениями, товарищи»,
«Да здравствует...», «... к коммунизму», - мелькали над головой лозунги.
Транспорт не ходил, улицы заливали толпы празднично одетых людей. Народ шел с демонстрации на Дворцовой площади, поодиночке, малыми и большими группами, двигался и по тротуарам, и по проезжей части. Многие несли на плечах свернутые флаги. Другие вышагивали: кто с аккордеоном в руках, кто с гроздью воздушных шариков, а кто — с мячиками-раскидаями на резинках.
Увидев бегущего, люди улюлюкали, запускали в него раскидаями, плевались. А самые любопытные, даже не разобравшись, что к че¬му, заражались азартом охоты на человека и присоединялись к молча бегущим за жертвой преследователям...
На пересечении Дзержинской и Адмиралтейского проспекта он, не замедляя бега, свернул налево. Устремился к громадине Исаакиевского собора...
Толпа, увеличившаяся за счет демонстрантов, не отставала.
В надежде найти убежище в соборе-музее он добежал до подножия Исаакия... Взбежал по ступеням на парапет под сень гигантских мраморных колонн... На парапете спрятаться было негде. Лихорадочно работающий в поисках спасения мозг подсказал: внутрь собора! И — на крышу!...
Служитель у входа перегородил ему дорогу. Иванов поднырнул под его руку и влетел в открытую дверь... За дверью начиналась винтовая лестница наверх... Лестница была преодолена за минуту, и он вырвался на крышу...
Башенки, лесенки-переходы, окружающая собор прогулочная площадка с коллонадой, подпирающей центральную башню с куполом, - спрятаться и здесь негде... Сообразив это, он перепрыгнул через балюстраду прогулочной площадки и приземлился на грохнувшую под ногами мокрую крышу... Так куда? В башенку?... Нет, туда, к углу крыши: под крыло бронзового ангела, обнявшего ножку высокой вазы... Спасен!... Здесь его не найдут... Чтобы закрепить успех, он, осторожно ступая по узкому карнизу, продвинулся в самый угол крыши и притаился за ангелом...
Сразу у ног начинался обрыв вниз. Люди на площади у собора внизу выглядели с огромной высоты как ползающие по обеденному столу мухи... Такими же крошечными казались сквер, примыкающий к соборной площади, за ним - памятник Николаю Первому и Мариинский дворец, над которым угрожающе реял красный флаг-флажок... За спиной беглеца, над уходящим за горизонт морем городских крыш висело засученное серое небо.
Не успел он порадоваться надежности убежища, как левую половину груди, сердце и левую лопатку на спине внезапно пронзила ужасающая боль... Боли предшествовал сильный толчок, от которого он чуть не сорвался в пропасть под ногами... Перехватив руки, цепляющиеся за крыло ангела, он обернулся и заглянул через плечо: из спины под левой лопаткой торчало копьеобразное острие древка флага... В следующий момент воздух вокруг головы колыхнулся - это над ухом просвистело еще одно «копье»...
Его нашли!!!...
Он пошевелился, и копье на спине отвалилось. Балансируя на узком карнизе, он развернулся лицом к толпе...
Все пространство крыши, лестницы, ведущие на башенки, смотровая площадка с балюстрадой были запружены возбужденными, пялящимися на него демонстрантами и его преследователями- знакомыми. Несколько демонстрантов, имеющих при себе флаги с наконечниками на древках, пробрались вперед и, весело-пьяно гомоня, спорили, кто собьет беглеца первым. Те из них, кто уже подошел на расстояние броска, прицеливались и с выкриком метали свои «копья»... В цель, кроме того первого, не попало пока ни одно.
Если кто-нибудь заступится, скажет за меня слово, я спасусь, скользил он заискивающим взглядом по тысячам равнодушных лиц... Его знакомые и друзья стояли в передних рядах: соседи по квартире, сестра Ирина, приятели, случайные знакомые. Олег-мясник, Роман Львович, со своими молоденькими подружками, дальше — Окунев и, в стороне, Виртин. Рядом с Виртиным - Неля, его Неля... Он попытался закричать, но из горла вырвался только слабый хрип... Послышался свист рассекающего воздух копья... Сердце замерло в ожидании удара... А «копье» все летело и летело, медленно, как в замедленном кино... Летело прямо в грудь... От этого копья, он знал, отклониться было невозможно... Вот оно ближе, ближе, протыкает кожу, входит между ребрами и вонзается в сердце... Пронзенный невыносимой болью, он отпустил ангела и, опрокинувшись навзничь, стал падать. Вниз. В небытие. В вечный покой. Он падал, падал... Сердце отсчитывало последние удары... Сейчас остановится... Зрение отключилось. Падающего, его окружила непроглядная тьма... Он — один. Падение прекратилось. Он умирал... Сердце стукнуло еще раз и остановилось, дыхание прервалось.. .
«Я умер, какое счастье!» - эта последняя мысль прозвучала в голове радостно, с надеждой...
Надежда напрасная, сновидение обмануло!
Сердце, остановившееся на долю секунды нехотя дернулось, раз, другой, и заработало в обычном ритме. Иванов судорожно втянул в себя воздух и проснулся.
Любая смерть желаннее, чем такое пробуждение. Тысячи раскаленных иголок втыкались в мышцы, в кисти, в суставы. Желудок выворачивало от натужных и бесплодных потуг на рвоту. Прокуренные, скукожившиеся от постоянного лежания легкие хрипели.
Мозг из-за нехватки кислорода плющило и крутило. Постанывая, он с трудом разлепил заплывшие веки, и вскрикнул от резанувшего по глазам света: торшер в изголовье тахты был не выключен. Стены, потолок, - все, находившееся в поле зрения, раскачивалось. Мозг, расплющенный болью, был дезориентирован, и Иванов плохо представлял себе, кто он и где находится. Угрюмый, в одиночку запой превратил его в полуидиота. В еще кое-как разумной половине Владимира узнаваемым осталось одно единственное желание: выпить!!! Это желание диктовалось подсознанием. Подсознание знало, что резко лишить спиртного организм, привыкший функционировать столько времени исключительно на алкоголе означает привести его к разрушению.
Владей сейчас Иванов своим разумом и волей, он бы ответил подсознанию: и хорошо! И подавил бы желание выпить. Ведь он начал пить как раз потому, что больше не хотел жить, и как бы больно ему ни было воздержался от спиртного, терпеливо ждал бы конца. Но он своим разумом и волей сейчас не владел. Какое уж тут «подавить».
Осведомленное о состоянии хозяина подсознание продолжало нашептывать: «Нужно выпить! Портвейн... Со вчера должно было остаться со стакан портвейна...»
Наконец, навязчивая мысль заставила действовать.
Он пошевелил многотонным телом и приподнял над подушкой чугунную голову, чтобы поискать глазами вожделенную бутылку...
Увы, это казалось бы не требующее особых сил движение едва не стало для него роковым. Разучившееся двигаться, пропитанное ядом тело среагировало на движение всеохватной судорогой. Беспощадной, ломающей. Мышцы свело от ступней до затылка. Противоестественно, дугой назад, выгнуло позвоночник; пятки ног потянулись к пояснице... Прогнувшееся тело словно стремилось встать в стойку «борцовский мост». Пальцы на руках и ногах растопырило судорогой в разные стороны... Изо рта хлынула зеленоватая жижа...
Он захлебывался, дыхание прекратилось, сознание померкло ...
С Ивановым случился не частый даже у прожженных алкоголиков алкогольный эпилептический припадок. Такие припадки нередко кончаются летальным исходом. Обширная судорога может парализовать дыхание, остановить сердце... Во время припадка на помощь не позвать. Остается надеяться на окружающих, которые вызовут неотложку, и на то, что врачи явятся моментально, или – на природу: авось пронесет.
Природа оказалась снисходительна к Иванову: судороги вдруг отпустили. Тело распрямилось, Иванов жадно задышал и минут пять лежал опасаясь шевелиться мокрый от пота. Потом инстинкт самосохранения позвал к действию. Собравшись с духом, Иванов осмелился осторожно перекатиться на правый бок, медленно сбросить на пол ноги и сесть... Серая от пепла и пыли поверхность стола местами взблескивала засохшими лужицами пролитого вина. Картину неопрятности дополняли десятки окурков, горелые спички, сухие корки хлеба, валявшиеся где попало, немытые стаканы... Вожделенная цель — бутылка - стояла с краю... Пустая!... Иванов даже заскулил от отчаяния.
Обросший густой щетиной, трясущийся, слабый до беспомощности, хозяин комнаты представлял собой жалкое отвращающее зрелище. Человека, опустившегося до такого состояния, еще куда ни шло увидеть у мусорных бачков на помойке, да и то маловероятно: бомжи и те выглядят приличнее. Этот же, с позволения сказать человек, обитал в богатой со вкусом обставленной комнате. Интерьер помещения в восемнадцать квадратных метров, похоже, подбирал талантливый, не ограниченный хозяином в средствах, дизайнер. Обои, картины на стенах, стеллажи до потолка с рядами книг, шторы, кресла, стереосистема, телевизор и компьютер, явно не советского производства, письменный стол, светильники, - все было дорогим, эксклюзивным.
А полуживой обладатель эксклюзивного интерьера был не в состоянии даже прочистить торчавшие из носа сопли. Полуживым, полупокойником он был в самом прямом смысле.
Человек в тяжелом запое осознает, что пьет, только первые три четыре дня. В последующие дни — пьет, поддерживая водноалкогольный баланс в крови рефлекторно. Это уже не пьянка, а подсознательное стремление удержаться на хрупком мостике между жизнью и смертью.
Иванов скосил налитые кровью глаза на будильник: двенадцатый час... Воображение выдало картину открывающего двери винного магазина и врывающихся в него за вином счастливчиков... Картина принудила к действию - он дотянулся до кошелька, который валялся за полной окурков пепельницей. Роняя монеты, пере-считал наличную мелочь... Мало. Других денег, он знал, нет.
Бутылки!... На полу у постели, под столиком, у окна стояли и лежали пустые бутылки из под крепленого вина. Рубля на четыре на беглый взгляд... Это же ноль семь портвейна! Поднять себя он мог только рывком. Раскачался, встал, постоял на подкашивающихся ногах и направился в прихожую. Свет в ней горел, большая спортивная сумка висела на вешалке. Забрав сумку, он вернулся к себе.
Утром Наталья Евграфовна крутилась по хозяйству... Стирка, готовка, влажная уборка комнаты. Она слышала, что сын проснулся, слышала его стоны, но старалась не обращать внимания и в комнату сына не входила. На ее такие справедливые замечания не пить он отвечал грубо, прогонял... Пусть напивается! И ведь какой здоровый: пьет, пьет... Другой бы давно Богу душу отдал... Покончив с делами, Наталья Евграфовна села завтракать. Тарелочка овсяной каши, чай, бутерброд с сыром.
Жевала она долго, тщательно, тридцать жеваний, - до жидкой кашицы, как учили книги о здоровом питании. Она глотала пищу и заставляла себя - опять-таки по науке — думать о хорошем. Любовалась, например, красивыми обоями. Этот стервец дал денег на ремонт несколько лет назад. Хоть какая-то польза от дурака.
В ход размышлений Натальи Евграфовны вмешалось бренчание стекла за стенкой...
«Ага, бутылки намыливается идти сдавать, паршивец, — равнодушно текли в голове Натальи Евграфовны мысли. — Деньги-то все пропил. И какие деньги! Кое-что я, правда, экспроприировала, умница, когда обалдуй, - уже в запое, - деньги со своей сберкнижки приволок... Еде-то около трех четвертей его сбережений. Всё равно пропил бы, а так — у матери. А как иначе? Сколько я на него мантулила: стирала, убирала... А переживаний сколько он мне всегда приносил?! Всю жизнь непонятный, всё в себе, в себе, эгоист. Стихи какие-то писал! (Ну, слушаю. Хм, стихи, эка невидаль!). Женился бы, вот это я понимаю дело! На работу бы каждый день ходил, как все нормальные мужчины, устроился бы работать... слесарем там, или, вот, шофером: они в наше время хорошо зарабатывают. Мать бы одел, накормил. А то дурью всякой мается. Было дело, зарабатывать стал... Что-то у него там получилось. Квартиру себе снял, - я хоть отдохнула. Потом опять начал бездельничать: роман, говорит пишет... Это ж надо ж - роман! Писатель тоже мне!»
Наталья Евграфовна прислушалась: бренчание переместилось из комнаты сына в прихожую... Заскрипела дверца открываемого шкафа...
«Одевается, - охарактеризовала шум Наталья Евграфовна. — За бутылкой ведь собрался. Выйдет, и под машину попадет, в таком-то состоянии, доходяга... Как тогда бы зажили! Комнату бы его сдала, Ириночке бы денежкой помогла и сама... Поплакала бы, конечно...
Ох, что это я говорю, Господи, прости?... Хотя… Интересно, во что там стервец облачается? Ох, наверное, в кожаную куртку. Дорогущая же! Жаль куртку...» - Она вскочила с места и ринулась в прихожую.
Так и есть: сын безуспешно пытался попасть рукой в рукав почти новой, красивой вещи.
-В куртке из дома не выпущу, Владимир Никитич! — оценив быстрым глазом беспомощность сына, Наталья Евграфовна осмелилась сорвать кожанку. Схватила с вешалки старое детское пальто Владимира и деловито обрядила в него дрожавшего отпрыска. Тот не сопротивлялся, крутясь под грубыми рывками матери, словно деревянный манекен.
-Напьешься — разденут дурака, - приговаривала Наталья Ев¬графовна. «А это старье украдут — не жаль, давно собиралась вы¬бросить, да руки не доходили. На голову шапку наденем: холодно еще на улице» - достав из шкафа рваную ушанку, нахлобучила она доисторический головной убор на макушку Иванова. Нарядив без-молвного отпрыска, она оглядела его и прыснула: «Ха-ха-ха!... Да-а, в этой обдергайке ты на чучело смахиваешь... Хотя, от твоей заплывшей физиономии народ все равно шарахался бы... Пить-то когда бросишь, мучитель?... Сколько мне, бедной, терпеть?... Ладно, отправляйся! Да не попадайся на глаза соседям: ты ночью по квартире лунатиком шастал — и «оне», вишь, не выспались, из-за тебя, якобы».
Длинный, узкий коридор коммунальной квартиры был щедро освещен несколькими лампочками. Уборка квартиры осуществлялась соседями по строгой очереди, так что везде сияла чистота. Блестел натертый до блеска паркет. Желтые обои, еще вполне при¬личные, дали трещины лишь в двух местах. Выкрашенные в белый цвет соседские двери веселили глаз. Дверь Ивановых находилась в середине коридора. Направо — он, заворачивая за угол, вел на кухню, в ванную и уборную, налево, мимо весящего на стене телефона, - к дверям на лестницу. Под телефоном стоял стул. На нем восседала соседка Сусанна Семеновна, девица — мадам лет тридцати. На некрасивом, со смазанными чертами, лице Сусанны главенствовал большой, уткообразный нос. Прижав трубку к уху, мадам что-то шептала и хихикала. Судя по всему, кокетничала с очередным кандидатом в женихи, не то восьмым, не то девятым по счету. Физиономия Сусанны плющилась и вытягивалась в такт игривым ужимкам. Разговаривая, она краем глаза наблюдала, как вышедший из комнаты Иванов поставил на пол сумку и двинулся в сторону ванной.
-Извини, дорогой, надо бежать. Целую, обнимаю... Я еще позвоню сегодня» - проворковала она в трубку и помчалась за скрывшимся за поворотом соседом.
Иванов, как обнаружила Сусанна, был не в ванной, а в туалете, о чем свидетельствовал свет в окошке высоко над дверью уборной. Подбоченясь, Сусанна стала на страже. Постояла; но не выдержала ожидания.
-Не прокакаться никак, пьяница? — адресовалась она к запертой двери. «Перестанешь ты мешать людям спать, нет? Я из-за тебя не проспалась. А у меня работа интеллигентная, с интеллигентными людьми, не чета тебе, я хорошо должна выглядеть...».
На звуки визгливого голоса Сусанны Семеновны, будто подслушивал за дверью своей комнаты, в коридор выбрался низкорослый, прилизанный сосед Станислав Сергеевич. Отставной военный он разговаривал короткими, рубленными фразами. Всегда сопровождавшая супруга, за Станиславом Сергеевичем выплыла на свет дородная, нервическая Зоя Николаевна.
- Сдать его куда следует. Там его определят, - подойдя к Сусанне, туповато каркнул Станислав Сергеевич.
- Да, да. И вы тоже, Сусанна Семеновна, правы, - певуче запричитала Зоя Николаевна. «Я тоже прям-таки не спавши. Ворочаюсь в кровати, расстраиваюсь... Это при моем-то слабом здоровье.
- Ну вы, развонялись тут, - презрительно обронила басистым голосом соседка Антонина, которая с кастрюлей в руках шествовала на кухню. - Дайте пройти!- Передвигалась Антонина, угловатая с грубым лицом двадцати четырехлетняя девушка, рывками: сначала вперед одно плечо, потом другое и опять первое.
С непреодолимым желанием поучаствовать в скандале из кухни с поварежкой в руке выглянула еще одна соседка — Анна Фоминична.
- Правда что, Зоя Николаевна, - кивая маленькой головкой, как безделушка -болванчик, проокала Анна Фоминична. Она по¬сторонилась перед Антониной, и продолжила: «Я-ть вот-те хочь и крепко сплю, а как знаю, что Иванов-то пьяный ходит, так, знаете, все нервничаю: как там, да что. И нервничаю, и нервничаю....
- Давайте напишем на него, а? Если все, дружно... - предложила Сусанна.
- Я что, я как все... - стушевалась Зоя Николаевна
- Сдать его, куда следует, - зацикленный на своем, пучил подслеповатые глаза Станислав Сергеевич.
-Иди, иди, пиши, страшила, - высунувшись в коридор из комнаты, крикнула Сусанне подслушивающая Наталья Евграфовна. — Ебарей нет — вот и бесишься.
-Что?! — метнулась в сторону матери Иванова Сусанна — Вы слышали, слышали? Будете свидетелями. Я эту хулиганку засужу за оскорбление...
-Сама ты — хулиганка, образина! — отбрила Наталья Евграфовна и, хлопнув дверью, скрылась.
Ругань соседей воспринималась Ивановым не больше, чем какой-то отдаленный шум. Бабахни сейчас у него над ухом пушка, он бы даже не вздрогнул; просто не услышал бы грохота. Свернувшийся в маленький клубочек внутри самого себя, он был лишенным каких-либо чувств зомби. Его организм приводила в движение единственная мысль: добраться до магазина. Останься соседи стоять у туалета, он протаранил бы их даже не заметив. На его, или соседей счастье скандалисты переместились на кухню, и он, покинув уборную, доковылял до своей сумки, подхватил ее и никем не замеченный вышел из квартиры.
На улице торжествовала весна. Припекало солнце. Апрель. Из водосточных труб извергалась с веселым шумом талая вода. Текла по тротуару прозрачными ручейками к люкам на проезжей части.
В ноздри шибанул свежий воздух. Голова немного прояснилась. Он постоял у парадного и медленно, неуверенно поплелся вперед. Прохожие при виде нелепо одетого, непонятно какого пола существа с испитым лицом, старались миновать его побыстрее.
Ближайший магазин, где торговали дефицитным дешевым портвейном, находился на улице Рубинштейна. Путь предстоял неблизкий: по Загородному проспекту к перекрестку «Пять углов». Нарушая правила движения, он шагнул на дорогу, чтобы перейти на противоположную сторону Загородного... Машины тормозили, бибикали... Вслед нарушителю неслись проклятия... На тротуар он выбрался как раз напротив огромной витрины кафе-мороженицы. Машинально посмотрел внутрь. Скользнул взглядом по посетителям за столиками, по стойке в конце зала...
За продавщицей, взвешивающей на весах розетки с мороженым, высились полки с рядами бутылок с вином. Горло сократилось от непроизвольного глотка... Денег не хватило бы и на сто граммов сухого; ноги этого не ведали и понесли его в кафе. Его выручала очередь, выстроившаяся вдоль стойки за мороженым, иначе то, что он стал столбом и глазеет на ряды бутылок, было бы не объяснить.
В эту низкопробную мороженицу Григория Виртина забросила прихоть юной любовницы Стеллы: ей, видите ли, захотелось утром кофе с мороженым. Приходилось угождать смазливой девченке, поклоннице его фильмов. В распахнутой дубленке Виртин царственно развалился на стуле и снисходительно слушал лепет поглощающей шарики крем-брюле с сиропом девушки. Женщины ему уже приелись, они сходили по нему с ума, и в переносном, и в прямом смысле. Его первая жена, к примеру. Скучно! Прикрыв рот ладонью, Виртин зевнул, повел красивыми стальными глазами по сторонам... Пригляделся и поспешно повернулся боком, спрятав половину лица в мехе воротника дубленки — Иванов!!! Его испуг и резкое движение не остались незамеченными: Стелла взглянула на своего кумира с недоумением. Виртин ответил ей барственным взглядом и приказал:
-Слушай внимательно, Медвеженок: вставай, выходи на улицу и подожди меня за углом, поняла? Я потом объясню, в чем дело.
-Григорий Андреевич, я еще кофе не допила, — взмолилась Стелла и покрутила головкой, поискать взглядом того, кто разрушил их идиллию.
-Не оглядывайся, - прошипел Григорий. — Шагай, тебе говорят!
С уходом девушки Виртину стало спокойнее. И вообще, чего он дергается?!.. Он сел прямо и уперся в спину Иванова посуровевшим взглядом. Мелькнула трусоватая мысль — уйти; другая мысль: может, помочь этому идиоту, - ведь он, Виртин, великодушный человек, пересилила. Разглядывая закадычного когда-то друга, Григо-рий и жалел, и слегка злорадствовал. Подумать только: этот вот «бомж» десять лет назад являлся живым укором для его, Виртина, совести.
Григорий смотрел на переминавшегося с ноги на ногу оборванца и невольно выстраивал в уме режиссерскую концепцию линий двух судеб. Какой контраст, какая драматургия! Жизнь этого правдоискателя, идеалиста в прошлом, а ныне вконец опустившегося человека и его, Виртина, жизнь, тоже не лишенного правдоиска-тельства, но вместе с тем реалиста, умеющего брать быка за рога! Идеалист — в грязи, а у него, Виртина, вечером ужин в ресторане. Затем он сводит эту обожающую его дуру в Дом Кино, потом — оттрахает ее во .... Ну а, завтра, пожалуй, слетает на денек на море, искупаться. Получивший третью постановку, он может это себе позволить... Да, вторую его кинокартину эти гребаные эстеты крити¬ки приняли плохо, первую, конечно, тоже не очень. Так их... с ними! Деньги то идут, и хорошие деньги! Плевать ему на критику, вообще на все и всех плевать... Нет, выходит, не на всех. Стоило ему увидеть этого идиота романтика, и засвербило на душе, еле слышно так, и все-таки...
Отчаявшийся наскрести на стакан, Владимир отвернулся от стойки. Двинувшись на выход, он вдруг увидел Григория. И тут же, превозмогая боль, разогнулся, зашагал тверже, будто второе дыхание обрел, готовый к бою со своим всегдашним оппонентом. Все их разговоры в прошлом кончались словесными схватками. Григо-рий, сын известных в мире искусства родителей, себялюбивый, избалованный (но, надо отдать ему должное, личность сильная) не считаясь ни с чем, и даже со своими «светлыми идеями», делающий карьеру в кино... И он, Иванов, из простой семьи, рвущийся к знаниям, к культуре, неуступчивый, осуждающий даже небольшое отступление от идеи и цели...
Глаза друзей встретились.
Поколебавшись, Виртин встал, отпихнул ногой стул и двинулся вперед размашистым шагом.
-И видок же у тебя! — рубанул он, приблизившись. - Докатился!
-Зато ты — картинка! Сойдешь и за советского кинорежиссера и за продавца из колбасного отдела, - прикладывая все силы дер¬жаться прямо, парировал Владимир. — Щедро платят работникам идеологического фронта?
-Я тебе... - вспыхнул Григорий, но сдержался, и добавил уже мягче: - Давай я помогу...
-Вот это кстати! — иронически ухватился Владимир за мысль.
—Помнится, ты снисходительно обещал покровительство. Так выполни: дай треху — опохмелиться не на что.
-Я о другой помощи. Врачи, которые тебя полечат, работа...
-Виртин запнулся, когда встретился со смеющимися глазами Иванова. Рассвирепел, порылся в кошельке и кинул на ближайший сто¬лик деньги, три рубля (ни больше, ни меньше). — Возьми.
Григорий развернулся, шагнул два раза, неожиданно вернулся и импульсивно зашипел:
-Оглянись! Нам под сорок, жизнь уходит. А времена вокруг?.. Времена — терпимые: жить можно, и можно сказать что-то своей работой…
-А тебе есть, что сказать?
-Побольше, чем опустившемуся...
-Ну-ка, ну-ка... - Владимир угрожающе качнулся вперед.
-Ай, иди ты... - отмахнулся Виртин и, сметая встречных, выскочил наружу.
«Встретил друга. — «Здравствуй!» - «Здравствуй!» - Как живешь? — Да, вот... - А ты?... — Я подумал: вновь прощаю и улыбку и словцо. Он ушел, А тут толкают по толпе мое лицо.» - вспомнил Владимир первую и заключительные строчки своего стихотворения, навеянного однажды разговором с Виртиным.
Роман Львович включил правый поворот и свернул с Владимирской площади на Загородный проспект. У стареющего, но поддерживающего форму протезиста, было отличное настроение, всегда, впрочем, благодушное. Если же, как сейчас, с ним была новенькая девчонка — особенно, и он алчно посверкивал раскосыми глазками на юную простушку, сидевшую рядом на переднем сидении.
Полушутя — полусерьезно он частенько высказывал свое кредо: «Нельзя пе... всех женщин, но стремиться к этому нужно».
Существуют особые люди, которые никогда не колеблются и с первых же шагов выбирают именно тот путь, какой предоставит им возможность жить сытно и всячески ублажать свою персону. Роман Львович был как раз таким. Он слыл подпольным «миллионером». Понятие в советской действительности относительное. Миллионерами называли тех, у кого имелась квартира, дача и ма¬шина (роскошь, доступная лишь избранным). У Романа Львовича все это наличествовало. В противном случае, зачем бы ему было становиться зубопротезным специалистом? С утра до вечера он обтачивал гнилые зубы, делал слепки, лил металл (наваристее всего было золотишко) и выколачивал своим молоточком рубли, десятки, сотни... Если уж говорить о деньгах, то соотношение зарплат в те времена было примерно таким: медсестра — 86, актриса — 120, журналист — 300, продавец в колбасном — 90 (плюс 500 за дефицит из- под прилавка), мясник — 90 (плюс 1000 через заднюю дверь знакомым), у техника — 200 рублей (плюс неофициально раз в двадцать больше).
В общем, по сравнению со своими пассажирами, Роман был Крезом.
-Итак, на чем я остановился? — посмеиваясь, спросил водитель, походя стрельнув глазами в сидящих на заднем сидении.
Что познакомишь нас с интересным человеком, к которому мы едем, - подхватила сегодняшняя «Офелия» протезиста, хохотушка Света.
Сидевшая за спиной Романа Неля, несчастная любовь Иванова, к своим тридцати красоты не утратила, напротив — похорошела. Неудивительно, что женатик Окунев подпал под ее чары. Неля помалкивала: тревожилась, что свела сегодня зубного техника и своего капризного любовника. Видела: Окунев, помаргивая белесыми рес-ницами, брезгливо сдержан, тяготится компанией, в которую попал из-за нее, и отрешенно смотрит в окно.
-Так вот, человек, о котором я говорю, - продолжал Роман Львович, - Это — фигура! Работает так себе, по снабжению, но мне бы так жить. Зовут — Яков Абрамович. А стихи сочиняет!.. Под Маяковского. Почитать? Ты что, загрустила? — положив руку на колено девушки, елейно спросил он.
-Не-а. Прибалдела, - ответила та и залилась многоступенчатым, повышающимся в тонах смехом, да таким комичным, что остальные не выдержали и тоже засмеялись.
-Прочитай, прочитай, - потребовала хохотушка.
-Хорошо. Только, чур, не обижаться. Слушайте: «Я достаю из широких штанин, как ствол от танка — смотрите, завидуйте, я гражданин, а не какая-нибудь гражданка».
-Ох, стебалово! — опять залилась Света своим уникальным смехом. — Прям, хоть стой, хоть падай.
Роман Львович, довольный произведенным эффектом, похихикал. Повертел головой у опасного перекрестка Пять углов и, благополучно проехав его, подрулил к тротуару, чтобы дать хохотушке отсмеяться. Он ласкал девушку масляными глазами, когда зацепил боковым зрением живописного оборванца, бредущего по тротуару с огромной сумкой...
Иванов двигался с трудом переставляя ноги. Расход энергии, который понадобился для пикировки с Виртиным, обессилил его вконец. Он даже не выпил в мороженице на деньги Григория: чувствовал, что тогда не дойдет до Рубинштейна. Ничего, кроме асфальта перед собой, он не замечал. Не видел, что в него вглядыва¬ется водитель припаркованной у тротуара «Волги».
Роман Львович отнесся к шагающему мимо ханыге равнодушно, но, присмотревшись, удивленно приподнял брови и воскликнул:
-Вот это да! Смотрите, люди, кто идет!
Первой на затрапезного пешехода отреагировала Света. Она тыкнула пальчиком в ветровое секло и зашлась очередным приступом хохота:
-Во дает чувак! Гляньте, ох, торчок! Цирк, смертельный номер ...
-Это же Иванов, узнали? — отстранясь от упавшей на него хохотушки, повернулся протезист к Окуневу и Неле, - Что это с ним? Он же, я слышал, на какой-то приличной работе работал, хорошие бабки зарабатывал... А сейчас?... Нет вы посмотрите: забулдыга, забулдыгой! Он ведь не пил раньше...
-Туда ему и дорога, - презрительно заметил Эдик, посмотрев на идущего. Потом кинул тревожный взгляд на задумавшуюся о своем Нелю и нехотя добавил: - Была у него денежная работа, уволился, устроился в какую-то говенную котельную, писал что-то, что никогда у нас не напечатают... Я давал ему шанс — нужно было об общепите написать, так он такого наворотил, напечатай мы — газету бы закрыли... Неплохо написано было, правда, да что толку?
-А ты что же, не узнаешь? — водитель скосил мерцающие глаза на Нелю.
Неля, которая до этого отрешенно следила за странной личностью, проходящей мимо, наклонилась вперед и в смятении закрыла рот ладошкой.
-Володя! — вскрикнула она и рванулась открыть дверь, но Роман удержал ее.
-Тихо! Видишь, в запое человек, - сказал он и переглянулся с Эдиком.
-Ему же плохо, помочь надо... - кинулась Неля к Окуневу.
-Чем поможешь? — Тонкие губы Эдика брезгливо искривились. — Бутылки сдаст, стакан примет, и весь интерес. Конченый человек.
-Пустите меня! — взорвалась Неля. — Философы х...вы. Сами вы конченые...
-Сиди! — приказал Роман, удерживая ее рукой и пристально глядя в глаза, будто напоминая о чем-то.
И она вспомнила. Вспомнила, как изменила Володе с этим стариком и рассказала об этом, дура. Ну нельзя мужикам это рассказывать! Она смирилась под взглядом протезиста, вспомнив, что Окунев-то этой истории не знает. Нахмурилась и затихла.
Так-то лучше, - подмигнул ей Роман. - Или забыла, что нас ждут?... Володька - хороший, никто не спорит, «капусточки» только нет. А будешь рваться - пойду и конфискую у него бутылки, - пошутил он. — «Писатель» мне денежку должен. — От поставленного этаким образом ударения Светочка опять «закатилась». — Успокои-лась?... Тогда... - Он начал рыться в «бардачке», приговаривая: - Жалко, конечно, парня. Способный, но... заумный. Проще надо быть. Так я говорю, Светик? Я предлагал: давай ко мне — на техника,
-«все будет, и пиво холодное». Ни в какую! Вольному воля...
-Способностей мало, - буркнул журналист, пожимая плечами и следя за тем, как Роман Львович достал бутылку коньяка и стопки.
—В жизни еще устраиваться нужно уметь, принимать ее такой, какая она есть... Я тоже предлагал ему одно местечко...
-Во! По этому поводу надо «принять», веселья ради, а, Светик? В хорошем обществе, хорошего коньячку, ну, и за то, чтобы Володечка себе выпивочки тоже достал.
Из дверей винного магазина на улице Рубинштейна торчал длинный хвост очереди. Давали дефицитный портвейн. Оберегая бутылки в руках, ухая, из битком набитого помещения выдирались «затарившиеся» счастливчики. А ему еще «посуду» сдавать!
Это дальше, в подвале.
Иванов осторожно спустился по разбитым ступенькам и, нагнувшись, вошел внутрь помещения, где под низкими сводами задыхалась разнородная очередь, выстроившаяся у штабеля деревянных ящиков. Заняв очередь, он тяжело опустился на один из них.
В подвал решительно вошел испитой мужичок в потертой кожанке. Он двинулся прямо к окошку приемки, но молодой мужчина грубой наружности в пыжиковой шапке перехватил хитреца.
-Я стоял! — огрызнулась кожанка. — Но очередь прошла...
-Я тоже стоял, и что? — рыкнул пыжик.
-А вот сдам, да и все! — доставая из внутренних карманов бутылки, упорствовала кожанка.
-Ты сдашь, а я тебя по морде. Интересно?
-Интересно! — согласилась кожанка. — Еще интересней, если ты полезешь без очереди, тогда я тебе по морде.
Выговорившись, кожанка все же ретировалась и заняла за Ивановым.
Пыжик, сдав свое, пересчитал деньги и ушел. Старуха впереди стала выставлять на прилавок посуду, когда в подвал ввалился старичок опирающийся на палку.
-Граждане! — слезливо воззвал старик. — Разрешите сдать одну бутылочку... Не хватает, а очередь за «бормотухой» подходит.
Иди уж, - смилостивилась старуха, отодвинув свои бутылки в сторону, однако, когда хитрый старик начал доставать из бесчисленных карманов бутылки одну за другой, ахнула: - Ах ты, бес! Стыдобушки в тебе нет.
-Тихо, бабка, - подмигнул повеселевший проныра, - немцы близко!
Уходя с полученной мелочью, свою палку он держал уже не в руке, а под мышкой.
После сдачи бутылок денег у Иванова набралось, с тремя рублями Виртина, семь рублей.
У магазина он совсем расклеился. Не было сил даже в очередь встать. Сердце бешено ухало. Схватясь за грудь, он присел на валявшийся рядом ящик.
Из пышущего жаром входа, продравшись сквозь народ, вывалился тот самый старик с палкой под мышкой и с уже купленной бутылкой.
-Ты че, парень? — наклонился он к Владимиру. — Плохо, да?
-!!!
-Похмелиться надо, срочно! Деньги-то есть? — не переспрашивая, он разжал ладонь сидящего и взял деньги. — Сколько тебе?
-Три... и «Беломор».
-Дунька, - крикнул старик через головы и рванулся в магазин.— Бери еще три, и пачку «Беломора», на деньги.
-Живой? — толкнула скрючившегося Владимира в плечо разбитная Дунька, другой рукой прижимая к груди три портвейна и папиросы. Старик держал ее сумку.
-Батюшки! На тебе лица нет! — вскрикнула она, едва сидящий поднял голову. — Открывай и пей, - протянула она бутылку.
-Я... дома выпью...
-Пей, тебе говорят! — Дунька сама сорвала металлическую пробку и сунула ее горлышком вперед. — Глотни сейчас же, «коньки» ведь отбросишь.
-А что? — толковала она, наблюдая, как спасаемый пьет и постепенно розовеет лицом. — Вон, у «Перцового» магазина, слышал? — обратилась Дунька к старику. — Один мужик все канючил: «Дайте купить бутылочку без очереди!» А его и послали подальше. И что ты думаешь, стал в очередь... один человек перед ним оставался... Поздно, упал — все к нему... Какое там, готов!.. Ну, «больной», отошел?
-Да... вроде.
-Вишь, «А ты боялась». Ладно, чава какава, - попрощалась спасительница и отплыла со своим спутником.
В ответ на прощание Иванов благодарно кивнул. Ему заметно полегчало. Он прислонил затылок к прохладной стене и стал смотреть в синеющее небо на облака, торжественно проплывающие над ущельем улицы.
-Если ночью не хватит вина — все, помру... Прекрасный конец! — сыронизировал он. — Что ж, не жил, как хотел, зато никто не помешает умереть, как хочу.
Путь обратно занял меньше времени. У парадного Владимир замедлил шаги: в квартире ждет лай соседей, упреки матери, черный пьяный угар, который все никак не кончается... Он заглотит сразу целую бутылку, отключится... Проснется, и все повторится... Мрак! А на улице так светло! Он посмотрел через дорогу на сквер у ТЮЗа... Солнце заливало безлистые сейчас столетние тополя, липы, клены, мешанину кустов под ними. В сквере имелись глухие, неухоженные уголки, где летом можно было отгородиться от прохожих зарослями и, наслаждаясь одиночеством, сидеть, часами рассматривая какую-нибудь травинку, или ползающего жука, или даже осколок бутылки, в стеклянной зелени которого таинственно мерцали отражения предметов и лучей. С раннего детства обожал он, спрятавшись от людей, любоваться природой.
Ноги понесли его через дорогу. Один уголок сквера был особо дорог. Находилось потаенное место за кустами, в углу примыкающего к скверу дома. Добредя до него, он протиснулся сквозь густую поросль и присел на прислоненную к стене дома самодельную скамеечку из обрезка доски, положенного на четыре кирпича. Сквозь ветки в угол пробивались солнечные лучи. Пригревало. Иванов сидел не шевелясь, и на землю у его ног смело спорхнули два юрких воробья. Умилительно поглядывая на сидящего, они деловито прыгали у его ног.
«Как прекрасен мир природы, и как отвратителен людской!»
Он закурил, зажмурился, открыл глаза и стал играть: ловил в детско-беспредельной радости лучи солнца лицом и улыбался.
Страшная это была улыбка, на страшном испитом лице.
-Солнышко, доброе солнышко! — прошептал он, и от этой сентиментальности вдруг стало так тоскливо и одиноко, что он заплакал.
Сквозь завесу слез искрилось... Ему вдруг показалось, что он не здесь, не в сквере, пьяный. Он — ИСКОРКА, Он — МЫСЛЬ; летит с другими ИСКРАМИ во ВРЕМЕНИ-ЭНЕРЕИИ, «в ОВАЛЕ», «в ТЕТРАЭДРЕ»... ВНЕ ТЕЛА. ДУХ... Он очнулся. Намек пропал.
Почудилось... Знакомое?... Спохватился, напряг память: это как- будто было уже. Он уверен, было! Он это видел... когда-то. Шевельнулся; напугал воробьев-соседей и те упорхнули.
В прихожей его опять затрясло: пока гулял, выпитое у магазина улетучилось; организм требовал новой порции отравы. Раздевался, стараясь не шуметь, чтобы мать не помешала. Из ее комнаты неслась модная песенка «Енька». На мелодию накладывались странные, ритмичные «шлеп, шлеп, шлеп-шлеп». Он осторожно заглянул в щель: высоко вскидывая ноги, мать лихо отплясывала в проходе между диваном, сервантом и столом. Из-за дешевеньких оконных штор в комнату пробивались лучи солнца, освещая уютненькие: коврик на полу, фужерчики в серванте, репродукции из журналов на стенах. На единственном дорогом предмете мебели, столе, стояла стеклянная ваза с апельсинами и яблоками, подпорченными, ку-пленными «из брака»... Когда он увидел эти яблочки, с которых были аккуратно счищены гнилые места, сердце сжалось: какая мамочка бедная! Скрывая даже от себя,не то что от мамы, он всю жизнь мечтал: как только станет известным — создаст для мамы рай (еда, одежда, отдых). Откуда было знать, что предначертан путь убийственный, без жалости к себе и, похороненной жалости к другим.
Промелькнувшие не столько мысли (в отупевшей-то голове), сколько чувства, оказались чрезмерными для больного мозга, для предпсихозного состояния. Он стал хватать воздух широко открытым ртом, задыхался. Не выпьет — задохнется, или забьется в истерике.
Наталья Евграфовна выключила радио, и услышала, что этот «поганец» вернулся, и зазвенел стаканами. Опять! Вот выпьет, обалдеет, завалится на диван в сапогах, в одежде, и заснет. Проснется, облюется, выпьет и снова заснет... «У-у-у!» - тихонечко заскулили она от обиды.
Он проснулся от позывов рвоты. Пока спускал ноги, облевал пол, ботинки. Сидел согнувшись, перхал, хрипел. Кишки рвались, голова плыла. Поглядывал на бутылки из магазина: одна уже пустая. ..
«Ну, мужик, давай-ка понемногу... бросай пить. Спасайся. Попробуй взять себя в руки...»
Благое намерение, увы, было пресечено грубостью матери.
-Не могу я, не-е могуу, прямо растерзала бы! Так и рвала бы, рвала, рвала, - взвизгнула Наталья Евграфовна, появившись в две¬рях.
Ушла. Вернулась с половой тряпкой, которую зло бросила под ноги сыну.
-Закуси хоть, что ли! Хочешь кашки принесу?
-Не полезет... - выдавил он из себя.
-Ты уже три месяца ничего не жрешь. Сдохнешь ведь, скотина эдакий. Сколько еще мне мучаться? Навязался на мою голову...
-Уйди, уйди, я не могу... Слыышите, не приставайте. А-а-а- а... - он зашелся криком, затрясся, рванул себя за волосы; и бился в истерике, выкрикивая бессвязные слова еще долго после того, как мать убежала.
«Господи, самый лютый враг — ягненок, по сравнению с матерью, с ранами, которые она наносит». — Его душила обида: - «И черт с вами. Допью, что есть, и будь, что будет!»
Он большими глотками, в несколько стаканов, заглотил почти целую бутылку... Через минуту тело расслабилось, комок в горле пропал, потянуло в сон. Покурил и лег с умиротворенной улыбкой на губах.
Следующее пробуждение наступило в два часа ночи.
В проснувшемся существе, облеванном, описавшемся прямо под себя, не осталось ничего человеческого. Это было оно, мало¬одушевленное нечто, тупое, безмозглое. Оно из лежачего положения протянуло руку к бутылкам на столике. Не открывая глаз по¬трясло одну, вторую, третью... Выпиты?... Существо-лунатик встало с постели. Разлепило веки, осмотрелось полуслепыми глазами — что из вещей продать?.. Гитара? Пропита уже. Книги... Оно дошаталось до стеллажей... Гете? Не купят — на пол. Тютчев, Байрон, У.Фолкнер? Тоже — на пол, под ноги... Эта толстая книга, что это?... Ага, годится. Оно положило книжку на телевизор. Натянуло, плохо соображая, свитер, и прямо так: без куртки, без шапки, цепляясь за стены, вывалилось в коридор и по стенке, по стенке — на лестницу и на улицу.
Дул пронизывающий ветер. Улицы уходили вдаль, словно в никуда или в мир иной, нездешний. Ни души. Мир мертв. Тусклый свет неоновых фонарей почти не скрадывал темноту, которая сгущалась в подворотнях, в закоулках, в скверах. Там же где синюшное освещение выполняло свое назначение, все как в тумане. Сквозь этот туман мигали светофоры, подсвечивая городской пустырь с мертвыми окнами домов. Но огни светофоров, меняющиеся сами по себе (не для чего, не для кого) — красный, желтый, зеленый — только усиливали пустоту безлюдных улиц. Неуютен город ночью. Однако он не совсем пуст... Где-то там, в черных подворот¬нях, в замусоренных парадных, на глухих улочках (алкоголики зна¬ют эти «точки») слоняются во тьме, как в аду, безликие фигуры страдающих пьяниц и беспощадные в схватке с законом ночные спекулянты вином. (В 80-х и 90-х вино официально можно было приобрести с 11 до 19 часов, в другое время — пожалуйста, «из-под полы», за двойную цену).
Перемещался он «на автопилоте», не различая перекрестка, домов, предметов. Словно падал грудью на ветер. Упал, шаг. Упал, и снова шаг. Свернул на Загородный, перешел дорогу. Он не чувствовал холода, ничего не соображал. Вперед! Еще немного. Целенаправленно. Ноги разъезжались: веселая днем, вода подмерзла. Под- скользнулся, упал прямо в лужу. Рука проломила острый ледок. «Поднимаемся, осторожно». И — дальше... Бок мокрый, зябко, зато чуть прояснело в голове. Уже близко! Вот булочная, вот аптека. И вот он — тупиковый переулок. Дошел!
Желтый свет, слабо просвечивающий сквозь пыльные окна на лестничных пролетах соседних домов, разогнать черноту «тупика» не мог.
В гулкой тишине звук хлюпающих ботинок и затрудненное дыхание Иванова, отражаясь от стен, разносились далеко.
Впереди находился воткнутый в конец тупика крошечный садик из четырех деревьев. В нем — скамейка, и вспыхивающий в воздухе яркий огонек от папиросы. Больше ничего. Только дальше, в зеве парадного да в подворотне слева, мелькнул и растворился чей-то безмолвный силуэт.
На скамейке, «рабочем месте» завсегдатаев тупика, сидели двое. Одного из этих мужчин Владимир как будто знал. Он особенно запомнился ему среди других постоянных обитателей этой «точки», которые ошивались здесь годами. Они приходили в тупик, как на службу, и с серьезным видом толклись на углу с семи утра до поздней ночи. Второго, хмурого испитого молодого парня, он не помнил.
Подойдя ближе, Иванов, голова которого чуть прояснилась, кивнул «знакомому» и закурил. Он старался не показать своего лихорадочного состояния — спешить здесь было не принято: серьезные пьяницы не любят спешки по отношению к алкоголю.
Свирепое, вытянутое вперед лицо знакомца было мрачным.
-Ничего нет, парни? — наконец спросил Владимир.
-И что ты ищешь? — в свою очередь спросил знакомец.
-Бормотуху.
-Ну-у! — разочарованно протянул знакомец. — Бормотухи нет сегодня. А «водяру» поискать можно. Ходит тут один; дорого, прав¬да, заряжает — тринадцать рублей за «пузырь».
-Где это?
-А пол-стакана нальешь? — Знакомец назвал довольно скромную мзду, причитающуюся посреднику.
-Конечно, - согласился Иванов. — Только, знаешь, денег у меня нет.
-Ну-у!!!
-Книжка зато, книжку сдаю хорошую, - поторопился успокоить Иванов.
-Покажь-ка. - Собеседник деловито протянул руку. — Так: «Современный детектив»... Агата Кристи... Сименон — «Трубка Мегре», - оторвавшись от оглавления, знакомец обратился к соседу по скамейке: - А мне, слышь, нравится «Мегре и старуха». Ну круто там!... Читал, Прохор?
-Мне в кайф — «Мегре сердится», - глядя в сторону, пробубнил тот.
-На тринадцать рэ не потянет. — Знакомец взвесил книгу на руке. — Хотя попробуем, может, он любитель литературы. Да вон он. Я сейчас. — Он сорвался со скамейки и заспешил к выглянувшему из дальнего парадного человеку.
Посовещавшись, знакомец вернулся и отдал книгу.
-Книга ему нравится, но... мало за водяру, а у нас с Прохором голяк.
-Что же делать? — заволновался Владимир.
-За две книжки он бы отдал, а так — нет. И в долг не дает. Я его не знаю, это какой-то залетный.
-Так чего, мужики? — появился из темноты невзрачный торговец. — К книге- трояк, бутылка ваша.
-Нет «бабок», тебе говорят! — вызверился на него обычно флегматичный знакомец.
-Как хотите...
-Стой! — как в лихорадке воскликнул Иванов. — Свитер за бутылку возьмешь? Шестьдесят рублей стоит...
-Этот что ли?... Без дыр?
-Новый, грязный только.
-Хм... Годиться! Давай.
Владимир разделся и, получив взамен свитера 0,8 водки, тяжело опустился на скамейку. Его затрясло и он стал кутаться в рубашку.
-Ишь, как тебя крючит! — участливо сказал знакомец. Он выхватил из рук Иванова водку, отвинтил пробку и приказал: — Хлебни!
-Вода?! — сделав большой глоток, Владимир недоуменно уставился на бутылку.
-Ну-ка?! — схватил бутылку знакомец и, глотнув, вскочил и кинулся за торговцем, который уже исчез в ближайшей подворотне. — Убью, суку!
Прохор и Иванов бросились следом. Отставший Владимир, вбежав в неосвещенный, захламленный двор, услышал глухой удар тела о водосточную трубу и увидел, как к лежащему на земле неподвижному телу подлетел Прохор, и начал помогать знакомцу месить лежащего ногами.
-Хорош, говорю! — наработавшись, веско проговорил знакомец и принялся рыться в отлетевшей в сторону сумке злополучного торговца.
Прохор, выматерившись, отошел от бездыханного тела, а Владимир попробовал приподнять и прислонить несчастного к стене.
-Возьми свой свитер. Идем, - знакомец потянул его за плечо, пустую сумку он кинул на тело торговца.
-Может ему скорую вызвать? — Иванов поднялся и машинально взял свитер.
-Сам встанет, подонок. — Знакомец сплюнул на землю. — Подонки живучи. Посмотрим, что здесь? — Он открыл одну из двух бутылок, которые нашел в сумке, и отпил:
- Вода!!! — Бутылка полетела в сторону бачков помойки. — А здесь? О, это подойдет! Пошли.
На втором этаже, на слабо освещенной лестнице, на грязном подоконнике сидел знакомец. Смачно закусывал луковицей. Рядом с ним стояла немного отпитая бутылка. Прохор, примостившись на корточках у осыпающейся стены, нюхал покрасневшим носом дольку лука. Владимир пристроился на лестничной ступеньке; с уважением слушал хвастающегося знакомца.
-Проходными дворами хотел уйти, гад. Но я тут все дырки знаю. Туфту подсунул, залетный. Мы с ним по-человечески, а он? Человек вон чуть не при смерти, - кивнул он на Иванова, согревающего руки под мышками. — Убивать таких надо! Выпей еще...
-Нет, больше нельзя, я — дома.
Отказался он потому, что впервые за ужасные последние дни ему стало более-менее неплохо физически. А выпей он еще — опьянеет. Хорошо было и потому, что с этими пьяницами, ему было спокойно. Он вообще любил простых людей, чувствуя в них ду-шевную искренность и теплоту чаще, чем во всех трех мирах, где существовал: обывательском родственников и квартиры, средне- советско-интеллигентном некоторых друзей, которые жили надуманно, кичливо-интеллектуально; и третьем — любимом мире полуголодных поэтов и художников, любимом, но трагически- искривленном социальными условиями. Так что он сторонился и этого, близкого ему мира, повисая таким образом, в бытовом смысле, как бы в пустоте.
- Правильно, - согласился с отказом Иванова знакомец, закуривая. — Развезет тебя... Чего запил-то? Здесь же где-то рядом живешь. Я тебя частенько видел, такой (!) мимо проходил, будьте-нате, в шубе, как английский лорд! Сейчас, тьфу, смотреть противно, побрился бы хоть! Вроде приличный мужик? Это я — конченный, но... бреюсь, как видишь. И этот вот, слабак, Прохор. — Жена изменила, и — раскис. Дурак! Из-за ****ей расстраиваться. — При последних словах знакомца Владимир мрачно взглянул на него, но промолчал. Тот продолжал разглагольствовать: - Но я что! Я еще что-нибудь отмочу, попомни мои слова! Загнали Россию в говно... Веришь, делать ничего не хочется.
Домой Владимир вернулся около пяти утра. Не зажигая света, он сидел напротив принесенной бутылки. Курил. Водка, прогулка привели в чувство, но руки сильно дрожали, и он зажимал их между подрагивающими коленями. Промелькнули мысли жалости и презрения к себе, мысли о самоубийстве, и мысли негодования на мир. Снова подступила дурнота, но мысли шли и шли...
«... и эти двое там, в ночи, - осколки страданий, чьего-то зла, неправды, равнодушия и собственной слабости»... - Он встрепенулся и напустился на себя: - «А сам-то ты какой?»...
«Знаю, что сильный».
«Но поступаешь, как слабый».
«Не как слабый, а — как, которому все надоело».
Для уточнения характера Иванова крайне важно пояснить, что под «слабый» он имел в виду вовсе не то, что допился до скотского состояния. Под «слабый» он подразумевал другое: зачем переживает, зачем жалеет людей и хочет научить их быть лучше, за¬чем сострадает им, доводя себя поисками усовершенствования до нервного истощения, вместо того, чтобы пренебречь всем и всеми и научиться жить для одного себя, и при этом, как они, делать вид, что живешь как надо.
«Ну и надоело, - текли мысли дальше, - и что? Зачем ты себя гробишь? Стоит ли? Плюнь, и живи спокойно... Облачись в кольчугу равнодушия, чтобы не воспринимать их дела столь болезненно. Попритворяйся, как притворяются, что красивы, они».
«Нет. Не смогу, никогда не смогу! Так, ладно. А пить бросить можешь? - Неожиданный вопрос озадачил — он взглянул на бутылку на столике, водки в ней осталось еще граммов триста, Дурманящая жидкость сулили избавление от телесных мук, несла забытье, и он не совсем уверенно ответил себе: - Если захочу - то прямо сейчас, проблема тоже мне... Бутылка пусть стоит, я к ней не притронусь. ..»
Благое, что и говорить, у Иванова было намерение. Да, в случае, когда просто много и крепко выпиваешь, действительно достаточно волевого усилия; приказать себе не пить, и точка. В случае же Иванова все обстояло по-другому: много-много сложнее. Поскольку он не просто пил, а уже два с лишним месяца пребывал в самом настоящем запое, тяжелом, сложном и опасном (для жизни). Алкоголь вцепился в него мертвой хваткой, и чтобы освободиться от нее одного желания мало, - нужны еще опыт, постепенность и величайшая осторожность. При условии, что выходишь из запоя самостоятельно, без помощи врачей. Выводить себя из запоя — своего рода искусство. Категорически нельзя взять и резко перестать выпивать: это чревато горячкой, делирием , сумасшествием. Чтобы этого не произошло, первое правило — медленно, посуточно начать сокращать дозы приема спиртного, и в конце концов, сведя их до минимума на 5 — 6-ой дни, прекратить возлияние вообще. На 7 — 8 дни необходимо выспаться, нет сна — применить снотворное... Иванов всего этого не знал, как не знал, что через минуту впадет в делирий, разновидность легкого умопомешательства. Он сидел, курил, как вдруг перед глазами у него поплыло. Предметы в комнате задвигались. Совсем чуть-чуть, просто слегка смещались со своих мест... Валявшиеся на полу книги, будто неповоротливые крабы, стали расползаться в разные стороны... Провода удлинителей, тянувшиеся вдоль плинтусов стен, оказывается, до сего дня вводили его в заблуждение: прикидывались безобидной электропроводкой. На самом же деле под обликом удлинителей скрывались длинные тонкие отвратительные змеи. Сейчас они перестали притворяться. Поползли, извиваясь, к его ногам на полу... Обвили кольцами его ступни, икры, подбирались к бедрам...
- А-а-а, помогите! — завопил Владимир и затопал ногами в попытке стряхнуть пресмыкающихся.
-Опять кричишь, будишь соседей в восьмом часу утра. Может кашки тебе сварить, паразит? — вошла в комнату заспанная, в длинной ночной рубашке Наталья Евграфовна. Продвинулась от порога на два метра и застыла на месте: сын раскачивался на диване с безумными глазами и колотил себя по бедрам ладонями...
-Отстаньте, гадюки, отстаньте! — сражаясь с кем-то невидимым, выкрикивал он. — Мама, мама, они по мне ползают, твари, змеи треклятые...
-Какие еще змеи, сын? Ты что придумываешь?
-Змеи, разве не видишь? Сожрут, они сожрут меня, если только я не успею выпить... Но я успею, пресмыкающиеся, - одной рукой удерживая врагов-невидимок, Иванов дотянулся другой рукой до бутылки, набухал в стакан и проглотил водку одним глотком...
Еще минуту он таращился на невидимок, потом успокоился, улыбнулся; глаза закрылись, и он, упав на подушку, погрузился в сон.