Гордон выглядел каким-то рассеянным, даже подавленным и Хью невольно спросил его о самочувствии.
– Да нет, – отмахнулся Гордон. – Всё нормально. Недавно потерял сразу двух толковых сотрудников, вот и приходиться разгребать за них.
– А что с ними случилось? – полюбопытствовал Хью.
– Авиакатастрофа. Оба летели на семинар в Бостоне. И не долетели...
– Мда, – вздохнул Хью. – Такое случается. Техника не совершенна. Соболезную.
– Да, к сожалению, – грустно проронил Гордон и вяло улыбнувшись, спросил:
– Ты что-то там говорил о бессмертии? Майкл куда-то задевал последний отчёт. Нельзя там спросить у него, куда он его дел?
Хью улыбнулся, но ответил вполне серьёзно:
– Если бы мы имели голографическую модель вселенной, то сделать бы это было легко. К сожалению, это работает лишь отчасти. Так что тебе придётся искать отчёт самому.
– А что, – удивился Гордон. – Наши мысли тоже записываются?
– Нет, – отрицательно мотнул головой Хью, но тут же поправил себя. – Точно не могу сказать, конечно, но скорее всего, нет. А вот наши поступки: вне всякого сомнения. Строго говоря, – улыбнулся он, – все, что сотрясает эфир, то есть, все наши движения, должны записываться. Правда, эта информация не так долговечна, как бы нам этого хотелось, но иногда это может храниться миллионами лет. Так что ваш отчёт мог вполне быть найден даже сейчас, при условии, конечно, что есть соответствующая аппаратура. Но её пока нет.
– Ладно, буду искать сам, – вздохнул Гордон, – раз уж мысли эфир не сотрясают.
– Кстати, – оживился он, – если информация недолговечна, то как тогда может думать твоя вселенная? Она же вспомнить ничего не сможет, а тут ещё и думать надо чем-то.
– Эта память другого рода. Информацию могут записывать практически все вещества. Одни лучше, другие хуже. Кристалы, например. Но эта информация быстро затирается новой и извлечь её будет довольно сложно. Поэтому я и говорил о том, что всё зависит от условий хранения. Если каким-то образом кристалл ограничен в поступлении новой информации, то старая будет храниться веками.
– Пока кристалл не разрушится, – меланхолично продолжил Гордон.
– Да, – подтвердил Хью. – Пока носитель не разрушится.
– А матрица у нас вечная и, стало быть, информация будет храниться вечно, – констатировал Гордон.
– Не совсем так. Сама по себе матрица ничего не хранит.
– Ну вот тебе раз… – наигранно расстроился Гордон. – Я-то думал, что это кладезь знаний, а это пустышка какая-то.
– Ты не понял. Матрица хранит информацию, но только ту, что заложена в ней изначально. Это как ПЗУ у компьютера. Её изменить нельзя.
– И кто же тогда заложил в неё эту память? – насмешливо спросил Гордон.
– Да бес его знает! – раздражённо воскликнул Хью. – Мы опять возвращаемся к бессмысленному диалогу. Считайте, что это произошло случайным образом. Само собой.
– Тогда, – глубокомысленно заметил Гордон, – вариантов вселенной должно быть множество.
– Не спорю. Может быть и так. Но раз уж по-другому не получилось, то может, их не так уж и много. Измени сейчас любую константу и всё пойдёт кувырком.
– Да-да, – обрадовано встрепенулся Гордон. – Я давно хотел узнать: что будет, если скорость света изменится?
– Свет это волна. Поэтому говорить только о свете будет неправильно. Это, во-первых. Во-вторых, константой это является только косвенно. Но не будем углубляться в дебри научной казуистики. Нас интересуют лишь последствия этого события. Допустим, что она стала меньше.
На первый взгляд ничего измениться не должно. Ну, подумаешь, рассвет чуть подзадержится. И то, только в момент этого великого события. На самом деле всё гораздо страшнее. Все процессы на солнце замедлятся и оно страшно потяжелеет. Фотоны... ну если скорость будет не слишком мала – ещё посветят немного. Но это будет уже неважно. Нас ждёт страшный апокалипсис. Солнце схлопнется, словно пустая картонка, превратившись в черную дыру и мир погрязнет во мраке. Земле тоже достанется. Силы гравитации уменьшатся и мы, слетев с орбиты, понесёмся дальше, навстречу своей погибели. Впрочем, мы умрём гораздо раньше, превратившись в комок грязи. Так что константы менять не стоит.
– Страшная история, – вздохнул потрясённый Гордон. – Пожалуй, оставим константы в покое. Пусть Земля и дальше вертится. А я, признаться, думал, что всё будет только лучше. Если скорость света увеличится, то мы быстрее сможем достичь других планет.
Хью улыбнулся и сочувственно покачал головой.
– Для этого ничего менять не надо. На наше счастье, изменить какую-нибудь только одну константу нельзя. Они изменятся все разом. Но это будет уже совсем другой мир. Хотя, вполне может статься, что мы этого даже не заметим.
– Ужас. Как можно не заметить такого?
– Можно, – убедительно кивнул Хью. – Наше сознание тоже ведь будет меняться. Это только кажется, что мы будем думать по-прежнему и так же оценивать события. Вот что такое мысль, по-твоему?
– Мысль? – Гордон пожал плечами и сказал первое, что пришло в голову.
– Химическая реакция какая-нибудь, наверное.
– Угу, – иронично хмыкнул Хью. – Реакция. Химическое озарение. Браво. Я восхищен.
– Не обижайтесь, – заметив обиженную физиономию друга, сказал он. – Мы оба в этом деле профаны, поэтому давайте рассуждать с точки зрения обывателя.
Я как-то задумался над этим и пришел к удивительному выводу: мы мыслим глазами. Точнее, образами. Я, правда, не знаю, где этот образ формируется: в зрительной коре мозга или на сетчатке глаза, но я думаю, что на сетчатке. Это мне, как физику, больше импонирует. Но есть ещё один способ мышления – это когда мы говорим как бы про себя. Внутренний голос, так сказать. Здесь никаких предположений я не сделал – трудно понять, откуда это исходит. Возможно, это работа нашего сознания отвоёванная у подсознания. Не знаю. Но один факт поверг меня в смятение: они никогда не пересекаются. Если мы говорим про себя и пытаемся что-то представить в этот момент, то речь останавливается. Мы уже только зрительно дорисовываем этот момент и речь возможна только после кадра. Самое интересное, что если видение едва только обозначено контурами, расплывчато и туманно, то мы всё равно способны понять, что это то, что нам нужно. Не знаю, такое, может быть только у меня, но это даёт основание думать, что теория моя верна и связь с матрицей не так уж и эфемерна. Ведь только видения приводят нас к поразительным открытиям или выводам. Речь, сама по себе, способствует этому, но выдать гениальную идею неспособна.
– Но вы же сами сказали, – негодующе воскликнул Гордон, – что матрица ничего не хранит. Какой смысл тогда подключаться к ней?!
– Я вроде говорил уже, что этим самым мы освобождаем место для творчества, – раздражительно ответил Хью. – Матрице подвластен весь мир, но я не думаю, что сейчас мы способны понять хоть что-то. Мы просто используем это в качестве дополнительной памяти. Своего рода космическое ОЗУ. Серых клеточек мозга тут явно не хватит.
– Мне хватает, – язвительно пробурчал Гордон, откинувшись на спинку кресла.
– Тогда зачем мы тут сидим? – вспылил Хью. – Тратим время и нервы.
– Прости, Хью, – опомнился Гордон, смущенно извиняясь. – Не знаю, что на меня нашло.
Все эти чудотворные явления меня как-то смущают. Не знаю. Мне бы как-то без матрицы проще, что ли, было. Вечно мы пытаемся объяснить мир сверхъестественными силами.
– Да тут ничего сверхъестественного нет, – раздосадовано выкрикнул Хью. – Чистая физика. Ты просто замкнулся в своём маленьком мирке и всё что находится за его пределами, тебе представляется загадочным и непонятным. А я стараюсь собрать всё воедино и увидеть мир таким, каков он есть на самом деле. Пойми простую вещь: вселенная не то что рядом – ты и есть вселенная.
Гордон насмешливо посмотрел на Хью и гротескно развёл руками.
– Я вселенная, – пафосно пропел он, но тут же смутился и почесал в затылке.
– Хорошо. Я подумаю.