Воспоминания из детства — словно отблески прибрежного костра на слегка волнующейся водной поверхности реки темным вечером. Языки пламени раздвигают мягкую, обволакивающую предосеннюю тьму, образуя небольшой купол, и под ним - твой маленький мир, твоя жизнь под необъятным звездным небом на берегу выходящей ниоткуда и уходящей в никуда такой же темной реки. А пляшущие блики от костра на воде — твои воспоминания. Их размытые, дрожащие пятна то исчезают, то появляются вновь, сливаясь и разделяясь, как в калейдоскопе, ярко вспыхивают или приглушают свой свет. И эта игра бликов, как игра воображения — было или не было?
Нет, не могло не быть. Только яркие картинки из детства как бы смазаны и представляют собой лишь пунктир твоей прошлой жизни в сумеречном пространстве окружавшего бытия. Вот сверкая огнями от деревенской пристани отходит трамвайчик, в оглушающей тишине звучит стон кукушки, бьется белопенная волна о борт самоходки, идет по улице с палкой-клюкой Дуська-дурочка, с жестяным звуком крутится на полу ржавая пожарницкая каска и влюбленными чайными глазами смотрит на тебя верный пес Буранка, от нетерпения перебирая своими увечными лапами. Почему в детском сознании осталось именно это? Почему Это тревожит и на исходе жизни и просится на бумагу? Ведь из того времени помнится и еще многое. Как те же детские игры в сумерках до невыносимой ноющей боли в ногах по ночам, походы на речку и в лес, и неожиданно открывающиеся тайны мира взрослых в призрачном сознании детского бытия.
В рыбозаводском конце села мы прожили несколько лет. Наш старенький домик совсем не держал тепло, и когда старший брат, окончив школу, уехал учиться к сестре в другую область, мы с мамой переехали в хантыйский домик — так назывались небольшие избушки на две половины с одним тамбуром, построенные для ханты, когда их приучали к оседлой жизни. У нас была маленькая комнатка с печкой, куда вместились лишь мамина кровать с занавеской, стол да рукомойник, я же спал на раскладушке. Через стенку от нас жила молдованка бабка Гилючка, с которой у нас как-то сразу не сложились отношения. Ее лицо выражало столько необъяснимого презрения к нам, к тому же говорила она, как шипела, и ничего невозможно было понять, поэтому я считал ее злой колдуньей и боялся.
Переезжали мы почему-то уже зимой — видно, у мамы кончилось терпение, или у нас недостаточно было заготовлено дров. Беда, туалета у нашего нового жилища не было, помню, как в метель мы с мамой делали какую-то загородку из досок у сарайчика - вот это и были наши «удобства». Маялись, конечно, но, главное, комнатка была теплой, а место жительства наше почти не изменилось — избушка стояла почти рядом с нашим бывшим домом, и компания друзей у меня осталась прежней.
… Снова весна посетила наш заснеженный край. Шурша, поползли по нашей большой протоке грязно-белые льдины, и мы, еще учась в школе, после уроков зашвырнув домой портфели и переодевшись, тут же бежали на берег смотреть ледоход. Прокатиться на подошедшей к берегу льдине было верхом героизма, но не однажды было и со мной, когда край выбранного ледяного плота, на который ты запрыгнул, вдруг рассыпАлся иглистыми друзами, и ты оказывался в холодной воде. Или лед вдруг убыстрял свой ход, льдина начинала уходить от берега, и приходилось прыгать в воду, а потом бежать скорей домой сушиться.
На стрежне льдины ползли быстрее, но нередко стопорились и начинали наползать друг на друга, образуя торосы. И любопытно было наблюдать, как Природа строит какое-то невообразимое сооружение, которое либо тут же разрушается, либо так и плывет дальше, удивляя своей причудливостью.
Но еще больший наш восторг вызывали осенцы — льдины из прибрежного донного льда. Тихо ползут по реке белые ледяные поля, и вдруг меж их рваных лохматых краев всплывает углом темно-синее, покрытое грязным песком чудище. Оно медленно выходит из воды, зависая над белым полем и круша его своим могучим и страшным телом, а затем ложится на него и топит окружившее его ледяное крошево. Осенец являлся посланцем подводного и неведомого нам мира, полного тайн и загадок, оттого и восторги наши были сродни ощущениям, как после только что увиденной наяву страшной сказки: и интересно-загадочно, и боязно.
Еще плыли по реке осколки зимнего покрова, а сельские мужики-охотники уже грузились в подготовленные лодки и направлялись на остров. Самые бесшабашные переправлялись через реку и на обласах — весновка! Весенняя охота недолгая, надо успевать, и недели две мы всем селом слушали доносящиеся со всех сторон отдаленные звуки выстрелов.
Все ждали возвращения охотников, а мы, дети, не столько из-за добычи, сколько из-за носков. По-правильному надо бы говорить — носики, но все называли — носки. Предмет нашего детского вожделения — верхняя часть утиного, гусиного или даже лебединого клюва. Они пользовались у нас спросом весь год, потому что игры в носки были тогда самыми популярными среди детворы.
Носки, по своей ценности, разделялись по породам и, соответственно, по чинам. Самый нижний чин носил чирок — маленькая уточка с маленьким черным носиком. Выше по ранжиру шел носок соксуна, он был коричневого цвета и расширялся к концу. Маленький, аккуратненький, крепкий сине-черный носик был у свиязи (разговорно - свизь), такой же расцветки, но широким и тоже крепким обладала чернеть. Небольшие носки гоголя тоже были нередки в наших руках. Но наиболее распространенными были черные носки острохвоста, а зеленый нос селезня считался подарком. Это были уже крупные птицы. И уж совсем генералами в нашей табели о рангах среди промысловых птиц считались бело-розовый нос гуся и черно-коричневый — гуся-буряка. Ну а здоровенные носы лебедей были редкостью, потому что стрелять их запрещалось. Так же редко добывали охотники кроншпилей и казарок.
Носки обычно обрезались с небольшим хохолком, а маленькие желёзки по бокам их походили на глазки, поэтому мне они казались не то, что живыми, но одухотворенными. В своих зимних домашних играх я выстраивал свое богатство по ранжиру и проводил военные парады. Но, надо сказать, коллекция у меня была небольшой, поскольку охотников в семье не было. Так — кто что даст или выиграю.
А игры с носками начинались немного позже после того, как заканчивалась весновка. Добытые у охотников утиные носки надо было еще правильно высушить. Пересушишь — быть твоему носку битым, и он перейдет к другому хозяину.
Битвы начинались еще в школе, куда мы приходили с уже подготовленными к ним носками. Некоторые для красоты даже немного смазывали их маслом, чтобы они блестели. Но переборщить с этим было никак нельзя. И вот — острохвост против острохвоста. Мы с моим одноклассником крепко зажимаем в руках носки, оставляя снаружи лишь их края-нашлепки — рабочие части клюва птиц. Цепляемся ими и рвем, что есть силы. У кого носок ломается, тот отдает его победителю. При этом, как правило, страдала кожа и на указательном пальце правой руки, поэтому все мальчишки ходили в это время в школе с перевязанными бинтом или изолентой пальцами.
Обычно бились по породам, но кто-то и рисковал, вступая в бой с чирком против, например, свизя, и бывало, что и выигрывал. Биться надо было с умением, и здесь у каждого были свои хитрости.
Сломанными носками играли в стоянку: двое игроков подбрасывают носки вверх, у одного он встает, как положено, у другого ложится — значит, проиграл, отдавай. При этом также учитывался и статус носка.
Но самой увлекательной была игра в подошву. На ровной площадке чертился квадрат, и в нем каждый участник выставлял посредине в цепочку свой носок, концом накрывая хохолок предыдущего. По договоренности от квадрата отмерялось пять-десять шагов, где проводилась черта, за которую заступать было нельзя, за этим все тщательно следили. Из-за черты надо было так бросить подошву от керзового сапога, чтобы выбить из квадрата носки. Выбил хоть один, забираешь и получаешь право на еще один бросок с того места, где остановилась подошва. Не попал, право на бросок получает следующий участник (очередность предварительно тоже устанавливалась считалками). Так и разыгрывалась партия.
Понятно, что споров было предостаточно, применялись различные уловки и хитрости. Но многое зависело и от качества подошвы. Сапог, с которого она отрезалась до каблука, должен быть изрядно поношенным, чтобы почти не было видно рисунка протектора. Вдобавок подошва вымачивалась в керосине, чтобы была мягкой и эластичной, тогда при броске она ровно скользила по земле, а остальное уже зависело от меткости и навыков участников игры. Заигравшись, мы не замечали времени, и родители вечерами разводили нас по домам.
Наши летние игры были разнообразны и увлекательны: «цепи-кованы», традиционные городки и лапта, «штандр», «попа-гоняло», «чижик», футбол. Но когда спадала вода, больше времени мы проводили на реке с удочками и закидушками или просто гоняли мальков и купались. Река тогда была рабочей — лодки, шлюпки с моторами и уже выходящие из обихода бударки сновали по ней постоянно, и покачаться, купаясь, на их волнах было для нас развлечением. От рабочих мотолодок и водометов волны были побольше. Но все мы ждали больших волн, а их давали стройный высокий «Ярославец» и низкий приземистый «Костромич». А уж когда проходили мощные буксиры ОТ или ОТА, радости нашей не было предела.
Изредка к нашему дебаркадеру подходили большие пассажирские теплоходы, и они казались нам верхом совершенства. Мы завидовали пассажирам на палубах и мечтали о дальних путешествиях. Такой же ажиотаж в деревне производил и приход плавучего зоопарка или зверинца, как у нас называли. Присутствие его можно было определить по запаху, распространявшемуся чуть ли не на все село. Пароход был колесным и иногда лениво шлепал шлицами, а мы ходили смотреть на облезлого медведя, изредка шлепавшегося в небольшой бассейн в его клетка и обдававшего зрителей фонтанами брызг, что вызывало у глазеющих на него неподдельный восторг. Были там и волки и другие более мелкие животные, и различные пресмыкающиеся, но у всех был такой измученный вид, что они поневоле вызывали, кроме интереса, и сострадание.
Но пора нам взобраться на яр, который местами в селе был довольно высоким и не мог не привлекать нас. Прыгать с высокого яра на песок, на секунду замирая в полете, тоже было верхом детского блаженства. А игра, о которой расскажу, вероятно, дошла до нас из далеких времен.
Мы тогда почти все носили летом фуражки, вот они-то и были необходимым атрибутом игры. По считалочке мы выбирали галящего, и он садился на самый обрыв, свесив с него ноги. Остальные клали ему на голову пирамидкой фуражки и должны были с разбега перепрыгнуть препятствие. Сначала перепрыгивали через одну, потом через две, пирамидка на голове галящего все росла, перепрыгивать ее становилось все труднее. Того, кто сбил одну фуражку, веселая компания ставила на край яра нагнувшись лицом к реке, а галящего брала за руки-ноги, раскачивала, и, приговаривая: «Нашему барину в попу кол забьем» - ударяла попой в попу провинившемуся. Тот летел с обрыва вперед головой, орал и, удачно или нет, приземлялся в песок, а мог и скатиться в реку, если вода была близко. А если ты сбил несколько фуражек, то летать с обрыва приходилось не раз, и это было для тебя уже не смешно. И как только мы не сворачивали себе шеи, не ломали руки и ноги? Может, Бог миловал, потому что дети и потому что игра....
Ближе к осени пески на берегу становились все длиннее, появлялись песчаные отмели и косы. Большая протока становилась уже и уютнее. Вокруг села было множество озер и речек, они как бы окружали село. Мы ходили с удочками на Маленькую речку, которая плутала в заросшем осокой заливном луге и выходила к большой протоке. Место ее впадения называлось Перетопом. С уходом большой воды Маленькая речка в этом месте превращалась в ручеек, который можно было перейти вброд. Через нее мы перебирались, когда ходили в дальний лес за ягодами. Место там было высокое, сосны стройные, а кроваво-красные кисти брусники на хрустящем под ногами белом ягеле были неописуемо прекрасны.
С полными ягод кузовами и ведрами возвращались мы со взрослыми домой через тот же Перетоп, где Маленькая речка впадала в Большую реку.
...На следующее лето мы с мамой все же переехали из села к сестре в строящийся на месте маленькой деревушки пригородный поселок на Оби. Сумеречная жизнь моего еще детского сознания кончилась. Началась Другая жизнь....