Назови свое имя
– Привет! Как дела, – говоришь ты без паузы, потому что это не вопрос, а привычный оборот речи. – Пойдем в кино! Сеанс через тридцать минут, я взял билеты. Если ты выйдешь прямо сейчас, то мы успеем.
Спасибо за «мы». Ты знаешь, каким словом попасть в ту часть моего головного мозга, которая принимает решение.
– Боюсь, я не успею. Мне надо собраться, – я смотрю на часы и прикидываю, сколько минут я потрачу на «навести марафет», то есть хотя бы ресницы успеть накрасить тушью, и грустно думаю о том, что постиранные джинсы высохли, а вот будь они мокрые, была бы причина отказаться.
– Да? Ну, как хочешь, – как будто мое «успеть собраться» зависит лишь только от желания.
Ты взял билеты, и ты знаешь, что я успею, ты все про меня знаешь.
Я ловлю машину, благо уже глубокий вечер и пробки «рассосались».
Короткое модное пальто, по причине спешки, нараспашку, небрежно наброшенный сверху не шарф даже, а целый палантин, концы которого ветер тут же забрасывает мне на лицо, прилепляясь к свежей помаде на губах – выгляжу шикарно!
– А Вы... заплатите? – недоверчиво обращается ко мне водитель машины, после того, как я называю адрес.
Он шутит? Или у меня совсем не платежеспособный вид или... что? Да тут и ехать-то пять километров.
– Конечно, заплачу, – улыбаюсь я дружелюбно и продолжаю спокойно, будто я никуда не спешу. – И сколько?
Водитель называет цену, и я сажусь на заднее сидение.
Он, как нарочно, «собирает» все красные светофоры по дороге, плетется со скоростью сорок километров. Я терплю, но хуже то, что через каждые две минуты, он оборачивается ко мне и повторяет свой вопрос: «А Вы заплатите, да?» На его лице маска мучительного сочувствия. Наверное, он сумасшедший.
– Остановите здесь, пожалуйста! – я прикидываю, что выйду раньше, срезав пространство до нужного мне места через дворы домов. Этот, почти – центр – города я знаю как свои пять пальцев.
– Да, лучше Вам выйти! – говорит водитель как-то обреченно и останавливает машину. – Вы все равно не заплатите, я сразу понял, таких как Вы, надо бесплатно возить.
Нет, моему удивлению нет предела!
Я достаю купюру, отдаю ему и выхожу, мягко захлопнув дверцу.
Машина срывается с места: оказывается, этот водитель умеет ездить гораздо быстрее той скорости, которую он демонстрировал мне.
Я смотрю на часы – сеанс начался, значит, у меня есть минут десять – столько обычно идет реклама, а здесь, через дворы, идти минут пять всего. В кармане пищит мобильный – СМС от тебя: «Я оставил твой билет у контролера, второй зал. Назови свое имя».
Иногда меня сильно возмущает твоя уверенность во мне: а вдруг я не поехала, или нет – поехала, села в машину к сумасшедшему, и да – он меня чуть не убил по дороге, а ты даже не позвонил мне, чтобы узнать, чтобы...
Я так хорошо знаю, чтобы ты на это ответил. «Да ладно!» – ты бы сказал, что означает: такого не может быть, сгущаешь краски или еще хлеще, пропустив все мимо ушей: «Ты что-то сейчас сказала?»
Арка во двор забрана чугунной, под старину, решеткой (это, наверное, от «чужих» машин поставили, двор-то сквозной), но калитка открыта, и я смело шагаю через ее нижнюю перекладину. Во дворе – «майдан», первое, что мне приходит в голову. Огромные бочки, в которых горит смола, по всей видимости – так они чадят, расставлены в два ряда и образуют коридор. У каждой бочки мужчина в черном кожаном фартуке, поверх обнаженного торса, помешивает варево большой деревянной палкой. Из-за густого дыма и «униформы» кажется, что все мужчины похожи друг на друга, но лиц не рассмотреть…
Может это инсталляция? Рядом группа зрителей или участников: на мужчинах под темными костюмами – белые рубашки с галстуками, женщины – в платьях до колена и до полу, на головах – у кого платочки, у кого шляпки. Что-то странное во всем этом: тишина, во двор не проникают звуки с улицы, только гул неясный стоит, неприятный.
Что это? И как реагируют на это светопреставление в такой поздний час жители дома, задаюсь я вопросом, и смотрю на окна, выходящие во двор-колодец. Все окна темны. Это значит – проблема с электричеством – авария, поэтому и бочки, с кострами в них, нахожу я логическое объяснение. Но, признаться, представшее передо мной – столь внушительно по исходящей негативной силе, что моя попытка объяснения звучит слишком слабым голоском рацио в многоголосье ужаса, проникающего в меня.
Мне надо пройти сквозь двор, но ноги упрямо стоят на месте.
– Пятьдесят вторая, дама! – раздается очень низкий мужской голос – густой гудящий бас, я не вижу его обладателя, зато вижу, как женщина, стоящая невдалеке от меня, вздрагивает и покорно идет через расставленные бочки, туда, откуда слышится голос.
– Восемьдесят седьмая, дама! – гудит голос снова через небольшую паузу, во время которой пятьдесят вторая дама успевает пройти по коридору, образованному бочками, и скрыться в черном дыму.
Что происходит здесь? Дают что-то по спискам, по номерам?
– Извините! – обращается ко мне старушка, – сказали восемьдесят седьмая? Я не ослышалась?
– Да... кажется, – я чуть разворачиваюсь, пропуская ее вперед.
Она обходит меня, у нее в руках белое полотенце, на нем стоят новые туфли на низком каблуке. Она идет на вызвавший ее голос, бережно неся эти туфли перед собой, и тут я замечаю, что она ступает по асфальту в одних хлопчатобумажных колготках или чулочках.
Из ближайших ко мне бочки вырывается столб огня и дыма. В меня летит пепел. Мужчина, помешивающий в бочке огненное варево, виновато улыбается.
– Извините, тридцать восьмая дама, не рассчитал чуток.
– Это Вы мне? Нет, я не из списка... вашего.
– Разве? – Он улыбается, как улыбался мой дедушка, когда я давала неправильный ответ на арифметическое действие.
Он только не сказал: «Подумай хорошенько».
О чем подумать?
С какой стати я – «Тридцать восьмая дама»!
Дама.
Тридцать восьмая.
Тридцать восемь... волосы дыбом – это мой возраст.
– Восемьдесят третий, кавалер! – прерывает мои размышления голос невидимого мужчины.
Я вижу восемьдесят третьего кавалера. Он отделяется от нескольких мужчин, с которым стоял и направляется ко мне! Нет, показалось, он направляется туда, куда ушла восемьдесят седьмая дама, но он смотрит на меня, скалится, обнажив голые десны рта и элегантным жестом фокусника достает из кармана своего черного костюма пару вставных челюстей: «Ам!»
Я становлюсь изваянием, потому что не чувствую ни рук, ни ног. Мне бы сейчас очень помог твой звонок, мне он даже необходим, но учитывая всю историю наших взаимоотношений, я на него не рассчитываю. Ты можешь позвонить завтра, или через неделю, не поинтересоваться, почему я не пришла в кинотеатр.
Дрожь пробирает меня: во дворе холодно – холодно, даже для осени.
Надо проявить волю. В конце концов, ноги и руки управляются мозгом, значит, я должна им приказать двигаться. Но... подумать о воли и заставить ее действовать – совсем разные вещи.
– Тридцать восьмая, дама! – раздается как выстрел над ухом. Меня трясет как в лихорадке и, кажется, я даже потею. «Это не меня, я здесь случайно, и вообще, все это – дьявольская фантасмагория», – усиленно муссирую спасительную мысль, пытаюсь верить в нее безгранично и топаю ногой от злости. Мне удается! Это победа!
Нога еще кажется ватной, но очень быстро наполняется изнутри впивающимися в нее невидимыми иголками: «Ой!»
Я топаю и топаю об асфальт одной, ужасно болящей ногой, пока другая стоит себе как вкопанная.
Все смотрят на меня: и странные люди в галстуках, платочках с туфлями в руках и челюстями в карманах, и мужчины в фартуках, помешивающие свое огненное варево в бочках.
– Я никуда не пойду! – этот крик души я произношу громовым шепотом.
Повисает абсолютная тишина, все перестают двигаться.
Из черного дыма, двигаясь между бочками с таким пафосом, будто он ступает по «красной дорожке», появляется низенький полноватый лысый мужчина. На нем довольно мятый и видавший виды костюм, с несвежей сорочкой. «Хм!», произносит он. Это и есть обладатель зловещего basso profondo? Он равнодушно смотрит на меня, на группу людей, вынимает из замасленного кармана пиджака нечто, напоминающее песочные часы, перевертывает их, засовывает обратно в карман и вперяет в меня страшный взгляд. Его глаза буравчиками впиваются мне в мозг, продрав его, кажется, навылет – голова кружится и начинает болеть. Я уверена, что если я отведу взгляд, то упаду. Упасть перед ним? Не дождется, и я выдерживаю этот взгляд полный холодного змеиного яда.
– Ты же давала заявку?
– Что? Какую заявку?
– На смерть.
Господи, я что, среди сатанистов? Это секта, которая вот так запросто творит свои делишки во дворе дома-почти – в центре – города? Какой бред несет этот придурок: я давала заявку на смерть. Я... сама... заявку...
Это было перед Новым годом. В этот день ты сказал, что не любишь меня, сказал, что не то чтобы никогда не любил, а сейчас не любишь, а что было раньше уже неважно и предложил остаться друзьями. Я приехала домой одна и долго сидела на диване, глядя в стену, а потом была ночь, и я чувствовала, что это конец, я искала и не находила смысл продолжать жизнь, в которой не будет тебя. И я попросила...
Было.
Не отвертеться.
Все последующие дни, недели, месяцы я жила по инерции, до тех пор, пока ты не позвонил однажды и все началось снова. Все внешне было как раньше, кроме одного исключения – мы были рядом, но никогда уже не были вместе, ты словно черту провел между нами, которую невозможно переступить.
Каждый раз, когда ты звал меня, я не находила в себе сил отказаться, и каждый раз я задавала вопрос себе: зачем теперь я тебе нужна – и никогда не получала ответа. Я думаю, ты и сам его не знал. Сколько раз я собиралась закончить эти мучительные для меня (вполне допускаю, что и для тебя) и никчемные псевдо – дружеские отношения, столько же раз я не решалась это сделать.
Воля, которая с трудом заставила сейчас двигаться одну мою ногу, вероятно, изменила мне в ту ночь, когда я... подала заявку на смерть. А может быть, после этой ночи я тогда уже... и больше не жила, а только двигалась постепенно и поступенно каждый день по направлению к этому двору?
– Ну вот и ладненько, – сказал мужчина, – Теперь же все выяснилось?
– Нет!
– И «да и «нет» – две стороны одного и того же. Приступим. Назови свое имя!
Эти слова! Это же твои слова, ты мне так написал в СМС – «Назови свое имя»!
Ты не заехал за мной, ты даже не встретил меня у входа, ты оставил для меня билет у контролера, ты... И вообще...
– И вообще-то, я тебе нужна? – вопрос, который я никогда не задала тебе, я почти прокричала здесь, в этом странном дворе.
– Мне? – мужчина зашелся от хохота. Сначала он покудахтал как курица, затем заржал как конь и затрясся всем телом, сгибаясь пополам и делая какие-то нелепые ужимки. То, что было похоже на песочные часы, выпало у него из кармана и, стукнувшись об асфальт, разбилось, а он все хохотал и хохотал...
...
– Фигня какая-то! Я вообще ничего не понял – склонившись к моему уху в полутемном зале кинотеатра сказал ты, разумеется, имея в виду фильм. – Может, уйдем? Ты как?
– Уйдем. Я как раз все поняла. Я не назвала своего имени, – последние слова я вряд ли произнесла вслух.
– Ты что-то сейчас сказала?
...
Минута-другая внутри и во вне
– А! Вот мое место! Здрасте! – в дверь купе просунулась голова молодой женщины с искусно уложенными волосами, изображающими небрежность прически. Она присела на полку напротив меня и плюхнула рядом средних размеров дорожную сумку-саквояж.
Я не обрадовалась. Не сезон на южном направлении, я решила, что в купе вагона СВ окажусь одна, а тут такое соседство. Досадно.
– Наташа! – звонким голосом отрапортовала она и вопросительно посмотрела на меня, ожидая услышать мое имя.
– Ирина Геннадиевна! – сухо представилась я.
– Через сколько, не знаете? – Наташа стала рыться в небольшой дамской сумочке, не сняв ее ремешок с плеча, наконец вынула из нее телефон, посмотрела на него и положила обратно. – Я же отключила... Забыла! Сколько еще до отправления?
Я резко выбросила вперед левую руку, чтобы наручные часы сразу выползли из-под рукава кофточки.
-М-м-м... Восемнадцать минут осталось, ответила я на вопрос Наташи и уставилась в окно, но унылая картина полупустого перрона совсем не привлекла меня.
На столике, сервированном белыми пузатыми чашками и блюдом с несколькими упаковками печенья, лежал журнал, я потянулась за ним в ту же минуту как Наташа сделала то же самое. Наши руки соприкоснулись, и я отдернула свою.
– Извините. Хотите почитать?
Я ожидала вежливого отказа, ведь, по правде говоря, ей было чем сейчас заняться – она еще свой багаж не убрала с полки.
– А что там? – Наташа схватила журнал, взглянула на обложку, воскликнула: «Ну что это? Специально, что ли?» – и бросила журнал на столик.
«Истеричка какая-то!» – подумала я и решительно взяла журнал со столика. На обложке красовалась фотография известной певицы N с ее новоиспеченным мужем, моложе певицы, о чем гласила подпись под фото с предложением прочитать подробности об этом союзе на странице такой-то.
– Ну так... Это теперь модно, – как можно менее наставительным тоном сказала я.
Стоило мне промолчать. Наташа мне не понравилась с первого момента и меньше всего я хотела, чтобы она приняла мои слова за приглашение к диалогу, но именно это и последовало.
– А предположить, что это любовь невозможно, не так ли?
– Предположить? Любовь? Не смешите меня! – мне кровь ударила в виски – как меня затрясло от ее слов: она, конечно, уверена, что разбирается в этом, так же как в искусстве, медицине и так далее.
– Я знаю вас!
– Меня? – я искренне удивилась от абсурдности такого утверждения, но не желая показать ей насколько взбешена ее наглостью и явной ограниченностью, что она обнаружила ранее своими глупыми заявлениями (ну не наивность же это?), заставила себя улыбнуться. Я бы никогда не водила дружбу с подобной ей дамочкой (и даже сослуживиц таких у меня не было): яркой и можно сказать даже красивой, с подвижной мимикой на ухоженном лице, одетой в брендовое барахло, надушенной явно дорогим, но, правда, довольно приятным ароматом, и абсолютно чуждой мне самим фактом своего существования. Я очень надеялась, что в моей улыбке Наташа увидит то, что я заставила себя испытывать к ней: терпение и снисходительность. Я постаралась смотреть на нее как на одну из своих пациенток. Хоть я не врач, но все же психолог по второму образованию, мои профессиональные принципы предписывают помощь, а не осуждение.
– Не Вас. Я знаю таких как Вы, – это было сказано Наташей примирительным и, пожалуй... также снисходительным тоном.
Мне снова стоило промолчать, но... это было невыносимо, в конце концов, иногда годится и шоковая терапия.
– Может Вы объясните свои слова, Наталья?
– Вы не замужем, – и прежде чем я успела расхохотаться ей в лицо, она продолжила: – Даже если Вы формально замужем, Вы – не замужем. Вы – одна. Самодостаточная, неуязвимая уже оттого, что закованы в броню «Знаю, как правильно». Вы уяснили истину раз и навсегда. А знаете в чем она, Ваша истина? Она – в середине! Середина – это то, что Вы признаете. Среднее состояние – удобное для социума и единственно возможное для его же удобства. Выше – талант, ниже – слабоумие и так во всем. Все, что не является близким по духу середине вызывает неприятие в лучшем случае, а в худшем – отвращение. Середина – это домашние тапочки, они умиротворяет душу.
– Минуточку, минуточку. Это все... спорно, хоть и не бессмысленно, но какое отношение это имеет к Вашему заявлению...
– Как это было, Ира... Геннадьевна? Как это было тогда, давно? Он вас разочаровал, бросил, променял, предал? Только честно, Ира! Я вижу таких как вы – вас слишком много в этом городе. На ваших лицах – интеллект, развитый выше надобности. У вас нет мужчины, потому что вы не видите равного себе, вы любого заткнете за пояс после пяти минут беседы. Вы жизнь положили на то, чтобы подняться над мужчиной, стать на ступеньку выше. И поиски счастья вы заменили чувством абсолютной гармонии в себе. Эта снисходительность на вашем лице... неприятна! Она выдает в вас либо несчастливую женщину, либо... психолога... по недоразумению.
– К Вашему сведению, Наталья, да, я – психолог!
– Не сомневаюсь! Стать психологом со скрытой мотивацией разобраться самой в себе, зарабатывая деньги на других – это очень по-вашему. Потому что когда женщина молится на середину – а это ваш бог – она перестает быть женщиной, но и не становится мужчиной. Она – среднее и это убило бы ее, если бы не удовлетворило. Вас – удовлетворило, и Вы стали апологетом середины.
– Какой сумбур!
– Когда Вы рыдали, рыдали отчаянно в последний раз? Вы помните, когда это было?
– Странный вопрос, Причем тут...
– У меня с ним такая же разница в возрасте, как у этой певицы, с обложки. Мы могли бы любить друг друга, если бы не эта ваша давящая на все середина. Мы пытались спрятаться от нее. Но она вползала в душу, как едкий дым вползает в дом через самые маленькие щели! Мы расстались, потом соединились... Потом снова расстались с полным ощущением, что связаны ужасно крепкими путами! Это... тяготит, но это – жизнь! Жизнь, а не кокон, в котором Вы находитесь, и Вы полагаете, что он незаметен для других.
Я поежилась.
Пожала плечами.
Что я могла ей возразить. Она не прицеливалась, а попала в самую точку.
Минуту или чуть больше мы обе делали вид, что никакого разговора не было: я листала журнал, совершенно не в силах заставить себя вникнуть в содержание или хотя бы остановить взгляд на какой-нибудь конкретной картинке. Я не смотрела на Наташу, то есть не смотрела на ее лицо. Я делала вид, что читаю, и в таком положении я могла видеть только нижнюю часть ее тела: она несколько раз поменяла ноги, закидывала одну на другую – и только.
– Сколько до... А! Ладно! Наверное, сейчас поедем уже, – Наташа опять достала из сумки свой телефон и стала нажимать кнопки, чтобы его включить.
У телефона засветился экран и тут же раздался звонок. Наташа вздрогнула, словно обожглась и чуть не выронила телефон из рук, впрочем, тут же отключила звук у телефона, убрала его в сумку и положила на нее руки. Телефон глухо гудел и вибрировал – чуть вздрагивали ее пальцы, когда ее ладони заскользили по кожаной поверхности, разглаживая ее, пожалуй, даже ласково, будто успокаивали.
–М-м... не успела посмотреть! Сколько до отправления? – она посмотрела на меня: бессмысленная улыбка, рассеянный взгляд – слишком странно – наивное выражение сковало ее лицо, делая его подобным маске. Мне стало не по себе.
Это... это не было театром, это было... легким помешательством, сумасшествием. Наташа бессознательно защитилась этой гримасой от боли, принесенной ей не отвеченным звонком.
– Наташа, это ведь... он?
– Он, – ответила она, не поменяв ни позы, ни выражения лица. Она словно застыла – губы только шевельнулись. – Не думала, что он узнает так быстро. Я оплатила билет его картой. Это... это было машинально. Последнее время у нас опять было все общее и...
– По – моему... – видя ее состояние, я «включила профи» и начала фразу твердым уверенным тоном, но, внезапно, сама не знаю, что меня дернуло, посмотрела в окно. У колонны, чуть прислонившись к ней плечом, стоял молодой мужчина. Его не было здесь раньше, я уверена, что запомнила бы его, когда глядела на перрон из окна купе. Он был вызывающе хорош собой. Ничего по отдельности, но все вместе: все, во что он был одет, его расслабленная поза: он явно никого не ждал и не провожал (что странно на вокзале), мягкая бородка (нечто большее, чем модная щетина, но куда более приятная при прикосновении, насколько я это помню), чуть вьющие волосы и глаза... сверкающие гневом глаза, смотрящие прямо на меня.
Я отшатнулась от окна.
– Ну, собственно, еще пара-тройка минут, и... – я не знала – сказать ли ей.
Наташа все также сидела напротив, глядя на меня, но теперь с удивлением. А потом она перевела взгляд, посмотрела в окно. Она увидела его, но ничего не поменялось в ней.
– Наташа! Иди к нему! Сейчас же! – я подумала это или прошептала, но сама немало поразилась своим словам.
– Знаете, Ирина, – протянула Наташа певуче, словно боясь резким голосом разрушить выражение своего лица, – Все это...
Наташа встала резко, волчком скрутившись вокруг собственной оси, так, что я не успела уловить – скользнул по мне край ее одежды или мне это только показалось, и в следующую секунду ни ее сумки-саквояжа, ни ее модной прически, ни ее самой уже не было в купе.
Я не смогла себе потом объяснить, отчего стоило Наташе покинуть купе, я почувствовала как бы вмененную мне кем-то за нее ответственность.
Совершенно не стесняясь своего интереса, а лишь с целью удостовериться, что Наташа успела сойти с поезда и это действительно тот, о ком она говорила, я заняла позицию наблюдателя у окна.
Она подошла к молодому мужчине быстро, почти подбежала, но он даже не оторвал свое тело от колонны, к которой стоял прислонившись. Он явно ничего ей не сказал – я бы увидела, если бы его губы зашевелились. Наташа уронила дорожную сумку, а может просто бросила ее под ноги. Я видела ее в профиль: она также молчала. Он поднял ее сумку и, повернувшись к ней спиной, пошел по платформе. Я тут же пересела на Наташину полку, иначе мне бы не удалось больше ничего увидеть: Наташа стояла несколько секунда, глядя как он удаляется, а потом поспешила за ним, догнала и взяла его за свободную руку. В этом жесте было нечто трогательное и... детское.
Он тут же развернулся, опустил ее сумку на асфальт и схватил Наташу в объятия. Вероятно, он целовал ее. Я видела только спину Наташи и его руки. Они то обхватывали ее талию, то взлетали к плечам, голове, зарывались пальцами в ее волосы, исчезали, прикасаясь вероятно к лицу, этого я уже видеть не могла.
Поезд все еще стоял. Минута, другая... Какие они разные, эти минуты: внутри поезда и во вне его. У меня застучало сердце, будто не Наташу сжимали в объятиях его руки, а... меня.
Поезд тронулся, и я очнулась: возможно, я наблюдала эту сцену несколько дольше, чем позволяет профессиональная этика, и неважно, что никто этого не видел, достаточно, что я сама знаю это, «знаю как правильно», но...
УСНМ
Одной девушке, это было в баре, где музыка долбила мозг и свет никогда не включался даже не четверть мощности ламп, он закинув в себя несколько / много рюмок спиртного, говорил про нее, не называя ее имени, черт знает почему ему казалось, что он ни в коем случае не должен его произносить.
– Я жестоко, жестоко обманывал ее… во всем! Понимаешь ты? Да что ты можешь понять, тупая! Чего ты со мной, для чего? Я – конченный человек. Меня надо спасать, – тут он переходил на шепот, потом смеялся размыкая рот ровными дугами белоснежных зубов, взмахивал рукой и за плечо грабастал тело девушки к себе, больно, она морщилась, не смея показать что ей неприятно, но не отстранялась завороженная магнетизмом изысканной порочности, исходящим от него.
– Но, Вы не понимаете! – он поднимал указательный палец вверх, делал паузу, вспоминая, как смеялась та, чье имя он не произносил, когда он начинал ей "выкать»: «Твое «Вы» – точное мерило излишней степени опьянения! – Он поворачивал к девушке свое бледное точеное лицо с глазами – сияющими опалами, – Она... Она – всё!
– Она все знала? – спрашивала девушка, домысливая его нетрезвый оборот речи.
– Не-ет! Какие вы все-таки тупые, – отвечал он снисходительно, но все так же с улыбкой, – Она – всё! А вы, ты... Эй, уважаемый, повторите нам, пожалуйста! – и эти слова уже предназначались официанту.
Он устал, устал...
Даже когда она, чьего имени он не хотел произносить, не упрекала его, она смотрела на него глазами, которые были полны знания того, что она знать не могла. Ну как это возможно!
У свободы нет меры кроме одной: она либо есть , либо нет.
Рвать легко, – решил он примерно на четвертый день отсутствия в ее жизни и включил свой мобильник. Мобильник сыграл приятную (непонятно для кого) мелодию приветствия, помолчал и стал пищать сигналом поступления сообщений. Банк сообщал об удачной транзакции. В глазах запрыгало: «Успешно!» Сообщений от нее не было – это успокоило, вернее нет – это не царапнуло состояния кисельной расслабленности "четвертого дня свободы". Неважно где он и не важно с кем, неважно. УСНМ – только для него. Прекрасное чувство " только для него" не имеет границ. Совершенно нормально обнаружить себя в кресле перед телевизором не показывающим ничего, не стремиться никуда, не ждать...
– Слуш, а ты можешь с ребенком посидеть, пока я за детским питанием сбегаю? Это минут двадцать, не – тридцать, может в ближайший магаз не завезли.
– Ты кто? – он улыбнулся и лишь откинул назад голову, в направлении звука голоса, как голова тотчас же отвалилась и больно стукнув по плечу упала на ковер и закатилась под телевизор.
Оттуда, с пола, ему стали очень хорошо видны ноги – два ствола дерева уходившие под купол– юбку.
– Очень мощные, принцесса! Ты много бегаешь, – он не стал улыбаться: все время подсовывают некрасивых.
– Что? Да ты... урод, короче.
Ребенок захныкал.
– Убери его! – заорала его голова, – Убери, поняла, чертова сволочь!
– Да ты что вообще! Ты соображаешь, придурок, что ты у меня дома? В гостях, типа? Это я тебя сейчас уберу. Ой! Миленький! Ой! – «Принцесса» как будто вдруг что-то увидела, бросилась к его голове и присела около нее на корточки, вытаскивая из-под телевизора. Его затошнило. Тупо, теряя сознание, напоследок, увидеть жирные ляжки в колготках 40 den и просвечивающие через них стринги, от вида остального затошнило еще больше.
– Раз!
Почему так орет ребенок?
– Раз!
Принцеса бьет в грудь тело, сидящее в кресле.
– Раз!
В ее глазах окна со шторами.
– Раз! Ну, твою же… Слава богу! Ты... Ты... – Принцесса орет и плачет одновременно.
– Я забыл как надо дышать. Извини.
Электричка ходит по кругу, он уверяется в этом, когда шестой или седьмой раз слышит знакомое название станции.
УСНМ – у свободы нет меры.
Художник Виктор Ткаченко