глава из книги А. Марченко "Мои показания"
Я, как и раньше, ходил на разгрузку, таскал брёвна, кидал лопатой уголёк и цемент. Поднимался ночью по вызову, шёл со своими на вахту, ждал конвоя. Как и раньше, у меня были головокружения, но я больше не отказывался от выхода на работу — не хотелось последние дни просидеть в карцере, я надеялся провести их с друзьями.
Каждую свободную минуту мы собирались вместе. Разговоры шли об одном: куда мне ехать, где и как устраиваться на воле. Наш начальник спецчасти давно уже предупредил меня, что «по положению о паспортах» мне запрещено жить в Московской и Ленинградской областях, в портовых городах, в пограничных районах. Кроме того есть режимные города, в них тоже не пропишут.
- А что это такое — режимные города, какие?
- Где не пропишут, там значит, и режимные.
- Ладно, где же мне можно жить?
- На воле узнаете, а пока куда вам билет и справку выписывать?
- Ну, в Калининскую область, что ли.
Майор усмехнулся:
- В Калинисуой не пропишут.
- Тогда пусть Курская.
- Я могу дать вам справку с направлением на Курск. Но, Марченко, прямо скажу: поезжайте лучше на Север или в Сибирь по оргнабору, чтоб зря не мотаться.
- Из одного лагеря в другой такой же, только без проволоки? Нет уж, спасибо. Да и не возьмут меня по оргнабору с моим -то здоровьем.
- Как хотите, дело ваше, а только станенте добиваться, опять к нам попадёте, пропишем вас в мордовские лагеря лет на пять — семь без всякой волокиты.
Друзья больше волновались, удастся ли мне сразу же пробиться на приём к хорошему врачу-ушнику. Строили и более отдалённые планы моего будущего. Валерий настаивал, чтобы я непременно учился:
- Заканчивай вечернюю школу, поступай в институт. Тебе не поздно.
- Валерка, ну какой же из меня ученик? Я же в математике бревно бревном.
Валерий начинал доказывать, что неспособных к математике нет, кроме клинических идиотов. Просто обычно математике плохо учат.
- Захочешь, одолеешь.
- Да я глухой, урока не услышу.
Юлий Даниэль сказал, что в Москве можно купить слуховой аппарат:
- Придётся денежки выложить. Зато девушки не узнают, что ты глухой. Вот только волосы отрастишь — дужку прикрывать…
Последние дни в лагере особенно мучительны, тянутся и тянутся, и кажется, что никогда не кончатся, и не верится, что он действительно наступит, день освобождения, и не знаешь, чего ждать потом.
Ещё накануне оствобождения я сдал всё казённое имущество и спецовку. Рано утром 2 ноября пришли прощаться друзья и знакомые, которые уходили на работу в первую смену: Буров, два Валерия из Ленинграда — Ронкин и Смолкин, их понедельник Вадим, подошли другие, с кем я не был близко знаком. Все желали мне хорошо устроиться на свободе, давали адреса своих родных — может, удастся заехать, если будет по пути, просили не забывать их, тех, кто остаётся в Мордовии,тех, кто сидит во Владимирке. Но вот почти все ушли на работу, остались только самые близкие друзья: Валерий, Юлий, Коля, Толик Фурман, Антон. Юлий подарил мне книгу Лебедева о Чаадаеве — он знал, что она мне очень нравится. На первой странице он написал:
«А, в общем неплох
забавный удел:
ты здесь и оглох,
ты здесь и прозрел.
Гордись необычной удачей -
не каждый, кто видит, зрячий.
С уважением и самыми дружескими пожеланиями Толе от Юлия Даниэля.»
Фурман с Валерием подарили мне на память «Манон Леско» Прево — наверное, не без намёка. В десятом часу вся компания проводила меня до вахты. Здесь мы ещё раз обнялись и попрощались. Не могу предать своих ощущкний. Радость исчезла, в горле стоял ком. Жаль было расставаться с друзьями, оставлять за проволокой тех, кто стал дорог. Хоть назад возвращайся!
Иди, Толик, иди, на поезд опаздаешь! - торопили и подбадривали они меня. Я шёл по предзоннику, нас уже разделяла колючая проволока. Помахав им на прощанье рукой, я вошёл в вахту. Теперь предстояло совсем другое прощание.
Меня ввели в кабинет. Помимо надзирателей, там находились начальник режима, старший опер и главный лагерный кагебист.
- Разденьтесь до гола. Встаньте здесь. Присесть, вытянуть руки! Отойдите в угол!
После этого стали прощупывать одежду. Затем дошла очередь до чемодана. Там почто ничего не было, только полотенце, мыло, зубная щётка, несколько носовых платков, тетради с моими конспектами, книги. Каждую вещь прощупали пять или шесть пар рук. Тетради и книги проверяли особенно внимательно, перелистывали по одной страничке. Надзиратель открыл «Чаадаева» и увидел надпись Юлия, Он сразу показал её кагэбисту. Тот взял книгу и вышел с ней из кабинета. С тетрадками они тоже то и дело выходили в коридор, кому-то показывали, с кем-то совещались. Вернувшись с «Чаадаевым», кагэбист отложил книгу в сторону…
В кабинет вошёл сам майор Постников — глава КГБ мордовских лагерей. Ему показали «Чаадаева». Постников повернул книгу, прочитал надпись и приказал:
- Вырезать и составить акт.
Я попросил объяснить мне, что в этой надписи недозволенного, почему её конфискуют.
- Видите ли, Марченко, по-моему, Даниэль выразил в этом стихотворении свои взгляды.
- Да уж, наверное, свои, а не чужие. Но что в них крамольного?
Постников не ответил. Он стал просматривать мои тетради:
- Я вижу, Марченко, вы здесь всего Ленина почитали. Вообще-то это хорошо, но… Боюсь, с вашими взглядами вы снова к нам попадёте.
С этим напутствием, получив свой чемодан, «Чаадаева» с вырезанной страницей, паспорт и справку, я направился к выходу. Меня сопровождали майор и начальник спецчасти. Мы прошли несколько дверей, у каждой майор предъявлял в окошко какие-то бумаги, дверь открывалась и тотчас же закрывалась за нами. Открылась и захлопнулась за мной последняя дверь — и я оказался на улице.
Мимо вахты, по дороге между жилой и рабочей зоной, мимо праздничных плакатов и лозунгов гнали колонну женщин-заключённых. Слышны были грубые окрики автоматчиков-конвоиров: «Разговоры! Кому сказано?» Женщины двигались медленно, волоча ноги в больших кирзовых ботинках. Тёмно-серые телогрейки, ватные брюки, серо-жёлтые лица. Я всматривался в них — может, эту вот выносил на операцию, может, та говорила мне:»А моему Валерке уже годик». Нет, я никого не мог узнать. Все они в своей колонне были как одна — зэчки.
Колонна прошла. Я вдохнул полные лёгкие свежего воздуха, хоть мордовского, но уже вольного, и зашагал от вахты. Шёл снег. Большие снежинки садились и сразу же подтаивали на ещё тёплой, не успевшей остыть одежде.
Было 2 ноября 1966 года, пять дней до 49-й годовщины советсткой власти...