рассказ
ОН.
Я повёл её своим любимым путём. По верху неглубокого овражка. В былые годы здесь, на его склоне, после дождя можно было набрать небольшую корзинку белых и подберёзовиков. Но в это засушливое лето склон овражка превратился в серый блестящий камень, с выступающими корнями берёз и елей.
Иногда среди травы, превратившейся уже на корню в экспонат для школьного гербария, попадались, сыроежки и лисички, высохшие, словно мумии. Ноги скользили по засохшей траве, и я иногда, не удержавшись, съезжал одной ногой на дно овражка, где оставалась хоть какая—то влага, хрустел под ногами трубочник, мотнув своей кудрявой головой, распространяя приторно—сладкий запах и вспугивая целое облачко августовских мушек, лакомящихся остатками настоянного, как хорошее вино, нектара.
Она сначала никак не хотела идти первой, но я, на правах старшего, сказал: «Дети и собаки должны идти впереди!» Она засмеялась звонко. А мой пёс Клинтон, в просторечии Климка, залился радостным лаем от знакомой ему фразы и побежал первым по хорошо известной ему дороге. Спину мою оттягивал плотно набитый рюкзак.
Она, глядя на восторженного Климку, с радостью согласилась идти первой, сплела себе из берёзовой ветки венок и другой подобранной веткой играла с Климом. А он, заливаясь счастливым лаем и визгом, с удовольствием играл с ней, хотя видел её сегодня в первый раз.
Так мы и шли. Худенькая и стройная девочка, чьи острые лопатки на загорелой спине напоминали прорезавшиеся ангельские крылышки. Её слегка вьющиеся волосы были собраны на затылке хитрым узлом, и лишь несколько нежно вьющихся прядок, падали на шею, чуть скрывая игривую родинку на худеньком плече.
Стройные ноги её, покрытые, как и всё тело, розовато—коричневым кипрским загаром, поднимали во мне жаркую волну, переходящую в озноб. Её тоненькие, словно точёные, щиколотки были перехвачены крест—накрест изящными ремешками босоножек, а нежно—розовые пяточки мелькали у меня в глазах так, что начинала кружиться голова. Может быть, я сплю, а это лесная нимфа – мой сладкий сон? Я останавливался, хлопал себя по карманам, вспоминая на ходу, что сигареты и зажигалку оставил в бардачке машины. Она не выносила запаха сигаретного дыма.
Сэр, вы сентиментальны и, увы, староваты, чтобы угнаться за этой девочкой.
Она шла и шла, и лишь когда дорожка делала изгиб, нимфа моя, вполоборота демонстрируя свой изумительный профиль, спрашивала кивком головы – куда же дальше?
— Клим, веди!
Климка, делал несколько восторженных прыжков, и мы устремлялись за ним. Мы шли к моей заветной поляне, где, как я надеялся, она снова станет моей, и я проверял, не выскочила ли коробка с обручальным колечком, которое я собирался надеть на её игрушечный пальчик.
ОНА.
Какой он странный!
Какой же он всё—таки странный. Мы познакомились в марте в Пушкинском музее, где я застряла у одной из своих любимых картин. Мы разговорились. Погуляли уже по совсем бесснежной Москве. И мне показалось, что я влюбилась. Или он потерял голову в одночасье? Потом было лето. Пара недель в Лимасоле на Кипре. А вот сегодня он поднял меня ни свет, ни заря, велел взять с собой только «себя саму».
Мы оставили машину у какого—то деревенского дома и пустились в путь. Даже не сказал, куда мы идем. И вдруг – такой очаровательный лес. Ещё достаточно рано, и полупрозрачный туман стелется от леса над полем. Но Солнце постепенно выжигает его. Сегодня последний день августа. Завтра мне идти в институт.
А всё лето…Всё лето он водил меня по ресторанам с изумительной кухней. По выставкам, на которые невозможно попасть с улицы. Потом мы улетели на Кипр. В Лимасол. Жили на чудной вилле вдвоём. За две недели я не увидела ни одного человека из обслуги. Но всегда был накрыт стол, убраны постели, а букеты в вазах благоухали, и наши бокалы всегда были полны.
Рано утром мы плескались в море, а ночью купались нагишом в подсвеченной морской воде бассейна, который был на вилле, занимались любовью в воде и на нагретых за день приятно шершавых плитках, выложенных вокруг бассейна. Он поливал меня красным сухим вином, собирая его потом губами с моего тела, слегка покусывая соски на груди и смеясь, что он перепутал их с виноградинками.
А в последний вечер бассейн на вилле был наполнен шампанским. По периметру били фонтанчики бенгальских огней, а пространство над бассейном было затянуто сеткой с голубоватыми крошечными лампочками, напоминавшими звёзды. Звучала моя любимая музыка. «Hotel California».
Я расслабилась в этой сладкой ванне, и только моё сердце «ёкало», в такт движений его красивого, мужественного тела, которое всё глубже и глубже проникало в меня. Потом был сладостный полёт к звёздам, перехвативший дыхание.
Очнулась в необъятном махровом полотенце, в котором он выносил меня из душа. Притворившись спящей, в крошечную щёлочку между век, я подглядывала за ним. Как феном он ласково и аккуратно укладывал мои волосы. Потом, осторожно распахнув полотенце, в котором я была завёрнута, он нежно стал намазывать моё тело душистым молочком после загара. Утром я проснулась от запаха кофе на столике у изголовья моей кровати.
В 12—00 у нас был рейс в Москву.
ОН.
Тропинка привела нас на высокий берег речки, петляющей то по полю, то по лесу, пока не впадёт в Москву реку. На этом высоком берегу – только сосны. Под ногами песок. Я протягиваю ей руку, она визжит, и съезжает за мной по покрытому сосновыми иголками склону к небольшому заливчику.
А Клим уже носится по мелководью с восторженным лаем с какой—то палкой в зубах. Здесь, у подножья вековых сосен, речка делает небольшую петлю. В образовавшемся заливчике из—под ног прыскают в тёплой воде рыбки—верхоплавки. Привязанная лодка, скрипит и звякает цепью, которая намотана на вбитый кол.
Я расстилаю на песке полотенца. Вытаскиваю из рюкзака пакет со всякой снедью и вкусностями, которые любит она. Пока я занимался этими приготовлениями, она уже успела искупаться и улеглась на своём полотенце. Она распустила свои чуть вьющиеся волосы, они рассыпались блестящей волной по её груди. Она зовёт и играет со мною. Я ныряю в прохладную речную воду, чтобы прийти в себя. Ныряю и ныряю.
А потом… Ничего не было более сладкого в наших отношениях! Я достал колечко, приготовленное для неё, опустил его в специально взятый с собой хрустальный бокал и залил шампанским. Надевая колечко ей на палец, я признался ей в любви. Она ответила мне тем же. И засмеялась, стала крутить рукой и так и сяк, чтобы изумруд играл на солнце. А потом прижалась ко мне и притихла, затаилась. Я даже думал, что она уснула. Тёплый, ласковый ветерок ласкал наши тела в тот последний день лета. Лёгкая волна, набегавшая на берег, раскачивала привязанную лодку. Звякала цепь привязанной у берега лодки.
И остро пахло тиной, которой обросло днище. Каждое покачивание привязанной старой посудины доносило до нас запах влажного речного песка.
Это был запах нашей любви.
ОНА.
Я лежала, прижавшись к его загорелому телу. Как странно. Мне всего лишь 22. А ему 42. Вот и морщинки уже прорезались на лбу. И серебрятся виски. Я чувствую себя скорее его дочкой, чем возлюбленной. Он первый мой мужчина. Он научил меня премудростям и ласкам любви. И никто из моих родных и друзей не знает о наших отношениях. Как хорошо, что он уезжает на несколько месяцев. Я смогу проверить свои чувства. Я засыпала на его руке и чувствовала резкий запах влажного речного песка.
ОН.
Предновогодняя Москва сверкала и шумела. Сверкали разноцветными огнями ёлки на площадях. Я нажал звонок у входной двери её квартиры.
Дверь открыла… она. Только очень постаревшая. Я вдруг сообразил, что это её мама.
— Здравствуйте, С наступающим! Я – Аркадий! А можно Любашу?
Дама изменилась в лице.
— Аркадий? Люба здесь больше не живёт.
— А как я могу увидеть её?
— Никак. Люба замуж вышла и ждёт ребёнка. Она живёт у мужа. Не беспокойте нас больше, пожалуйста!
Дверь захлопнулась. Я положил букет у её двери и пошёл пешком вниз, лифт мне был не нужен. На каждой ступеньке я прощался с Любашей.
Прошло несколько лет. Опять первое сентября. Переулок, в котором находится моя фирма, запружен машинами. Я ставлю машину на свободном месте и открываю дверь.
Первое, что я вижу, выйдя из машины, это Люба, помогающая выйти из машины своему сыну с необъятным букетом. Потом из машины выходит, очевидно, её муж со школьным ранцем в руках. А я всё смотрю на мальчика и понимаю, что я его где—то видел. Видел, конечно, видел! Видел, конечно, на своей фотографии за 1—ый класс.
— Люба, — я окликаю её.
Она оборачивается, всматривается в меня. Какая—то тень бежит по её лицу.
— Вы обознались, — говорит она мне.
Вечером, когда переулок уже совсем пуст, я подхожу к своей машине, пищит сигнализация, и я берусь за ручку водительской двери, но мои пальцы нащупывают что—то в щели между ручкой и дверцей машины. Я мизинцем аккуратно вытаскиваю это «что—то».
Это обручальное колечко, которое надел я ей на палец в том далёком августе. Порыв ветра гонит по переулку жёлтые листья и приносит мне забытый запах влажного песка…
2007 года. (С)