I.Мой первый рассказ
Сегодня я читал свой самый первый рассказ. Хотя он был написан в весьма мрачных тонах, я не мог удержаться от смеха. До такой степени он был наивен и инфантилен. Даже язык его был по-детски прост и ясен. И хотя он был написан от лица семнадцатилетнего юноши, складывалось впечатление, что его написал пятилетний ребёнок.
Рассказ этот в какой-то степени автобиографичен. Если исключить любовный эпизод и сцену самоубийства, то всё, о чём повествуется в этом рассказе, действительно происходило со мной.
Этот рассказ в дальнейшем пригодился мне. На его основе я создал роман, посвященный памяти безвременно ушедшего из жизни друга. Кто знает, может быть, именно тогда во мне пробудился интерес к тематике самоубийства?
Однако, вернёмся к рассказу. Когда я его написал, мне было лет пятнадцать. Я был юным, наивным и весьма честолюбивым школьником. Я ожидал, что этот рассказ произведёт своего рода фурор, подобный тому, который произвёл в своё время роман Мисимы «Исповедь маски». Поначалу, мой рассказ действительно ошеломил моих читателей, которыми были в основном друзья-одноклассники. Но совсем скоро о нём забыли. И я даже рад этому. Он банален. Эта пачкотня не достойна называться произведением искусства.
II.Некоторые воспоминания детства
Когда я вспоминаю своё детство, полосатые серые хакама и кимоно такого же цвета первыми приходят мне на ум. Я почти не помню себя в другой одежде. Разве только это была гимназическая форма…
Отец мой был в то время уважаемым адвокатом. Конечно, нельзя сказать, что в городе его знала каждая собака, но всякий, кто его знал, относился к нему с уважением. Прежде всего, это уважение мой отец заслужил своей непогрешимой честностью. Это качество он стремился в известной степени воспитать и во мне. Вообще нужно сказать, что нас, четырех детей в семье, воспитывали в старинных традициях. Прежде всего, в нашем доме ценились честность и исключительная преданность. Вообще, наша семья стремилась сохранить элементы старинного жизненного уклада.
Как я уже сказал, в нашей семье было четверо детей: Хироси, мой старший брат, две сестры, Кимико и Хинэко, и я, младший. И, наверное, единственный, кто сейчас жив. Брат мой, Хироси, погиб на войне в 45-м. Ему было 22. Хинеко тоже рано покинула этот мир. Ей было всего 13, когда смерть наложила на неё свою костлявую ледяную руку и увела с собой, в своё холодное, мрачное царство. Если бы я был верующим, то наверняка представлял бы её себе сидящую на лотосом троне в райском саду вместе буддами и бодхисатвами. Но, к сожалению или к счастью, я не верю ни в богов ни в будд. Я типичный атеист, который если и верует во что-либо, так это в Японию …
Смерть Хинэко, недавно завершившаяся война, наша капитуляция, трагедия Хиросимы и Нагасаки заставили меня задуматься о смысле нашего бытия, такого короткого и исполненного горя. А ведь мне тогда едва исполнилось десять лет …
Вскоре после смерти Хинэко из дому сбежала Кимико с каким-то мужчиной вдвое старше её. Я даже не берусь предположить жива ли она сейчас или нет. При её-то образе жизни всякое могло случиться.
III. Два меча
Помню, в доме моего отца хранились два меча — короткий вакидзаси и длинный о-катана. Однажды я спросил отца, откуда они у нас. Он лишь ответил, что это единственное, что осталось от наших предков. Он рассказывал, что мы — выходцы из старинного самурайского рода, обедневшего к концу эпохи Эдо. Также я слышал, что короткий меч послужил орудием для ритуального самоубийства прадеда, который умер из преданности сёгунату Токугава.
Теперь, когда я смотрю на эти мечи, во мне самом пробуждается непреодолимое желание умереть во имя Японии и, возможно, мечи сии сыграют в этом отнюдь не последнюю роль … Если говорить совсем уж откровенно, то единственная моя цель — изменить Японию при помощи меча. Меч символизирует традиционные культурные ценности нашей страны. Если мы сохраним их, мы сохраним Японию, мы изменим её к лучшему.
Вот уже два с половиной года я думаю только об этом и ни о чём другом. Я и сам точно не смог бы наверное сказать, что именно меня толкает на этот путь, путь благородного самоубийцы. Вполне возможно, что причина не только в моей горячей любви к Родине. Не знаю. Но именно это моё желание, моя idee fix оказалась созвучной военизированной концепции г-на Мисимы. Вот почему я вступил в его «Общество щита». Став очередным новобранцем, я неожиданно для себя почувствовал, что что-то круто переменилось в моей жизни, а, возможно, и во мне самом. Я почувствовал, что не могу мыслить по-прежнему, не могу писать по-прежнему, даже более того, не могу по-прежнему жить. Я стал замечать в последнее время какую-то излишнюю возбуждённость, горячность, не свойственные мне ранее. Наверное, поэтому жена моя стала говорить со мной очень осторожно. Чаще она, конечно, молчит. Вернусь ли домой, она молча поприветствует меня учтивым поклоном, поможет переодеться в домашнее кимоно, подаст ужин, не проронив ни единого слова. И это при её-то болтливости!
IV. Я и Мисима
В том, что я с самого начала помышлял о смерти, я очень долго боялся признаться самому себе. Идея прекрасной смерти, благородной смерти, достойной смерти красной нитью проходит через всю мою жизнь, непременно отражаясь в моих произведениях. «Исповедь Тиюки» (первая попытка разобраться в психологии самоубийцы), «Студент из Камакуры», «Рисунок на песке», «Дневник одного ронина», «47 преданных вассалов», «Госпожа Кэса» - все они провозглашают эту идею. Удивительно, что сам я осознал это лишь недавно. Именно из-за этой идеи меня считают последователем Мисимы. Это откровеннейшая ложь. Говорю об этом сразу. Свой первый рассказ, в котором описана сцена самоубийства, я написал ещё не будучи знаком с творчеством Мисимы. Это знакомство состоялось лишь в 1953-м, когда Мисима уже был автором романов «Исповедь маски» (превосходнейшая вещь), «Жажда любви» и «Запретные цвета», а я написал лишь один-единственный уже упомянутый рассказ. Необходимо отметить, что в ранних своих произведениях Мисима обращался в основном к тематике гомосексуализма и запретной любви вообще. Тогда его мучило именно это. О смерти он ещё не думал. Мне думается, тема смерти появилась в творчестве мэтра лишь в первой половине 60-х, уже после написания таких шедевров, как «Золотой храм», «Шум прибоя». 1961 год — это год создания рассказа, который особенно впечатлил меня. «Несомненно, главный герой, этот лейтенант Такэяма Синдзи - либо я, либо Мисима». Далее последовали «Голоса духов героев» (1965), «Моё Хагакурэ» (1967), «Солнце и сталь» (1966), нашедшие горячий отклик в моём сердце... Думаю, читатель уже понял, что тема смерти зазвучала в творчестве Мисимы несколько позже, чем у меня. Стало быть, я никак не могу быть его преемником. Да, я считаю г-на Мисиму своим учителем, но я никогда и ни в чём не стремился его копировать. Подражательством занимаются лишь те, у кого не хватает таланта или фантазии. У меня же их в изобилии.
Для меня Мисима-сэнсэй не только гениальный писатель, но и чуткий, отзывчивый человек, всегда готовый прийти на помощь попавшему в беду другу, и я счастлив, что имею такого друга и учителя.
V. Пять истин обо мне
Сегодня я перечитал эту рукопись и понял, что писать свою автобиографию действительно невероятно тяжело. Но я и не собирался писать автобиографию. Мне почему-то неприятно само это слово. Исповедь. Вот куда более подходящее название для того, что я задумал написать. Я хотел написать именно исповедь, раскрыть самые потаённые уголки моей измученной больной души, рассказать о себе то, чего прежде обо мне никто не знал. Я хотел, наконец, сбросить с себя ту маску, которую вынужден носить, находясь среди людей, и сказать : «Вот оно, моё истинное лицо».
Итак, первая истина обо мне такова: я тот, кто жаждет смерти! Я тот, кто хочет постичь психологию самоубийцы.
Истина вторая: я — невежда. Мои познания в какой бы то ни было области столь скудны, что порой мне приходится стыдиться самого себя. То же, что я осмеливаюсь в это признаться, говорит о том, что у меня нет ни чести, ни совести, ни благоразумия. У меня есть только нервы, натянутые до предела нервы! Это и есть третья истина обо мне.
Истина четвёртая: мне нравится мучить людей. Настоящая психологическая пытка собеседника, выматывание у него нервов приносят мне несказанное удовольствие (о Будда Амида! Какое же я всё-таки чудовище!). Обычно я выбираю момент, когда человек наиболее уязвим и начинаю говорить ему то, что тот никогда не хотел бы услышать, и затем наблюдаю за его реакцией. О, какое неземное блаженство испытываю я в такие моменты! Такие кунштюки я проделывал со всеми, кого знал, кроме жены (ибо на неё это не подействовало бы) и г-на Мисимы (ибо он выше всего этого).
Истина пятая: в студенческие годы, особенно в годы первые, я делал себе порезы на теле. Нередко на руках моих выше запястья красовались длинные шрамы. Первый порез я сделал себе, когда мне было семнадцать. Шрам от него до сих пор красуется на моей руке чуть ниже локтя. Тогда я старался резать очень глубоко, но к счастью лезвие не достигло вены и я сумел вовремя остановиться. Я не убил себя тогда, хотя и хотел этого.
Иногда я и сейчас делаю себе порезы на руках, чтобы снять внезапно накатившееся на меня сильное нервное напряжение. Это тоже доставляет мне удовольствие, может быть даже большее, чем психологическая пытка собеседника.
А тем временем жена моя ни о чём не догадывается.
VI. Рассердился
Ну вот! Хотел написать исповедь, а получилось чёрт знает что такое! Даже не знаю, как теперь продолжать, о чём писать …
Только что мне пришла в голову мысль и тут же исчезла, едва кисть успела коснуться бумаги. А теперь ещё жена моя вздумала обзванивать всех своих подруг на ночь глядя! И что это только взбрело ей в голову? Откуда вдруг снова взялась её прежняя болтливость? О, Будда Амида! До чего же у неё громкий голос! Из-за него я не слышу цикад, что стрекочут за моим окном.
О, наконец-то она повесила трубку. Можно теперь спокойно работать, наслаждаясь тишиной и пением цикад ... О, нет, Юико! Прошу тебя, молчи! Не говори мне ничего! Дай моим ушам, наконец, отдохнуть! Я хочу послушать цикад!
VII. Бумажный самолётик
Иногда мне стукнет что-нибудь в голову и я начинаю впадать в детство. В последний раз со мной это было лет эдак в восемнадцать. Я сидел в своей комнате и готовился к выпускным экзаменам. Дописав до точки, я вырвал из тетради лист и сделал из него самолётик, на одном из крыльев которого написал: «Жизнь человеческая — как стрела, пущенная из лука. Так же быстро пролетает она, но цель её сокрыта в глубоком тумане неизвестности». А написал я это затем, чтобы родители, войдя в мою комнату, не сочли меня идиотом. Тогда я ещё не понимал, что надпись на крыле могла возыметь как раз таки обратный эффект. И меня сочли бы идиотом! В самом деле, только настоящий идиот мог вместо того, чтобы готовиться к экзаменам прилежно и добросовестно, делать бумажные самолётики и писать на них «глубокомысленные» изречения!..
Благо, об этом бумажном самолётике никто не знает …
VIII. Патриотизм
Розовый цвет зари,
Ночной мрак рассеян … Смерть
И есть восходящее солнце...
Это стихотворение я тоже написал, когда мне было восемнадцать. Оно — плод моих размышлений о смерти. Я даже хотел сделать его своим предсмертным стихотворением — дзисэй.
Вообще, как я уже говорил, задумываться над подобными вещами я стал очень рано. Ещё будучи ребёнком я был убеждён, что войны, голод, смерть — вечные спутники человека на его жизненном пути. В отроческие годы я стал задумываться, а что если правы все эти буддийские догмы и земная жизнь наша — лишь временное пристанище? Но в то же время я убедил себя в том, что весь осязаемый нами мир — мираж, что на самом деле не существует ни земли, по которой мы ступаем, ни воздуха, которым мы дышим, ни голубого неба, ни вкусов, ни запахов, а стало быть не существует ни боли, ни страданий, ни войн, ни горя. Для меня всё это было ненастоящим, тем, что возникло в нашем сознании благодаря активной мозговой деятельности. Я считал, и считаю сейчас, что истинно лишь то, что вечно, то есть то, что существует и существовало всегда, до так называемого сотворения мира, то, что неизменно. Именно этим вечным, неизменным, неподвижным для и было небытие, небытие, тождественное тому, что мы называем смертью. Вот почему я никогда не верил ни в богов ни в будд. Для меня они тоже плод деятельности нашего мозга, то есть мираж, фикция. Разумеется, в таком свете смерть для меня была весьма привлекательной. И чем старше я становился, тем больше возрастала эта привлекательность. Отрочество прошло, и я перестал полностью оспаривать истинность того, что мы видим перед собой. По крайней мере тогда, да и сейчас тоже, существование Японии не казалось мне миражом. Но при этом Япония — единственное, во что я верил, помимо смерти, небытия. Постепенно мои «боги» — смерть и Япония — вступили в тесное взаимодействие. Мне уже хотелось не просто умереть (а умереть для меня значило слиться с истинным, войти в него, стать частью небытия), а умереть во имя Японии, во имя императора. Я стал увлекаться историей и политикой. Изучение истории нашей станы помогло мне понять, что важнейшей составляющей, опорой, костяком, скелетом, движущей силой Японии долгое время были военные и это прочно укрепилось в нашем сознании. Отсюда — провалившийся впоследствии переворот 26 февраля 1936 года: именно военные предприняли попытку изменить Японию, попытку, как мы видим, неудачную; отсюда — болезненное восприятие нашего поражения в 20-м году Сёва и его последствий. Я уверен, что не я один в глубине души был возмущён подписанием унизительного договора о безопасности с США в 1960, почти каждый японец испытывал подобные чувства. Лишённая армии, Япония была жестоко унижена, втоптана в грязь, раздавлена самоуправством американцев. Я готов положить все свои силы для того, чтобы статьи №9 в нашей конституции больше никогда не существовало …
Ещё мня стало волновать то, что император отрёкся от своей божественности. После безоговорочной капитуляции в 20-м году Сёва, люди перестали верить в его божественность. По их мнению, истинный потомок богов не допустил бы позорного поражения. Но не только в императора перестали верить люди. Сами синотистские божества словно перестали для них существовать. «Нет ни бога, ни будды» - эта поговорка довольно быстро распространилась в послевоенном обществе и бытует сейчас. Трудно найти человека, который бы её никогда не слышал.
Мне всегда хотелось возродить в японцах веру в императора, возродить дух императорской Японии, ибо именно такая Япония и была для меня самого настоящей. Я уверовал, что прежде нужно вернуть всю полноту власти императору, только тогда станет возможным сделать Японию такой, какой она должна быть. Власть и могущество императора Японии должны быть неоспоримы и неприкосновенны. Как я уже говорил, моя идея оказалась созвучной милитарской концепции г-на Мисимы и поэтому я присоединился к его «Обществу щита». Я разделяю его убеждения, он разделяет мои и я уверен, совместными усилиями мы непременно добьёмся своей цели.
IX. В целом о творчестве
Как я уже упоминал, я начал свой творческий путь ещё до поступления в университет Васеда и Токийскую музыкальную академию. Мне думается, я уже достаточно высказался по этому вопросу. Посему лишь добавлю, что если до поступления в университет я писал в основном о наших днях, то по окончании обучения переключился на историческую тематику. Возможно, толчком к такому повороту стал написанный мною на последнем курсе Васеда рассказ, где события разворачиваются в эпоху Гэнроку. Вслед за ним я написал детективный рассказ «День рожденья князя Цунэмори», где действие происходит в эпоху Кёхо …
Меня как-то спросили, почему я не обращаюсь к теме современности в своём творчестве? Ведь я горячо интересуюсь происходящими сейчас событиями, переживаю за будущее Японии. Я ответил, что не вижу в современности ничего прекрасного. Япония потерпела поражение в войне, император отрёкся от своей божественности, а современники наши совершенно развратились. Все существовавшие ранее моральные устои ныне разрушены. А теперь мы ещё и армии своей лишены! Неужели всё это хоть сколько нибудь заслуживает внимания художника?
X. Жажда смерти
Интересно, где сейчас находится человек, который должен меня убить? Неужели я не смогу его дождаться? Тогда мне придётся самому наложить на себя руки. О, как я жажду смерти! Я уже давно умертвил свой дух. Осталось лишь умертвить тело (до чего же сильно это желание, как страстно я желаю этого!). Но кто сделает это? Я? Или кто-то другой? О, как мучительно ожидание!
На самом деле я уже давно готов умереть. Я уже давно смирился с тем, что смерть словно шествует за мной по пятам. Но я не бегу от неё в страхе. Напротив, я радостно иду ей навстречу. С самого детства я готовил себя к этому и я не допущу, чтобы смерть моя была уродливой или недостойной. Моя смерть будет прекрасной! Она должна быть прекрасной, должна быть благородной, должна быть достойной.
Я готов умереть! Готов хоть сейчас. И какой бы ни была моя смерть, я с радостью приму её, если только она не покроет позором моё имя. Больше всего я боюсь позора.
Пробудившись от сна,
Что называется жизнью,
Увижу ли Будду?
Свою смерть я планирую на 25 ноября 45 года Сёва. Я хочу умереть вместе со своим любимым сэнсэем, в один день с ним! О, до чего же это прекрасно!
Подобно цветку,
Что осенью вянет, чтоб
Весной зацвести
Снова, так и ты, сильный
Воин. Не страшись смерти
XI. Стихотворение
Недавно я рылся в своих старых бумагах в поисках идеи для какой-нибудь новой новеллы и нашёл одно стихотворение школьных лет. Точно не могу припомнить, когда именно я его написал, но помню, что это было в средней школе. В то время я увлёкся европейским романтизмом и в особенности творчеством Байрона и Бёрнса. «Паломничество Чайлд-Гарольда» и «Честную бедность» я перечитывал всякий раз, как представлялась такая возможность, а стихотворение «My soul is dark! Oh, quickly, spring!» и т. д. я знал наизусть. Это было моё любимое стихотворение. Под впечатлением произведений Байрона я и написал своё школьное стихотворение. В момент соприкосновения с европейской культурой я почувствовал впервые красоту и величие смерти. Я осознанно возжелал смерти. Эти настроения и были отражены в моём первом и единственном стихотворении, которое я написал на английском. Назвал я его «Самоубийца». Думаю, не стоит приводить его полностью ввиду несовершенства художественных качеств. Но сюжет мне представляется интересным. Юноша из богатой и родовитой семьи влюбился в юную продавщицу цветов. Любовь оказалась взаимной. Больше года скрывались влюблённые, пока отец молодого человека однажды не застал их врасплох. В гневе он изгоняет сына из своего дома, лишив его своего имени, титула и наследства. Ещё через год от болезни умирает девушка. Не в силах смириться с потерей, юноша со скалистого берега бросается в бушующее море.
Перечитав его снова, я подумал, а не отсюда ли идёт в моём творчестве тематика самоубийства, культ смерти, проблематика социального неравенства, приводящая порой к трагическим последствиям? В связи с этим не могу не вспомнить Шостаковича и его Первую симфонию, которая, по словам советских музыковедов, определила характерные особенности его зрелого симфонического письма, симфонического метода, если можно так выразиться.
XII. Меч и совесть
Меч … Я и меч … Меч значит для меня очень много. Он часть меня, моё продолжение. Я и меч. Мы едины. Я полностью отдаюсь мечу, я чувствую его. Я и меч. Мы действуем согласованно как единый механизм. Меч словно живой, он чувствует меня. Всё, что я не могу выразить словами, я поверяю мечу и он отвечает мне своей особой, чарующей музыкой, словно струны кото отзываются звуком на прикосновения твоих пальцев. Музыка меча — самая прекрасная музыка. Я готов вечно слушать её, музыку гладкой стали, ярко блестящей в лучах восходящего солнца, музыку острого клинка, пронзающего, рассекающего воздух с каждым новым выпадом. Только после долгих и упорных тренировок я смог услышать и по достоинству оценить её красоту и величие. Только выдающимся мастерам меча это под силу. Разумеется, я не считаю себя мастером меча, ибо мастерства я ещё не достиг, но я уже близок к настоящему мастерству. Каждый день, порой по нескольку часов к ряду, я оттачиваю технику владения мечом, совершенно позабыв об искусстве слова. Тогда я испытываю наслаждение и чем дольше я тренируюсь, тем больше оно становится.
Меч стал моим врачом. Он излечил меня от трусости, нерешительности, неуверенности в себе. Благодаря мечу моё тело раз и навсегда исцелилось от хилости и болезненности. Меч стал моим учителем. Он научил меня силе и выдержке, упорству, терпению, самообладанию, способности мгновенно принимать решения иногда на интуитивном уровне.
Только благодаря тесному и продолжительному общению с мечом я осознал, что не только поединок в кэндо, но и вся наша жизнь — борьба, борьба за право существования, борьба за право самовыражения, борьба за свои честь и совесть, которая нередко сулит тебе поражение. А иногда мне приходилось вступать в поединок и с самой Совестью. Совесть — самый искусный фехтовальщик из всех, которые мне известны, искуснее самого Миямото Мусаси. И потому, наверное, не стоит делать её своим противником. Я всегда терпел сокрушительное поражение в поединке со своей Совестью, как искусно я ни владел бы мечом. Боюсь, однажды это кончится для меня трагически.
XIII. Письмо матери
Дорогая мама. Я знаю, что нехорошо, непорядочно почтительному сыну покидать этот бренный мир прежде родителей. Я прошу тебя простить меня за это. Сложившиеся обстоятельства вынуждают меня пойти на этот крайний шаг, иначе я потеряю лицо. Ах, как трудно иногда выбирать между долгом благодарности и долгом признательности. Но я хочу верить, что после смерти моей ты не станешь упрекать меня, а напротив, будешь уверенна, что я в равной мере исполнил свой долг как перед тобой, так и перед родиной. Думаю, покойный отец со мной бы согласился и одобрил бы мой поступок. Скоро я встречусь с ним.
Твой недостойный сын Накатани Синноскэ
XIV. Просто сегодняшний день
Сегодня я зашел к г-ну Мисиме сам не знаю зачем. С собой у меня оказалась рукопись моего нового романа, о восстании в Сацуме.
Г-н Мисима нисколько, однако, не удивился моему внезапному визиту, даже напротив, был очень рад и принял меня весьма радушно.
Мы сидели в гостиной его загородного особняка, построенного на европейский лад. Его жена, Ёко, подала нам чай. Мы разговорились. Говорили о театре, о самураях, о плачевном положении сегодняшней Японии, полемизировали, какую роль должен играть Император в судьбе Японии … Затем он почему-то спросил о моём романе и я дал ему свою рукопись. Пробежав глазами две страницы нового текста, он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и на минуту задумался. Затем он резко открыл глаза и, слегка наклонившись в мою сторону, спросил:
- Накатани-сан, как ты думаешь, что такое счастье?
- Возможность умереть во благо Японии, - не знаю почему, тут же ответил я. Г-н Мисима снова откинулся на спинку кресла, заложив руки под голову, и рассмеялся. Он смеялся так звонко и радостно, словно я сказал что-то очень забавное. Таким жизнерадостным как в тот момент я его ещё никогда не видел.
- Ай молодец! Наш человек, - наконец сказал мэтр, потрепав меня по плечу.
Домой я ушел с каким-то странным чувством. Его вопрос о счастье и мой ответ показались мне сущим ребячеством. Но ему это позволительно, ведь он — гений, а гениям, как известно, прощаются их маленькие слабости. Я и по сей день сожалею, что Мисима-сэнсэй отказался от нобелевской премии.
XV. Гуддо бай
Распадается моя исповедь. Теперь она всё больше напоминает мне дневниковые записи или дзуйхицу. Благо, это моя последняя запись.
Сейчас 3.20 ночи. Я бодрствую, ведь это моя последняя ночь. Ровно через восемь часов и десять минут меня уже не будет в живых. Но странная вещь! Я не испытываю ни страха, ни сожаления, ни скорби. Я лишь бесстрастно любуюсь сияющей луной и ночным небом, вспоминая, как когда-то г-н Мисима рассказывал, что видел предсмертные записки камикадзэ. Одна из них особенно впечатлила его. Она была написана на обрывке бумаги карандашом небрежным, малоразборчивым почерком, из-за чего у мэтра сложилось впечатление, будто молодой человек торопился. Написано же было примерно следующее: «Дорогая мама. Со мной всё в порядке. Я по-прежнему весел и здоров. Даже не верится, что через каких-нибудь три часа меня не будет в живых. Но всё-таки ...»
НО ВСЁ-ТАКИ … Теперь и я ощущаю на себе это «но всё-таки ...». Возможно, я пребываю сейчас в том же состоянии, что и этот юноша. Осознание того, что мы с ним оба отдали свои жизни не зря, что мы оба пожертвовали собой ради великой Японии — единственное, что придаёт мне сейчас сил и уверенности.
Да здравствует Япония! Да здравствует Император! Да здравствует армия! Семь жизней — на алтарь отечества!
Отцветают
Старые вишни в саду …
Вслед за ними и
Я покидаю этот бренный мир.
Как ярко светит
Сегодня луна! Словно
Путь освещая,
Последний мой путь
В мёртвое царство теней.