ОЗЕРО
У плывущих в лодке судьба одна.
(Узбекская поговорка).
Зима 1939-1940-х годов в наших краях выдалась необыкновенно снежной, а весна 1940-го года необычайно дружной, и вода от быстро растаявших снежных сугробов почти полностью заполнила котлован ранее высохшего озера. Снова на том своём, прежнем месте образовалось прекрасное, чистое, глубокое озеро, доставившее столько чудесных, приятных моментов в жизни не только детворы, но и взрослых жителей нашего посёлка.
К сожалению, радость от сюрприза, подаренного нам природой, в самом её начале была омрачена одним трагическим событием. И случилась эта печальная история, как мне помнится, второго мая 1940-го года. Был праздничный, вполне комфортный по нашему климату день, и большинство жителей нашего посёлка совершали по улице праздничные прогулки. Мы же, сельская ребятня, конечно же, собрались на берегу вновь обретённого, такого желанного для нас озера. Сено, заготовленное в несколько скирдах на дне котлована, за зиму было скормлено скотине, а длинные деревянные корыта, стоявшие рядом со скирдами, из которых, возможно, поили животных, с появлением большой воды всплыли, и ветерком по волнам их подогнало к берегу озера со стороны посёлка. Над тем, как лучше нам использовать сложившуюся на данный момент ситуацию, размышляли недолго. Было высказано мнение, что неплохо было бы совершить небольшую водную прогулку по воскресшему озеру, и поскольку в нашем распоряжении никаких других надёжных плавсредств не было, то вместо отсутствующих пока «баркасов» решено было использовать те деревянные корыта, которые вот тут рядом, перед нашими глазами мерно покачивались на лёгкой, озёрной волне. Корыта были длинные, но узкие и позволяли размещение в нём «экипажа» в составе не более двух человек.
Первым на эту идею откликнулся мой двоюродный брат Михаил, сын дяди Григория – потомственного рыбака. Заговорили наследственные признаки - настойчиво поманила Михаила водная стихия, и он пригласил меня совершить с ним первый в истории озера после его возрождения «испытательный» заплыв. Предложение было весьма заманчивым, но мой десятилетний разум оказался на высоте - я проявил твёрдость и от «испытаний» отказался наотрез.
Тут же сразу сформировался второй «экипаж». Ребята нашли длинную палку, уселись в корыто и, отталкиваясь палкой о дно озера, поплыли. Отплыв совсем недалеко от берега и обнаружив, что их плавсредство через щели дна стало активно заполняться водой, они просто выпрыгнули в воду, выбрались на берег и побежали домой сушиться.
А вот теперь уже совсем непонятно, как после всего только что происшедшего Голенко Николай, паренёк лет четырнадцати, и Чичков Ваня, мой десятилетний ровесник решаются на совершенно безумный поступок: они спокойно усаживаются в другое корыто и отплывают от берега. Как Ваня так легко доверился своему спутнику, парнишке весьма легкомысленному, если не сказать больше? Ветерок был попутным; очень скоро взятый ими «шест» стал бесполезным - озёрного дна он уже не доставал, и утлое «судёнышко» волнами неспешно понесло к середине озера. Какое-то время ребята сидели спокойно в разных концах корыта напротив друг друга. Затем один из них, непонятно почему, с какой целью, поднимается со своего места и идёт к другому в противоположный конец корыта. Корыто, естественно, становится «на дыбы», переворачивается, ребята вываливаются в воду и начинают тонуть. Ребята отчаянно боролись за свою жизнь: они то скрывались под водой то, оказываясь на поверхности отчаянно работали руками, пытаясь плыть, чего они не умели делать - поскольку вообще такое обилие воды видели впервые в своей жизни. День был хотя и солнечный, но достаточно прохладный, и ребята были одеты соответственно погоде; одежда очень сковывала движения и намокшая, потяжелевшая тянула на дно.
Набата на этот раз я не слышал. Озеро хорошо было видно почти с любого места в посёлке, и в одно мгновение на берегу собралось почти всё село и родители тонущих ребятишек в том числе. Как, какими средствами я смогу передать всё то, что происходило с людьми, оказавшимися свидетелями этой страшной трагедии. Как мне изобразить чувство беспредельного отчаяния родителей, когда перед ними, на их глазах гибнет родное существо, для спасения которого готов был бы пожертвовать собственной жизнью, а ты, видя всё это, совершенно лишён какой-либо самой минимальной возможности оказать ему необходимую помощь.
Лодок в нашем посёлке давно уже ни у кого не было, и только одно место, ближе других расположенное к нашему посёлку, где могли быть лодки – это озеро Узынколь. До него около шестнадцати километров, а счёт идёт на минуты. Подвыпивший мужчина, бывший моряк, бросился было к воде, чтобы поплыть на выручку ребятишкам, но его удержали от благородного, но совершенно бессмысленного порыва - он и сам-то еле удерживался на ногах; до места трагедии около трёхсот метров, температура воды, наверное, никак не выше пяти градусов - это было, хотя и благородное, но безумие.
Какие ещё меры предпринимались в этот день я уже не знаю, поскольку к озеру прибежали и мои родители - на них, как говорится, «лица не было». Незадолго до этого рабочим МТС выдали такие пиджаки, или куртки, не знаю, как их назвать - тонкие, без подкладки, тёмного цвета. Родители одаривали нас этими куртками (с одеждой всегда у нас было плохо) и мы, закатав слишком длинные для нас рукава, «щеголяли» в них. Вот такие одинаковые куртки были у нас с Ваней Чичковым. Бедный Ваня, вынырнув, беспомощно размахивал раскатавшимися рукавами, и моим перепуганным родителям показалось, что это я попал в такую беду. Убедившись, что я в безопасности, отец мой завершил постепенно возвращавшееся к нему душевное равновесие солидным словесным мне внушением, и я, схлопотав от него в дополнение ещё и увесистый подзатыльник, убежал домой.
Ночью выпал снег. Тело Николая Голенко на следующий день нашли на противоположном берегу озера. В этот же день откуда-то привезли лодки и несколько дней безуспешно искали тело несчастного Вани – оно само всплыло на поверхность озера только в середине лета.
ЛЕТО
Взвейтесь кострами, синие ночи.
(Песня-марш советских пионеров).
Летом этого, 1940-го, года отец отправляет меня в первый в истории нашего района школьный лагерь, организованный на «Ремезовом» кордоне. В домике, что был определён для отдыха детей, было две комнаты: в одной комнате были поставлены кровати для девочек, в другой - для мальчиков. Кровати были без сеток, и вообще без какой-либо опоры, на которой можно было бы устроить постель. Теперь восьмилетние мальчишки и девчонки, ребята чуть постарше, должны были в лесочке, на опушке которого располагался наш домик, наломать таких веток, которые можно было бы разложить на кровати таким образом, чтобы они могли полностью и абсолютно надёжно заменить сетку.
Как бы то ни было, всё, в конце концов, обустроилось, и лагерная жизнь вошла в своё русло. Утром вся наша дружная компания бежала на зарядку. На спортивной площадке мы становились в один ряд и по команде вожатой выполняли различные упражнения: отчаянно размахивали руками, дрыгали ногами и энергично приседали. И вот тут выявилось одно небольшое, но весьма деликатное, даже пикантное обстоятельство, внеся дисгармонию в моё «мужское» душевное равновесие. Мне очень было нежелательно приседать, поскольку во время выполнения этого спортивного движения, так необходимое мне, ничем не защищённое отверстие на передней стороне моих коротеньких штанишек, одетых на голое тело, полностью открывалось, слишком откровенно обнажая их внутреннее содержание; и мне казалось, что именно туда, в эту «прорешку», будь она неладна, бросает иногда свой зоркий взгляд наша симпатичная физкультурница, отчего мне становилось крайне неловко. Днём пионервожатые ломали голову над тем, чем занять всю эту, свалившуюся на них ораву беспокойных ребятишек; вечером слушали пластинки, которые крутили на патефоне работники кордона, жившие в одном дворе с «нашим» домиком, или разучивали недавно появившуюся песню М.Блантера - «Катюша». Один раз показали нам фильм, скорее и не фильм, а сборник киножурналов, откуда запомнился мне лишь один эпизод из зимней кампании советско–финской войны.
Питание было организовано неплохо, но детей районного начальства всё-таки угощали всякими вкусностями регулярно навещавшие их мамаши, и из уст детишек привилегированных родителей, канючивших так громко, чтобы непременно их слышали другие дети, я тогда впервые услышал название загадочного, неизвестного мне напитка - «какао».
Из спортивных снарядов были только две пары качелей, укреплённых между деревьями в лесу с круглыми, скользкими палками, служившими сиденьями. За время «отдыха» руководством лагеря было пресечено несколько попыток «дезертирства». В заключение был, естественно, как положено, прощальный костёр и счастливое прощание с порядком надоевшим, скучным лагерем.
КАНИКУЛЫ
Лежит дорога к счастью через труд.
Пути иные к счастью не ведут.
(Абу Шукур)
В летнее каникулярное время дети обычно работали в колхозе, выполняя посильные по их возрасту работы. Сначала мы собирали пшеничные колоски, которые упали на землю во время уборки пшеницы комбайнами.
Даже такая работа, да еще и на солнцепёке, давалась мне с трудом – давали о себе знать перенесённые болезни. Однажды, во время сбора колосков, у меня случился тепловой удар (я так думаю); мне стало так плохо, что я (благо трудились мы недалеко от озера) быстро, насколько смог, пошёл к озеру и прямо в одежде бросился в воду. После вынужденных водных процедур мне слегка полегчало, и я, в сопровождении товарища, отправился домой.
В последующие годы, когда немного подросли, мы стали выполнять работы посерьёзней. Мы поднимались в три часа утра и бежали в назначенную нам заранее колхозную бригаду, где получали у бригадира задание на наступающий трудовой день. Во время сенокоса мы подгребали сено волокушами, во время уборки зерновых перевозили на волах зерно с тока на элеватор. Возить зерно мне больше нравилось в ночную смену - нравилась ночная прохлада и какая - то особенная ночная тишина. Большая часть пути от тока до элеватора пролегала вдоль озера, и когда запоёшь от переполнявших тебя восторженных чувств, то вроде бы даже слышишь, как твой голос, «проскользнув» по водной глади озера, растекается по улицам спящего посёлка. И лишь один вопрос вносил диссонанс в моё благостное настроение в такие минуты: когда люди кормили этих бедных животных, что волокут сейчас мою бричку с коробом пшеницы? Ведь я принял их от такого же «работника», как я, который возил такое же зерно на них весь прошедший день.
Часто, во время загрузки мною короба зерном, голодные волы бросались к ворохам пшеницы, насыпанным прямо на земле, и жадно принимались есть. Неумеренное потребление зерна этими животными могло привести к тяжёлым последствиям, вплоть до гибели. Справиться с голодными волами мне было не под силу, и на помощь мне приходили женщины, работавшие рядом у ручных веялок.
ШКОЛА
Те, у которых мы учимся, правильно
называются нашими учителями, но не всякий
кто учит нас, заслуживает это имя.
(И.Гёте).
В череде кадрового учительского «калейдоскопа» львиную долю времени занял полуграмотный сельский мужичок небольшого, чуть ли не карликового роста, Яков Павлович. Откуда и когда он появился в наших благословенных краях я не помню, но почти все, оставшиеся у меня три года начальной школы я, а потом и моя младшая сестра Мария, постигали азы школьной грамоты под его наблюдением.
Проверяя как-то мой диктант во втором (или третьем) классе, в слове «на пристани» учитель сделал мне исправление: перечеркнул последнюю букву «и», сверху написал букву «е» («на пристане») и поставил оценку - «хорошо». Это была моя единственная «ошибка» в диктанте. Когда я учился уже в десятом классе, а моя сестра - в четвёртом, они с подружкой не смогли решить задачку по арифметике и обратились к нему за помощью. Яков Павлович посоветовал моей сестре: «Обратись к Ивану – он поможет». Задачка была совершенно простая. Секрет её сложности заключался в том, что, не надеясь на себя, не веря в свои силы, заворожённые напечатанным ответом на решение задачи в конце задачника, оказавшимся банальной опечаткой, ни девочки, ни их учитель, не сделали попытки опровергнуть его несложными арифметическими расчётами.
Математика была одним из любимых мною предметов. Будучи учеником второго класса, я помог решить задачку своему товарищу, ученику четвёртого класса Коле Поляничко - ему справиться с нею почему-то не удалось.
Иногда мы под руководством своего учителя выполняли некоторые посильные нам хозяйственные работы для школьной надобности. Яков Павлович, как истинный наставник, не упускал возможности использовать эти контакты с учениками и для «просветительской» работы. Он просил мальчишек опускать штанишки и с интересом рассматривал их «достояние».
- Когда я ложусь в постель с моей Наташей, мне сразу же хочется её «топтать» - так деликатно, ненавязчиво наш сельский «Песталоцци» вводил нас теоретически в интимный мир супружеских отношений, чем пытался как можно скорее ликвидировать этот пробел в нашем отечественном образовании.
Не дожил Яков Павлович до воплощения волновавшей его идеи всеобщего полового просвещения. Одно время с экранов телевизоров пошли было вещания таких образцов прогрессивных замыслов, какие Якову Павловичу не снились и в самом счастливом сне. Но, вроде бы, на сей час количество сторонников подобного просвещения пока не преодолело критическую черту наличия разумного народонаселения, хотя бы в большинстве стран бывшего Союза. Ведь, как говорят шутники, количество ума на земле постоянно, а население растёт.
Мне неприятно вспоминать и писать об этом. Делаю я это только для того, чтобы полнее донести тому, кто рискнёт прочесть это моё «творение», атмосферу окружавших меня сомнительных нравственных веяний, проникавших «кое-где у нас порой» (в данном конкретном случае в лице появившегося в наших краях одного из их «апологетов» - Якова Павловича) и в наше село. И всё это в пору возраста моего наиболее активного познания окружающего мира и формирования человеческих качеств. Ведь, как известно, «ничто на земле не проходит бесследно». Какие всходы могли дать зёрна пошлости, мимоходом брошенные на участки детского сознания, ещё не занятые благородными семенами «разумного, доброго, вечного»? «Достоинству нас не научит тот, кто недостойно сам себя ведёт». (Ахмад Джами)
На «смотре» я, слава Богу, не присутствовал и услышал о нём только от своих приятелей, зато душевные откровения о любви к своей Наташе слышал «самолично» из уст самого «педагога». Они в моей памяти оставили весьма неприятный осадок, совершенно уничтоживший к моему первому учителю всякое уважение. К счастью Якова Павловича его «педагогические» методы не получили надлежащей огласки – дети нашего времени народ был серьёзный, неболтливый - иначе такой «прогрессивный опыт» был бы всенепременно «вознаграждён» по достоинству.
Учился я отлично, несмотря на то, что по причине частых болезней пропускал много уроков; проблемы были только с физкультурой – причиной всему был ослабленный болезнями организм. Отличникам учёбы у нас, как на производстве передовикам и ударникам труда, в конце учебного года вручали премии. По большей части премиями награждали по принципу: «на тобi, небоже, шо менi негоже». (Небiж - по-украински племянник, голубчик или бедняга). Первая премия, которую я заслужил по окончании второго класса, был шёлковый поясок с кистями на концах. Самой лучшей наградой была бы, конечно, книга – «учитель без платы и благодарности», ибо считал, что для меня «милее книги в мире друга нет». Слова великого узбекского поэта Алишера Навои как нельзя точно отражали мои тогдашние пристрастия. В следующем году мне уже подарили коньки. Я был бесконечно счастлив подарку, однако ровно только до того самого момента, пока не взял в свои руки и не разглядел их как следует. Подаренные «Дутыши» были без ботинок. Но эта беда была не столь велика - в то время большинство моделей коньков прикреплялись к обуви при помощи специальных ремешков - коньки оказались разных размеров и оба левые. К счастью, нашёлся человек (Алёша Найманов, одно время бывший моим одноклассником и оставивший школу), который предложил мне в обмен на коньки несколько тетрадей, и я не посмел отказаться – тетради (невероятный дефицит), даже в таком небольшом количестве, оказались для меня гораздо важнее и нужнее, чем такие коньки.