Пыржик открыл глаза и проснулся. Ну, так ему, по крайней мере, показалось.
В комнате было темно. Значит ночь. Сизые шторы были задернуты.
Они и днем пропускали мало света, а ночью и подавно. Впрочем, света здесь снаружи много не бывало. И днем, и ночью небо, солнце, луну и звезды занавешивали низкие плотные серые облака, чуть более светлые, чем закрывающие окно шторы.
Рано утром и поздно вечером добавляли света соседские окна, невесёлыми огоньками вспыхивавшие во мраке. Но их свечение через шторы не пробивалось.
Днем папа открывал шторы, и в комнате становилось светлее. А если шторы бывали открыты вечером или ночью, то тогда по стенам комнаты начинали плясать самые разные страшные и злобные в своей молчаливости тени. И непонятно было, что хуже – полная темнота, хранимая сизыми занавесками, или безмолвные танцы блеклых теней…
Пыржик прислушался. У стены на другой стороне комнаты сопел негромко Жутик. Негромко, но отчетливо шоркали пластиковыми шестеренками часы на кухне. Жалобно повизгивали двери в квартиру, еле заметно покачиваясь от сквозняка в длинном коридоре, выводящем через велосипеды, старые шкафы, ватрушки, ледянки и сложенные картонные коробки в подъезд.
Лишь металлического звяканья ложки о стенки стеклянного стакана Пыржик не услышал.
Дней недели и времени вообще Пыржик не различал, тридцатьсемьвосемьнадцать и двадцать-тридцать были для него равнозначны без четверти одиннадцать или семь. Всё, что имело место в прошлом, случалось для него просто вчера.
Вчера был Новый год, вчера Жутика укусила пчела, мама купила рыбу и они ездили к морю. Это было очень удобно.
То, что ложка не брякала о стакан, могло значить разное. Например, что папы уже нет дома, а ложка отбрякала свое. Или наоборот, что папа еще нагло спит или, хуже того, просто валяется вместо того, чтобы выполнять на кухне утренние ритуалы.
Пыржик свесил голову с кровати. Дверь в комнату была закрыта, светлой полоски под дверью не наблюдалось. Значит, в кухне тоже темно.
Если темнота комнаты была искусственной и достигалась с помощью штор, то мрак на кухне был её природой, как мрак пещеры или склепа.
В кухне не было окон, в неё не проникал пусть тусклый и слабый, но естественный солнечный свет. Только электричеством или газом освещалось пространство для приготовления пищи, и это роднило кухню с пещерами древних людей. И очень злило маму… Наверное, благодаря мамам люди больше и не живут в пещерах…
Из-за сизых штор послышался рев автомобилей и другие звуки улицы, намекавшие на то, что глубокая ночь кончилась, сменившись тёмным утром относительно высоких широт.
Пыржик не умел и не пытался анализировать, а просто вдруг почувствовал, как какое-нибудь животное, что ни Шмяка, ни Морра ему уже не угрожают; что тьма, такая пугающая еще несколько минут назад (т.е. почти вчера), сама становится пугливой, рассеянной и тает незаметно, но неумолимо, как гора грязного зимнего снега в углу двора, съедаемая голодными весенними туманами.
И Пыржик вылез из-под одеяла, схватил самосвал, из кузова которого тут же посыпались изображающие мусор пластиковые детальки, и пошлепал босыми ногами куда-то в сторону теплого ветра и желтого песка из битых ракушек.
За песком, неторопливо просовывая ленивые языки пенистых волн между невысокими ракушечными холмиками,спокойно синело море. В руках у Пыржика откуда-то появилась лопатка. Теперь можно грузить ракушками самосвал.
Рядом с ракушечным холмиком зашевелилось что-то большое и черное, и Пыржик увидел, что это баклан. Баклан вытягивал шею, поворачивал голову то одним глазом к Пыржику, то другим, переминался с ноги на ногу, замирал, превращаясь в чёрный пакет с мусором, но не улетал.
Пыржик замахнулся на баклана лопаткой.
- Не гони его, - негромко сказал кто-то сзади. Пыржик обернулся и увидел Умору.
Умора была сухая и длинная, какая-то извивающаяся и костистая одновременно. Пыржик собрался испугаться, а Умора сказала:
- Не гони его, он давно ждёт меня.
И Умора шагнула к баклану, а Пыржик оказался в стороне и мог только смотреть, как Умора села рядом с бакланом, обняла его своими сухими, но гибкими длинными руками и стала гладить. По спине, по крыльям, по беспокойной голове, по перепончатым лапам… С каждым движением Уморы все больше успокаивался, утишался баклан. И вот уже он положил свою клювастую голову ей на плечо, и замерли, уставившись в разные стороны, его небольшие по-рыбьи круглые глаза.
- Ну вот и уморила – улыбнулась Умора Пыржику.
А Пыржик вспомнил, как вчера они с папой лазали по скалистому берегу над ракушечным пляжем среди колючих теней давно ушедших в небытие народов, оставивших за собой только сползающие в море развалины каменных кладок и неясные шёпоты в траве. В тот день встретили они в гроте среди камней такого же баклана; он ждал и всё никак не мог дождаться свою Умору и выходил к ним, а мама, глупая, предлагала ему гречневую кашу.
Умора улыбалась, блестели на нездешнем солнце золотистые зубы, и улыбка звучала странно и знакомо, словно металлическая ложка звякала о стеклянный стакан.
Пыржик открыл глаза и проснулся.
Улыбалась полоска электрического света из-под закрытой двери детской, в кухне, неторопливо двигаясь в вязкой золотистой жиже, жалобно звякала о тонкую стеклянную стенку серебряная ложечка.
Пыржик вылез из кроватки, распахнул дверь и, щурясь от яркого электричества, пошлёпал в кухню.
У мойки стоял папа в красном шерстяном халате и готовил водичку с мёдом.
Как обычно на столе уже стояли полные золотой с зеленоватым отливом жидкости стаканы. Один, просто прозрачный, - Жутику. Другой, с каемочкой из пяти красных колец, - Пыржику.
- Пей, - сказал папа Пыржику и кивнул на стол.
Пыржик жадно схватил свой стакан, ещё такой большой, но с каждым днем незаметно уменьшающийся, и большими глотками начал пить. Пока он пил, исчезали, смываясь медовым вкусом реальности, баклан и Умора, и темнота зимнего утра, и развалины у моря.
- Ты сваришь мне кашу? – спросил Пыржик, разделавшись с водичкой с мёдом. – Только с жуками!
- Конечно, - кивнул папа и полез в полку за изюмом и овсянкой.