Чердак был запылённый, в густой паутине по углам. Было видно, что долгое время сюда никто не заглядывал. Изорванные, полуистлевшие книги, разбросанные по полу, какие-то игрушки, тряпки, картон, пуговки – разноцветные искорки в пыли. Бумаги кучей лежали в дальнем углу. Голуби ворковали на крыше. На чердаке было жарко. Подшитая в синий переплёт рукопись наполовину торчала из покрытых пылью бумаг. Руки пришедшего человека осторожно вытащили её из груды макулатуры. К переплёту была приклеена бумажка с полувыцветшей надписью. Человек, взявший рукопись, поднёс её к лучику света, падающего из щели в крыше. С трудом разбирая слова, он прочёл: «Пьеса для виолончели с отсутствующим оркестром, записано за две недели до конца света». И ниже – другим почерком: «Милостивый государь, прошу вернуть не позднее субботы. С уважением, всегда ваш Асмодей Филиппович».
Человек раскрыл рукопись и стал вглядываться в написанные летучей вязью строчки. Числа перемежались с непонятными значками. Текст был написан на иностранном языке. Человек узнавал знакомые со школьной скамьи немецкие слова. Кое-где в строчки были вставлены слова на русском – какие-то обрывки непонятных фраз: «спросить у Палагеи», «по коридору не ходить», «пять фунту изюму»… И несколькими строчками ниже: «в стене у камина», «не говорить ничего», и опять вписано между строк: «пять фунтов изюма». А в самом низу – дважды подчёркнуто: «Рецепт Амальдеуса». И большими печатными буквами чётко выведено: «ПЯТАЯ АКСИОМА».
То ли сквозняк из щелей потолка, то ли неловкое движение пальцев шевельнуло страницу. Рукопись скользнула из рук, но человек успел подхватить её. Листы перевернулись сами собой, и глазам открылась страница, заполненная ровными строчками фраз, написанных резким и уверенным угловатым подчерком. Человек отступил на шаг, осторожно присел на опрокинутый ящик и вгляделся в чёткие, как будто недавно написанные очертания букв. Ему показалось, что слова прыгнули навстречу его взгляду. Зазвучали тихой , непривычной слуху мелодией, проникающей в мозг и наполнившей тело приятным ознобом. Человек читал, и смысл написанного плыл в его сознании, раскрываясь живыми картинками бывшей когда-то реальности.
…Мерный, уютный шум дождя за окном. Комната погружена в полумрак. Лампа на столе под зелёным абажуром освещает листы бумаги, стопку книг, аккуратно сложенных в тени на дальнем углу стола. Ласковый зелёный свет выхватывает из темноты кресло, прислонённое спинкой к стене. В кресле неподвижно сидит старик. На стене за его спиной , чуть повыше кресла, прикреплён лист ватмана, разрисованный цветными фломастерами. В пёстром узоре линий угадывается ночная улица, заполненная дождем и разноцветными рекламами. Кто-то, кто рисовал картину, смог передать дрожащую плоть ночного городского пейзажа, тёмные пятна скользящих мимо витрин машин, глянцевый отсвет луж, размытые фигурки людей, одновременно и спешащих куда-то, и застывших в ухваченном художником мгновении.
Фигура в кресле шевельнулась. Открытые миндалевидные глаза пристально вглядывались в полумрак комнаты. Большой нос не портил лица, но придавал ему некую законченность в общем выражении иронической насмешки и – одновременно – горькой усталости.
- Вот она, моя каморка, норка, хижинка, пещерка, если хотите, господа, - вполголоса произнёс человек. - Там, за её окном, сырость, ночь, тусклые окошки, разбитые в грязь улочки, а ещё дальше, где-то далеко и невидимо, море, которое я уже никогда не увижу.
Комната молчала, не отвечая ему. Где-то глухие шлёпающие звуки отбивали монотонный ритм – то ли часы на стене, то ли падающие из неисправного крана капли воды. Человек опустил голову и тяжело вздохнул.
- Они окружают меня, - тихо проговорил он, и пальцы его нервно вздрогнули на подлокотниках кресла. – Они двигаются, что-то говорят… Они сливаются и снова разделяются, они дышат… Но они – мёртвые души, пустые одежды… Все эти шубы, сюртуки, шляпы, сапоги, цепочки и платочки, глаза и губы!.. Пятна жизни, или пустые пузыри…
Что-то щёлкнуло за окном, ударило по стеклу. Темнота в углу комнаты шевельнулась, как будто кто-то плащом задел неподвижное пространство. Человек в кресле, не глядя на это шевеление, пробормотал скорее сам себе, чем кому-то:
- Кто ты? Тень моего воображения? Призрак?
Из темноты угла выступила фигура в камзоле, повела рукой в приветственном жесте и лёгким поклоном завершила своё появление.
- Мой поклон вам, сэр!.. Для меня большая честь видеть столь выдающегося человека!.. Надеюсь, я не очень потревожил вас, Николай Васильевич?..
- Мы знакомы? – глухо спросил человек в кресле.
- И да, и нет, - легко ответил вошедший, - Мы с вами оба – люди сцены, понимаем и ценим обаяние подмостков! И разве эта комната – не такая же сцена? Игра – во всём, и что может быть слаще этой игры? – и человек в камзоле изящно поклонился хозяину комнаты.
- Да, да! – ответил тот, кого назвали Николаем Васильевичем. – Я узнал тебя, творец Гамлета и Макбета!
Человек в камзоле рассмеялся, закинув голову.
- Скрипят гробы, и дышит ад заразой, - продекламировал он, - но это не имеет к нам никакого отношения! Разве может гроб стать домом для человека, которому дана власть над словом, которому и всё мироздание – тесное жилище? – и он поклонился человеку в кресле.
- Пустое! – сказал Николай Васильевич, - Моя память, она подводит меня…Зачем я здесь? И как я – здесь? И почему я знаю то, чего никогда раньше не знал? Какой в этом смысл?
- Завершить Работу, - почтительно ответил человек в камзоле. – Соединить, наконец, Слово – с Действительностью, и через Слово вернуть ей жизнь. И этим – остановить разрушение мира!..
- Но разве мы сейчас – не игра посмертной вечности? – воскликнул человек в кресле, - И разве не разрушаемся мы – вот сейчас! – в последнее мгновение жизни?
- Ах, оставьте, Николай Васильевич, - ответил ему гость, - Познав тайны языка, его магическую силу, способную творить Вселенные, разве возможно после этого отдаться разрушительному течению времени? Нам ли с вами обращать внимание на скучное шевеление окраин? Мы ведь с вами знаем, где – Реальность, а где – лишь её Тень.
- Я думал об этом всю жизнь, - прошептал человек в кресле, - Но возможно ли это, чтобы слово обрело силу жизни и стало реальным?..
- А не ваши ли это слова, Николай Васильевич, - грустно спросил человек в камзоле, - Вот эти слова: вдруг стало видно во все концы света! И ещё: редкая птица долетит до середины Днепра! А тройка, летящая в неизведанное?.. Вы должны это сделать, сэр! Вы должны словом вернуть миру бессмертие! Конец света не должен насупить! А времени осталось – всего ничего! Может быть – всего одна ночь!
Человек в кресле шевельнулся. Пронзительные глаза, вбирающие скрытые тайны вещей, раскладывающие их на части и вновь собирающие – уже в новом качестве, в качестве живого, творящего слова, эти глаза вцепились в лицо пришедшего…
- Да, - сказал тот. – Пять аксиом бытия. Вон, на столе, тот манускрипт, за лампой… Пятая аксиома, сэр, обратите внимание – пятая аксиома!..
... Загремела жесть крыши: подкравшаяся кошка прыгнула на зазевавшегося голубя, но промахнулась. Коротко мявкнув, покатилась она по разогретому металлу крыши и зацепилась на её краю, упёршись лапами в водосточную трубу. Пространство чердака загудело, пыль заметалась в воздухе. Человек, держащий в руках рукопись, вздрогнул, огляделся по сторонам, приходя в себя. Исписанные страницы манили его, затягивали в магическую реальность неизвестно где и когда происходящего события. Опустив голову, он глянул в раскрытую рукопись. И снова слова зазвучали и раскрылись его взору – в музыке созвучий, в линиях начертания букв, в скопище возникающих через них вещей…Как они стоят, теснятся, косясь друг на друга, и вместе составляют зачаровывающую душу картину: вот она – комната, предметы, тиканье часов, поскрипывание высохших половиц и – лампа! Лампа на столе, под зелёным абажуром, тёмное стекло окна, за которым – ночь, и дождь, и звук текущей воды, и шлёпанье чьих-то шагов по лужам, и лужи, пахнущие особым сырым запахом, и тяжёлый мрак сверху, придавивший чёрные очертания домов, и огонёк, где-то очень далеко мерцающий огонёк одинокого фонаря, или окна, или звезды… Человек в кресле смотрел в опустевший полумрак комнаты. Весёлые буйные фразы сплетались в ткань давно потерянного мира, в котором были степи, хутора, река, вольно раскинувшаяся под звёздным, южным небом, щебетанье какой-то птахи в зарослях придорожных кустов. И всё сменялось сугробами и хатами, утонувшими в снегу, и лёгкой тенью дымка из покосившейся трубы на крыше… И эта фигура – чёрная и нелепая, сидевшая у трубы, обняв её тонкими корявыми ручонками и помахивающая длинным хвостиком с бубончиком на конце. И над всем этим – серп месяца, огромный, невероятно чистый и сияющий. И доносился дробный стук копыт по мокрой мостовой, и поскрипывали рессоры невидимой брички, в которой сидел человек, закутавшись в шубу. Сидел и смотрел испуганными глазами – прямо в сердце, прямо в душу, прямо в пустоту головного небытия.
Шум дождя за окном стих. Человек в кресле шевельнулся и посмотрел на стол. «Ещё раз, - пробормотал он, - Прочту… Понять это, чтобы окончить дурацкий спектакль». Он встал, подошёл к столу, поднял стопку книг и достал из-под них листы бумаги. Вдруг стало видно во все концы света. «Не то, не то, - бормотал человек, перебирая листы, - Что это? Что тут написано? Если дойти до конца улицы Салихова, до огромного валуна, вросшего в землю… Откуда это? Увидишь резкий обрыв вниз, с торчащими из земли камнями, обросшими травой и диким кустарником…С обрыва открывается вид на переплетение улочек, приютившихся на склоне горы…Не то, не то! Пятая аксиома! Ни черта нет! Только эта ночь! Эта лампа! – человек бросил листы на стол, тяжело прошёлся по комнате, покосился на окно. Снова подойдя к столу, человек потянулся за книгой, лежащей в тени, на дальнем углу стола, взял её. Из книги выпал пожелтевший от времени лист бумаги на котором чётким уверенным подчерком было написано несколько строк. Человек подхватил лист и впился в него глазами. На листе было…
На этом рукопись обрывалась. Где-то на крыше ворковали голуби. Женский голос внизу, во дворе, крикнул: «А ну, марш домой! Опять, как чёрт, измазался!». Человек смотрел на пустой лист с внезапно оборвавшейся фразой. Лист был исчёркан ломаными линиями, как будто кто-то пытался что-то написать, или нарисовать. И в самом низу страницы подчерком быстрым и нахальным размашисто было написано:
«К рассмотрению». Стоял смазанный оттиск печати и сбоку от неё, другим уже подчерком, с бесшабашной лихостью написанная, корявилась фраза: «Сдано в архив. Оперуполномоченный НКВД Ягель М. Я. 1938 г.»