«Отцы ели незрелый плод, а у сыновей оскомина…»
(Иер. XXXI, 29-30)
Дед любил сощурясь глядеть на солнышко, будто там были ответы на его вопросы. А было их у него немало.
Звали деда Хацкл Исайевич Гугель. И отец его был тоже Гугель, дед – Иеремия, по профессии гугельщик, проще, булочник. А по характеру Хацкл Исайевич был фантазер и утопист, каких еще поискать.
Родился он в 1899 году, и как он сам говорил, имея акцент, в «Семфаропале», – так он называл город на идишский манер. Образование получил в хедере, мог пойти дальше по религиозной линии, но не пошел. В конце концов по зову партии стал трактористом, что в те времена приравнивалось по причудливости и пафосной романтике к шоферу и летчику, только за вычетом скорости и высоты.
В начале 20-х годов его направили пахать в отстающий Дагестан, где дед через год заболел малярией и был отозван долечиваться в Москву. Тут он последовательно пошел по комиссарской линии, долго носил в кобуре наган, пока не стал в 1937 году директором паровозного депо завода им. Владимира Ильича.
В войну деда наградили орденом Ленина, после чего посадили в 1949 году как космополита, потому что настали времена, когда сажали за это красивое словцо, мутно понимая его смысл.
Но дело вовсе не в том, что его посадили как космополита, а в том, что посадить его следовало давно и за другое, за оголтелый троцкизм, за его завиральные фантазии, шальные пророчества и блажной треп о будущем, дурманившем голову наивному крестьянину, пролетарию от сохи.
Рассказывали, что будучи еще трактористом, он мог в обед собрать вокруг себя на пашне работящую кодлу и щурясь, глядя на солнышко, рассказывать о том, что скоро настанет такое дивное время, когда люди перестанут голодать, в каждом доме будет лампочка Ильича, паровое тепло в металлических комодах, у каждого – велосипед, почти у каждого – автомобиль, а у некоторых аэроплан, чтобы вовремя прилетать на работу, продолжительность жизни утроится. Рабочие и крестьяне перестанут страдать от болезней, а только по пустякам, то есть от неразделенной любви, острой зубной боли и легкой простуды. В любом, даже самом совершенном обществе не без этого, потому что человек от природы слаб и его может убить какой-нибудь лесной клоп. Короче, придет время и настанет сущий Рай на земле, если, конечно, химией победить вредного клопа. И если человек будет несчастлив, то сам виноват. Удивительно, что то же самое ранее твердил Л. Н. Толстой. Тоже известный фантазер и путаник. Так уж у них с Х. И. Гугелем совпало. Это не противоречило, впрочем, и иудейской доктрине, согласно которой на вопрос «Как дела?», следует отвечать: «Наслаждаюсь жизнью».
Конечно, не все на берегах стремительного Терека ему верили, потому что прогнозы на фоне голодной и скудной действительности, периодической засухи и суховея казались невероятными, а дед выглядел мечтателем и болтуном, но в отличие от Нострадамуса, чьи пророчества нужно читать между строк и уметь красноперчиво трактовать, подлаживаясь под актуальную современность, дед Хацкл Гугель был человеком с фантазией, однако с уклоном в конкретику, а не вокруг да около, и мог рассказать детали, которые Нострадамус умышленно презирал.
Например, в тех же 20-х годах дед мог рассказывать, что к 2000-му году в сельпо, в этом «унылом кладбище продуктов», на прилавках будут не только хлеб, мутное подсолнечное масло, спички, соль, крупа, скобянка, плохо отесанные гробы и керосин без перебоев, что уже было чудом, а как минимум пять сортов швейцарского сыра, о чем помнил еще с дореволюционных времен, с десяток различных копченых колбас, горячительные и прохладительные напитки, съестные запасы в банках, под названием «комсервы», черная икра и рыба, правда на Каспии, где он служил трактористом, её итак было на базаре завались, а также сувениры, производства местных умельцев из вишни и серебра, экзотические овощи и фрукты, а огурцы величиной с милицейский желто-красный регулировочный жезл, сменивший белую, громоздкую палку Драчевского.
– Зачем всё это? – в недоумении спрашивали крестьяне, нелюбезно собранные партией в коммуну по совместной обработке земли «Кавхоз», не путать с абхазским «Кумхозом».
– Не знаю, – отвечал дед Хацкл Гугель, глядя на солнышко. – Так будет. Этому учит нас Партия, – произнеся слово «партия» с большой буквы.
Конечно, про партию он приврал, не имея к ней пока ни малейшего отношения. Однако тогдашние «партейцы» бредили мировой революцией, всеобщим равенством, электрификацией всей страны и сотворением Рая на земле, так что он мало чем от них отличался и получалось, что дудел с ними как раз в оду дуду.
Коммунары или артельщики, наслушавшись таких речей, с новым энтузиазмом приступали к работе, разбивали комья земли, грубо захваченные и вывернутые плугом, очищали пашню от доисторических ледниковых камней и думали, что своим вкладом приближают эпоху всеобщей сытости, что было отчасти верно.
Замечу, что представления деда о Рае в 30-х годах, в отличие от большевиков, имели вполне конкретные очертания, хотя были совершенной выдумкой. Признаюсь, даже у первобытного или более продвинутого человека представления о Рае всегда исключительно утилитарны и связаны в основном с тем, чего не доставало и имело дефицит в тех или иных общественных кругах при жизни. Рай крестьянина и партийного работника отличались, как жидкие капустные щи от крупного морского жемчуга.
Поэтому в Раю должно было быть всего вдоволь по принципу, кому чего не хватало, тому вынь да положь. Тут дед не изобрел ничего нового. Пролетарию и крестьянину – поесть досыта, преимущественно ничего не делать, наслаждаясь досугом и развлекаясь с 72 гуриями в награду, если при жизни девки тебе не дают, в трамвае все будут вежливы на взаимной основе; а интеллигенция представляла себе Рай как затяжной катарсис на основе сопряжения с Богом, как лампочка Ильича от переменного тока, то есть реально не пойми что, поскольку интеллигенция никогда толком не знает, чего хочет, а просто есть и пить ей мало и по-ханжески стыдно.
Представление деда об аде было тоже изощренно, изобретательно, мельчайше подробно, пугающе детально и болезненно извращённо, потому что жизнь у большинства так устроена, что дает разнообразную почву для адской фантазии куда в большей степени, чем о райском блаженстве, а установка на страдание вбита с детства, потому что блаженство у многих народов надо заслужить болью, мучениями, терзанием и скорбью. Однажды дед в припадке воображения рассказал своему знакомому, что преисподнюю представляет себе, как раннее утро в переполненном московском метро, где в недалеком будущем будут почти одни инородцы. Редко встретятся русские. Но в очень плохом, прямо ужасном настроении. И потекут они Тереком на пути, и пройдет поезд, и раздастся хруст.
Но потом его фантазия перешла на стальные коробочки, на которых снаружи будет нарисована надкусанная груша и через них можно будет разговаривать на расстоянии без проводов, посылать письма и обмениваться цветными фотографиями родных, близких, кошек и собак.
– Каждый гражданин заведет свой именной домик, добровольное «личное дело» в пространстве абстрактного генератора. Там будут записаны все новости о таком человеке, туда можно будет свободно заглянуть и все посмотреть: где и как он живет, что он делает, что ест, кто его жена, как учатся в Лондоне дети, под каким кустом он сидел вчера, и не нужно будет устанавливать наблюдение и прослушку, потому что гражданин будет добровольно сообщать про себя все, что хотели бы знать о нем в МГБ. Экономия времени и государственных средств налицо.
Было это в 1949 году. Было ему тогда 50 лет, в то время – средний старческий возраст по стране. Замечу, что скептик Блез Паскаль умер в 39 лет, по тем временам глубоким стариком. А его современник Томмазо Кампанелла – в 70, косвенно доказав, что утопии больше полезны для здоровья, чем здравый смысл.
– А зачем человеку будет так делать? – спросил бдительный товарищ, мысленно упирая на малопонятный и враждебный ему Лондон.
– Сдуру, – дед снова посмотрел на солнышко, – и из хвастовства.
– Глупости, – сказал знакомый и сразу донес на фантазера куда следует, то есть прямо в МГБ, о котором шла речь, потому что по факту получалась скрытая критика органов по части их эффективности за счет сравнения с будущей крамольной перспективой.
В МГБ эту информацию нашли настолько интересной и одновременно до такой степени классово вредной, что выдумщика арестовали. Его допрашивали в присутствии самого Лаврентия Павловича Берии, генерала и орденоносца, сидевшего тихонько в тени в поисках интереса для оборонки СССР. Потом судили, исключили из партии, лишили ордена Ленина, натруженного в войну, и отправили на 10 лет в Мордовские лагеря, прямиком в Потьму, где дед на этапе случайно встретился с своим зятем, то есть моим будущим отцом.
– Тебя на сколько? – крикнул обернувшись дед.
– На восемь, – ответил отец.
– И меня на десять, – шагая в строю и шурясь от солнца, прокричал дед. – Может еще когда увидимся.
В это время нашу семью уплотнили. Две комнаты оставили нам, а в двух других поселили Копейкиных без детей и Савельевых, отца и дочь. Копейкиных моя бабушка Хая научила есть помидоры, а дочь Савельева застрелилась из охотничьего ружья по любви, так напугав отца Савельева, что тот переселился жить в чулан, а потом его навсегда перевели от нас в психбольницу Кащенко.
Моей маме, уже родившей мне старшего брата Мишу, было удобно возить передачки отцу и мужу в один присест, потому что их лагеря были в 30 км друг от друга, и ей было однозначно по пути. В 52-м она отвезла братика в лагерь, чтобы показать ему отца. Мишу во дворе и садике дразнили байстрюком.
Во время второй ходки отца снова по 58 статье, части II, в 1957 году, когда уже родился я, и меня тоже стали звать байстрюком, мама меня не повезла, потому что мне об отце рассказывал брат Миша, успевший коротко побывать у него на руках в относительно здравом возрасте. Отца мы больше не увидели. Он умер в Потьме, а я так и не успел посидеть у него коленях и не помню его запаха. Остались только его блокноты со съезда писателей СССР, несколько публикаций, а рукописи – в архиве ФСБ, и доступа к ним до сих пор нет.
В заключении дед Хацкл Гугель, несмотря ни на что, продолжил свое сочинительство будущего уже в окружении солагерников. Напомню, что таких болтунов уголовники ценили и по-блатному называли «романистами».
Вернувшись из лагеря по счастливому случаю смерти Сталина, амнистированный скорее всего по ошибке, потому что как знаменитый «романист» всегда терся среди уголовников и паханов и, видимо, по этой причине попав в их списки, дед устроился обратно на завод Ильича, теперь уже в котельную на низкую должность истопника, а партии в укор стал ходить по субботам в синагогу и вспомнил, чему его учили в хедере. А что касается сочинительства, нисколько не присмирел, а даже наоборот, фантазия его превратилась в могучую, бурную реку Терек. Он был уверен, что в скором времени почти все евреи из России уедут в Израиль, из двух миллионов не останется и ста тысяч, а там «рукожопые жиды» научатся показательно воевать, продвинут в пустыне сельское хозяйство до такой степени, что завалят овощами Европу, выведут помидоры 6 цветов на одной ветке, придумают машины без водителей и станки без слесарей. Лечиться начнут по телевизору, только-только появившемуся в зажиточных семьях, знакомиться станут не на улице или в кино, а сидя на кухне, окончательно одуреют и будут так мало знать, что скоро не состарятся, поэтому жить будут в среднем до 120 лет. Причем через коробочку без проводов гордые граждане счастливо и с энтузиазмом станут сами на себя сочинять доносы, и придет мода заводить детей через пробирки, тоже не выходя из дома.
Но былого успеха, как в лагерной Потьме, дед не достиг, а по старости часто сбивался в повествовании на идиш, видимо, впадая в местечковое детство.
Последний раз мы встретились перед моим отъездом в Германию в 1994 году. Я пришел с ним проститься. Дед был уже основательно стар, из дома не выходил и потихоньку готовился нас покинуть. Он сидел против открытого окна, с наслаждением глядя линялыми глазами на яркое солнце и поглощая подсохшим телом свежий воздух.
– Уезжаешь? – спросил он.
– Да.
– А что так?
– Надо. Ты прожил 50 лет дольше меня.
– Завидуешь?
– Завидую и боюсь.
– Чего?
– Хочу жить свободным человеком, а не «романистом», – честно признался я, а он нисколько не обиделся.
Через два года его не стало. Поживи он еще немного, дожил бы до Фейсбука, который, как оказалось, действительно ничто иное, как средство для саморазоблачения, основанного на мелких амбициях пошлого середнячка. Его недальновидный современник Лаврентий Павлович Берия, хотя и поддерживавший создание водородной бомбы, но посадивший деда за сбывшееся в перспективе пророчество, хотя предварительно и не понял его, но сейчас был бы им весьма доволен. Но, как известно, и с бомбой нашим пришлось догонять и перегонять, и здесь ЦРУ также перехватило инициативу у ФСБ, наследницы МГБ. Так что Берию расстреляли поделом.
Однако дед был по-прежнему убежден, что мы живем в Раю, потому что его представление о нем мало-помалу сбылось, жить стало сытнее и комфортнее, так что даже Берия был бы доволен, и еще потому, что все что не война, то Рай, а теперь ему, по его шальной фантазии и логике, предстоит отправиться для разнообразия в ад, где голод, холод, мор и снова война, где он предвидел для себя привычное место лагерного, на худой конец, окопного «романиста».
Как правоверный еврей он знал, что когда-нибудь по принуждению Мессии кости его обрастут жилами, покроются плотью и кожей, возвратится дух, и он встанет и покинет могилу, вернется на Землю, но сейчас пребывание желательно прервать, потому что дед Хацкл Гугель попросту устал жить, и нужна передышка.
Да, и еще, по его собственной версии, и от Рая можно физически и нравственно подустать, и стоит временно отправиться в небытие, наугад, подальше от этого всеобщего идиотизма.
А солнышко? Его и оттуда будет видно.