1.
Периодически Юлии Вереевой казалось, что весь город вокруг неё - картонные декорации, и сама она в этих декорациях фигурка анимэ. Как в фантастике Лукьяненко: сама, настоящая Юлия как будто бы сидела за компьютером и управляла схематично прорисованным персонажем на экране. И этот персонаж тоже была она: она двигалась, говорила, испытывала эмоции, откликаясь на импульсы в компьютерной программе.
Врач-хиппи, при этом всячески православный человек, по кличке Ксёндз, у которого Юля периодически жила, давал ей задания на день: как и что приготовить на кухне, по какому адресу забрать от родных во второй половине дня его младшую дочь (дочь училась в церковной музыкальной школе по классу "флейта", из этой школы её забирали родные, от родных её потом забирала Юля - и вот наконец возвращался домой с работы Ксёндз - отец и дочь счастливо воссоединялись).
Ксёндз писал для Юли (кличка Юли была Крыса) - так вот Ксёндз писал для закадычной своей подруги, семнадцатилетней православной хиппи Крысы подробные инструкции и снабжал их иллюстрациями. Например, инструкции по приготовлению борща сопровождались рисунком кастрюли, в которую летели морковь и картошка. Когда Ксёндз чертил для Крысы схему какого-нибудь незнакомого крысе адреса, то на этой схеме по подробно прочерченному расположению улиц ехали миниатюрные рогатые троллейбусики на колёсиках.
И вот Крысе казалось, что её аккуратно прорисованная фигурка двигается по таким вычерченным Ксёндзам улицам, огибает троллейбусики и остановочки, вступает во взаимоотношения с другими фигурками - Крыса принадлежала к богеме, с переменным успехом (собственно, со дня на день ждала приказа об отчислении) училась в Литературном Институте Имени Горького, так что знакомых было много. Сидела вот бывало на скамейке с собственной редакторшей, через которую отчаялась уже протолкнуть в печать недавно написанную повесть. Редакторша тоже училась в Литературном, но была несколькими курсами старше Крысы.
Редакторша казалась Крысе апофегиозом схематичной вычерченности фигурок анимэ. Образ редакторши, прозванной в богемных кругах Антихристом за неуживчивый характер, всплывал в сознании Крысы, когда она засыпала по вечерам. И казалось тогда перед сном, что кто-то навырезал из Картона плоскую куклу вроде тех, с которыми Крыса играла в детстве. Сама редакторша вырезала себя из картона, и теперь наряжает фигурку в разные костюмы, рисует себе тематический - всякий раз на другую тему - макияж. Когда Крыса думала про тематически раскрашенный макияж, она вспоминала цитату из песни Филигона:
Был закат как будто выкрашен фломастером.
Шли два бога, пили пиво, пиво пенное.
Шли два бога, два поэта, юных мастера,
И смотрела на детей своих Вселенная.
Филигон
Антихрист... А православная Крыса тогда Христос. Которого Антихрист гонит, не пропуская в печать повесть:
Первый бог сказал: "Вчера я позабавился -
Создал новый мир в порыве вдохновения,
Только девушке моей он не понравился,
И разрушил я его без сожаления".
А второй сказал: "И я вот тоже мучаюсь:
Люди, созданные мной, в меня не веруют.
Я послал бы им мессию так, при случае,
Но, боюсь, они распнут его, наверное".
Филигон
Маленькие картонные голуби прыгали на своих смешных лапках вокруг картонных скамеечек с сидящими на них картонными фигурками Крысы и Антихриста. Антихрис рассказывала, как она на "Отлично" сдала недавно Историю Древнего Мира.
Историю Древнего Мира - это про каких-то шумеров и ещё кого-то, со дня на день ждущая отчисления Крыса в них во всех путалась - преподавала очень требовательная профессорша, которая, соответственно, и принимала экзамены. профессоршу учащиеся между собой звали Рыжая и Вавилонянка. Пожилая профессорша свои буйные, ниже плеч, выкрашенные хной волосы носила распущенными, одевалась в обширные разноцветные накидки с национальным орнаментами, приводившими Крысе на память что-то мексиканское, и обвешивалась массивными украшениями из громадных полудрагоценных булыжников. Была, в общем, в образе по теме своего курса лекций - в Лите многие профессора были таким же образом в свои темы полностью погружены.
Антихрист рассказывала, что она взялась за ум и подготовилась к экзамену идеально. Свои чёрные прямые блестящие волосы она забрала ради экзамена в высокий конский хвост, сделала броский макияж - то ли шумерский, то ли вавилонский, Крыса не поняла подробностей. И унесла в своей зачётке "Отлично!" "Отлично!" от Вавилонянки! Этим действительно стоило хвастаться.
Когда Крыса перед сном представляла себе Антихриста - как вот они, картонные, беседуют на картонной скамеечке, или как Антихрист, в узкой офисной юбке длина "два пальца выше колена", в белой блузе, в пиджаке, на остреньких каблучках цокает-поднимается по ВУЗовской лестнице - цок-цок, цок-цок... Когда Крысе всё это мерещилось перед сном, это у неё предваряло кошмары: как будто кто-то громадной рукой берёт их с Антихристом картонные фигурки и рвёт их на куски. Или как будто фигурка - иногда этой фигуркой была Антихрист, иногда сама Крыса - вычерчена в экране компьютера, и вот изображение начинает медленно поворачиваться вокруг своей оси, ложится на бок, становится вниз головой, продолжает, продолжает крутиться, всё уменьшаясь на каждом обороте, пока не сжимается в чёрную точку. Потом и точка исчезает.
2.
Картонный городок Москва имел самые разнообразные декорации. Периодически Крысе казалось, что она не в Москве находится, и в никогда не виденной ею Праге - излишняя барочная лепнина, статуи, лепные кучевые облака... Неведомая Прага представлялась Юле именно такой.
В пяти минутах ходьбы от одной из картонных станций метро картонного городка жила ещё одна Юлина знакомая, Мира.
**********
**********
Магазин "Белые Облака" располагался, кажется, на станции метро Китай-Город.
ключи
латинские стихи матом
поездка в Сергиев Посад
белые облака
библиотеки
ночной телефонный разговор
1
.
Однажды Вереева открыла книгу откровений Рерихов, подборка их книг хранилась у Миры. Открыла на середине и прочла заголовок: "Жальник сострадания". Чудовищное слово "Жальник" Верееву, фанатку художественного текста, покоробило; Вереева закрыла книгу и больше не открывала никогда.
*
*
2.
*
Верееву носило тогда по Москве, после того, как она, громко хлопнув дверью, навсегда покинула Литературный институт имени Горького (памятник во дворе... Уютная комната Читального Зала с шаткими зелёными лампами на столах... Подвальчик-книжный, Вереева купила там свой любимый на всю жизнь томик поэзии Серебряного Века... Увлекательные лекции по Латыни, Античке, Истории Древнего Мира... Руководитель художественной мастерской, требовавший от Вереевой социалистических текстов, которых Вереева так никогда и не стала ему писать). Носило по Москве Верееву - по музеям, театрам, библиотекам, квартирам знакомых и друзей этих знакомых, однажды занесло на собрание Свидетелей Иеговы.
Не бери у Умки интервью - истошно звучало из захватанного, липкого магнитофона на кухне врача по кличке Ксёндз. Это была песня модной на Арбате группы "Умка и Броневичок".
Не бери у Умки интервью,
Не-е снимай фотографом её.
Бережёт башку она свою,
Реноме блюдёт она своё.
"Умка и Броневичок"
Перкуссия
Вереевой нравился интерьер станции метро "Чеховская" - с этой "Чеховской" уезжала после занятий домой студентка по имени Таня (не то поэзия, не то художественный перевод.) Ненавязчивые такие на станции Чеховская были изображены по стенам, небольшого формата, городские виды - такие, как будто писаны были они акварелью, причём художник их не совсем окончил; неброские, пастельные у этих видов были цвета. Студентка по имени Таня проживала где-то в Подмосковье, и не то ли всю неделю жила в Москве у знакомых, а домой ездила только на выходные - не то ли ежеутренне и ежевечерне тряслась она в электричках, утром в Москву, вечером из Москвы - на курсе было какое-то количество человек, поступавших именно так. Сечёт позёмка перрон там на станциях и полустанках, которые лихо промахивает электричка, только в окне мелькает; и фонари уже загораются вечерами, а по утрам не гаснут ещё. Часов даже в пять утра уже люди едут на работу, спят, откинувшись на спинку жёсткого деревянного сиденья либо вперёд свесив голову, присутулившись, - и по всему малолюдному вагону бывает взвешена тишина.
Сидела иногородняя Таня всегда на последних партах, куда постепенно и Вереева с первых своих парт переселилась. Одевалась Таня неброско и удобно, в основном во что-нибудь брючное, косметикой не пользовалась; густые, не знавшие выщипывания Танины брови были широки, стрижка была короткая и, в дополнение к бровям, того же, как брови, была она тёмного цвета.
Вообще было на курсе какое-то количество таких вот неброско одетых и не эксцентрично выглядящих "нормальных людей", впрочем наверняка интересных, если б с ними познакомиться - но Вереева не знакомилась. По причине буйства чувств (ненависть к руководителю семинара, гражданские и творческие переживания) Вереева была неспособна близко сойтись с каким-нибудь спокойным, уравновешенным "нормальным человеком"; швыряло вместо этого Верееву в водоворот хохота и такого нестандартного общения, когда, сбившись в группу человек от трёх до двадцати, общаются не словами, а жестами, полукивками и незначащими репликами; и, только успевала Юлия репликами этими переброситься и пару раз громко расхохотаться, как уже несло её дальше, по остальным, кроме главного корпуса, ВУЗовским зданиям, и за ворота выносило, и по Москве несло напропалую, на своих двоих либо на метро. Светилось Вереевское лицо странным каким-то счастьем, происходившим, надо предположить, всё тоже от истерики; облачавшая Верееву джинс'а пополам с батистом мелькала и в одном конце Москвы, и в другом, и снова в первом; мела Вереиева, в другое время, улицы своими чёрными расклешёнными юбками макси, вся была она при этом обвешана поверх чёрной водолазки под горло - тяжёлой, крупной бижутерией, доставшейся ей ещё от бабушки (теперь бижутерия того старого образца снова входила в моду). Бижутерией бывала обвешана Вереева; или привозным египетским серебром; или золотом с янтарями; серьги Вереевские дробно, тяжело колотились об Вереевские же бусы, и Вереевой нравилось слушать, как вот они грохочут, бусы о серьги; и тяжесть серёг и бус нравилось Вереевой ощущать.
Вереева набивалась было к той иногородней Тане в гости, но Таня это тут сразу же пресекла, и так можно оказалось понять по её вежливо, но твёрдо выраженной точке зрения, что у себя дома ей чужой не нужен никто. Какой-то известный человек - то ли Клайв Льюис, то ли Наполеон - было дело, в студенческие, что ли, свои годы повесил на видном месте на стене своей мало посещаемой кем бы то ни было комнаты плакат что-то вроде того "К тому, кто меня посетит, я испытываю глубокое уважение; к тому, кто удержится от того чтобы меня посетить, я испытываю глубокую благодарность". Потрясающая максима на стене работала безотказно: погостив однажды у этого, ставшего в будущем известным, человека, второй раз уже больше никогда не приходили.
Периодически на лекциях Вереева садилась рядом с иногородней Таней за парту, ну или Таня рядом с Вереевой. Таня, кстати, кажется сама была из города Чехова, или как-то смешалось у Вереевой в голове, странное такое соответствие, каждый вечер со станции метро Чеховская уезжающая к электричкам, а оттуда в город Чехов Таня. Таня эта была спокойна, немногословна и философична; ничего её так не впечатляло, чтобы, скажем, впасть во вселенскую тоску и ВУЗ перестать посещать; иногда Таня что-нибудь конспектировала в общую тетрадь, иногда спокойно, медитативно без дела сидела всю и одну пару, и вторую - и так это и перемежалось, поровну, а не так, чтобы однажды совсем конспектировать перестать. На одной из перемен Таня сообщила Вереевой, что читает сейчас она, Таня, прозу Виана, там заспиртованные младенцы и ещё много замечательного.
-Я влюбилась в него, - задумчиво сообщила Таня сгруппировавшимся вокруг неё трём-четырём слушательницам, а также просто в пространство. - Я хотела бы стать засушенным тараканом между страницами его книг.
Среди курящих и просто так шатающихся по ВУЗовскому двору попадались эти самые "нормальные люди"; одна, например, невысокая, без косметики, с простым закрученным сзади обычной, не пышной, как было модно, а обычной резинкой хвостом; тоже во всё брючное одевалась, в лёгкие какие-нибудь брюки, и предпочтения в своей не "модной", не "не модной", а просто вообще не имеющей отношения к моде одежде - предпочтение отдавала студентка в этой своей одежде всё цветам охряным и кирпичным. Училась студентка, кажется, на факультете художественного перевода, не курила, грызла все перемены там в ВУЗовском дворе кедровые орешки, у ней все карманы были полны этими орешками, и отсып'ала студентка - Диной, кажется, её звали - щедро зачерпывала в карманах и отсыпала Дина орешков всем интересующимся. Совершенно явно было то, что Дина живёт дома с родителями; остро поблёскивали её умные карие глаза; в диалогах Дина участвовала не особенно, а только свои вот эти орешки всё грызла и грызла; на первую лекцию утром Дина никогда не опаздывала, раньше окончания последней пары не уходила, дней не пропускала, и, в общем, была как-то "в ритме" - что бы ни происходило в ВУЗе, увлекательное, идиотское, ничего не захватывало Дину, как и иногороднюю Таню, полностью, никаких стрессов вызвать не могло, вот просто грызла Дина орешки и с тихим наплевательством проживала день за днём каждый день.
Вереева, совершенно на первом курсе сорвавшая себе нервы и по болезни между первым и вторым своим курсом на год вышедшая в академ, вернувшись, застала, соответственно, другой уже курс (бывшие вереевские однокурсники учились к тому времени уже на третьем), и там тоже была куча "нормальных людей", на втором этом курсе. "Нормальных" была куча учащихся, чем-то раннешкольные вереевские впечатления напоминавших: весёлая, например, с довольно круглым по абрису лицом, светловолосая, с хвостом, в удобное брючное одетая студентка недели две занималась на переменах одним только тем, что достала она где-то такую штуковину... Такой, шарик, пластмассовый или деревянный, величиной примерно с кулак; этот шарик наполовину бывает заполнен песком, и его используют как музыкальный инструмент: ритмично его потряхивают, и шорох песка создаёт добавочный к основным инструментам ритм. Это, кажется, называется "перкуссия", но я впрочем в этом не уверена. Так вот эта студентка, Оксана она называлась, в тёплых, неярких ходившая своих брюках и свитерах - достала где-то Оксана этот самый музыкальный инструмент, и, пока другие на переменах кто истерически в последние пять минут ещё готовился к занятию, кто трепался, о клубах или ещё о чём; а Оксана сидела, сложив руки на парту либо рукою щёку подперев, и всё занималась со своим этим шаром: подбрасывала, ловила, в разных ритмах перетряхивала снова и снова шелестящий громко песок; иногда около неё собиралось ещё две, три девочки, и начинали они эту "перкуссию" бросать друг другу и ловить. Особенно хорошо и весело бросалась и ловилась "перкуссия" в одной оригинальной аудитории на третьем этаже; в этой аудитории парт не было, а тянулся посередине аудитории длинный стол, и вокруг этого стола студенты рассаживались, как примерно на каком-нибудь советском совещании; кому не доставалось места за столом, рассаживались на стульях вдоль стен либо в удобных, хоть и совсем древних, нескольких креслах рядом с окнами. Так вот этот стол был прямо создан для того, чтобы девочки, сев, через стол, друг против друга, перебрасывались бы через стол этою вот самой "перкуссией". Почему-то именно в той оригинальной аудитории всегда второму курсу читались лекции о русской литературе XVIII в. и ещё более ранней; нереально увлекательные лекции, несколько читавших их преподавателей были маньяки своей темы; была даже попытка, возродив традиции пушкинского Лицея, задавать студентам на дом задания по стихосложению - но тут Эльмиеву снова, от ВУЗа и мимо ВУЗа, отнесло в другой какой-то конец Москвы, и вышло ли что из попытки возродить пушкинские традиции, переставшая посещать занятия Эльмиева так никогда и не узнала.