Мифотворец
Книги о Павле обычно заканчиваются главой о его теологии, в которой авторы пытаются выделить позицию Павла по таким вопросам, как предопределение, первородный грех, троица, сотериология и эсхатология.
Но проступает то, что Павел имел неустойчивую философскую позицию по этим абстрактным темам, хотя он дал немало материала для более поздних профессиональных мыслителей. Павел не был в первую очередь мыслителем, но он обладал колоссальным религиозным воображением. Поэтому мне представляется более плодотворным рассматривать его как мифотворца, а не теолога. Религия вначале не основывается на теологии. Первичной является история, а позже, когда огни воображения несколько потускнеют, перестав плодить новое, на сцену выходят теологи, которые пытаются вписать историю в систему.
Что же тогда было новым в истории, которую создал Павел?
Есть общепринятое изображение Павла как теоретика, который нашёл интеллектуальное оформление учения Иисуса. Эта картина предполагает, что Иисус был основателем христианства, а Павел – теоретизирующим эпигоном.
Правда, как мы увидели, однако, в том, что Иисус вовсе не создавал новую религию, но просто желал сыграть роль в религии уже существующей – иудаизме. Христианство создал Павел, придумав для Иисуса другую историю, с могущественной ролью в новой религии, захватившей мир. В этой версии Иисусу была дана главная роль, что не делает его, тем не менее, учредителем христианства, подобно тому, как Гамлет не писал пьес Шекспира. Иисус у Павла был фиктивным персонажем, тогда как Шекспир вдохнул новую жизнь в прототипа своего героя – принца Датского.
Основная тема мифа Павла можно выразить одной фразой: рождение божественного спасителя. Всё в так называемой теологии происходит отсюда; ибо, если спасение или избавление приходит свыше – нет смысла в деятельности или инициативе человека.
Таким образом, суть доктрины предопределения в следующем: когда божественный избавитель явится, сойдя с небес, он не станет смотреть: кто заслуживает быть спасённым, потому что имеется некий эффективный способ, которым человек пытается (стать тем, кого спасут), ибо всё иное, что бы он ни делал, включая достойную жизнь – этого недостаточно.
Как же тогда узнать: кто будет спасён? Это невозможно. Это будут те, в отношении которых сам спаситель решит, что они достойны спасения.
Как же тогда мы можем быть спасены? Ничем, кроме веры.
Что это означает? Это означает всецело полагаться на пришествие спасителя, отказавшись от какой-либо иной надежды на избавление.
Но, конечно, чтоб иметь отношение к вере нужно приложить некоторые усилия, а если так, то не всё зависит от спасителя.
Эта своего рода проблема занимала поздних теологов, помогая наполнять библиотеки христианской теологии, но не отступиться от основного постулата: избавление должно придти свыше.
Нисхождение божественного спасителя подразумевает другие два элемента. Это значит, что существуют две сферы: Над и Под.
Над – это область Света, а Под – царство Тьмы, с её темницей, от которой мы нуждаемся в избавлении, и откуда никто из нас сам освободиться не может.
Таким образом, земной путь освобождения не способен принести нам добро, не являясь переходом из одной области Низшего в другую, подобно исходу из Египта в Палестину, или из рабства – к свободе. И лишение нас свободы – это состояние человека, который зависим от власти Зла. Сие теологи производят от первородного греха, из прочитанной по-своему Павлом еврейской истории об изгнании Адама и Евы из райского сада в Эдеме, не имевшей в традиционном иудейском толковании столь радикальных последствий.
Подобное религиозное толкование известно в гностицизме. Его учение существовало до христианства, а позднее приняло христианские формы. Суть гностического мифа состояла в том, что этот мир находится под властью зла, и потому гость (или ряд гостей) ему необходимы из мира Света, для того, чтобы передать тайное знание (гнозис), которым некоторые избранные души могут избежать порабощения этим миром. В гностицизме считается этот мир настолько злым, что он не мог быть создан Богом. Он – «дело рук» Демиурга («творца») с его злой властью. Истинный Бог обитает над небесами и питает сострадание к человечеству, посылая ему посланцев учить, как освободиться от Демиурга.
В некоторых гностических сектах Демиург был схож с Богом иудеев, и якобы еврейские писания, Тора, были дарованы им этим злым божеством. Поэтому евреи рассматривались этими сектами в качестве особого народа Демиурга, играющего в истории роль препятствия эмиссарам Бога.
Пока антисемитизм (в смысле ненависти к евреям) не был распространён в древнем мире, это оставалось в рамках гностических сект, где имелось и более радикальное представление, что иудеи представляют собой космическое зло, являясь народом Дьявола.
Послания Павла показывают форму изоляционистского гностицизма, хотя и смешанного с иными, не гностическими мифологическими элементами, с которыми познакомимся далее.
Основой принятия гностицизма Павлом было представление о том, что этот мир настолько погряз во зле, что избавление свыше ему необходимо. Но в мифологических частностях учение Павла отличается от гностического.
Павел не думает, что мир был создан властью зла, по его убеждению, мир был сотворён Богом. Но он верит, что правит на земле зло, захватившее её. Поэтому нельзя надеяться на спасение без помощи извне.
Важность концепции воцарения зла или дьявола у Павла трудно переоценить. Когда речь идёт у него о власти, то он обычно использует выражения идущие от гностицизма, а не от иудаизма. Так он описывает картину нападения мирового зла на Иисуса в следующих словах: «Никто из правителей мира не знал его мудрости, ибо если б они знали о ней, то не распяли бы дивного Господа» (1 Коринфянам 2:8).
Выражение «правители этого мира» (архонтон тоу аионос тоутоу) не отсылает к таким власть имеющим как римляне или первосвященник, речь о сверхъестественной власти в смысле «этой космической эры». Похоже он использовал и выражение «княжеств и властей» и другие подобные выражения с гностическим подтекстом, отсылающим к сверхъестественным силам, противостоящих Иисусу и ему (например, Римлянам 8:38). В одном случае он даже назвал высшую нечистую силу «богом» (2 Коринфянам 4:4).
Павел, таким образом, представлял силы зла организованными в иерархию и имеющими власть независимо от Бога, по меньшей мере, на период в космической истории. Первое, что сделает Иисус, придя в мир, это уничтожит власть сих сил; земные власти противостояли ему, включая иудеев, казавшихся его главными противниками, но это было только на поверхности, в реальности же шла великая космическая борьба, в которой его земные антагонисты были пешками злых сверхъестественных сил.
Даже в иранской религии, откуда дуализм гностиков был получен, сверхъестественное зло рассматривалось подчинённым доброму божеству, и добро торжествовало. Дуализм Павла чуть менее экстремальный, чем в иранской или гностической религиях. Недавно было показано, что Павел произвёл свой дуализм из еврейского, не эллнистического, источника, из еврейских апокрифических и псевдоэпиграфических книг, в которых отведена важная роль Сатане.
Кумранские рукописи (свитки Мёртвого моря) также приписывают злу огромную роль в мире, а ангелом зла называют Велиала. Вышеназванные труды, конечно, были исключены из канона текстов фарисеями, противостоявшими дуализму и считавшими Сатану одним из ангелов божьих, не восстававшим против Бога, а повиновавшимся его приказам, или как Ангел Смерти, или как обвинитель на божьем суде. Будь даже дуализм Павла облачён в чисто еврейскую терминологию, он был бы исключён из самой методологии фарисейского мышления.
Но, в любом случае, существует огромное различие между его дуализмом и упомянутыми еврейскими писаниями, которые, даже будучи проникнуты отчаянием, никогда не погружаются в те глубины, в которых возникают тексты Павла. Хотя еврейские псевдо эпиграфы и кумранские свитки подразумевали космическое зло, их авторы всё же верили в действенность Торы и в избранность народа Израиля; они не нуждались в спасителе из высшего мира, чтобы сделать человеческую жизнь более терпимой. Практикуя Тору, они верили, что тем власть зла остановлена. Это означает, что человеческое стремление к добру – наиболее важный фактор истории.
Сцена сражения добра со злом – душа человеческая, и перенос этой битвы на небеса делает человека лишь пассивным её наблюдателем, не верящим в свои силы. Наоборот, битва между сверхъестественными силами является отражением конфликта на земле, и исход её станет изменением земли, а не организованным бегством с неё.
В еврейской модели было невозможно для Павла обнаружить этот тип дуализма: только в современном ему гностицизме. Имеются и некоторые различия, конечно, но даже в них мы замечаем базовое сходство; и мы должны помнить, что было много разновидностей гностицизма, и что их доктрины зла этого мира, включавшие неземное спасение могли иметь бесконечное число мифологических вариаций. Вариация Павла не включала представления о том, что зло создало мир и Тору, но она содержала мнения, что созданное выполняет такую же функцию.
Павел принадлежал к тому роду гностицизма, который был очарован евреями и иудаизмом, и искал как это можно вплести в собственное учение, обычно с антисемитским эффектом.
В такого рода схеме Торе позволялось быть сверхъестественного происхождения, но проистекать из злого сверхъестественного источника.
Ещё Тора этого рода гностицизма содержала тайное послание: она всё же давала информацию о традиции истинного гнозиса.
Сверх и вопреки официальной традиции, содержащейся в еврейской Библии, там намёки альтернативной традиции при использовании авторитета евреев и иудаизма.
Таким образом, мы видим сосредоточение гностиков на фигурах в Библии не еврейского происхождения, но которые тем не менее имеют авторитет: такие как Сет, сын Адама, рождённый после убийства Авеля Каином, или Енох, взятый за праведность живым на небеса, или Мельхиседек, высший жрец не из еврейских левитов. Иначе говоря, концентрируясь на фигурах, на которых можно было построить с помощью фантазии альтернативную традицию, идущую не от еврейского Бога, но от высшего над ним, чьи послания транслирует иудаизм.
Некоторые гностические секты пошли гораздо дальше этого и вместо конструирования альтернативной традиции из не еврейских фигур отметились уважением к Библии, однако, перевернув её ценности и создав свою альтернативную традицию из фигур, рассматриваемых Библией в качестве зла.
Таким образом, каиниты почитали Каина и всех других злодеев библейских историй.
Но даже это являлось своего рода данью власти библейской саги; только паразитирование на Библии могло наполнить гностикам их миф содержанием.
Гностики этого типа испытывали амбивалентные чувства к иудаизму. Они испытывали притяжение иудаизма из-за огромного холста человеческой истории, но не могли принять это из-за высокомерия эллинистической культуры, препятствующей принятию «варварской» религии. Помимо этого их отвращал и оптимизм в основе иудаизма, с его благодарностью Богу за дар этого мира.
Павел, как мы видели, не перенял гностический миф о сотворении мира Демиургом, но перенял почти эквивалентный ему миф о «властителе этого века», князе зла, захватившим мир, хотя и не создавал его. Схоже с этим, Павел не перенял гностический миф, что Тора дана властью зла и является злом, вместо этого он ввёл в употребление взгляд, что Тора – труд с ограниченными полномочиями. Давая мифическое обоснование этому взгляду, он утверждал, что Тора дана не Богом, но ангелами. Понижая статус Торы, он выразился так:
«Для чего же закон? Он дан после по причине преступлений, до времени пришествия семени, к которому относится обетование, и преподан через ангелов, рукою посредника. Но посредник при одном не бывает, а Бог один» (Галатам 3: 19-20 синод. перевод).
Разные учёные пытались доказать, что в еврейских источниках есть указание, что Тора дана ангелами, а не Богом, и что поэтому Павел не говорит ничего нового в этом отрывке.
Несмотря на витиеватые изворотливые аргументы учёных, не имеется параллелей этому в еврейских источниках, которые дружно настаивают, что Бог был единственным автором Торы и что самого Бога, не ангелов, слышался голос на горе Синай, дарящего Тору (см. Второзаконие 4:12, 4:36).
Параллель положению Павла обнаруживаем в гностической литературе, где утверждается, что Тора была дана низшей властью, Демиургом. То есть, Павел адаптировал гностическую доктрину неполноценности Торы как просто временной и предвосхищающей нечто более великое, которое заменит её с пришествием спасителя.
Другие две отсылки к ангелам как авторам Торы – в Новом Завете (Деяния 7:53 и Евреям 2:2) основываются на положении Павла. Он явился единственным автором мифа об ангельском отцовстве Торы. Здесь мы снова сталкиваемся с тем давлением, что существует в христианской традиции и её науке, поскольку лишаем Павла его оригинальности как изобретателя христианства.
«Посредник», к которому Павел отсылает, это Моисей, но замечание, что «посредник при одном не бывает, а Бог один» несколько загадочно. Лучшим объяснением представляется то, что Павел указывает: Тора создана соглашением или договором между двумя сторонами, Богом и Израилем. Провозглашение Богом благословения Аврааму, с другой стороны, было односторонним, ибо Авраам лишь воспринимал, имея одно обязательство – «веру», и, следовательно, в «посреднике» не нуждался.
Это одностороннее предоставление благословления, для Павла, намного превосходит и более прямая форма связи между человеком и Богом, отражающая беспомощное положение человека, полностью зависящего от спасения свыше.
Павел, таким образом, отвергает как низшую – еврейскую концепцию достоинства человеческой натуры, на чём построена Тора как договор между двумя партнёрами, Богом и Израилем.
Использование Павлом Авраама в его дискуссии в Галатах интересно также в контексте нашего рассмотрения его родства гностицизму.
Мы видели, что гностики использовали не еврейских библейских персонажей, таких как Сет, Енох, Мельхиседек – будто бы представителей альтернативной традиции гнозиса. Павел похожим образом использовал Авраама. Тот, хотя и прародитель израильтян, являлся также отцов иных племён и пра-фигурой, не связанной с Торой. Поэтому Павел трактовал его в качестве показателя «веры», предвосхищающего устаревание Торы даже до её дарования.
Это направление развивается в послании к Евреям (написанном позже учеником Павла, хотя и ошибочно приписанном самому Павлу церковной традицией), где фигура Мелхиседека также использована, чтобы показать, что есть и другое жречество, лучше, чем еврейские аарониты.
Это употребление не еврейских персонажей из Библии, так напоминающее гностицизм, однако, не является главной стратегией Павла и его церкви по отношению к еврейской Библии.
Гностики считали себя посторонними и потому творившими традицию чужим взглядом, со стороны, из библейских материалов, отвергая главную линию библейской истории как связанную с народом Демиурга и, таким образом, загрязнённую мирским мусором.
Павел же и последовавшая за ним христианская традиция приняли стержневую библейскую линию. Он утвердил, что основные еврейские пророки были прото-христианскими. Никто из них (даже Моисей) якобы не рассматривал Тору в качестве обязательной всегда; все они прорекали пришествие спасителя, который её отменит, показав истинный путь веры и избавления.
Это равнозначно полной узурпации еврейской религиозно-исторической системы. Нечто похожее произошло шестью веками позднее, когда уже ислам совершил свою операцию по узурпации иудаизма и христианства, объявив, что Авраам, Моисей и Иисус были прото-мусульманами. Ислам, однако, не принял еврейские и христианские писания в свой канон, возможно, потому, что вынужден был изменить некие детали, например, подмену Исмаилом (который, как считалось, был предком арабов) Исаака в истории с жертвоприношением. Подобного рода вещи Павел не делал, приняв Ветхий Завет полностью как слово Божие, но вложил свой смысл в него, превратив в зашифрованное послание своей мифологии.
Таким образом, «преемственность» знания еврейских пророков, по сути, мало отличалась от «знания» гностиков, вычитывавших в Библии то, что им хотелось, путём собственных толкований. Пророки теперь были сделаны «посторонними», знавшими христианское значение их посланий, которое было отвергнуто иудеями, настаивавших на своей Торе, и относившихся к пророкам так, как позже отнеслись к Иисусу. Разделение между евреями и другими сохранялось, как в гностицизме, и границы проведены в христианстве Павла схоже, но вместо оппозиции пророчествам иудаизма, текст был присвоен для собственных целей.
Отношение Павла к Торе должно теперь проверить, чтобы показать его тяготение к гностическому антиномизму (т.е., пренебрежению законами Ветхого Завета). Суть религиозной позиции Павла в том, что законом спастись нельзя. Иначе зачем жертва Иисуса?
В иудаизме этих альтернатив нет даже в игре ума, поскольку нет проблемы спасения, ибо каждый спасётся просто, соблюдая Завет и работая вместе с Богом в реализации Торы. Ибо еврей только возмутительно своенравным поведением может подвергнуть опасности свои условия «спасения», и само слово «спасение» – не из еврейского религиозного словаря. Для Павла, однако, человеческое положение является отчаянным и потому единственной задачей становится спасение. Закон для этого не подходит, ибо бесполезно говорить утопающему, как следует себя вести. Вместо этого следует бросить ему верёвку.
Цель закона или Торы, заявляет Павел в послании Галатам и других местах (Римлянам 3: 19, Галатам 2: 24), не научить нас как себя вести, но убедить в отчаянном характере нашей моральной ситуации. Давая нам образец того, каким должно быть поведение, на деле это лишь демонстрирует что подобное поведение невозможно при столь злой человеческой природе, и потому должно побудить нас искать способ как приобрести природу иную. Человеческое положение требует изменения, ибо таково, каково оно есть, оно невозможно.
Такое отношение к закону отсылает к гностицизму. Ибо в нём, тоже, не ставится вопрос о поведении, но о спасении. Однако есть некоторые отличия между антиномизмом Павла и гностическим. Гностики не просто разочаровались в законе, как Павел; они в действительности закон презирали как нечто низшее по отношению к гнозису. Ведь закон был нерушимо связан с деятельностью тела, противостоя духу (пневме). Духовное бытие было над действием морального закона или (используя фразу Ницше) «по ту сторону добра и зла». Подобно Ницше, гностики развили это положение в человеческую типологию, по которой лишь меньшинство способно к истинной духовности; большинство же человеческих существ были безвозвратно связаны с телом и материализмом.
Павел тоже использовал слово «дух» (пневма) в смыслах, аналогичных гностическим; так временами он предполагает, что только предрасположенные к «духу» смогут извлечь пользу от жертвы Иисуса. И здесь тенденция к предопределению, присущая учению Павла, усилена личным предназначением и характером.
И всё же мнение Павла по отношению к закону не один в один гностическое. Иногда он рассматривает закон как в высшей степени воплощённым в Торе, как окончательную цель, но которую невозможно реализовать иначе, чем через «спасение» и возрождение. Только возродясь лично, можно достичь цели, поставленной в Торе.
Было доказано, что в этом Павел просто отражает мысль раввинистического иудаизма, которым предусматривается, что в «грядущем мире» Бог уничтожит «злую склонность», и человечество сможет соблюдать Тору без психологических препятствий и борьбы. Эта концепция была сформулирована пророком Эзекиилем: «И дам им сердце единое, и дух новый вложу в них, и возьму из плоти их сердце каменное, и дам сердце из плоти» (Эзекииль 11:19). Главное различие между Павлом и рабби в том, что он верил, что грядущий мир уже наступил с пришествием Иисуса. Имея «веру» в Иисуса, и разделяя его распятие, Павел верил, что «сердце каменное» будет заменено, и Тора, наконец, соблюдена.
Это, однако, означает неправильно понимать тонкость раввинистической позиции в этом вопросе. Рабби верили, что «злая склонность» будет в конечном итоге уничтожена, но это станет вознаграждением человечеству за долгую борьбу против зла. Это не было решением проблемы греха, которая была задачей этого мира и человечества; это было удалением проблемы, чтобы вознаградить человечество состоянием блаженства. Рабби говорят об этом в Мишне: «Ценнее один час покаяния и совершение добра в этом мире, чем целая жизнь в мире грядущем; и один час блаженства в мире грядущем лучше, чем целая жизнь в этом мире» (Мишна, Авот 4: 17).
Это явилось позицией, которую Павел не смог понять. Она показывает тонкость и зрелость, контрастирующие с отроческим отчаянием и нетерпением Павла в стремлении к совершенству. Для рабби, смысл жизни, скорее, в борьбе, чем в награде. Для Павла, награда становится необходимой заменой борьбы, которую он считает безнадёжной и потому бессмысленной.
Таким образом, даже когда Павел под настроение называет Тору истинным стандартом морального поведения, он разрушает её действенность:
ведь в падшем состоянии человечество не может воплотить её в жизнь,
в состоянии «спасения» в этом не нуждается,
а привычка надеяться не на себя, став второй натурой,
делает зависимым и не способным самому добиваться подобного.
Иногда (главным образом, когда выступает против влияния иерусалимского движения Иисуса) он принимает позицию враждебную Торе, понося её как материалистическую и бездуховную, вполне в гностическом духе. Так он объявляет, что те, кто желает чтить субботу и праздники Торы, служат «слабым и бедным вещественным началам» (Галатам 4: 19), это гностическое выражение для низших сил природы.
Временами он говорит, что теперь есть новый закон, называя его «законом Христа», который заменил старый закон Торы, упразднённый из-за его несовершенства.
Но это не только вопрос реформы, ибо новый «закон Христа» действует различными способами, основываясь на милосердии и вере, а не на усилиях. В то же время это не помешало Павлу ввести новые обряды и в итоге его христианство оказалось насыщено ритуалами куда больше иудаизма.
Фактом явилось то, что Павел, любивший гностиков, не вписал закон в свою схему вещей внятно, и в то же время ему пришлось это сделать, поскольку заповеди (общемировые) всё равно никуда бы не исчезли.
Все гностики желали упразднить закон и заменить некого рода инстинктом, поведением «спасаемого», которое будет выполнять все требования закона без необходимости наличия самого закона. Но на практике никогда ничего подобного не получалось. Люди, предполагавшие «спастись» поведением, необъяснимо вели себя так же плохо, как и раньше, до «спасения», так что приходилось снова вводить закон, дабы сдерживать их.
По логике, у людей возникало мнение, что раз они (были выбраны и) «спасены», то их поведение должно быть правильным, почему они могли предаваться любого рода поведению, какое им вздумается (такое как сексуальные оргии и убийства – примеры из сект), уверенные, что ниспосланное им не может быть неверным. Другими словами, живя в уверенности «спасения» люди ведут себя хуже, а не лучше.
Павлу справляться с этой «спасительной» распущенностью, можно было используя лишь методы морального увещевания, и полагая, что подобное поведение – наследие прошлого и переходно, благодаря вере, от «трудов» к «милости».
Эта проблема была почувствована в гностицизме, где её продемонстрировали собственные распутные секты вроде карпократианцев.
Таким образом, позиция Павла, несколько вынужденно отчасти допускающая ценность закона, схожа с тем, как, не исключая его из своих категорий, гностицизм использовал закон хотя бы в целях принуждения сделать что-то, пусть и неохотно, примеряя закон в своих сектах, каждая из которых поступала по этому вопросу собственным образом.
Интересно сравнить Валентинианский гностицизм, к примеру, с христианством Павла.
Оба, на уровне базового учения, антиномичны, но каждый оставляет место для закона вследствие необходимости. Это приводит к ироническому результату: ибо христианство, религия, возникшая из восстания против закона, содержит в себе огромный массив заповедей закона.
Подразумевалось, что новый закон будет фундаментально отличаться от старого закона Торы, будучи законом милосердия, но на деле он такой же, если исключить то, что испытывал недостаток в человечности и изощрённости, которые столетиями раввины вносили в Тору. К примеру, все гарантии безопасного положения женщины, которые были развиты в фарисейском законе, были отброшены в новом законе Павла (например, право женщины на развод, право замужней женщина на собственное имущество).
Начав с вычёркиванья, христианский закон должен был вновь, болезненно открывать то, что фарисейский закон давно считал само собой разумеющимся. Пример: фарисейский закон признавал все доказательства, полученные принуждением, недействительными. Христианский закон признавал свидетельства, приобретённые под пытками, вполне законными, 16 веков после Павла и установления «закона Христа».
Парадокс антиномичной религии со сложной правовой системой в том, что это постоянно приводило в христианской истории к попыткам восстановления первоначальных антиномичных отношений; Реформация здесь наиболее впечатляющий случай. Но и реформированные церкви вскоре столкнулись с такой же дилеммой и вырабатывали собственные системы права. Дихотомия между антиномичной сутью и внешней оболочкой закона не приводит к лучшему развитию закона, а к «высушиванию» или его формализации, что сильно отличается от неравнодушия и энтузиазма, которые встречаем в еврейском законе. Ирония в том, что лучшими примерами «сухих» фарисеев из христианского мифа служат христианские законники.
Павел, адаптировав гностический миф небесного спасителя, превратил учение типично гностическое в свой дуализм, при своём антиеврействе использовал иудейские писания, хотя в обоих случаях он исключил крайние формы гностицизма при признании еврейской Библии как слова Бога. Павел занял позицию умеренного гностика, но всё же гностика.
Он не представляет мир как творение злого бога, однако говорит, что Тора получена от того, и должна быть осуждена, как предписание для тела, но его учение аналогично входящим в гностическую систему спасения гостем с небес.
Почему же тогда его христианская церковь считала гностические группы связанные с христианством – еретическими? Этот факт заставлял многих учёных доказывать, что христианство Павла не может иметь ничего общего с гностицизмом.
Христианство Павла действительно не состояло из одного гностицизма, содержа немало ингредиентов, которые гностики-христиане не были готовы принять. Сплав этих разных элементов с гностицизмом и создаёт уникальность мифологии Павла. Он не изобретал эти элементы, то, что он изобрёл, это каким образом они скомбинированы, чтобы создать новый и могущественный миф.
Главный не гностический элемент был заимствован религии мистерий. Именно отсюда Павел приобрёл свою идею Иисуса как умирающего и воскресающего бога, который приносит освобождение и оргии через мистическое участие в его смерти и воскресении.
В гностическом мифе носитель гнозиса может столкнуться с враждебностью бездуховных последователей Демиурга, и даже может быть убит ими, но это не главная цель его прихода. Главная цель принести этот гнозис, являющийся тайным знанием мистической или магической природы, с которым посвящённый может предпринять духовное путешествие, вырвавшись из-под власти низких сил. Т.е., в гностицизме отсутствует жертвенный мотив. Спаситель не придёт на землю жертвовать собой ради человечества, но принесёт знание готовым принять его.
В христианстве Павла спаситель не несёт гнозиса, а знание о спасительной силе собственной смерти. Он является жертвой, но только если посвящённый ведает о силе его жертвы и разделяет её – «верой», в спасительном жертвенном опыте. Эта идея полностью заимствована из культа мистерий, в котором разделение смерти и воскрешения божества является центральным.
Это объясняет, почему гностики-христиане клеймились еретиками, ибо не могли принять жертвенный аспект спасительной доктрины Павла, идущий от культа мистерий. Для них Христос был носителем тайного знания, а не жертвенной фигурой. Поэтому они отрицали, что он умер на кресте, говоря, что это было лишь видением. Эта ересь была известна как «докетизм» от греческого слова, означающего «кажущееся».
Гностики с их радикальным противопоставлением духа материи не могли принять материальность Христа, а значит, и реальную его жертву. Им следовало доказать, что он обрёл истинную телесность, которая смогла претерпеть столь реальные страдания.
Но для Павла главным и несомненным было как раз то, что Христос стал реальной жертвой, а вовсе не кажущейся. Иначе ноша греха, несомая человечеством, не будет искуплена. Поэтому Христос должен был сделан из достаточно реального материала, чтобы претерпеть смерть. Нисхождение божественного спасителя было частью обоих мифов, но для гностиков сам его спуск был достаточной жертвой и был предпринят только потому, что без передачи гнозиса спасение стало бы невозможно.
Для Павла с его мышлением, полным жертвенной образности, с его убеждением в спасительной силе пролития крови и пыток (идущего от опыта юности ужасающего культа Аттиса), столь бескровная история о передающем тайны совершенно не удовлетворительна. Там должна была космическая агония в ответ на агонию его собственной души. Потому он отворачивается от утончённости и интеллектуализма гностиков к примитивной образности культов мистерий, ведущих своё начало от доисторических обрядов человеческих жертвоприношений.
В голове Павла было беспрецедентное смешение гностицизма с религией мистерий.
Из гностицизма явилась картина адской тьмы, тоскующей по спасению, куда спускается фигура из мира света. Эта фигура проходит через мир, раздавая тайную спасительную мудрость, привлекающую немногих, и будучи преследуема силами зла.
Из религии мистерий пришла история смерти спасителя: ошеломлённый злыми силами, он погибает жестокой смертью, но сама его смерть становится источником спасения, куда больше, чем то, чему он учил.
Отсюда также и парадокс жертвенного спасения: ведь оно – результат успеха зла!
(Отсюда и выдуманное предательство Иуды, по той же логике, ибо без него не свершилось бы необходимое – моё прим., далее – Макоби: «Миф об Иуде ещё не имел места во времена Павла, что можно увидеть из 1 Коринфянам 15:5, где сообщается о явлении воскресшего Иисуса 12 апостолам – в более позднем христианском мифе уже было только 11 апостолов, а Иуда умер за свой грех).
Ведь смерть должна предшествовать воскресению и без смерти не может быть расплаты для человечества, хотя и ни один человек может быть не достоин этой жертвы.
В религиях мистерий умирающий и воскресающий бог имеет злого противника – Сет против Озириса, Мот против Ваала, Локи против Бальдра – которые существенны для этой истории, без которых не было бы спасения, хотя их участь быть проклятыми и найти ужасную кару. Он – Христос зла, несущий грех убийства Христа Добра.
(Автор не упоминает, не принимая всерьёз, среди гипотетических предтеч-составляющих учения Павла – кумранскую общину ессеев, о которой тот мог слышать. Часть нынешних христианских учёных изо всех сил пытается притянуть датировку существования тамошней общины (которая существовала в тех местах, как минимум с середины второго века до рождения Иисуса) к временам назарян, вычитывая в Деяниях и у Иоанна отсылки к ним. Ибо свитки Кумрана повествуют среди прочего о казни их Учителя/Наставника Праведности Жрецом, об ожидаемой последней битве Сынов Света с Сынами Тьмы, после чего на земле наступит рай. На стороне Света будут сражаться ангелы и Мессия, которого эти исследователи, разумеется, идентифицируют с вернувшимся Иисусом.
Также они указывают на схожесть принципов общины у Мёртвого моря с устройством первых христианских общин – общее владение имуществом, в части обрядов (включая ритуальное омовение – «крещение»), однако, все подобные общины, включая гностические, сходны своим устройством).
Следует подчеркнуть, что ни один гностицизм, ни религия мистерий, сами по себе, не смогли бы произвести из себя этот могучий миф. Ибо гностики, как мы видели, обходятся без концепции божественной жертвы. Религии мистерий же не хватает некоторых ингредиентов мифа Павла. Она не представляет мир тёмным адом, в который спускается бог, и не полагает поэтому необходимым его спасение от адского проклятия. Религия мистерий предлагает имморализм в качестве некого бонуса за инициацию-посвящение; те, кто не желает посвящения не считается проклятым, а упустившим дополнительное преимущество. Таким образом, элемент воплощения не столь важен в подобной религии, хотя и имеет значение. Иногда бог подвергается смерти (подобно Бальдру) без воплощения или спуска на землю.
Христианство Павла не потому больше ценит плоть, чем религия мистерий (как утверждают апологеты христианства), но потому, что гностическое нисхождение в мерзкую материю существенно для Павла, чтобы жертвоприношение было более ценным. Потому что мир является адом, который должен быть расчищен, чтобы Христос спустился в него, но не потому, что плоть должна быть благословлена.
Настойчивое требование Павла, чтобы Христос был реальной жертвой, а не обманом зрения, как хотелось бы гностикам, не показывает высокую ценность тела для Павла, а скорее, беспокойством в необходимости плоти (у Христа), которой следует пройти через муки и быть изгнанной от имени человечества, чьих собственных страданий недостаточны, и потому оно не может быть спасено одним просветлением.
Однако миф Павла не просто составлен из гностицизма и религии мистерий; третий необходимый ингредиент, делающий его неотразимым – это известность человечеству, поэтому данный ингредиент – иудаизм. Именно он дал ещё одно измерение вымыслу Павла – измерение истории. Иудаизм содержит обширнейшую историческую панораму – от сотворения мира до последних дней, и частью внушительности иудаизма для наблюдателей в древнем мире была его целеустремлённая схема истории, полностью отличающаяся от аналитического метода греческих историков.
Религия мистерий была совершенно не исторична; её предложение спасения было для одиночки. Гностицизм имел историческую схему некого рода, паразитирующую на еврейской схеме; это заимствование аутсайдеров, ставших исчислять «собственную» историю, начиная с Сета (сына Адама), который якобы принёс традицию гнозиса. В их историю гностиками был добавлен еврейский Демиург, творец этого низшего злого мира.
Павел смело взял на себя включение всей еврейской схемы истории – от Адама до последних дней – в качестве рамки для его истории спасения, которую он провёл через разные эпохи. Содержание же самой его истории не шло от иудаизма. Еврейский миф об освобождении народа из Египта, пересечения пустыни и приход в Землю Обетованную – парадигму политического и социального иудейского утопизма – Павла вовсе не касался.
Вместо того он превратил это в притчу своей собственной схемы спасения для каждого через жертву Христа. Всё же его раннее преклонение перед иудаизмом не позволило ему погрузиться в вопрос чисто индивидуального спасения; Павел воспринял церковь как общность, движущуюся через историю, и в конце он включил еврейское «обещание» Аврааму как обоснование «нового Израиля» для тех, кто возьмёт на себя роль нового избранного народа. Включение Ветхого Завета в христианский канон обеспечило будущее его христианства в качестве серьёзной базы человеческого установления, в противоположность гностическим сектам и тайным обществам культа мистерий.
Этот тройной синтез из иудаизма, гностицизма и религии мистерий не был устроен Павлом сознательно, но, как обосновано в предыдущей главе, возник в готовом виде в душе на дороге в Дамаск, как решение его ранее безуспешного духовного вопроса. Это было образное творение потрясающей поэтической силы, и его успех в греко-римском мире поэтому не удивителен.
Названные составляющие, в основном, из греко-римского мира, а не иудейского, это обращение к пресыщенному миру эллинистов, жаждущему бежать от потери цели и отчаяния, но не призыв к евреям, энергично разрабатывавших смыслы собственного мифа и свой взгляд на мир.
Христианство Павла, несмотря на его попытки укоренить учение в иудаизме, узурпировав еврейскую религиозно-историческую схему, далеко от иудаизма. Его основным взглядом на мир является гностицизм, усиленный садо-мазохистскими элементами из религии мистерий, вызывавшими чувства древних жертвоприношений.
Важной чертой гностического рода в религии Павла был его негативный взгляд на секс. Вот соответствующее место:
«А о чём вы писали ко мне, то хорошо человеку не касаться женщины.
Но во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа.
Муж оказывай жене должное благорасположение; подобно и жена мужу.
Жена не властна над своим телом; равно и муж не властен над своим телом, но жена.
Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим.
Впрочем это сказано мною как позволение, а не как повеление.
Ибо желаю, чтобы все люди были, как и я; но каждый имеет своё дарование от Бога, один так, другой иначе.
Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им остаться, как я;
Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться.
А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, -
Если же разведётся, то должна оставаться безбрачною или примириться с мужем своим – и мужу не оставлять жены своей».
(1 Коринфянам 7: 1-11)
Этот отрывок показывает, что Павел рассматривал сексуальную активность как недуховную, но считал дар целомудрия редким, и потому не предписывал его всем.
Сей пассаж и подобные ему привели к созданию орденов безбрачных (монашество) в христианстве и в превознесении целомудрия и девственности как идеала; так Иисус изображён в евангелиях как асексуальный или целомудренный, а его рождение чудесным образом, непорочным. Далее Павел, подчеркивая природу сдержанности своей сексуальной активности для тех, кто лишён его «дара» (в этом), ограждает даже дозволительную сексуальную активность запретами: он запрещает развод и повторный брак. Этот запрет также был институализирован христианством Павла.
Ничего из этого нет в иудаизме. На неженатых – в еврейской традиции – смотрели с сочувствием, без восхищения. Брак рассматривался как обязанность. Все рабби были женаты, а редкие исключения понимались как нехватка человечности.
Культ Девы Марии был совершенно чужд иудаизму, и ссылка Павла на свой «дар» целомудрия должна была восприниматься как нечто непостижимое, странное. Еврейский мистицизм (основанный на библейской Песне Песней) наполнял сексуальные отношения высоко мистическим значением, и в качестве земного аналога божественного блаженства.
Развод и повторный брак разрешены в иудаизме. Часто ошибочно говорится, что развод разрешался только мужьям, не жёнам. Это верно только в техническом смысле: когда обряд развода имеет место, то муж вручает счёт о разводе, который он подписывает, супруге. Но жена, по раввинистическому праву, может подать на него в суд за развод, и суды могут заставить мужа дать развод.
Причины разводов были достаточно либеральны: к примеру, жена могла подать на развод на почве того, что её благоверный собирался переехать туда, где ей жить не хотелось. Если развода желал муж, то права женщины охранялись: имущество, которое она принесла в брак, ей возвращалось, и она получала право на некую сумму содержания.
Хотя развод по еврейскому закону не сложен, это не вело к непрочности браков. Еврейские браки, как известно, были крепки. Однако, отношение к разводам было терпимым и снисходительным. Такое отношение было вызвано позитивным взглядом на секс, в котором жестокому осуждению людей за сексуально несчастливую жизнь не было места.
Враждебное отношение к сексу в эллинистическом мире, однако, не было редкостью, и часто отмечалось в гностических сектах, которые, в целом, ассоциировали секс со слабостью тела, считая эту активность неблагоприятно влияющей на духовный рост посвященного. В нескольких гностических сектах производилась попытка изгнания секса – вместо обычного воздержания – диким, беспорядочным (свальным) грехом (попытка клин выбить клином). Этот феномен хорошо известен, как практиковавшийся в аскетических мистических группах. Сексуальный аскетизм Павла понимали в гностических сектах, а в некоторых из них (валентинианцы, к примеру) являли точно такую же терпимость по отношению к более слабым братьям, которые не имели «дара» воздержания.
Таким образом, этот аспект учения Павла включён под влиянием гностицизма и определённо к иудаизму не имеет никакого отношения.
Отношение Павла к женщинам часто приписывают влиянию иудаизма. При этом формулируют так: Иисус показал новое отношение уважения к женщинам в противовес иудаизму, в котором «женщины не имеют прав», Павел же склонился к мнению раввинистическому и потому смотрел на женщин с презрением.
Подобное формулирование является заблуждением. У Иисуса были женщины в учениках, и передаваемые его слова к женщинам ничем не хуже, чем к мужчинам. В наличии учеников среди женщин – не отход от иудаизма, но следование хорошо известной пророческой модели, имеющейся в еврейской Библии в рассказах об Илии и Илише.
Однако, это и раввинистическая модель отношения. Ибо проповеди рабби, сохранившиеся в объёмных трудах Мидраша, велись в присутствии, как мужчин, так и женщин. Голословное утверждение, что в иудаизме «женщины не имели прав», показывает полное игнорирование законодательства рабби о женщинах, дававшее им права, которые они позже потеряли в христианстве, в связи с упразднением фарисейского права, вместо чего наступила эра самопроизвольного праведного поведения, как предполагал Павел, что привело лишь к легальному вакууму, в котором женщины оказались без защиты закона.
Отношение Павла к женщинам было отчасти каким-то комплексом, и не может быть выведено только из его негативного взгляда на секс. Негативное отношение к сексу часто приводит к учению о равенстве с женщинами, поскольку упразднение секса означает устранение половых различий, так как в этом случае все люди уже принадлежали к среднему полу. Такое имело место в некоторых гностических группах, где секс считался побеждённым, так что женщины рассматривались как асексуальные существа, или даже как мужчины, или не отличающиеся от мужчин.
В посланиях Павла предостаточно замечаний и деталей, относящихся к женщинам. К примеру, он говорит: «Нет иудея и эллина, раба и свободного, мужчины и женщины, вы все одно в Иисусе Христе» (Галатам 3: 28). Его письма показывают, что он дружил со многими женщинами, которые были важными помощницами в его труде как миссионерском, так и апостольском.
С другой стороны, следующий отрывок демонстрирует значительный антифеминизм:
«Жёны ваши в церквах да молчат; ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит.
Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви»
(1 Коринфянам 14; 34-35).
Обычно объясняют эти слова тем, что это в Павле говорил фарисейский иудаизм (что вымышлено), который создавал женщинам подчинённое положение в синагоге.
Таким образом, когда Павел поддерживал свои заявления ссылкой на «закон», он имел в виду, согласно этому немыслимому, но широко распространённому мнению, фарисейский закон. Поскольку сам Павел потратил столько энергии в своих посланиях, объясняя, что этот закон отныне утратил силу, то подобное объяснение, по меньшей мере, открыто для обсуждения.
Если же Павел, как некоторые утверждают, отсылает к Писанию, когда говорит «как предписывает закон», то какое место оттуда он имеет в виду? Объясняют, что он подразумевал Бытие 3: 16: «… и к мужу твоему влечение твоё, и он будет господствовать над тобою».
Если им действительно имелся в виду этот стих, то он был применён в новом смысле, ибо никогда в фарисейском законе мы не обнаружим использование этого стиха для анти-феминистского законодательства. Эта часть Библии рассматривалась в качестве повествовательной, а не законодательной части. Это своего рода «Просто сказки», объясняющие, как женщинам пришлось подчиняться мужчинам, хотя до грехопадения они были равны.
Фарисейское законодательство основывалось на открытой законной части Библии, а не на сказительной. Так что Павел использовал новый «закон» о том, как женщинам следует вести себя в церкви, а не фарисейский, и это – «закон Христа», на который он обычно ссылается: новая христианская система галахи, чьи установления он производит частично от личных откровений, данных ему небесным Христом, а частично из собственных представлений на основании того, что является апостолом и потому имеет на то право.
Более того, если бы Павел обратился к еврейской Библии в этом вопросе, он обнаружил бы множество противоречащего его указанию – молчать женщинам на религиозные темы.
Библия содержит немало голосов женщин: для примера, пророчицы Мириам, Деборы и Хульды, и других мудрых женщин, игравших главные роли в различные моменты и оттого заслуженно упомянутых в библейские времена (1 книга Самуила 25: 3 – 35 (Абигайль), 2 книга Самуила 14: 1 – 20 (мудрые женщины Текоа и Абель - 20 : 16 – 22) и другие).
Кроме того, допущение, что фарисейская религия делала женщин столь забитыми, не имевшими права рта раскрыть в синагоге, неверно. Современное исследование показывает, что снижение религиозных женских прав имело место значительно позже времён Павла (а именно, когда женщины были перемещены на отдельную верхнюю галерею в синагоге). Надписи в раскопанных синагогах показывают, что женщины были главами синагог, и старшими в них.
Несмотря на то, что организация еврейского общества была, несомненно, патриархальной, это не исключало возможности для одарённых женщин проявить свой талант, в том числе, и в религиозной области, не было полного запрета препятствующего этому, такого как предложил здесь Павел.
В действительности, скорее, странно, что Павел диктует такие ограничения в положении женщин в ранней христианской церкви. Ведь Книга Деяний полна примерами женщин с даром пророчества; например, четыре дочери евангелиста Филиппа (Деяния 21: 9). Запрет Павла говорить женщинам в церкви распространялся на них тоже? Дар «говорения языками», очевидно, нисходил как на мужчин, так и на женщин (Деяния 2: 18-19).
Ответ представляется следующим: вначале дозволялось разговаривать в церкви обоим полам одинаково, если на них снизойдёт дух. В теории это предполагало спонтанное и экстатическое поклонение, но на практике, это вело к хаосу вместо богослужения. Внимательное прочтение фрагмента в 1 Коринфянам к выводу, что Павел ополчился на женщин вследствие проблемы беспорядка в церкви, вызванной «говорением языками».
Как часто случалось в подобных движениях – реакция против хаоса приводила к репрессивному законодательству – куда более репрессивному, чем в общинах, ценивших закон и порядок, и ставивших их на первое место.
Таким образом, Павел двигался от первоначальной позиции, в которой не проводилось различий между полами при церковной службе, к итоговому положению в интересах порядка.
Поэтому объяснение, что он «впал в фарисейство», неверно. Там же, где Павел, в самом деле, находился под влиянием фарисейства, там можно встретить некоторые его более либеральные и человечные указания на отношения между полами. Для примера: «… муж не властен над своим телом, но жена» (1 Коринфянам 7: 4), и это перекликается с фарисейской концепцией, что муж не должен скрывать связи от своей жены, которая имеет право на развод, если такие отношения утаены или беспорядочны (см. Мишна, Кетувот 5: 6).
Похожее предписание «Каждый из вас должен любить свою жену как самого себя» (Эфесянам 5: 33) имеет параллель во многих наставлениях рабби (но, возможно, послание Эфесянам было написано не Павлом).
Таким образом, отношение Павла к женщинам не последовательное. Его дружбы с женщинами-помощницами не совпадают с его более поздним нелиберальным и шокирующим требованием молчать в церкви. Возможное объяснение лежит в русле прозелитизма. Много женщин аристократического происхождения были привлечены иудаизмом, став обращёнными; и как обращённые весьма высокого ранга пользовались статусом, которым не обладали иудейки от рождения. Подобный же феномен, несомненно, имел место и в миссионерстве Павла. Тут ощущалось и влияние гностицизма: стирание пола сделало женщин, главным образом тех, кто избрал целомудрие своим способом жизни, существами среднего рода. И пророческая модель, которая повлияла и на самого Иисуса, давала женщинам специальный статус помощниц (как в случае Илии и Илиша), а Павел, как пророк, мог чувствовать это влияние.
Трудно сказать, что именно было для него более важным в выборе отношения к этому вопросу.
Важный аспект мифологии Павла создавал сильную возможность антисемитизма, которого не чурался и гностицизм. Будучи творцом христианского мифа, Павел был и творцом антисемитизма, ставшего неотделимой частью этого мифа, в результате в средневековье евреи были демонизированы, что проявилось в вымыслах – наветах, приведших к большой крови. Даже если большинство явных эскапад против евреев в посланиях Павла (1 Фесалоникийцам 2: 15-16) рассматривать как более поздние вставки (что никак не доказать), вполне достаточно его более умеренных выражений о евреях, да и сама конфигурация его мифа ведёт к антисемитизму.
Павел первым приписал евреям роль «священного палача», фигуры обречённо несущей смерть Спасителю. Он заявил, что евреев следует «рассматривать как противников Бога ради» (Римлянам 11: 28) /в синодальном варианте, видимо, смягчено: «В отношении к благовестию, они враги ради вас»/, фраза которая резюмирует роль иудеев в в христианском мифе как (собирательный)Чёрный Христос, которому положена ноша вины за кровавое деяние, без которого стало бы невозможно спасение.
Ответственность Павла за христианский антисемитизм упускают из виду, потому что считают предубеждением, ведь он, мол, действовал и пришёл из еврейского окружения! Казалось невозможным, чтобы «еврей из евреев», из колена Вениаминова и фарисей, был основоположником антисемитских взглядов. (В древнем мире антисемитизма не было, а были столкновения интересов разных этносов, но главное, даже если бы Павел являлся евреем, он не смог бы себя ненавидеть за это, для этого должны были пройти многие сотни лет христианского общего презрения к отверженному народу, чтобы еврею стало стыдно за свою принадлежность к нему, и он возненавидел своё происхождение).
Но получающийся портрет Павла из современных изучений его текстов и других свидетельств делает понятным то, как он стал родоначальником христианского антисемитизма.
Он принадлежал к периферии окружения иудаизма, к народу, впечатлённому и привлечённому иудаизмом, но которому пришлось бороться против своего воспитания и эмоциональных особенностей, предпринимая попытку приблизиться к иному. Часто такие люди преуспевают в преодолении всех трудностей, становясь полностью причастны к иудаизму как «богобоязненные» или как прозелиты; о таких в Талмуде сообщается, что они стали лучшими из всех евреев (см. к примеру, Левитикус Рабба 4:5, притчу со смыслом, что Богу более угоден прозелит, чем еврей по рождению, ибо прозелит жертвует своим окружением в своём желании присоединиться к народу Бога). Но время от времени влияние культуры детства оказывалось слишком сильно, и в итоге одни возвращались к язычеству, другими могли овладеть странные мистические фантазии, частично имеющие отношение к иудаизму, частично к эллинизму, в коих евреи, как правило, скорее становились злодеями, чем героями. За этими фантазиями определённо стояло чувство провала или отказа от своих устремлений.
Павел был величайшим из всех этих фантастов. Он создал христианский миф, обожествив Иисуса, еврейскую Мессианскую фигуру, чьи настоящие цели были лишь в плане иудейского политического утопизма.
Павел трансформировал смерть Иисуса в космическую, которой власть зла стремилась сокрушить власть добра, но, против его воли, лишь преуспело в принесении спасительной жертвы.
Это также превратило иудеев, как свидетельствуют писания Павла, в невольных проводников спасения, чей злой умысел казни Иисуса превратился в добро, потому как его смерть стала необходимой для спасения греховного человечества. Комбинация злого замысла и слепоты описана здесь как в мифе Бальдра, в норвежской мифологии, где зло персонифицировано в мерзком боге Локи и слепота в слепом боге Хёде (брате доброго бога Бальдра), и оба способствуют искупительной смерти, которая одна приносит жатву добра и спасение от голодной смерти.
Павел заимствовал космическую драму добра и зла из гностицизма, сделав евреев представителями космического зла. Но, скомбинировав гностический миф с мифом культа мистерий (которые не были антисемитскими), Павел обострил и усилил антисемитизм уже присутствовавший в гностицизме. Еврей стали не только противниками спустившегося из мира света, но и палачами-исполнителями по отношению к принёсшему спасение небесному гостю. Они отождествлялись с тёмной силой из схожих мифов о смерти богов, нёсших спасение своей смертью – Сет, Мот, Локи. Это подготовило евреям долгое существование в представлении христиан о них как о народе Дьявола.
То, что Павел взял из иудаизма для украшения своего мифа – религиозно-исторический элемент, который помещал смерть Иисуса в панораму мировой истории – только усилил в итоге антисемитизм, потому что в его мифе теперь был аспект узурпации, новый повод для очернения, еврейское увековечивание для того, чтобы оправдать вступление во владение христианами «обещаний» Аврааму.
С этого момента смысл наличия евреев в истории стал представляться именно в данной роли – убийц божественной жертвы; они были отделены от своих пророков, теперь рассматривавшихся как прото-Христы, коих евреи преследовали подобно Христу.
Миф, очерченный Павлом, был затем донесён, обогатившись образами, евангелиями, написанными под влиянием идей Павла для использования его церковью. Полностью закольцованное в мифологических рамках повествование, теперь тщательно проработанное на базе исторического материала и привязанное к нему, стало мелодрамой добра и зла. Могучее воображение сотворило Иуду Искариота – личность, обречённую и даже назначенную его жертвой – Иисусом – совершить зло, плюсом будучи одержимым Сатаной, исполнить свою злую роль вынужденно. Вдобавок ещё страдая от этой обречённости и проклятья – совершенное воплощение роли святого палача, которому доверено исполнить кровавое дело, да к тому же проклятого за это!
(Во времена Павла мифа об Иуде не существовало, что можно увидеть из 1 Коринфянам 15: 5, где говорится, что воскресший Иисус явился 12-ти апостолам – в более позднем христианском мифе в это время уже только 11 апостолов, а Иуда умер за свой грех).
В то время как Иуда играет эту роль на личном уровне, еврейский народ – в евангельском мифе – совершает это сообща: действуя ослеплённым злобой и призывая распять Иисуса, а освободить разбойника Варавву, принимая на себя ответственность за это: «Его кровь на нас и наших детях» (Мтф 27:25).
То, что в письмах Павла было лишь контурами мифа, стало определённым и насыщенным деталями рассказом, инструментом культурной идеологической обработки и разносчиком неизгладимых впечатлений для детей, которым сообщали эту историю.
Миф, созданный Павлом, был таким образом пущен в путешествие по миру: история, призванная принести людям облегчение в их отчаянии, одновременно несла им многое зло.
Павел сотворил свой миф из собственного отчаяния и агонии. Его вера, что он принял этот миф от небесного Иисуса, затемнила роль самого Павла в его создании. Неправильные представления, которые он создавал о своём прошлом и окружении, мешали читателям Нового Завета вычленить из мифа Павла исторические фаты об Иисусе, так называемой иерусалимской церкви, странствиях и конфликтах самого Павла с его современниками.
Характер Павла куда колоритнее, чем из почтения христианские авторы изображают его. Реальная жизнь его была больше похожа на плутовской роман, чем на условную жизнь святого. Но из религиозных влияний, которые теснились в его голове, он создал тот синтез, который, независимо от того добрый он или дурной, стал основой западной культуры.
http://www.proza.ru/2019/07/26/711