Всё чаще встречаюсь на кладбище с родными и знакомыми. Вот и теперь – набрёл случайно на могилу Критского Юрия Михайловича.
Я знал его по Соловецкому музею-заповеднику. Ну как «знал», больше – наблюдал со стороны. Мощный был дядька. Косматый, смуглоликий и рукастый. Передвигался по территории монастыря всегда как будто боком и полуприставными шагами. Казалось, он сопротивлялся неведомому для других давлению стихий. За собой он непременно подтягивал кипу рукописных бумаг. Одевался как настоящий гений. Всегда в одни и те же одинаковые башмаки, штаны, пиджак или пальто, глядя по погоде. Теперь так одевается разве-что Гриша Перельман. Неосторожных незнакомых встречных он мог невзначай проткнуть взглядом, сфокусированным толстыми стёклами роговых очков. Разговаривал Критский, по причине сильной глухоты, всегда громко и уверенно, растягивая слова будто худую гармошку. С непривычки было довольно трудно разобрать его речь.
Он никогда не унывал и не был тщедушен, несмотря на все свои физические недуги. Мог запросто устроить научный диспут в арочном проёме Никольских ворот, зарубиться с жонками в очереди за продпайком в райпо, или судачить о семантике и семиотике с алкашами в реставрационной общаге. Сезонные рабочие всегда уступали ему дорогу и сторонились в проходах его сутулой клочковатой фигуры, а малообразованные аборигены пугали им своих неприбранных детей.
Однажды на остров занесло, по воле случая, очередную пару обманутых жизнью людей. Муж с женой на одинаковую фамилию. Такие время от времени появлялись в наших отдалённых от общего шума краях. Они пристроились сотрудниками в музее-заповеднике и с ходу расчесали там недюжинный скандал и общее раздражение.
И в одном из многолюдных официальных собраний бескомпромиссный Критский, подначиваемый ортодоксальными музейными служителями, во всеуслышание обозвал надоевшую всем тётку – «буфетчицей». Народ, зная задорный нрав и метафизичность суждений Критского, повеселился и забыл бы про этот случай, но оскорблённая тётка, из-за болезненной самооценки и склочности своего характера, Критскому этого обзывательства не простила и накатала на него телегу в дирекцию музея. Так что на очередном собрании сотрудников музея в повестку дня вынужденно был поставлен вопрос об особенностях морального облика тов. Критского.
Критский, как всегда, сидел в дальнем углу помещения и записывал что-то на коленке, как бы оттеняя собственным молчаливым присутствием всю тщету создавшегося положения. В прениях выступать никто не захотел, но реагировать на заявление как-то было надо, поэтому единогласно решили отделаться минимальным для такого случая порицанием – объявить тов. Критскому устное замечание.
Когда зачитывали приговор, кто-то толкнул в бок занятого научными бумагами Критского, и тот, привстав со своего места, неловко улыбался ничего не понимая вокруг.
«Вот видите, товарищи, – тягостно вздохнул председательствующий, – весь ужас нашего положения состоит в том, что мы-то все слышим, что Юрий Михайлович про нас говорит, а он, к сожалению, наших ответных возражений слышать не может!»
На том и разошлись.