Враг народа товарищ Сталин

                СЕРГЕЙ  КАШИРИН




                ВРАГ НАРОДА ТОВАРИЩ СТАЛИН
                или
                о чем болтает мелкий люд

   














                2018



УДК 821
ББК 84(2 Рос-Рус)) 6-5
          К-31



       Каширин С.И.
К-31 Враг народа товарищ Сталин или О чем болтает мелкий люд.- СПб, 2018
















                С.И.Каширин





Мелкий люд любит обсуждать дела великих.
               
                Шекспир
                У
                У нас так исстари ведется,
                Что
                что по отцу и сыну честь.
               
                Грибоедов

               
               



















                РАЗВЕ ЭТО ДЕТИ?
   Сын вора – вор?
   Х-хе, х-хе, не скажешь же утвердительно – конечно, само собой.  Да о том вообще-то и не спрашивают. Как бы неудобно, неприлично, оскорбительно. Потому как сыну вора стыдно за своего отца. Ну и, дескать, само собой, не обязательно. Наоборот, сын вора может быть и добропорядочным человеком. И даже гением.
     Ладно, помолчим. Согласимся. Замнем для ясности. Очень даже хотелось бы верить. Ну, а сын гения – гений?
     О-о, тут уж очень, очень хотелось бы верить, но на сей счет существует мнение, что на детях гениальных родителей природа отдыхает. Причем очень даже, думается мне,  обоснованное наблюдение. Что очень даже необходимо учитывать человеческому обществу.
     Кстати, в таком же ключе не просто спрашивают, а почти утвердительно, с печальным вздохом роняют, что сын бедняка – тоже бедняк, а сын богача – богач. Так и подмывает сказать: чепуха!  А нам объясняют, что так уж, дескать, на роду написано. Особенно для бедняков. Для игрою счастия обиженных родов, как сказал поэт. Свыше, небесным, Божьим Законом предопределено, как у  Бога Отца – и Сын Бог. И даже конкретно Бог Сын имя рек - Иисус Христос.
   Насчет Божьего Закона сомневаться  и спорить не будем, да я и не о том. Как великий Шекспир метко подметил, мелкий люд любит обсуждать дела великих мира сего.  В смысле царственно высокопоставленных. Во все времена. В том числе и в среде нашей сегодняшней простонародной массы. Уже никак и не простонародной, а образованной и высокообразованной, не признающей  предрассудков. Есть даже такая версия, что суд мелкого люда, в смысле, всякая там молва, слухи, сплетни и так далее являются очень даже действенным воспитательным средством. И едва ли не мистически  очень даже влияют на  судьбы людские. Более того – даже на законы общественного развития.
     Так почему бы и не вынести  слова о пристрастии мелкого люда в подзаголовок ? Ну, скажем, дабы привлечь внимание способной читать публики, обвиняемой в потере интереса к чтению. Свои-то, так сказать, незначительные простонародные дела нам всегда кажутся неинтересными. Хотя если вникнуть, они всегда и везде во все времена куда грандиознее и интереснее, нежели их отображение в описаниях.
     Поэтому, на мой, разумеется, субъективный взгляд, если интерес к чтению у многих и теряется, то к беллетристике. К так называемой  художественной литературе. Что мелкий люд с издевкой называет художественным свистом. В смысле – приятной, но пустпорожней и вредной брехней. Тем паче ко всякой там ненаучной фантастике и так называемым дамским сериалам. Наскучило. Надоело над всякого рода вымыслом слезами обливаться.
   На искренние слезы в определенных кругах ныне тоже дефицит. С легкой руки какого-то писаки стал расхожим афоризм: «Богатые тоже плачут». Не знаю, к роскоши я никогда не стремился, богатым не был. Мой дед Кондрат Антонович, бывало, в рифму приговаривал:
                Зачем нам богатство, зачем нам чины,
                Была бы стопка водки да шмат ветчины.
     Не скажу, что сознательно, но, пожалуй, подсознательно я тем в жизни и руководствовался. Проще говоря, психологии богачей не понимаю. Думаю, что если они и плачут, то разве что от потери своих миллионов. То есть – от жадности. А распространившаяся болтовня о том, что они плачут, хитрая богатым приятная лесть, попытка бедных с ними примирить, быть к ним снисходительнее. Словом, чушь собачья, брехня. Поскольку писанина тоже стала товаром, то и некоторые писатели, чтобы побольше заработать, стараются покрасившее врать в угоду денежным мешкам. Зато и возрастает интерес к литературе документальной.  Люди во все века, как все живое к свету, тянулись и тянутся к правде. Заметим к тому же, что документальные книги издаются с некоторых пор только за свой счет.
     Сожалея о таком моем наблюдении,- неприятное все-таки, надеюсь привлечь внимание именно документальностью своего этого опуса. О чем самонадеянно и трезвоню. Герои Шекспира – короли да принцы датские, вплоть до призраков. Ну, а у меня речь пойдет тоже о своего рода принце. Принце  не типичном  - советском.  По советским временам, да и по сю пору - страшно вымолвить – небывалом, коммунистическом.
        Со школьных лет помню такие заковыристые стихи:
                Коль внутри у механизма
                Есть соринка, дело ржа.
                А скажи, для коммунизма
                Будут гожи сторожа?
        Ну, в том смысле, что если при коммунизме все будет общим, по мнению Карла Маркса и Фридриха Энгельса, даже жены, то что там и от кого сторожить? Не берусь дать вразумительный ответ, но задаю встречный вопрос: а принцы для коммунизма гожи?
    Тоже не знаю, но то, что при так называемом строительстве коммунизма таковые были, знаю. Сам многих видел, век бы их не видать, мягко говоря, сволочей.
    Ну, а если повествовать о принцах, соответственно нельзя же хотя бы вскользь не заикнуться о их царственных  отцах и прочих высокого ранга советских папашах и их потомках. Раньше-то о них даже болтать не осмеливались.  Начиная с гения и отца всех времен  и народов Ульянова-Ленина, умели  советские короли  мелкий люд в ежовых рукавицах держать.
     Хотя самому из них жесточайшему, то бишь, этому Ленину, будь он неладен, потомков почему-то Бог не дал. Наверно, чтобы не плодить и не размножать таких гениальных мерзавцев. В наказание за его кровожадность и душегубство. Это же по его почину, принуждая быть безропотно покорными, большевики беспощадным массовым террором такого ужасу нагнали – до сих пор подданные в смертном страхе трясутся. На всякий случай, пословицей страхуются: ешь пирог с грибами, держи язык за зубами.
     Да вот и я, чтобы не заподозрили в неблагонадежности, на всякий случай замечу, что сходство моих советских принцев с шекспировским в общем-то чисто внешнее. Персонажи моего повествования вроде бы и принцы, и в то же время как бы и не настоящие – советские. А таких как бы и не было.  Само собой разумелось, что и не должно быть. И ставить это под сомнение категорически не дозволялось. По законам социалистического реализма и жанров советской литературы, которой по ленинскому соизволению надлежало быть партийной. В смысле только под партийную дудку и плясать. Поэтому, обратите внимание, о наших принцах насколько я знаю, писатели и писать остерегались. Это, может, и небезынтересно да опасно.
   Скажете, о чем речь? Советских, социалистических, коммунистических королей не было? Не было. Откуда же принцы?
   А оттуда, из Московского Кремля. Да, да, представьте себе, из самых что ни на есть златокаменно-белокаменных Кремлевских палат. Моей первоначально небесно-авиационной судьбе было угодно, чтобы военным летчиком я стал в те годы, когда военным летчиком был и сын генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина. Мы, стало быть, стояли с ним рука об руку в одном боевом крылатом строю. Посему меня нередко спрашивают, что я могу поведать о нем помимо разных официальных  свидетельств, включая  нынешний  энциклопедически всезнающий интернет.
      К моему глубокому сожалению и горькому разочарованию, интернет о детях Сталина судит-рядит действительно не ахти как достоверно. Сочиняет-присочиняет, похлеще мелкого люда болтологию выдает. Попросту сказать, врет в угоду сегодняшнему, власть захватившему, так называемому демократически-рыночному клану. И местами до того неправдоподобно, что всем чертям  тошно. Заглянул я туда и скис. Читаешь – уши вянут.
    Вот тебе и интернет. Если верить, это нечто вроде универсальной энциклопедии,  всеобъемлющий справочник. А у меня сложилось впечатление, что опять-таки льстивое зеркало для  сильных мира сего. Не для великих, обратите внимание, а для сильных. В смысле – крепко власть предержащих сволочей. Поэтому  от себя кое-что осмеливаюсь сообщить несколько иное. Причем  предупреждаю, что у меня отношение к любым принцам сверху донизу крайне предвзятое. Прямо говоря, простолюдински-неприязненное.  И не просто каким-то там классово-пролетарским чутьем, не понаслышке, а собственной судьбой впитанное.
    Дело в том, что еще начиная из далекого уже детства, мне, военной и послевоенной поры вечно голодному сорванцу-огольцу, без папы-мамы круглому сироте  неизгладимо не нравятся сынки разного чина и ранга начальничков. Не нравятся их сытые самодовольные рожи. Их модные, шикарные  одежи. Не нравится, что они и держатся от таких, как я, в сторонке, словно боясь замараться. Да мало ли что мне в них не нравится. Можете сказать, что это от зависти. Не спорю, допустим, и так. Но суть в том, что в моей судьбе они  постоянно мне дорогу переходили. А детские, мальчишеские обиды на всю жизнь в память врезаются, мироощущение и миро отношение до скончания жизни определяют.  Отчего и последующие впечатления острее воспринимаются. Это я вам точно говорю. По себе, по своему  опыту знаю. На своей шкуре, попросту говоря, испытал.
    Начиная с тех детских дней, когда у меня не стало отца. Уже оттуда обида на всех, на весь белый свет и на неведомого родного папашку. Мало того, что он меня наследственно принцем не породил, так еще потом и вообще с глаз моих смылся. Какой же он, к чертям собачьим родной, если меня, беспомощного малышку бросил?! И до сих старческих девяносто почти годков моя сиротская душа от пережитого кровью обливается. Пояснять не буду, слишком скучная и утомительно-длинная получится жалоба.
    А потом и без мамы остался.  Война!  Наивно, а нет-нет, да и  думаешь, что при двух родивших тебя родителях со смертью одного, может, второй бы уцелел. Ну и так далее. Много всяких разных  у сироты на жизненном пути огорчений и передряг. По русской народной поговорке, как сироте жениться, так и ночь коротка. Особо запомнился такой эпизод. Отнюдь не свадебный.
                ***
     Весной военного 1943 года меня и моего младшего брата Володю, поскольку отчим был на фронте в звании майора, а мать расстреляна немцами за содействие партизанам, определили в Суворовское военное училище.  К назначенной дате для отправки туда мы должны были явиться в районный городишко Краснополье Могилевской области.
   Был март месяц. Проселочная дорога под снегом, расстояние до Краснополья от нашей деревни Выдренка 25 верст.  Транспорта никакого, о трамваях мы тогда в тех краях и слыхом не слыхивали, автомашины и трактора, да и лошадок всех на фронт угнали, так что идти-брести надо было пешком. Часов у нас тогда тоже не было, жили днем по солнцу, а ночью по петушиному пенью   (счастливые часов не наблюдают?!), поэтому  вышли мы затемно. Страшно было, могли и волки напасть. Но – надо.
    А тут еще акая беда. Прежде чем выбраться на дорогу, нужно было перейти реку Кавпиту.  Не ахти какая, общем-то, речушка, но мост через нее был взорван отступавшими немцами. А подтаявший мартовский лед коварно тонок, и при переходе в темноте подо мной проломился. У-ух! –и я  ухнул в ледяную воду. Семилетний братишка – тот весом полегче, проскочил, а меня угораздило морозным утречком в ледяной воде побарахтаться.
     Чудом не чудом, не захлебнулся, выкарабкался, выполз по ледяному крошеву  на противоположный берег. Вода  с меня  – ручьем. Брр, зуб на зуб на зуб не попадает – лихорадка наподобие колхозной молотилки залязгала. Бегом бы в тепло, переодеться, обогреться, кипяточку хлебнуть. Но и возвращаться не возвратишься, еще раз провалиться можно, и вперед  насквозь, до костей промокшему как идти?   
      А так. Вперед в Краснополье – это в Суворовское военное училище. Тут тебе и соблазн стать суворовцем, тут уже одно наименование слух ласкает, и – чего уж там  - кормежка, обувка-одежка дармовые. Казенные. А назад – голодуха, нищенское шмотье да лыковые лапти с полотняными онучами. То есть – портянками, да и те уже  не годны ни для дальнего похода, ни для дальнейшей повседневной носки. Выжал я, выкрутил свою мокрехонькую, до дыр изношенную, латаную-перелатаную одежонку, перемотал  это вонючее тряпье, и пешедралом  – вперед. Вода намочила, а ветерок да солнышко высушат. 
    Как шли, как брели – ни в сказке сказать, ни пером описать. Солнышко не спешило вставать, а ветерок хоть  и не сильный, а пробирал до костей. Поэтому  чтобы согреться – наперегонки бегом, бегом. Потом, взявшись за руки, в предутренней темени  трусцой. Малость и согрелся, и постепенно мокрехонькая пальтушка на мне просохла. Ну не то чтобы просохла, а провяла. Так ведь и холодрыга, черт бы ее побрал, еще почти зимняя.
     Ладно, ничего, перетерпим, перетрем, живы будем – не помрем. В сказках, наверно, не зря говориться, что есть вода мертвая, но есть и живая. Будем считать, что в живой  чуть было не утонул. Тип-топ, шлеп-шлеп, шух-шух, чух-чух по раскисшему снежному киселю мартовской дороги - чего уж там сопли-вопли простуженными носами шмыгать. Где наше не пропадало – идем!
     Ну, мы и шли. Всяко было, и спотыкались, и падали, и временами с неба снег с дождем сыпался. А иногда еще и град шрапнелью хлестал.  Хорошо если в спину –подгонял, а если в лицо, в глаза – всех чертей тысячу раз нехорошим словом помянешь.
    От тоски-печали покойная бабушка Дуня вспоминалась. Веселая она у нас была, никогда не позволяла нам унывать. А песельница какая была – не передать. Как, бывало, заведет – ух! – заслушаешься:
                Я на горку шла,
                Я под горку шла,
                Уморилась, уморилась,
                Уморилася…
    Ага. Было дело. Малость переиначивая, и мы сами себя подбадривали:
                Мы на горку шли,
                Мы под горку шли,
                Уморились, уморились,
                Уморилися…   
     Ах, бабушка, бабушка, если б ты знала! Так ведь у нас ни папы, ни мамы, ни дедушки, ни бабушки.  Вот и брели, как в довоенной песне, по долинам и по взгорьям, и прибрели. Пришлепали. И главное – к указаному сроку. Даже на час раньше! Говорят, человек в экстремальных случаях проявляет невообразимую, сверхчеловеческую физическую силу. Наверно, так тогда и мы. Сегодня самому себе не веришь, трудно  даже представить, как двое малолетних пацанят такую путь-дорожку одолели.  А ведь одолели. И вдруг…
    Предстаем перед тамошним  серьезным-грозным начальничком  - здрасьте, мол, вот и мы! Мы-то словно оборванцы какие, а он в добротном военном полушубке , ремнями крест на крест перепоясным, и с пистолетом на боку. У-у, любо-дорого глядеть, важный такой дядька. Уже одним видом своим почтение-уважение к себе вызывает. И важнецки этак пострашнее пистолета нам - огроменную дулю под нос:
    - Здрасьте, здрасьте, ребятки… Что же это вы, а? Опоздали! Проспали, субчики-голубчики, не успели… Мы уже всех обрали и отправили. Меньше на теплой печи за трубой дрыхнуть надо… Молодые, а ленивые, засони вы этакие…
     Сказать, что мы обалдели, ошалели, онемели – ничего не сказать. Как опоздали? Почему опоздали? Райкомовские часы-ходики с маятником , тик-так, тик-так, стучат, отстукивают, показывают пол первого, а нам-то надо было к часу. А?..
    А  он и не слышит, и слушать, и видеть нас  не желает. Некогда ему.  Хоть стой, хоть падай, хоть плачь, хоть скачь. Плачь, опоздавшие, плачь. Плачем, взахлеб навзрыд ревем, хлюпаем сопливыми носами, рукавами сопли размазываем. А Москва, говорят, слезам не верит. Насчет Москвы не знаю, а негостеприимное Краснополье – до сих пор в печенках сидит!
     М-да, ну да что ж, слезами горю не поможешь. Вспоминая тот давний несчастный день, я постоянно вижу перед глазами картину художника Мясоедова «Земство обедает». Земство – оно там, в добротном доме, за окнами земской управы, за обеденными столами , а сермяжные мужички  со своими скудными харчишками – на улице. Тоже, значит, обедают. Только очень уж по-разному. Кто, как говорится, с аппетитом щи да кашу уминает, а кто лапу сосет.
    Очень похоже. Там, в Краснополье, как раз был обеденныйый перерыв, в райкоме большевистской партии начальнички обедали, а нам от ворот поворот. Вышли мы, повеся носы, на улицу, присели, как побитые, на райкомовскую завалинку, а у нас с собой и узелков никаких. Сидим, пригорюнясь, выскакивает какая-то сердобольная старушка. Воровски озираясь, шепчет:
     - Не опоздали вы, детки, не опоздали. Не верьте этому райкомовскому  лизоблюду, не верьте! На ваши места двоих сынков секретаря райкома послали. И пайки ваши им  отдали. Не молчите. Жалуйтесь! Вы же по закону, а евоные барчуки по папиному блату...
    Опрометью кидаемся, спотыкаемся через порог:
    - Дяденька, дяденька! Товарищ военный! Товарищ военный!..
    А того и след простыл. К кому обращаться, в дверь какого кабинета стучаться? На кого жаловаться и кому? На секретаря райкома партии – первое лицо, первого и главного в районе большевистского комиссара над всеми другими местными большевистскими комиссарами. Но уже тогда о том расхожая поговорка была: «Блат выше Совнаркома». Выше Совета народных комиссаров, значит. То есть, махинации выше государственной власти.
    Сами собой в уме слова Некрасова:
                И пошли они, солнцем палимы,
                Повторяя: «Суди его Бог!»
     Тоже очень созвучно. И пошли, и побрели, и поплелись мы восвояси, с той только разницей, что к Богу не воззвали. Где он тот всевидящий и всемогущий Бог? Не знаю.  Это великий крамольник Федор Достоевский, больная совесть наша, намучившись на царской каторге, мог скорбеть о единой слезинке ребенка, а у Бога, поди, своих божьих хлопот-забот полон рот. Какое ему дело до горючих слез каких-то там деревенских малолетних оборванцев из глухого медвежьего угла.  И как добрались, как доковыляли тогда назад до Выдренки, честно сказать, объяснить не могу. Если бы это было не с нами, то я бы и не поверил. Неправдоподобно.
     Хотя если, скажем, вышли мы из дому часиков этак в пять, то 25 км до Краснополья к пол-первому за семь часов прошли. А пешеход за час походит четыре км. Мы, значит, по-взрослому вышагивали. Можно сказать, ничего такого особого и не совершили. Однако же слякоть, холодный ветер да снег с дождем, да колкий град – нас и похвалить, и пайком порадовать  не лишне бы. А вместо похвалы и пайка  вон как  огорошили! Поэтому назад прыти поубавилось, и так назад уже не вприпрыжку шагали, а еле плелись. На полдороге в деревенской избе у каких-то добрых русских людей на  ночлег попросились. Они нас еще и покормили. Правда, еда была – и едой не назвать: мерзлая полугнилая, добытая из-под снега вонючая картошка. Но ведь и на том спасибо. Свет, говорят, не без добрых людей. Лишь от горькой обиды, давясь от злых слез, мысленно обзывали мы того секретаря и того дяденьку с пистолетом всеми нехорошими словами, которых уже тогда знали в преизбытке.
     Как, честно признаться, повторяю и посейчас. И хотя сам стал партийным, в глубине души питаю к таким секретарям оч-чень даже беспартийные чувства. И уж кем угодно и каким угодно меня считайте невоспитанным, а от сквернословия частенько не воздерживаюсь и на начальнических сынков, пользующихся своим положением, смотрю с хронически укоренившейся во мне превеликой неприязнью. И даже больше того – с презрением.
     Причиной для чего было еще и превеликое множество и последующих  аналогично похожих случаев. Жаль только, не нашлось советского Мясоедова. Может, и был похожий, может, еще и поталантливее, да картины такой написать не успел, молодым на фронте погиб. А не мешало бы, очень даже не мешало бы для коммунистических потомков.
     Ладно, что же вздыхать. Картины, в смысле – художественного полотна нет, обрисуем  словами. Вспомним, какими они были - первые, перешедшие мне жизненный путь советские принцы. Принцы как бы и не натуральные. Так сказать, мелкокалиберные. Так и хочется ляпнуть – мелкобуржуазные. Районного масштаба. То есть, вовсе и никакие не принцы, а как говорил Абрам, разве это дети? Где вы, спрашивается, видите в его многодетной семье детей? Это же сволочи.
    Похоже, очень даже похоже. Именно советская мелкобуржуазная  сволота. Рассудите сами. Ведь что такое принц? Принц – это титул наследника королевского престола. То есть он, надо понимать, на все государство – один. А тут? Сколько в государстве районов – по пальцам не сочтешь. И в каждом – свои наследники. И поскольку в многодетном семействе не обойтись без внутрисемейных конфликтов и дрязг,  то в многорайонном государстве и тем паче. И конфликты, и дрязги здесь иного пошиба -межрайонного. Описать таковые во всей их массовой красе никакого Шекспира в одиночку не хватит. А много Шекспиров не бывает. Хорошо, если хотя бы на столетие один. А то и того реже.
    И в советском царстве-государстве не так ли? Люди везде люди. Как заявил о том тот же Карл Маркс, со всеми присущими им достоинствами и недостатками. Или, может, это Ленин так писал. Ну, словом, кто-то из них премудрость марксистско-ленинскую такую в научный обиход ввел. Что и позволило этой формулой всей коммунистической  шушере свои недостатки оправдывать.
     Да я и не о том. Я о том, что по примеру  моего с братом бедствия из-за бездушия и эгоизма первого секретаря Краснопольского райкома ВКП(б) можно сказать, что наши райкомовские секретари и их детки такие же сволочи, как и сволочи во всем капиталистическом мире. Разницы, пожалуй, никакой. А может, еще и похлеще. Даром, что ли, мелкий люд знаете как сокращение ВКП(б) расшифровал? Второе крепостное право(большевиков). А мелкий люд – он же не слепой, знает, что говорит.
     Заметим к тому же, что сволочь вовсе и не бранное слово, а нечто такое, где все вперемешку сволочено. И тут такая лингвистика. Нас учили, нам внушали, что в капиталистическом мире человек  человеку  - волк, а в социалистическом – друг, товарищ и брат. Вроде в советской сволочи и  сволочено все только лучшее. И если грызня между людьми при капитализме называлась дикой конкуренцией, то товарищеское соперничество при социализме – социалистическим соревнованием. Это надлежало понимать как нечто красивое, положительное, достойное подражания.  Хотя на поверку социалистическое соревнование зачастую   стократ злее волчьей грызни.
                ВОЛЧОНОК  ХРЮКИН
   Это - говоря фигурально. Реально – на нашем с братом примере – двух беззащитных малолетних сирот матерый волчище загрыз ради благоденствия двоих волчат, поскольку они были из его выводка. Элементарно. 
  Следом объявился волчонок покрупнее -сын начальника  Политического управления учебных заведений Военно-воздушных сил генерал-лейтенанта Хрюкина.  Сам по себе  кто его знает, может,  неплохой мужик. Военный летчик. Фронтовик. Герой Советского Союза. Только вот, опять же говоря фигурально, хрюкал порой как бы не по-советски. Уж хрюкнет, бывало, так хрюкнет, не только мелкочиновным поросенкам – высокого ранга свинтусам-грандиозусам становилось не по себе.
    Иногда взбредает в башку дурная мысль, что тут что-то мистически, что ли, инфернально с фамилией связано. Есть такое русское присловье с предупреждением: «Не дай Бог свинье роги, а хаму панство!» Правильнее сказать – рога, но в просторечии повелось – роги. Может, в роду заслуженно  получившего звание советского генерала дед или прадед и без рог панство свое выказывали. Так сказать, во взаимоотношениях с людьми по-свински хрюкали. Вот и отрыгнулось.
   Собственной персоной довелось лицезреть генерал-лейтенанта Хрюкина, когда я учился в Энгельском авиационном училище военных летчиков имени Марины Расковой. Встречали мы его в актовом зале Дома офицеров. Что как войдешь, так сразу наискосок направо. Начальник училища генерал-майор Удонин, собрав нас всех, уже дежурил, поджидая. И, рубанув ему навстречу строевым, на наш взгляд, с угодническим подхалимажем  пропел своим петушиным тенорком «Встать! Смирно!» Все вскочили, стоим с вытянутыми по швам руками и постными физиономиями – один другого  подобострастнее, смотреть  тошно. Но был у нас такой курсант Аркадий Пинчук, кого мы меж собой звали человеком, который смеется. Лицо у него такое, не лицо – маска с застывшей на губах то ли просто ироничной, то ли насмешливой  усмешечкой.
     А генерал-лейтенант Хрюкин был, грубо говоря, рыжим. И волосы на голове рыжие, и лицо густо усыпано крупными веснушками. Как про таких добродушно говорят, солнышко. ясное. Но этому «солнышку», видимо,  померещилось, что Пинчук из-за его внешнего вида и усмехается. Он, недолго думая, приостановился и грозно хрюкнул:
    - Вы чему смеетесь, товарищ курсант?  Смех без причины признак дурачины.
    Пинчук тоже, как видите, фамилия не ахти завидная. Надо полагать, от слова  пень. То есть даже и не настоящий пень, а нечто поменьше размером. Ну вроде как пенек, и даже помельче того – пинчук. А меж тем Аркаша был не из робкого десятка. Робкого в летное училище не приняли бы. Да еще он старался оправдывать пришпиленное ему прозвище – быть человеком, который смеется и умеет смешить других. И за словом в карман он не полез.
    - Почему без причины?– еще веселее заулыбался. – Очень даже с причиной. Рад вас видеть, товарищ генерал. Доброго здравия вам желаю, товарищ генерал-лейтенант!
    К его этак лукаво ухмыляющейся роже не хватало еще добавить:
    - Наше вам с кисточкой, товарищ генерал-лейтенант!
      Тот еще ухарь, наш Аркаша! Можно было и попроще, покороче сказать – товарищ генерал. Но ведь генерал лейтенант звание на целую ступень повыше, чем просто генерал, значит, более лестно звучит. А генерал-лейтенанту Хрюкину что оставалось делать? Тот то ли поперхнулся, то ли кашлянул, издав такой звук, вроде как  удовлетворенно хрюкнул. Ну, а известно же, что если грозный начальник нахмурит брови, все трепещут и молчат, а если улыбнется, все хохочут. Мы всем залом и хохотнули –стекла в окнах задребезжали. Еще бы, молодые, полные сил и здоровья, готовые не просто хохотать –простите за просторечность, ржать по-лошадиному. Дай только повод. Го-го-го, га-га-га, ха-ха-ха!..
    Чем, собственно, та встреча с Хрюкиным  и запомнилась. Вспоминаю – и сейчас усмехаюсь. Истинно, и не хочу, а за компанию хохочу. За компанию, говорят, и Абрам в приличном обществе некультурно хрюкнул. Простите-извините за малокультурность, испортил воздух.
   Словом, у меня тут тоже если не история, то эпизод, достойный пера если и не Шекспира, то приличного летописца. Но мы, что называется, советской летописи задним числом не пишем, а вот о том, как в советской жизни  не так уж и редко случалось.
    Произошло это комическое происшествие  в тот день, когда я дежурил посыльным по штабу. Точнее, и не комическое, а трагикомическое. В мои обязанности входило сидеть в просторном кабинете среди служебных телефонов и шифровок, принимать и передавать сообщения нужным адресатам. Поздно ночью, где-то уже перед  утром, раздается звонок по линии спецсвязи из Москвы. Так и так, примите телефонограму, к Вам вылетает Хрюкин. Встречайте в шесть ноль-ноль ...
    Ага, понятно, аккурат к утреннему подъему.  А кто такой Хрюкин, авиаторам  в ту пору объяснять  не надо было, и сообщение о его прибытии прозвучало подобно гоголевскому «К вам едет ревизор!». Спешно передаю неординарную весть дежурному офицеру, тот – начальнику училища генералу Удонину. К шести ноль-ноль по тревоге был поднят и на аэродроме  для встречи  развернутым фронтом едва ли не по ранжиру выстроен весь личный состав: командиры частей и подразделений,  все офицеры, летчики-инструкторы, инженеры и техники, старшины-механики, сержанты и рядовые. Вплоть до пожарной команды. На правом фланге по такому случаю знаменный взвод со знаменем и духовой оркестр. Вдоль строя в ожидании высокого московского начальника взад-вперед взволнованно прохаживается  генерал-майор Удонин.
    Солидный такой с виду дядечка, импозантный. Как мы о нем меж собой посмеивались, импузантный. В нашем пародийном понимании, вы уж извините за солдафонские сравнения, Швейк не Швейк, но очень уж был похож. И росточком не ахти, и с походочкой отнюдь не строевой, да еще и с брюшком, не ахти как красиво оттопыривающим генеральскую шинель. Хотя все это можно и оправдать. Он же вам не пехотный, и даже не авиационно-гарнизонный какой генерал, а начальник курсантский. Можно сказать, больше педагог, нежели вышколенный строевик. 
     Ладно, мы тут болтаем, а время не ждет. Шесть ноль-ноль. Величественно, словно не воздушный корабль, а океанская баржа, грузно спускается из-под облаков и по-вороньи растопырив крылья, садится огромный,  крупнофюзеляжный двухмоторный  транспортник Ли-2. Знаменитый по тому времени вальяжно-пузатый, закупленный в США американской марки «Дуглас». Генерал-майор Удонин, набрав полную грудь воздуха, зычно, раскатисто, во всю силу своего отнюдь не генеральского тенора, как-то слишком уж старательно выкрикивает-выпевает: «Смир-р-рно! Оркестр, встречный марш!»Молодцевато вскидывает руку под козырек и этак петушком, петушком, если не сказать –индюшком, на полусогнутых рубит строевым шагом навстречу с заранее подготовленным подобострастным рапортом. И вдруг…
    Ах, это неизбежное при жизненных перипетиях «вдруг!». Открывается сухо лязгнувшая металлическая дверца, из нутра пузатого фюзеляжа выбрасывается  к земле алюминиевая лесенка-стремянка наподобие переносного трапа, и по ступенькам этак начальственно шествует не генерал  с лампасами, а некто в  хлопчато-бумажной форме с курсантскими погонами. Ну нарочно не придумаешь, истинно, нет, нет, не ревизор, а – Хлестаков! Обескураженный  Удонин растерянно опускает занемевшую из-под козырька руку, и вместо рапорта мы слышим:
    - Володя, здравствуй! А где же папа?..
    Тьфу! Вот тебе и Хлестаков! Поперхнулся, сбился с такта, задохнулся оркестр. Над  аэродромом повисло гробовое молчание. Спохватясь, генерал Удонин дает отмашку:
   - Вольно! Развести личный состав для занятий по расписанию.
    Так! В смысле, пошли ко всем чертям отсюда, без вас тошно. Опростоволосились. Перестраховались. Обхохочешься. И с еще сильнее бьет по мозгам  печально-смешная новость: вместо генерал-лейтенанта Хрюкина служебный Ли-2  привез его сына курсанта Володьку Хрюкина. Пай-мальчика , маменькина баловня  Вовочку. Или – Вовика. Зачем? В гости, что ли?
    Оказывается, до того курсант Хрюкин уже два года учился на летчика в знаменитом Качинском училище летчиков-истребителей. Но там научиться летать не смог. Не дано.Профессия военного летчика имеет такие свои специфические особенности, требует таких не только физических, но и морально-психологических  качеств, что даются далеко не каждому. Летчики могут гордиться уже тем, что на них не распространяется подлый неписаный советскй закон «Блат выше Совнаркома». Летчиком никто не стал по блату. Не удалось и Володе Хрюкину.
   Проще говоря, сынуля досточтимого генерала Вовочка  Хрюкин в летчики не годился, и его вообще следовало бы с этой стези отчислить. Однако высокопоставленному папуле  хотелось, очень хотелось, чтобы сын стал именно военным летчиком.  Он сам – военный летчик, пусть и сын станет военным летчиком. И он рассудил  так. Ну, на самолете-истребителе один мотор, а на фронтовом бомбардировщике – два. Пилотировать его проще, а главное - безопаснее. Случись, откажет один мотор, можно тянуть на втором. А в нашем училище учились летать на двухмоторном, лучшем по тому времени бомбардировщике конструкции Туполева Ту-2. Вот он сына к нам и перевел. Так сказать, своя рука владыка, что хочу, то в своей епархии и ворочу. Вроде и не глупый мужик, а слепая любовь к сыну мозги затуманила.
    Вообще-то тут из уважения, или, скажем, из жалости к  виновнику трагикомического торжества, пожалуй, можно было бы, черт с ним, сделать снисхождение. Ладно, коль уж сановному папаше так хочется, учитывая его заслуги и высокое начальственное положение, пусть сын продолжит попытку научиться летать. Возмущало другое: экая, однако же, неспособному сосунку незаслуженная честь! Для него -для одного! - многоместный комфортабельный военный  транспортник!  Как, скажем, для министра. И при такой нечаянно торжественно-пышной встрече еще и этакое панибратски приниженное «Здравстуй, Володя!» Не хватало только генеральские объятия распахнуть. И – чего уж там стесняться! – как дорогого гостюшку по-свойски облобызать. 
    А что до меня, то тут приключилась еще большая каверза. Во-первых, пришлось руки по швам долго тянуться перед генералом Удониным, который долго распекал меня за неправильно понятый московский звонок о прилете хрюкинского «Дугласа». С грозным допросом, нарочно я эту комедию подстроил или по глупости дурака свалял. Но ведь я же прежде всего дежурному офицеру  о том доложил. А он что думал? Почему не дошурупил мое сообщение уточнить? Да и сам генерал-майор Удонин оказался не смышленее нас. Уж ему-то такую важную телефонограмму вот так нужно было перепроверить! Позарез! А? Так кто же из нас дурака  свалял? Или всегда во всем виноват срелочник?
    Во-вторых, для обучения пилотированию двухмоторного бомбардировщика Володе Хрюкину выделили лучшего в училище летчика-инструктора. Этим летчиком был старший лейтенант Николай Сергеевич Шкатов. А в его экипаже состоял курсантом и я. И началась у меня с приходом генеральского сынка веселая жизнь. Ему пироги и пышки, а мне синяки и шишки.
    Тут я вот о чем. Боевой, военный самолет-бомбардировщик выделялся на обучаемый  курсантский экипаж  один. А в экипаже – семь курсантов. Летали по очереди. Инструктор давал  учебно-вывозные полеты поочередно. Но у Володи Хрюкина как не было таланта летать на одномоторных самолетах, так не появилось и для пилотирования двухмоторного. Да он, судя по его поведению, о том ничуть и не переживал. Может, и не хотел. Но коль уж папа заставляет, он и не перечил.  А учился безо всякого желания. Недолго медля, завел роман с разбитной фифочкой - официанткой нашей курсантской столовой Раечкой, и пошел чудить-мудрить, куролесить.
     Был он вообще-то не замухрыха, парень рослый, высокий, с виду представительный. Разве что не по годам, не по-армейски толстенький. Пухленький, как мы посмеивались, пузатенький, любящий вкусно поесть. Этакий кругломорденький, жирноморденький толстячок. Глядя на него, вспоминались дореволюционные купчики. Из Москвы от любящей мамы ему за посылкой авиапочтой летела посылка. Вся прикроватная тумбочка была забита дорогими конфетами, печеньем и домашней выпечки пирожками. Ешь, Вовочка, кушай! Не похудей, роднулечка, с казенного пайка!..
    Не исключено, что уже этой вкуснятиной он и привлек, и приручил нашу симпатичную официанточку. Хотя не могу сказать, что ей оттуда перепадало. Потому что с нами, курсантами одного с ним экипажа,  своими яствами  Володя не делился. Никому никогда ни одной конфетки не дал, все демонстративно, и этим выказывая свое над нами превосходство,  сам поедал. Так и хочется сказать, пожирал, обжирался в жадном самодовольном одиночестве.
      Вот эта его жадность особенно в нем отвращала. Жадные никогда не бывают добрыми и честными. Это же со школы известно. Да, впрочем, уже дошколята скупых дразнят: у-у, жадина-говядина! Точнее сказать, жадина- гадина-говядина…
     Официантка Раечка, по всему видать, тоже любила разного рода деликатесы, и при Володиной прижимистости не могла не видеть его жмотства. Ее  к тому же явно смущала его слишком уж не привлекательная, словно с нарочно надутыми щеками, лоснящаяся  физиономия, густо усыпанная крупными веснушками. И не только лицо, но и коротко стриженая, ежиком прическа, и шея, и даже и кисти рук – все у Володи было сплошь густо рыжим.  Словом, весь в папу. Вылитый папа! Чем, наверно, папе по-своему люб. Но то, что нравилось папе, вряд ли привлекало  нашу прелестницу. Скорее всего, польстило, захотелось стать женой сына московского енерала, она и взялась его охмурять. Поддразнивая, мы так стали их и называть: его – енеральский сынок, а ее – енеральская невестушка.
    Хотя черт их знает, этих прелестниц, может, он ей и приглянулся. Озорная она была деваха, легкомысленная. А скорее всего – себе на уме. Хитрая, расчетливая. Заигрывая, этакой ласковенькой кошечкой намурлыкивала:
                Ах ты, рыжий, иди ближе,
                А чернявый постой там.
                Иди, рыжий, поцелую,
                А черному кукиш дам…
    А он тоже, хотя с виду неповоротливый увалень, а шустрить умел. По выходным дням первым бежал на вечера танцев в Доме офицеров. В повадках будьте-нате, тот еще хлюст! Кокетливо называл себя любителем господина Баха, поклонником прекрасного пола и, рисуясь, с особым усердием выплясывал модные тогда фокстрот и томное танго. Пижон!
    Вскоре, не имея на то права, перестал на ночь являться в казарму, ночевал у своей мадмуазели. К утреннему, по сигналу горниста, подъему опаздывал, приходил не выспавшимся. О предполетном режиме не могло быть и речи. В нелетные дни все курсанты обязаны были заниматься черновой работой  по подготовке материальной части на аэродроме– курсант Хрюкин средь бела дня задавал молодецкого храпака, отсыпался в казарме. Каждый курсант обязан был собственноручно укладывать в ранец свой парашют и совершить в текущем году хотя бы один прыжок с парашютом – курсант Хрюкин с парашютом вообще ни разу не прыгал. Мне трудно давалась теория радиосвязи, в класс радиосвязи его было гусеничным тягачом не затащить. Наиболее важным было для нас отделение УЛО – учебно-летное: классы самолетов и двигателей, аэронавигации, авиационной тактики, воздушно-стрелковой подготовки и воздушного боя, теории бомбометания, метеорологии. Там я Володю встретил только один раз, да и то только лишь потому, что преподаватель пригрозил ему за неявку вкатать двойку на госэкзамене.
    - Ты что , совсем оборзел? – спросил я. – Или вообще учиться не хочешь?
    - А зачем мне учиться, - ухмыльнулся Володя. - Говорят же, век учись, а дураком помрешь. А я и без того генералом буду.
    - Остряк! – кипячусь. –Так какого черта ты резину тянешь? Подай рапорт об отчислении.
    - Зачем? Мне стаж нужен. Стаж будет – меня и без экзаменов аттестуют.
    - Так какой же из тебя получится генерал? Безграмотный?
    - А я вами, грамотными командовать буду, - на полном серьезе и с полной в том уверенностью отвечал мне генеральский сынок. Явно надо мной потешался. Над моим возмущением. И продолжал бездельничать. Нагло. Нахально. Демонстративно. Не будь я тому свидетелем, ни за что бы не поверил, что при советской власти были такие генералы и такие генеральские сынки. Но ей-ей истинно судьба их была наследственно предопределена фамилией. Нарочно ведь такую не придумаешь, она на весь хрюкинский род дана. Чтобы как прадеды, так и правнуки одинаково хрюкали. Не верите – загляните в соответствующую документацию Политуправления ВВС СССР и Энгельского авиационного училища военных летчиков имени Марины Расковой.
    Наши до придирчивости строгие командиры не возмущаться, но все ему прощалось. Уж на что очевидна невозможность отвертеться от необходимости летать, иначе какой же из тебя летчик, но и тут Хрюкину нашлась лазейка. Самостоятельно его в небо не выпускали , но старший лейтенант Шкатов под личным контролем непосредственно начальника училища вынужден был увеличивать ему количество учебно-вывозных  до беспредельности. И тоже ведь скромно помалкивал. Иногда одного этого бездаря только и натаскивает. А летный день не резиновый, и все чаще и чаще все меньше вывозных приходилось на долю остальных шести обучаемых.
     За нас, простых рядовых курсантиков, словцо замолвить некому. Да и вообще кто мы такие в сравнении с ним, по словам Беранже, с лицом сиятельным таким - сынком  высокопоставленного  московского генерала?
    В довершение к тому, после сиротского моего детства телосложения я был далеко не богатырского, ростом ниже всех в экипаже, из-за чего в пилоты большого двухмоторного бомбардировщика  как бы не очень-то и пригоден. У Ту-2 вон какие крылышки  – на каждом, как на танцплощадке, свободно можно нескольким парам вальсировать. А тянущие трехлопастные винты – лопасть повыше моей макушки.  Потому меня, не объявляя о том вслух, ставили в очередь последним. Ладно, мол, ничего не помешает, повезет, так подлетнешь, а не повезет – ну что ж поделаешь, небольшая потеря для общего дела. Я это знал и был полон желания повоевать. Известно же, мал золотник, да дорог. А Володя Хрюкин наглядно подтверждал, что бывает и велика фигура, да дура.
    Понимаю, заявить о том вслух  - это же самомнение, бравада обиженного, будто бы обойденного вниманием. Однако же в силу моего дурацкого, задиристого характера не выдержал, распетушился, потребовал  разобраться, установить порядок. И если по справедливости, то не меня, а Хрюкина последним в очередь ставить. Но кому мне, согласно воинского устава, можно было обратиться с такой жалобой? Да к командиру экипажа старшему лейтенанту Шкатову. В ответ он лишь невесело усмехнулся. Дескать, понимаю, принимаю и передам твою жалобу по инстанции.
     Набравшись храбрости, сунулся я к самому Удонину, но тот был очень занят. И раз, и другой поторчал под дверью его генеральского кабинета, да на том и отстал.  А вышестоящим для меня начальником был командир звена капитан Новиков, так тот вовсе не склонен был раздувать пожар ради одного из неудачников. Так дело и застопорилось.
    Стиснув зубы и скрепя сердце, пришлось обреченно терпеть. Я злился, чертыхался, презирал себя, но поднять какой-то  скандальный шум не дерзнул. Известно же: всегда тот прав, у кого больше прав. А летный день не резиновый, а в жаркий день на самолете то моторы перегреются, и приходится ждать, пока остынут. А иногда то бензозаправщик  с дозаправкой подзатянет, то еще какая-либо неурядица приключится, и получалось, что мне полетать времени частенько не хватало. В сотый, в тысячный раз горько усмехнешься: когда сироте жениться, и ночь коротка.
                ***
    И тогда, переступив через свою неприязнь, я попробовал размотать этот клубок с обратной стороны - с самого Володи Хрюкина.  Жалко мне было его, этакий здоровенный мужик, не может быть, чтобы действительно круглая дубина стоеросовая. Дай, думаю, попытаюсь парню помочь. Послушай, Хрюкин, говорю, что там у тебя заколодило? Я, конечно, не такой опытный пилот, как старший лейтенант Шкатов, но я такой же курсант, как и ты. Так, может, я больше и глубже пойму, что тебе мешает правильно пилотировать Ту-2. Рассказывай, объясняй. Вникну, соображу – по-товарищески, по-дружески подскажу, как быть.
   И Володя вдруг оттаял, разоткровенничался, рассказал мне, в чем встал в тупик. Ему еще там, в истребительном училище, объяснили, что у  него нет координации движений. Во время разбега, когда при нарастающей скорости самолет, по-журавлиному подпрыгивая, просится в воздух, ему надо помочь оторваться от земли и взлететь, легонько потянув штурвал на себя. А у Володи получается так, что когда он тянет штурвал на себя правой рукой, левая рука непроизвольно тянет назад и дроссельные краны моторов. Тем самым он перекрывает подачу горючего. Падают обороты, падает тяга тянущих винтов, и вместо того, чтобы взлететь, теряющий скорость бомбардировщик грохается оземь. Только сидящий сзади инструктор не дает случиться худшему – разбиться при взлете.
   И меня, можно сказать, осенило. Слушай, говорю, а ведь рядом с дроссельными кранами  рычаг контровки.  А у тебя вон какая лапа – лопата. Так ты обхвати всей пятерней и вместе с дроссельными кранами двигай вперед и третий  –  контровку.  И тогда, когда ты для отрыва от земли потянешь  на себя штурвал, дроссельные краны потянуть назад тебе не удастся, они же будут намертво зажаты контровкой.
    Выслушал он меня, ухмыльнулся, полез в свою тумбочку, пошебуршал, достает и протягивает мне конфету. Видать, дорогая, вкусная, в красивой такой обертке, но – ну не жмот ли?! – одну. Всего одну! Одну единственно-разъединственную, хотя их там у него полная тумбочка. По правде сказать, у меня слюнки потекли, но я отвернулся.
    - Спасибо, - говорю, - я к сладкому равнодушен. И он, наглец такой, нарочно ее съел у меня на глазах. Сластена! 
     А я ведь искренне хотел ему помочь. Но, говорят, дурака учить – только время терять. Моя догадка помогла этому тугодуму  сделать более-менее сносно несколько вывозных полетов с инструктором, но обернулась еще неприятнейшим сюрпризом, когда ему разрешили стартовать самостоятельно. Законтрив дроссельные краны, Володя то ли забыл  их расконтрить, то ли черт его знает, какой у него координации не хватило, но что-то опять не заладилось. Когда уберешь шасси и при переходе в режим горизонтального полета обороты с максимальных надо уменьшить до номинальных, а он несся, как сорвавшийся с привязи, и не мог перейти на планирование. Пришлось руководителю полетов по рации диктовать ему, как действовать до самого приземления. И если мне более-менее доходчиво далось описать этот его полет, то показать картину посадки я не берусь. Это было приземление с вороньим плюхом, не посадка, а падение, а пробег – с юзом. Трудно сказать, как у него не сложились и не подломились убирающиеся шасси. Но даже и после этого старшему лейтенанту Шкатову было приказано давать ему выозные полеты, записывая как контрольные.   
   Тут я и вообще остервенел. Слушай, Хрюкин, говорю, ты что, такой болван, тупица или прикидываешься? А он и ухмыляется. Дуракам, отвечает, легче жить.  Ну ты и сволочь, говорю. А он мне – свое: а ты, мол, не боишься, что я тебе этого век не прощу? И ты о том пожалеешь! Тысячу раз пожалеешь.
      Тут мы с ним и расплевались. Сволочь. Наглый и самодовольный папенькин сынок. Тоже своего рода принц, а я что– нищий?
    Ну, он, конечно, никакой не принц, но самодовольный барчук. Советский буржуенок. Сытый, пресытившийся, зажравшийся хам. А сытый голодного не разумеет. Эта истина вполне предметна и при советской власти… 
   Так постепенно назревала беда.  Двухкилевые, с разлатым, как у кита, хвостовым оперением, бомбардировщики Ту-2, на которых мы летали, были переданы в училище потрепанными – из фронтовых частей. Донашивать. Добивать. А курсантские полеты – это бесконечные над аэродромом круги. Подобно птенцам подлеткам возле гнезда. Выпорхнул, потрепыхал крылышками, и – назад . Так и тут, как на конвейере, взлет, круг над аэродромом, посадка, взлет, круг, посадка. Проще говоря, бесконечные удары многотонного двухмоторного бомбардировщика то при разбеге и подскоках при отрыве от земли, то при приземлении. Тут конструкции нужна  прочность да прочность. А наш Ту-2 – машина почти полностью выработавшая ресурс на войне. Все шарниры, все сочленения расшатаны, сам металл устал. Смотри да смотри! А тут еще беспощадные посадки Володи Хрюкина. Рано или поздно при недосмотре – авария. А то и катастрофа.
    И беда стряслась. В тот день я, согласно очереди , как всегда, летал последним. Как на грех, по суеверным предрассудкам, это был тринадцатый полет. А вы знаете, что такое курсантский полет по кругу? Это так называемая «коробочка»: включающая в себя едва ли не все элементы полета  на дальнее расстояние. Начало - разбег для взлета, отрыв от земли, на высоте одного метра выдерживание самолета по горизонту для набора скорости, набор высоты с одновременной уборкой шасси, первый разворот, затем через некоторое время второй, потом опять же через время на прямой перед третьим разворотом выпуск шасси, третий разворот, четвертый, плавный, с уменьшением оборотов двигателям  переход на планирование, снижение до высоты семи метров, которую нужно определять на глаз, плавное, работая штурвалом, выравнивание и, наконец, приземление на три точки.
    То есть, чтобы самолет приземлился сразу одновременно на три колеса. Иначе – аммортизационный подскок, именуемый «козлом», а может, и серия подскоков, чаще всего завершающаяся поломкой.
    Как любил говорить наш эскадрильский острослов Аркадий Пинчук, все проще пареной репы. А кое-кому из сторонних читателей даже прочесть эти мои пояснения, и то, понимаю, не очень-то по душе. Прямо сказать - занудно. Я в то время между делом пописывал и публиковал  в газетах и журналах  рассказы, очерки и стихи, так мой невыдуманный рассказ «Взлет» нигде и не приняли. Скучным, вовсе не обязательным сочли подробные описания, излишне подробное повествование о механической  работе летчика во время взлета.
      А не приняли  зря. Сейчас-то не стану воспроизводить то повествование, но не могу лишний раз не сказать, насколько это тяжелая работа и какого она требует нервного напряжения. Во-первых,  уже при разбеге самолета ты весь как туго сжатая пружина. С ростом скорости, а скорость растет бешено, на приборы тебе смотреть некогда, ты держишь по земным ориентирам направление и контролируешь работу  моторов на слух.  В случае каприза того или другого, или сразу обоих моторов, надо мгновенно вырубить газ. Во-вторых, перед отрывом от земли гляди да гляди, чтобы не «передрать» хвост. Иначе несущие винты, то есть, двухметровой длины пропеллеры, заденут за быстро набегающую поверхность земли. Тут им достаточно «чиркнуть» о грунт, все – капот. То есть, сальто, переворот на спину, и - капут. Гроб, катастрофа…
   Нет, молчу. Не летчику это ни к чему, и – скучно. Добавлю лишь, что летчик находится в таком вот напряжении без передышки от разбега для взлета и до приземления. А потом на пробеге после посадки нужно еще и умело, плавно и сихронно нажимать педали гидравлических тормозов. А  после завершения пробега, работая газом моторов и тормозами, рулить по земле. И снова выруливать на взлетно-посадочную полосу. А для летчика рулить по земле такую махину, как двухмоторный Ту-2, куда тяжелее, чем вести в воздухе. А потом надо еще надо и снова  взлетать. Тут ты не раз, что такое седьмой пот, вспомнишь. А ты вырулил на взлетную полосу – еще и весь полет впереди.
     А в небе разве легче? Погода прекрасная, солнечная, небушко голубое, насквозь прозрачное, видимость от окоема до окоема миллион на миллион. И такое вокруг разлито спокойствие, такое умиротворение, что вот так, кажется, и летел бы, и летел без посадки вокруг земного шара. И вдруг – у-ух! – и самолет, словно сорвавшись с кручи, проваливается в невидимую воздушную яму. Падение стремительное и затяжное до бесконечности, аж кишки у тебя к самому горлу подтягивает. Не успел ты остановить  сумасшедшее низвержение в бездну рулем высоты – и вторая яма, и третья. И понесло тебя как по кочкам – то вверх, то вниз, то вправо опрокидывает, то влево, того и гляди. Вверх тормашками перевернет.
    Что такое? А это так называемая воздушная болтанка. От нагретой и перегретой летним солнцем земли вверх устремляются потоки воздуха, бьют самолет по плоскостям, по элеронам – треплют, болтают. И ты словно в воздушном океане в такой шторм попал, с каким не сравниться и океанскому. Иногда при болтанке в жаркий день от штурвала все ладони в кровавых мозолях.
     А посадка? То боковой ветер тебя в сторону от посадочной полосы тебя тянет, то вдруг перед самым приземлением встречным порывом подхватит или вниз швырнет – страшнее, чем в воздушную яму. Да так неожиданно, и таким махом, что и глазом не успеешь моргнуть, как вот оно дно – земля. Гвозданешься – поминай, как звали. 
   Работа летчика, если ее не знать, со стороны кажется романтичной, завидной, красивой, а на деле до изнурения тяжелая, механическая.
    А был август месяц приволжского рая. Вернее – пекла. Весь день солнце пекло так нещадно, что с ума сойти. Температура наружного воздуха достигала сорока градусов. В небе – ни облачка, все лето ни одной дождинки. Земля высушена до каменной твердости и не остывала едва ли не до следующего утра. Ночью, когда наступала темнота, в небе густо высыпали такие яркие звезды, что не дотронься. Не звезды, а горячие угли. А если всходила луна, то и ее огромный диск казался добела раскаленным.
     Даже неумолчные кузнечики переставали стрекотать. Может,  уставали, изнемогали к полудню. Или, может, и перемерли в пересохшей траве.
     Если же, не приведи Господи, поднимался сильный ветер, вообще кошмар. Он поднимал и гнал по открытой приволжской степи сплошную, высотой в человеческий рост, полосу горячей пыли, обжигая лицо и не давая дышать. Нечто вроде изжелта-темной дымовой завесы, в какой ни взлететь, ни приземлиться. Поэтому в летний день мы поднимались ранним утром, чтобы успеть полетать в утренней прохладе, когда и самим полегче, и не так быстро перегреваются моторы.
    Я любил эти утренние часы. Хрюкин обычно еще нежился в постели у своей Раечки, и мне удавалось подлетнуть до его прихода на аэродром.
    А днем жарища, пылища, духота! В закрытой кабине Ту-2 дышать нечем. А это был мой тринадцатый полет по кругу. Хрюкин, видимо, вообще бессовестно проспал, и старший лейтенант Шкатов, пользуясь этим, предоставил  мне максимальное количество полетов по кругу, чтобы наверстать упущенное для отработки взлетов и посадок.
       И вот – тринадцатый круг. Тринадцатый, черт побери. Чертова дюжина. С меня пот – ручьем. Летом мы летали, надевая на голое тело, то есть поверх майки и трусов, легкий синего цвета хлопчатобумажный комбинезон. Так он вскоре становился насквозь, до ниточки мокрехоньким от горько-соленого пота.
     Да что – комбинезон! Садились мы в пилотское кресло, как подушку, подложив под себя парашют. Ну, на случай, если в полете случиться беда и придется прыгать. Так парашют – и тот вскоре промокал. Снимешь, бывало, а на нем черное от пота пятно.  Как будто туда доброе ведерко воды опрокинули.
   И вот при посадке после тринадцатого моего полета по кругу,  когда шасси коснулись земли,  на измордованном Ту-2 подломилась  стойка левого колеса.  Хрясь – и как с мясом лодыжку выдрало. Бешено вращающиеся трехлопастные винты – в дугу. Бомбардировщик, припадая на левую плоскость, со скрежетом запахал  своей железной тушей по грунту. Словно резвый кит, вздыбил двухкилевой хвост, воткнулся носом в землю, покачался взад-вперед, как бы раздумывая, куда выгоднее упасть, и с треском, с лязгом, с грохотом рухнул назад.
    Затмевая солнце, поднялась густющая туча чернющей пыли. Треск, грохот ломающегося металла.  Переплет остекления кабины, приборную доску, педали руля поворота – как корова  языком слизнула.  Сам не помню, как,  успел я вырубить подачу топлива моторам, чтобы не допустить взрыва, и  убрать ноги с педалей руля поворота. Только больно хрястнулся и завис грудью на двурогом штурвале. Не среагируй - быть бы мне без оторванных ступней. А мог произойти и капот – переворот опрокинувшегося бомбардировщика с падением на спину. Тогда бы мне определенно каюк, – все, был бы смят, раздавлен в лепешку. Повезло – уцелел. Повезло ли?
    Об этом я и не задумывался. Позади была такая война, такая война! Четыре года войны! Я видел столько смертей, я сам столько  раз был на волосок от гибели, да и сама жизнь была такой, что мне давно стало наплевать на собственную смерть. Огорчало, пугало, отвращало другое – погибнуть не за понюх табаку. Угробиться, гробануться, глупо, по-дурацки бездарно, не совершив в жизни ничего нужного, доброго, полезного. Вероятно, скажи я об этом кому-то, это прозвучало бы фальшиво, напыщенно. Наверняка сочли бы горячечным трепом, мальчишеской рисовкой. Но меня призывно вдохновляли вечно юные строки Пушкина:
                Пока свободою горим,
                Пока сердца для чести живы,
                Мой друг, Отчизне посвятим
                Души прекрасные порывы!               
     А я был молод, полон сил, впереди еще вся жизнь, и мне хотелось летать. Я любил летать, у меня было такое чувство, что я больше всего в жизни люблю летать. Я ощущал прекрасные порывы в  своей юной душе, и был преисполнен  искреннего желания сделать что-то нужное и полезное для родной страны, для родного русского народа. И вдруг такая глупая, такая бездарная помеха!
   И потом, что ни говори, позади уже три года подготовительной спецшколы ВВС и три года теоретической и практической  летной учебы в училище. Шесть лет! Не только для меня, и для государства невыгодно молодого, подготовленного летчика терять. Это не просто расстраивало, огорчало, угнетало, а убивало. Эх, лучше бы мне не ребра поломать, а и вообще не жить. Я же понимал, я знал, что меня ждет после этой треклятой аварии. Начнутся следствие, расследования, выяснения, и неизвестно, чем  закончится затяжная нервотрепка. Можно не сомневаться, не в мою пользу.
     Так оно и было. Ребра у меня, почти девяносто летнего, до невозможности болят. И не только к непогоде от старости – от тех переломов. Но главное тогда, тогда. Начались суды-пересуды, как он, мол, вообще летает? Способен ли, умеет ли летать?  Самое трудное и ответственное в пилотировании– посадка. Умеет ли совершать посадку? Какие до того на протяжении длительного времени были оценки за посадки? Как приземлялся – красиво, с должным, мастерски выписанным профилем выравнивания или по-вороньи, с плюхом? С плюхом – особо опасно. Это когда тяжелая машина падает с высоты  неправильного  подхода к земле - метр и выше. Грохнется – и по частям на отдельные детали, на куски, вдребезги.
     А вот тут-то мне особо похвастать было и нечем. Всяко было – и «плюхи», и «козлы». У меня тогда даже стихи о том сочинились:
                Вот такая чертовщина:
                Через весь аэродром
                Многотонная машина
                Резвым прыгает козлом.
                А инструктор щурит глаз,
                Улыбается без зла:
                Тот не летчик, кто хоть раз
                Не откалывал «козла»!..
 А когда летал на легкомоторном Як-18,  тоже была  авария. Не такая тяжелая, как на Ту-2, но была. И тоже с левым колесом беда приключилась. Из-за производственного дефекта в полете с убранными шасси не вышла и не встала на замок  стойка левого колеса. Пришлось сажать машину  на»живот». То есть – на фюзеляж. Однако поскольку при приземлении был сломан деревянный тянущий винт – пропеллер, мне записали – авария. Что теперь бросало на меня тень и при нынешней аварии. Чего, мол, от него ожидать – растяпа, лопух, недотепа!
    И хотя после вполне успешного завершения полетов на Як-18, я целый год летал еще и на учебно-тренировочном бомбардировщике УТБ-2, на меня так вот смотрела и нынешняя экспертная техническая комиссия. Косо. Предвзято.
    А УТБ-2 я любил. Это был тот же Ту-2, только облегченный. За ненадобностью, поскольку не надо было летать на дальние расстояния, у него из фюзеляжа были изъяты огромные бензобаки. По пустому фюзеляжу можно было в полный рост прогуливаться от кабины воздушного стрелка-радиста до кабины пилотов. Так беспечный, озорной, как мы его называли, шухарной курсант нашего экипажа Валентин Пономарев, когда летал в качестве штурмана или просто пассажира, при полете по маршруту разувался и ставил там на солнышко под остеклением пустой кабины стрелка-радиста для просушки свои, обернутые портянками, кирзовые сапоги. А летел – босиком, благо, в самостоятельном полете летчика-инструктора не было.Приятное, так сказать, совмещал с полезным.
      - А если придется с парашютом прыгать? – укоряли  его.
       - Ну, если, то я и босиком сигану, - отмахивался он. Знал, что не придется. УТБ-2 надежной был машиной. А сравнительно небольшой вес делал учебно-тренировочный бомбардировщик более  послушным в пилотировании. В особенности при выравнивании перед приземлением, и мои посадки на нем получали неизменно наивысший балл.
    Так ведь о том теперь никто и не вспомнил. Члены экспертной комиссии, старшие инженеры, уже заранее были уверены, что во всем виноват я. Гробанул, дескать, машину из-за своей неспособности и недоученности, тут и думать нечего. Ну, на Як-18 и на УТБ-2 научился летать, а на Ту-2 не смог. И не отбрыкивайся, мальчик, дай разобраться, а там посмотрим, как с тобой поступить. Такую махину, такую махину разложил! И пока выясняли причину аварии, меня надолго отстранили  от полетов. Гуляй, дружок, отоспись,  отдохни от пережитого потрясения, успокойся.
     А какое там спокойствие, если  это – перед выпускными экзаменами. Когда курсанту-летчику особо важно, как спортсмену в спортивной, быть в летной форме.
   Жили мы тогда на полевом аэродроме в палаточном городке, и пришлось целыми днями без дела валяться в пустой палатке. Туда ко мне словно невзначай наведался сам командир нашего учебного авиаполка полковник Кузнецов.
     Кого не ожидал, то не ожидал.  И очень даже можно было подумать, что забрел он ко мне по чистой случайности. В жаркий августовский день в палатке находиться невмоготу. Чтобы не изжариться и не задохнуться от зноя, я подвернул кверху края растянутого брезента. Все полегче на открытом воздухе. Тут полковник меня и заметил, проходя мимо. Я вскочил, вытянулся, руки по швам, приветствуя, он и подошел. И даже руку протянул, здороваясь, чем крепко меня смутил. И совсем уж поверг в краску смущения неприятным для меня вопросом, пишете, мол, сочиняете? Чем таким новеньким собираетесь порадовать читателей?
    А среди нашей авиационно-летной братии бытует мнение, что увлекающийся рифмоплетством человек  в летчики не годится. Поэтому признаваться, чем мараю бумагу, мне больше всего и не хотелось. Лучше было бы сквозь землю провалиться, чем слышать такой вопрос. Застигнутый врасплох,  я самое  непотребное для себя и ляпнул:
   - Стихами, товарищ полковник…
   И аж поперхнулся от злости на самого себя: словно похвастался:
   - К-хх, к-хх…Гм…
    Получилось, что это я с вызовом выдал. Нате, мол, вам, я тоже не лыком шит, себе цену знаю. Вы там летаете, мне не даете подлетнуть, ну так мне еще и лучше, своим делом займусь. Словом, загнал себя в угол. Ибо он, видя распахнутую на палаточном столике мою исчерканную тетрадку, с самым серьезным видом попросил:
   - Интересно, интересно. Прочтете? С удовольствием послушаю.
   - Да это черновик, - попытался отвертеться я, но он уже с самой искренней заинтересованность заглядывал в мою рукопись и мягко подбадривал:
     - Не стесняйтесь, не стесняйтесь, не робейте, товарищ курсант. Вы же летчик. Летчик ни в каких обстоятельствах не должен тушеваться. И стихи мне ваши нравятся. Читайте, читайте…
     Мама родная, роди меня обратно! Очень мне не хотелось этого слышать. И вообще о своих стихах неприятно говорить, и тем паче в нашем авиационно-летном кругу.  А полковник, хитрец такой,  сумел меня объегорить, тонко подъехал, ловко меня  улестил. Логично, дипломатично.  И я, превозмогая свою растерянность, краснея и бледнея, задыхаясь от волнения  и проклиная сам себя за неосторожность с этой злополучной тетрадкой, вынужден был прочесть:
                Мужество рождается и зреет
                В повседневных, будничных делах.
                Кто в труде героем быть умеет,
                Тот героем будет и в боях…
     - О-о!..Ну, вот… Вот видите, о чем  вы пишете. Значит, думаете о том. Размышляете. Значит, понимаете. И правильно понимаете. Хорошая мысль, - слышу. – Выношенная в личных наблюдениях, переживаниях и серьезных  раздумьях. Выстраданная. И очень нужная. Насчет поэтических достоинств не скажу, а содержание одобряю...
     Ишь ты, поди ж ты, как он меня по головке погладил. И ведь не ошибся. Позже, много позже это четверостишие было как лозунг напечатано в газете «Сталинский сокол» и  большими, красивыми плакатными буквами в специальном выпуске  цветной иллюстрированной военной газеты специально для летно-тактических учений, но тогда…
   Тогда-то его похвала не очень-то  меня и  порадовала. Не хотелось мне, чтобы командир полка знал, что я пишу стихи. Очень не  хотелось. Ибо не тот был момент, чтобы курсанту-летчику выказывать свои не летчицкие, а рифмоплетские эти, как их..Ну, скажем, если не способности, то некие на то намеки.
                ВИТЯЗЬ  НА РАСПУТЬЕ               
    Крепко полковник душу  мне разбередил. Растревожил. Разволновал. Если честно признаться, я не был и не считал себя по-воински бесстрашным, мужественным воздушным бойцом. И тем паче – поэтом.
    Что и говорить! Военный летчик – это военный летчик, а поэт – это поэт. И то другое звание, и та и другая профессия – высокие, гордые. Далеко мне до того, очень даже далеко, чего уж там на нечто хотя бы близкое претендовать. И там  и там без дерзости, без мужества  и шагу не ступить. И не стану напыщенно врать, что мне неведом страх. Я не раз испытывал растерянность, близкую к панике. Но я давил, я глубоко запрятал эту постыдную слабость в себе. И я сдохну, но никому в том никогда не признаюсь. Чтобы невзначай  не дрогнуть, не поддаться этому гибельному чувству, как клятву самому себе, я и стихи придумал:
                Не скажу, что мне неведом страх,
                Но какие б грозы не трепали,
                Я на самых гибельных ветрах
                Рук не разжимаю на штурвале…
     Я вообще не верю в какой-то прирожденный, переполняющий человека героизм. Я долго переламывал сам себе многие свои слабости и знаю, понимаю, как это трудно. Но ведь кое-что и переломал, перестроил. И если смог я, значит сможет и другой. Надо только захотеть и заставить себя. И чтобы обстановка того требовала. И чтобы сам себя побуждал. Иначе грош тебе цена. Тряпка ты, а не мужик, вот и вся недолга.
    По правде сказать, я и воинские обязанности не любил. Даже, если честно, не любил военную службу,  армию не любил. Понимаете, служба в армии – обязанность, священный долг каждого гражданина.
    Насчет понятия священный робею объяснять,  а долг понимаю. Никогда не забуду, как в детстве рано познал и нищету, и холод, и голод. Попросту говоря, было время, когда я никому не был нужен, и мне ни кормежки, ни одежки. А теперь, в училище, у меня все есть. И хороший паек, и обувка, и добротная форма. Паек – по летной норме в летные дни нас кормят четыре раза в день. Когда летаем, второй завтрак привозят на аэродром.
     А на выпускном курсе нам выплачивают еще и курсантскую стипендию, ежемесячно – 100 рэ. По нынешним временам это и не ахти какая сумма, но я имею возможность теперь хоть немного, но помогать младшему брату Володе, который учится в Клинцах в текстильном техникуме.
     Нет, что и говорить, неплохо, совсем неплохо обеспечивает меня государство. Так сказать, пока я учусь, авансом. И я понимаю, что я у государства в долгу. И уже сейчас стараюсь добросовестно этот долг отрабатывать, образцово выполнять, добросовестно тянуть служебную лямку.
    Нелегко? Да, нелегко. Три года подготовительной спецшколы ВВС и уже три года авиационного училища военных летчиков – это вам не хухры-мухры. Но на беду, мне и до сих пор  занудно тянуться в струнку перед каждым вышестоящим по званию. Грызть гранит  военной науки и летать – это пожалуйста, это я понимаю и принимаю. Но перед кем бы то ни было тянуться – это не по душе. Может, он и не достоин того, а ты ему козыряй. А как же, правило такое. Я начальник, ты дурак. Ты начальник я дурак. Ну, пусть дурак, но терпеть не могу солдафонской муштры, когда с самого раннего утра и до поздней ночи тебе то и дело обязывают становиться в строй.
    У нас даже насмешка такая родилась. Наверно, Аркаша Пинчук придумал. Какая, мол, разница между военными летчиками и цыплятами. А такая, элементарная. Цыплят по осени считают, а военных летчиков семь раз на дню.
    Потому армейского строя в общем-то не полюбил. А риск – люблю. Люблю азарт полета и сложного пилотирования. Люблю палить из скорострельных пушек, установленных на нашем бомбардировщике. Их у меня две, и четыре у воздушных стрелков-радистов. Один верхнюю полусферу прикрывает, второй – нижнюю. Батарея! Целая артиллерийская батарея на моем воздушном корабле. Согласитесь, нельзя не испытывать вполне понятной гордости.
    А для учебных стрельб у меня еще и фотокинопулемет есть. Из фотокинопулемета я готов в каждом полете по воздушным мишеням шпарить. Что очень не по душе штурману  старшему лейтенанту Саше Каменеву и воздушному-стрелку-радисту старшему сержанту Ивану Зимогляду. Саша – тот молча сносит мои пилотажные пируэты, а Зимогляд ехидный хохол. Чуть что, тут же съязвит:
    - Командир, ты что – после вчерашнего  как пожмаканный?  Такие кренделя накручиваешь – фокстрот! Или нарочно из нас души выматываешь? От твоего высшего пилотажа меня неделю блевать тянет…
      Пожмаканный – это по-хохляцки означает – пожеванный. В смысле – после хорошего бодуна, с похмелья у меня головокружение. А кренделя – это  от моей грубой работы рулями. Не обижаюсь и не спорю. Правильно он меня подкусывает – нет у меня еще нужной сноровки в пилотаже.
   Такие вот меня переполняли незрелые курсантские чувства. Не мог я не переживать, постоянно испытывал чувство неудовлетворенности самим собой. По шею увяз я в этих моих переживаниях  и ни за что, ни за какие коврижки не признался бы в том командиру полка. Но мне давно хотелось послушать кого-нибудь из военных летчиков фронтового поколения. И не так, когда он выступает в переполненном зале, а вот так – тет а тет, с глазу на глаз. И чтобы по душам. А тут предоставилась, выпала такая возможность.
    И я, слово за слово, преодолев скованность и смущение, с охоткой разговорился.  А командир полка с пожеланием мне добра  вдруг повернул доверительную беседу к тому, что в авиации офицеру вовсе  и не обязательно быть летчиком. Можно стать и авиационным штурманом, и авиационным техником. Там ведь тоже и своя романтика, и даже своя поэзия есть. Вон авиатехники, авиамеханики и мотористы что о себе сочиняют. Стихи пишут:
                Попа в масле, нос в тавоте,
                Но зато в воздушном флоте…
      Понятно? С усмешкой, конечно, с иронией над собой. Но, значит, и с пониманием своей необходимости и пользы. И даже гордость сквозит: знай наших, мы не в пехоте, а в воздушном флоте!  Вот и еще:
                Подвинтим, подкрутим, подмажем,
                И отрегулируем газ,
                И старшему технику скажем:
                - Машина готова у нас…
    - Как, а? По-моему, неплохо, - улыбался полковник, а сам гнул свою линию. Если после тяжелой аварии у меня в душе затаился страх, то по моему желанию меня пошлют в штурманское или техническое училище, где без переэкзаменовки мне присвоят лейтенантское звание. И затем, чего я уж очень не хотел, сказал неприятную вещь, что мне, может быть, вовсе и не обязательно служить в армии. У меня есть литературные способности, и надо их развивать.
    Чего я больше всего и опасался. А-а, смекаю, вот зачем он еще и о стихах разговор затеял. Хитрый мужик, ушлый. А я-то, дурак, и клюнул, и развесил уши. Кисло усмехнувшись, я и рубанул напрямик:
    - С чем, -говорю, - вы ко мне и пришли. Тактично, вежливо дипломатию разводите. Нет, - говорю, - товарищ полковник. Нет и нет! – говорю. - Разве дело в звании? Нет, я хочу быть летчиком. А сменить профессию вы бы посоветовали курсанту Хрюкину. Не мне вам о том напоминать.
    Ляпнул я вот так сдуру и осекся. Нашел с кем запанибрата балясничать, кому указания давать! Дернул же меня черт за язык. Сейчас, думаю, и получу по ушам. И вдруг смотрю – нет, полковник не психанул, не воззрился на меня зверем, а – ну не диво ли? – повергая меня в совершенное недоумение, даже как бы чему-то обрадовался:
    - А вы, оказывается, задира, - усмехается. Хорошо так усмехается, весело. – Но если вы такой храбрый, - говорит, - так вы это самому генерал-лейтенанту Хрюкину и подскажите. А то где уж нам с ним, дуракам, чай пить.
    Понимаю, это он с вполне законной язвецой мне мозги вправляет.  Но меня вдруг  еще больше заело.
    - Есть! – встаю по стойке смирно, руки по швам. – Будет исполнено, товарищ полковник. С удовольствием, товарищ полковник! С превеликим удовольствием. При первой же встрече с генерал-полковником я ему и доложу, что вы мне такое задание поручили.
    Ну, думаю, уж тут-то он мое ехидство не стерпит, А он. смотрю, еще ехиднее  ухмыляется:
    - Люблю, - говорит, - сообразительных мужиков. Премного буду вам благодарен. Если генерал-лейтенант Хрюкин не слушает нас то, может, ваши доводы будут более убедительны. А пока суть да дело, вы не горячитесь, не спешите икру метать. Подумайте хорошенько. Не всем же быть летчиками. Профессия красивая, гордая, но ведь не всем по силам. Да и рисковая. Чего уж там не договаривать,  постоянно сопряженная с опасностью для жизни. И ничего тут зазорного нет, если кто-то избрал другую. Подумайте.
    - Индюк, - говорю, - думал, да в суп попал.
    - Вот и не будьте индюком, - опять усмехается. Резко, нелицеприятно, но ведь правильно.
    Словом, все мои петушиные наскоки ловко отразил. И все мне объяснил, все  разложил по полочкам. И все для моей пользы. Утер мой рано задранный нос. Мог бы и командиру звена поручить эту беседу со мной провести, или командиру нашей эскадрильи, а пришел сам. И не обиделся на мою горячность. И при том оставил вопрос открытым. Как витязя на распутье оставил: думай, мальчик, думай. И, показывая, что разговор закончен, полковник спросил, может быть, у меня есть к нему еще какие-то личные вопросы.
      Это был в общем-то и совсем уж командирский официальный жест, так это  меня и вообще  взорвало.  Профессия, видите ли, тяжелая, опасная. Как будто я этого не понимаю. Я, поимейте в виду, давно уже не наивный романтик неба. Я уже давно понял, почем в жизни фунт лиха. Я уже на собственных ребрах ощутил и осознал, сколь она терниста, сколь грозна вся в славе и гробах дорога в пятый, коварный воздушный океан. И меня понесло на самых максимальных оборотах.
   - Есть, - опять с вызовом чеканю, - много, товарищ полковник, много есть у меня к вам вопросов. Я вас, товарищ полковник, глубоко уважаю и высоко ценю. Но позвольте мне поговорить с вами не как желторотому юнцу, а как военному летчику с более опытным, понюхавшим пороху, военным летчиком.
    Тут я даже понравился сам себе, как я ему все это отбарабанил. И подумал даже о том, что курсант авиационного училища военных летчиков, если почему-то не летает, в те дни обязан заниматься обслуживанием материальной части. Работенка, доложу я вам, не из привлекательных. Нужно вооружаться ведром с бензином, бензиновым шприцем, шетинистым ершом, ветошью, промывать забитые маслом и грязью цилиндры моторов, драить закопченные капоты и плоскости, чистить стойки шасси, наводить идеальную чистоту в кабинах  и так далее в том духе. Видимо потому, что  после аварии, меня эти заниматься не заставляли. Но в любой момент могли заставить. Не все же коту масленица.  И я этак с хитринкой решил показать, что никакая, самая черная работа мне не страшна, чтобы от оной еще на некоторое подстаховаться:
   - У товарища Сталина, товарищ полковник, я читал, что никогда не надо отказываться от  малого в работе, ибо из малого складывается великое. Я умею, товарищ полковник, выполнять самую черновую работу. Я могу быть не только летчиком, но и штурманом, и авиационным техником. Могу.  Спасибо вам за заботу, я вам признателен и очень вам благодарен за ваши советы. Но поймите меня, товарищ полковник, я хочу летать, сжимая штурвал в руках, а не другим членом экипажа. Вы же меня понимаете. Вы меня не можете не понять.
   Внимательно меня слушая и озадаченно  супя брови,  полковник одобрительно кивнул. Так, дескать, так, понимаю, продолжайте. И я катился, как когда-то в детстве с горы на салазках. И только ветер в ушах, и только счастливый сквознячок в голове.
    - Я понимаю, товарищ полковник, что мне многому, очень много еще надо учиться, и многому научиться. И я помню завет нашего великого вождя и учителя товарища Владимира Ильича Ленина: учиться, учиться и учиться! И завет товарища Иосифа Виссарионовича Сталина: учиться упорно, терпеливо, стиснув зубы, учиться даже у наших врагов и уметь стойко держать любые удары. И вы правильно мне подсказываете, что в жизни не все и не всегда гладко. И вы научите меня отличать главное от второстепенного.
    Вопреки ожидаемому эффекту, полковник досадливо поморщился. Ветер действительно свистел художественным свистом у меня не в ушах, а в моей глупой башке. И я сбавил мои запальчивые обороты, повернул разговор к более конкретному.
    - Вы понимаете, вы видите, товарищ полковник, я тяжело переживаю со мной случившееся. Но я хочу летать, товарищ полковник, очень хочу летать. Вам, может быть, как и мне, встречались стихи о том, что сердце железа боится и петь не желает о нем. Это я к вашему предложению заняться литературой. Но мне ли вам говорить о  вдохновении, которое охватывает летчика, когда на полную мощь поют  могучие моторы и нарастает бешеная скорость.
    Понимаете – моторы поют! Это же  металл, железо поет!  А от работы моторов по фюзеляжу, по нервюрам и шпангоутам, по всему корпусу, точно озноб, точно бодрящая мелкая дрожь растекается  неизъяснимый восторг железной вибрации. А твоя рука крепко, властно сжимает штурвал, и ты ощущаешь себя если и не богом, то всемогущим покорителем божественных высот. И когда земля при наборе высоты стремглав, словно в бездну, проваливается куда-то вниз,  перед тобой во всем  неповторимом величии распахивается безбрежный воздушный океан. А твое сердце, твоя душа устремляются еще выше – в зенит, в заоблачные и в звездные дали. И гремит в ушах музыка авиационного марша, и вдохновенно звучат слова:
                Мы рождены, что сказку сделать былью,
                Преодолеть пространство и простор,
                Нам разум дал стальные руки-крылья,
                А вместо сердца пламенный мотор…               
   Ух, как я раздухарился – удержу не было. Зачем? Захотелось выставить себя в неком поэтическом ореоле? Да нет, тут несколько иное дело. Тут все гораздо прозаичнее и горше. Сколько себя помню, мне всегда недоставало отца. И мне мечталось, почти по-детски мечталось встретить, найти мужчину, перед которым я настежь распахнул бы свою мальчишескую душу и без утайки поведал ему о всех своих сокровенных чувствах и мыслях  И вот я встретил такого человека, и…
   И не сумел. Перестарался. Опростоволосился.  Сморозил очевидную глупость. Попал пальцем в небо. Командир полка нетерпеливо шелохнулся. Недовольно вздохнул, называя меня совсем не моей фамилией:
   - Базаров! –слышу. – Базаров! - усмехается. - Я думал, он оговорился. А он – не оговорился. Он о другом: - Помните, - говорит, - тургеневского Базарова?  Как он  болтливого барчука осадил?  «Ах, друг Аркадий, не говори красиво!..» Или вы с курсантом Пинчуком  в закадычных дружках подвизаетесь? С кем поведешься, от того и наберешься…
     Так! Схлопотал? Съел? Получай! Ловко он меня подсек. Единым махом с поднебесья на грешную землю ссадил. А не хотелось, ох, как не хотелось сдаваться, признаваться в своем пустопорожнем краснобайстве, и я опять поспешил удержать инициативу  в своих руках. Еще не остыв от горячечного вдохновения, но уже более спокойно, я искренне, без мальчишеского выпендрежа, по-курсантски, по-человечески скромнее попросил:
     - Товарищ полковник!.. Извиняюсь, товарищ полковник, но я  знаете о чем хочу попросить?  Вы подскажите,  вы объясните, вы как опытный старший товарищ, поведайте мне, что  нужно для того, чтобы быть достойным высокого и гордого  звания военного летчика.
    Четко, по-моему, внятно я это ему выложил. Мне хотелось еще сказать – достойным гордого звания сталинского сокола, но сам еще толком не осознав, почему, я почему-то  себя сдержал, прикусил разболтавшийся  язык. Известно же, язык без костей. Язык тебя и до Киева доведет, хотя мне тот Киев вовсе и ни к чему.
    -Подскажу, Сергей, подскажу,  - совсем уж неожиданно называя меня по имени, откликнулся полковник.  И даже на ты перешел: -Только ты представь, ты вообрази себя не в парадном мундире с золотыми погонами, а за штурвалом в полете. В кабине бомбардировщика на боевом курсе. Вот где, Сергей, нервный озноб. С земли, снизу по тебе лупят зенитки. В небе сверху, справа и слева, в хвост и в гриву,  чихвостят вражеские истребители.  В фюзеляж, в твои моторы, в твою кабину вонзаются  пушечно-пулеметные очереди. И вдруг…
    На минуту, нет, не на минуту, наверно, всего лишь на какое-то короткое мгновение полковник сделал паузу, но эта пауза показалась мне до невозможности, до нестерпимости долгой, и я весь, истинно весь превратился в слух. Я слышал и грохот разрывов, и град свинца по дюралю фюзеляжа, и треск остекления пилотской кабины, и какой-то словно донесшийся до меня откуда-то издалека закадровый голос полковника:
    - Ты видел инвалида Великой Отечественной войны без кистей обеих рук?
   И я вздрогнул. Я замолчал. Я онемел. Мне доводилось видеть такого человека. У меня сердце разрывалось от боли, когда он двумя культяшками  поднимал и подносил ко рту обеденную ложку. При этом он с улыбкой смотрел на меня, он улыбался, а в глубине его глаз я видел глубоко затаенную боль и невыплаканные слезы. Так вот где тот инвалид потерял свои кисти! Пилотируя самолет на боевом курсе, где летчик, обеспечивая штурману возможность  меткого прицеливания, обязан вести бомбардировщик по прямой, как по ниточке, он сжимал штурвал обеими руками, и вражеская очередь полоснула по кабине, по штурвалу, по рукам.
     - Ну? Окажись ты в таком положении,  что делать? С парашютом не выбросишься – внизу территория врага. Как быть, как пилотировать, как довести израненную машину назад, на свой аэродром?  Вообрази, прикинь, подумай, и тогда ты без  подсказки поймешь, что для военного летчика важнее всего… 
    Словно отгоняя наваждение, я с тяжким вздохом потряс своей глупой башкой, и мы с полковником как военный летчик с военным летчиком пожали друг другу руки. И уже намного сдержаннее, не скажу – спокойнее, но именно сдержаннее, ожидал я результата расследования причин аварии. Потом,  когда установили, что причиной была трещина на металле подкоса, появившаяся  задолго до моего полета и замазанная для маскировки зеленой краской, дознание переадресовали на поиски виновника. Всякие подозрения с меня сняли, допустили к полетам, к экзамену по технике пилотирования. Однако же, увы, лишь при поручительстве старшего лейтенанта Шкатова. Потому что командир полка, несмотря ни на какие доводы, остался все-таки при своем мнении, что мне лучше бы уйти из летчиков и заняться литературным трудом.
     М-да, полковнику все-таки не по душе пришелся тот наш разговор, но и мне крепко под хвост попала  строптивая возжа.  Я о всех его доводах и думать не думал, и думать не хотел. Я отбивался примером поручика Лермонтова. Мой кумир, властитель моих дум и чувств, Михаил Юрьевич Лермонтов был блестящим офицером. Что не помешало же ему быть еще более блестящим поэтом. На что мне от самого себя последовало и вовсе безапелляционное:
    - Так  то – Лермонтов! Но ты-то не Лермонтов!
    Умозаключение, видите ли, глубокомысленное, неотразимое. До потери сознания смертоубийственное. Или, как говорил сержант Зимогляд, до потери сознательности. Разобиженно досадуя, я кипел, как тульский самовар. Можно, можно быть и военным летчиком, и увлекаться поэзией, и писать, и публиковать свои стихи!
     Мои критики ехидно  кривили рожи, морщились: да ладно, брось! Знаем, знаем, слышали: не боги горшки обжигают, но ты-то, ты...
    По ушам, по нервам, по мозгам, по самолюбию! И если бы вы знали, чего это мне стоило! Из всего нашего полка лишь один Николай Сергеевич Шкатов меня поддержал. За что я ему бесконечно благодарен. Он был одним из тех, о ком говорят свет не без добрых людей, и проявленная им ко мне по-родному сердечная доброта помогла мне устоять в те дни и в бедствиях последующей армейской службы.
                ***
     Только мои романтическо-поэтические приключения на том, увы, на том далеко еще не закончились. Воодушевленный и вдохновленный оправдательным расследованием, я летал истинно как на крыльях. С чувством все возрастающей уверенности в себе прошел программу тренировочных полетов по дальним маршрутам,  что было в общем-то не так-то и сложно. Штурман, старший лейтенант Саша Каменев, кругленький такой толстячок, был ярко выраженным флегматиком, да к тому же весьма трусоватым по натуре. Он мне сразу поставил условие: ты только хорошо взлети и по возвращении  мягко, на три точки, посади самолет, а хорошую оценку за маршрут я тебе выставлю без лишних придирок. Что, так сказать, баш на баш, согласно уговора, мы и сделали.
    Несколько сложнее была программа по освоению техники пилотирования в закрытой кабине по приборам. Взлетишь, набираешь высоту, ложишься на заданный курс, закрываешься изнутри кабине темными шторками, и чешешь по маршруту, не видя ни земли, ни неба. Если успеешь слетать с утра, пока воздух прохладен, еще куда ни шло, а когда пригреет солнышко и начнет трепать  треклятая болтанка, тут ты и вспомнишь, почем фунт лиха. Глаз ни на секунду от приборов не оторвать, и штурвалом шуруешь безостановочно. В наушниках по самолетному переговорному устройству не умолкают занудные подсказки инструктора: «левый крен…правый крен… кабрирование…скорость… снижение…»Когда, наконец, прозвучит долгожданное – «откройся», ты уже, как мышонок, до ниточки мокрый от пота.
  Кожаные, из мягкой шевровой кожи, перчатки – хоть выжимай. Я пробовал иногда обойтись без перчаток, но голые ладони скользят по штурвалу, пришлось натягивать и снимать лишь после посадки и завершения пробега, так с них иногда капало. Вот где, действительно, романтика воздушного океана. Поэзия!
    А потом начались полеты строем. Летали мы в боевом порядке – «клин звена». То есть три самолета, где впереди ведущий, а справа и слева почти впритык крыло к крылу – два ведомых. Ведущим шел командир звена капитан Новиков, ведомым справа был я, а ведомым слева – Миша Боцманов.
   Когда смотришь с земли, казалось, чего там сложного – лететь вот так треугольничком?  Боевой порядок эскадрильи – клин из трех звеньев, все девять самолетов.  А на воздушных парадах  выстраивается и более того, рисуя в небе слова «Сталин» и «СССР». Любо-дорого видеть, как они там легко в лазури плывут. А за этой легкостью ох, какой, оказывается, напряженный труд!
    Начинается все с пристраивания. Когда догоняешь ведущего, нужно занять строго определенные интервал и дистанцию. Но самолет – не автомобиль, на нем воздушных тормозов нет. При догоне набираешь скорость, подходишь к ведущему, надо поравняться с ним и идти в строю, а самолет не притормозишь, и он мчится, как угорелый, вперед по инерции. Психуешь сам на себя за неспособность рассчитать, резко сбавляешь газ. Но тут начинается другая беда: падает скорость, и теперь ты от ведущего крепко отстаешь. Вот так и носишься то вперед, то назад, пока приноровишься.
    Та же картина и с пристраиванием по интервалу. Тут и тем более гляди да гляди, чтобы ведущего своим самолетом не шандарахнуть.
    А однажды у меня и вообще что-то непонятное произошло. Шли мы в строю «клин звена» для тренировки по дальнему ломаному маршруту. На втором отрезке, чтобы взять новый курс, нам нужно было развернуться на девяносто градусов, для чего ведущий должен был дать команду по рации. Подходим, проходим, а у меня в наушниках шлемофона лишь какие-то сухие щелчки, треск, шум, и никакой команды. Вместо того, смотрю, капитан Новиков качает крыльями, после чего вдруг ложится в левый  крен и вместо девяноста градусов вправо выписывает разворот аж на двести семьдесят градусов влево.
    Что такое? Спешу запросить, в чем дело, щелк-щелк кнопкой вызова, - в наушниках треск, шум, гул, и никакого ответа. А-а, вон оно что – не работает, отказала моя бортовая радиостанция! Ну что ж, понятно. Бомбардировщики-то наши старые, потрепанные. Вот недавно, будучи в стартовом наряде стартером, то есть разрешающим взлетать самолетам, смотрю, а на бомбардировщике Валентина Пономарева правый мотор как-то подозрительно вибрирует. Я скрестил над головой красные флажки, запретил взлет, и очень даже оказался прав. В правом узле, крепящем мотор к фюзеляжу, оказался срезанным от вибрации соединяющий болт. При разбеге определенно  быть бы катастрофе.
    Ну, а если уж стальные болты не выдерживают на наших машинах, то что уж говорить о тонкой  радиоаппаратуре!  А без связи в воздухе все равно что глухонемой. Ладно, что ж поделаешь, перетерпим, обойдемся. Так и веду дальше свой  оглохший Ту-2 без переговоров с ведущим. Однако успокаивал я сам себя рано. Не успели мы приземлиться, как командир звена распушил меня злее, чем коршун  цыпленка.
    - Вы посмотрите, вы полюбуйтесь на этого чудака! – грозным басом рокотал он, указывая на меня. – Я ему даю команду – разворот влево на девяносто градусов, а он же чудак на букву «м». Чешет, не поворачивая, прет на меня по прямой, будто ничего не слышит и не видит. А моторы ревут, а тянущие винты молотят…
    Он даже руками завращал, показывая, как молотят, то бишь грозно вращаются трехлопастные пропеллеры нашего Ту-2. Эк его разобрало! Даже губами их  свистящий рев инсценировал:
    - У-у, у-у, ууу! Ву-у-ву-ву! А у меня дома жена и двое малолетних детей. А он рубанет по кабине, и – привет, встретимся на том свете!.
    - Товарищ капитан, у меня отказала рация, - не вытерпел, попытался объяснить я, но это лишь пуще его распалило.
    - Рация у него отказала! – аж подпрыгнул, вскипел. И до того озлился, что уже не мог  остановиться, сдержать свой, видите ли, праведный гнев: – А я тебе крылом визуально сигнал подавал, ты что, не видел? Что, молчишь? Видите, он молчит! Он же поэт! Ему не до моих визуальных команд. На него же вдохновение нашло. У него рифма в башке застряла…
    Словом, было видно, да он и не скрывал, что в тот опасный момент, когда мы могли столкнуться в воздухе, крепко струхнул. А вообще любил выставить себя культурным, высокообрзованным, корректным.  Мне вдруг и в самом деле рифма в башку стукнула строкой из Евгения, и со вздохом пробормотал:
     - Как с вашим чувством и умом быть чувства мелкого рабом?
     - Чего-о? – оторопел он. – Чего-о?
     А когда что-то сообразил, на глазах бледнея и задыхаясь от взыгравшей обиды, сквозь зубы процедил:
   - Ну вот что, стихоплет! Либо ты сам пиши рапорт об отказе от летной службы, либо это сделаю я.
     Честно сказать,  тут струхнул уже я. Рапорт писать, конечно, не стал, но перетрусил крепко. И долго потом ходил, как побитый. Как-никак, он – капитан, командир звена, его слово могло быть решающим.
   И опять, забегая вперед, скажу, за меня заступился мой инструктор старший лейтенант Николай Сергеевич Шкатов.  Правда, при этом посоветовал мне если и не брошу, то затаить дыхание и сделать вид, что стихи больше не пишу.
    Пришлось затаить дыхание. И довольно-таки надолго. Но было уже поздно. Недоверчивое ко мне отношение в летной среде укоренилось, и очень уж не в мою пользу. Принимавший у меня государственный  экзамен по технике пилотирования двухмоторного Ту-2 московский летчик-инструктор, поздравляя меня, сказал, что ставит мне оценку отлично. А в экзаменационном листе было выставлено лишь «Хорошо». И в строевую часть, получив лейтенантское звание и диплом пилота-техника, я прибыл с клеймом аварийщика. Что, конечно же, не очень-то способствовало моему продвижению по службе.
    Обидно? Да чего уж там хорохориться, у каждого из нас есть свое самолюбие. Как острил Аркадий Пинчук, каждая стрекоза мнит себя вертолетом.
    Хотя, впрочем, иной раз эту свою плоскую остроту он формулировал  по-другому: каждая козявка пыжится, чтобы выставить себя тараканом. Это, в таком случае, кто козявки? Ну да ладно, что его строго судить, мы лишь снисходительно усмехались: трепач-смехач ты все-таки не профессиональный. Так себе,  остряк-самоучка. Мели, Емеля, твоя неделя…
   А с бывшим моим командиром звена капитаном Новиковым  мы встретились на праздновании пятидесяилетнего юбилея нашего училища. Там он вдруг вылез на трибуну, достал з бокового кармана затрепанную тетрадку и начал читать свои стихи. Свои! Собственного сочинения! Написанные еще тогда, когда он был командиром нашего курсантского звена.Что громогласно и подчеркнул.
     Я, что называется, обалдел. Подошел и как когда-то он, изображая вращение тянущих винтов, крутнул руками и дразнящее протянул:
    - У-у-у… У-у-у!..А винты молотят, рубанет, чудак по кабине, и будь здоров, свидимся на том свете! Ну, коль уж свиделись, доброго здравия желаю, товарищ капитан!
   - Что? Что такое? Что вы хотите сказать? Не понимаю. Не помню…
    - А на ком шапка горит? – усмехнулся я. –Помнишь, значит, четко  помнишь. Что ж ты, чудак на букву «м», меня травил, если сам стихоплет?..
    Остается только грустно вздохнуть, дивясь этому довольно-таки широко распространенному  у нас чувству зависти и ненависти к чужому таланту. Тоже ведь явная подлость, а считается как бы правомерной. И это не только в отношении к способности поэтической, во все так.
    Кстати, там же, на юбилейном празднестве, встретились мы и с моим бывшим командиром полка полковником  Иваном Николаевичем Кузнецовым. Поговорили дружелюбно, выказывая взаимоуважение, и все-таки он не утерпел, подкусил. А зря, мол, я не послушался его и капитана Новикова, не ушел с летной службы и не посвятил себя исключительно литературе. Вот и не стал ни генералом, ни знаменитым поэтом.  А почему? А из-за того, чтобы быть военным летчиком, растерял свой  поэтический дар.
    Пришлось и мне его подкусить. Вот, говорю, и вы с Новиковым не стали ни генералами, ни знаменитыми военными летчиками. А поэту и не обязательно быть генералом. Михаил Юрьевич Лермонтов был всего лишь поручиком. То бишь – старшим лейтенантом. А какие писал стихи! Я даже прцитировал к слову две любопытнейшие его строки:
                Я был рожден, чтоб целый мир был зритель
                Иль торжества, иль гибели моей…
      Какое пророческое глубокомыслие! Мы-то ни я, ни капитан Новиков, ни полковник при своей увлеченности полетами и поэзией ничего такого в себе не ощутили. И подозревать не подозревали, и предполагать не предполагали, и помышлять не помышляли – некое инфернальное предчувствие. Или даже предвидение. О таком говорят, что истинные поэты предсказывают свою судьбу.
    - Почему? – опять же с подковыркой спрашиваю.
     - М-да, - подивился полковник, - действительно! - Однако гадать-разгадывать, что тут к чему, не стал.  Лишь как бы небрежно, но не без прежней командирской назидательности отмахнулся:
      - Думай  сам…
      Чем как-то по-родственному напомнил мне моего деда Кондрата Антоновича, революционного матроса, участника восстания на легендарно броненосце «Потемкин». Тот, бывало, меня вот так постоянно учил:
    - Думай сам. Слушай всех, а думай сам…
    Великое это дело – уметь думать самостоятельно. Не всем это по уму, не всем дается. Как на полном серьезе говорил Аркадий Пинчук, жизнь каждому из нас дается лишь один раз, а удается еще реже.
     Я не обольщаюсь насчет своих литературных опусов. Я писал их именно по юношескому вдохновению, понимал их незрелость  и понимал, что на наивном вдохновении далеко не уедешь. Как и любое серьезное дело, поэзия требует полной самоотдачи и большого напряженного труда. Мне уже доводилось читать и о том, что истинным поэтом становится только тот, кто поэтом рождается. А этого я, увы, не чувствовал, В чем лишний раз меня и убеждали процитированные полковником строки Лермонтова. Это же надо так сказать – «чтоб целый мир, целый мир был зритель иль торжества, иль гибели моей…»
    Нет, заявить так о себе я не готов.  Не дано. Чего не дано, того не дано. И не надо самообольщаться. Но с другой стороны, не так черт и страшен, как его малюют. Иной поэт так свою профессию превозносит – не подступись. Вон Маяковский: поэзия – та же добыча радия!  И у него же «подползают поезда лизать поэзии мозолистые руки». Эка запугал, как будто я боюсь набить мозоли на своих руках. Втайне я уже давно мечтал написать хорошую поэму или повесть. А что? Молод? Поручик, то есть, по нынешнему, старший лейтенант  Лермонтов прожил и всего-то 27 лет, а вон какую гору  замечательных произведений и в стихах и в прозе наворотил. А мне уже почти 20, а у меня пока что всего лишь десяток-другой рассказиков, очерков да стишат, опубликованных в газетах да тонких журнальчиках. Та себе, проба пера. А почему? Кишка тонка?
      Да, откровенно говоря, боялся я за серьезную  вещь браться. Для толковой поэмы или повести нужен положительный герой. А прототипа для такого героя я в нашей среде не видел. Все шесть курсантов нашего экипажа, исключая бездарного Хрюкина, и весь наш выпускной курс – все хорошо сдали государственные экзамены на звание военного летчика. Но это же не значит, что они – положительные герои.
      Вообще-то в литературно-художественном произведении положительный герой – это образ собирательный. Так сказать, обобщенный, собранный из наиболее типичных, лучших  качеств лучших людей. Но как рассмотреть, как увидеть в массе своих сослуживцев эти качества, если в глаза всегда почему-то прежде всего и больше всего бросаются качества негативные. Да и потом если положительный образ – это образ, собранный только из лучших качеств, то можно ли его считать типичным и положительным? Скорее, фальшивым, выдуманным, ложным. Не зря все-таки некоторые маститые писатели весьма критически смотрели на социалистический реализм.   
      Не исключаю, что и в этом я не совсем прав. Известно же, что у каждого по отношению к другим свой аршин, и каждый  судит о другом, меря по себе, по уровню своего развития. Но у нас главным мерилом достоинств офицера было требование непременно высокой его идеологической закваски.  И обязательно высокая оценка его политической выучки.
     Впрочем, это предписывалось в первую очередь для сержантов и солдат – быть отличниками боевой и политической подготовки. От нас, курсантов-летчиков, поскольку мы будем советскими  офицерами,  значит, воспитателями своих подчиненных, требовалось  быть  высокоидейными. Что предполагало  высокий уровень  знания марксизма-ленинизма. На выпускном курсе требовалось обязательное изучение первоисточников, то есть главных произведений Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина. И не просто толковых устных ответов, чтобы от зубов отскакивало, но еще и хороших, подробных конспектов. Конспекты эти мы обязаны были в обязательном порядке предоставлять на проверку преподавателю. Ну ей-ей, как первоклашки свои тетрадки по чистописанию.
    Уже из-за одного этого мы этот предмет своим вниманием не жаловали.  Ведь официально отношение к нему было доведено до абсурда. Главным для нас, курсантов авиационного училища военных летчиков, был экзамен не по технике пилотирования, а по марксизму-ленинизму. А мы шарахались от всех этих материализмов, эмпириокритицизмов и прочих измов, как черт от ладана. Нужны они нам в полете, как собаке пятая нога. Среди нас даже ехидная безидейная побасенка распространилась. О том, что любой советский военный летчик мужественнее и искуснее любого американского военного летчика, поскольку он владеет самой прогрессивной, самой передовой наукой – марксизмом-ленинизмом. Тоже, наверно, не обошлось без Аркашки Пинчука, хотя в том он не признался. Посерьезнел, очевидно, человек , который смеется. Идеология – она штука серьезная.
    Само собой разумелось, что положительный герой замышляемого мной литературного произведения эту науку должен постигнуть в совершенстве. А среди нашего выпускного курса, отличную оценку по этому предмету получил лишь один  человек – курсант Леонид Батехин, которого мы все дружно презирали. Можно ли, справедливо ли его одного брать в прототипы?
     Тут тоже напрашивается не ахти какой приятный эпизод. Преподаватель  военной тактики майор Иван Николаевич Столяров на одном из своих уроков как-то рассказал, что железный Бисмарк высоко ценил мужество и стойкость русских солдат. Он говорил, что в бою русского солдата мало убить, его надо еще повалить. А через некоторое время является в класс глубоко расстроенным. Так и так, объявляет, на меня в соответствующие органы поступил донос. Секретный осведомитель донес, что я не люблю русского солдата. Я, дескать, говорил, что русского солдата мало убить. Его надо  повалить.
    Мы грохнули смехом, но всем стало не по себе. Стыдно стало , что среди нас, оказывается, есть секретные осведомители – сексоты. Попросту говоря – гнусные доносчики. Да еще и такие тупые. Или, вернее, подлые. Надо же так исказить слова преподавателя, - обхохочешься! И еще  стыднее стало, когда мы узнали, кто этим сексотом был. А был им, как выяснилось, курсант Леня Патехин. Мы его меж собой в шутку звали Потехиным. Вот он нас и потешил.
    Стала понятной и причина того, что побудила его стать  доносчиком: он был сыном священника. Попросту сказать – деревенского попа. А  марксистско-ленинское, самое передовое, самое прогрессивное, единственно-верное и вечно живое марксистско-ленинское учение объявило священников своими заклятыми врагами. И, стало быть, врагами народа. Лене Патехину, как сыну врага народа, грозили крупные неприятности. Вплоть до исключения из ленинского комсомола и отчисления из училища. Ну, чтобы выкрутиться, он и пустился во все тяжкие. На чем соответствующие органы его и заарканили.
     А внешне парнем он  был свойским. Вроде бы простым, компанейским, общительным. Любителем широко кутнуть, завести задушевную, доверительную беседу, обаятельно расположить к себе. Меня вообще-то никогда не прельщала выпивка, я не раз из-за дружеской попойки в неприятные переплеты,  а с Леней не только я – все от застолья молчаливо сторонились. Была у него и в пьянстве одна завидная особенность: сколько бы ни выпил – никогда не пьянел. Мы его окрестили мало пьющим: сколько ни выпьет – все мало. Как , по обыкновению, пошучивал Аркаша Пинчук, у него было хорошее водкоизмещение. Словом, был он приятным во всех оношениях, числился  преуспевающим, образцово-показательным, но в прототипы положительного героя все-таки не годился. Тем более, что мы его судили своим курсантским судом и по-свойски выпороли.
     Это мы их спецухи, то есть из подготовительной спешколы ВВС  такой обычай коллективного самодеятельного воспитания привезли. Попросту говоря, курсантский самосуд с втихомолку от офицеров.  Провинившегося приглашали в пустой класс и сурово провозглашали:
    - Снимай штаны, морду бить будем!
    Тот уже и не рыпался, покорно снимал брюки и ложился ниц на стол. Нет, морду ему не били, но как розгами или шпицрутенами  хлестали по голой заднице ремнями.  Условие было лупить до тех пор, пока виновный не попросит: «Хватит, больше не буду!»
    Если же, не дай Бог, и после этого тайного сексота  уличали в продолжении секретного стукачества, такого «учили свободу любить»,  устраивали ему «темную».  Ночью после отбоя в казарме затыкали кляпом рот, набрасывали на голову одеяло и тузили до изнеможения. 
     Да ведь и это мало  нас удовлетворяло. Пример Лени Патехина показал нам, что секретным осведомителем  в нашей среде вполне мог быть и не один он. Это тогда широко поощрялось. В доносчики заманивали многих, и кто соглашался, продвигали по служебной линии, а кто отказывался, втихомолку притормаживали. Незачем ему секреты власть предержащих  знать.
     Миша Боцманенок, да и некоторые другие курсанты доверительно рассказывали, как особисты их вербовали в сексоты, но они не согласились. А соглашались, как правило, карьериты и завистники, по натуре прирожденно нечистоплотные. От них всегда можно было ожидать любой подлости. И если кто-то из таких что-то подслушает, так и жди, что  что-то обязательно в доносе переврет, да так накляузничает, что век потом не отмоешься.
     Вот что было страшно, заставляло быть осторожными в разговорах, подрывало веру в элементарную  человеческую добропорядочность. Преподавателям  приходилось опасаться, чтобы по неосторожности не так что-то сформулировать,  да и всем нам за лучшее было избегать широкого общения, чтобы не ляпнуть чего лишнего. И приходилось никому не доверять, из осторожности благоразумно помалкивать.  Я даже стихи об этом попытался писать:
                Мы жили в сумасшедшую эпоху,
                Где нужно верить только Ильичу,
                Но я ни черту-дьяволу, ни Богу,
                Ни другу слепо верить не хочу!
    А когда у меня из тумбочки пропала тетрадка с моими черновиками,  я и черновики набрасывать не стал, сочинял и сохранял сочиненное в голове. Получалось совсем уж черт-те что. Иногда видишь, человек говорит одно, а в поведении наблюдаешь совершенно противоположное. Ну, честное слово, как у Грибоедова:
                А ты дойдешь до степеней известных,
                Поскольку нынче любят бессловесных…
      Меня угнетала безутешная тоска. В голове сумятица, мрак, в сердце – холод. А до степеней известных доходили чаще всего именно подхалимствующие молчалины, кто умел подслушивать и доносить. Леня Патехин из летчиков ушел сначала в политотдел полка, а потом вдруг как-то слишком уж стремительно дорос до звания генерал-полковника. Звание – ого-го! – не всякому выдающемуся полководцу удается дослужиться до такого.
    Полководец, черт побери!  Поздравляя с высокой должностью, я как бы в похвалу, подначил, что он достойно продолжил линию отца. Тот, будучи священником, проповедовал: все люди – братья, люблю с них брать я. А тут в одном из гарнизонов  подарили Лене охотничье ружье, о чем в «Литературной газете» появился фельетон, что это была взятка, и Патехину не первая.  Поскольку по примеру отца, окормлявшего христиан своего прихода, Леня стал окормлять личный состав всех военно-воздушных сил. Не знаю, понял  Леонид Лукич Патехин мою подначку, или не понял, но  с продолжением проповеднической линии отца признательно с удовлетворением согласился. Попробуй его раскуси. Чужая душа – потемки.
    На том в воспоминаниях о нем можно было бы поставить точку. Но, коль уж зашла речь о наследственности, не могу не упомянуть вот еще о чем. Его, так сказать, отпрыски, продолжатели рода церковного рода, один после развала Советского Союза благополучно процветает в Канаде, другой – в Соединенных штатах. Вот какая, так сказать, династическая линия. Папаша клялся в верности родной стране, родному народу, потомки о том быстренько подзабыли. Или, скорее всего, осознанно продлили наследственно линию пострадавшего от советской власти того разнесчастного  попа. Расквитались.
    Так ли, иначе, но мне, признаться, и писать о том неловко. Тоже ведь нечто от доноса. То ли дело не писать, а быть просто летчиком. Сел в пилотское кресло, закрыл, задраил  кабину, отгородился от всего внешнего мира, включил моторы и – даешь седьмое небо! И какое мне дело до радостей и горестей всего человечества! Мне, военному летчику, да еще склонному любить одиночество.
     Хотя это тоже своего рода банальность. Оглянешься – все только и жалуются на свою обреченность быть одинокими. Вон несчастный индус в одном из индийских фильмов жалобно ноет. Мелодия заунывная, плаксивая, а слова уж до того жалобны, что слушаешь, и сами собой слезы катятся:
                Никто нигде не ждет меня.
                Бродяга я, бродяга я…
    Или вон мистер Икс арией разливается. Ну до чего ж сладко – аж сердце щемит:
                Цветы роняют лепестки на песок,   
                Никто не знает, как мой путь одинок…
    А то вон, кажется, у такого завзятого рифмоплета, как организатор и вождь русского в поэзии символизма:
                Я ненавижу человечество,
                Я от него бегу спеша.
                Мое единое отечество –
                Моя пустынная душа…
     Да, поморщишь свой твердолобый лоб, поскребешь пятерней тупой затылок! Ведь среди этого сентиментального слюнтяйства еще и наиболее памятное – Михаила Юрьевича Лермонтова:
                Выхожу один я на дорогу,
                Предо мной кремнистый путь блестит…
    Каждая заметная личность любой эпохи предстает как фигура одинокая. По-моему, чаще всего от одиночества страдают неудачники в силу своей хилости и неприспособленности к жизни. Или из рисовки, чтобы их пожалели. Но не чаще ли надменные гордецы, которые одиноки из неумения и нежелания считать себя равными с другими.
      Нет, мне больше нравятся такие  строки:
                Ты должен быть гордым, как знамя;
                Ты должен быть острым, как меч!..
   Однако же пожелание должен быть, никак не означает, что такой герой уже есть. И еще не известно, будет ли.
   Щекотливая это тема – человеческое одиночество. Или  - вечно щекочущая нервы. Вечная. Любопытно.
   Только кого она сегодня волнует? Одиноких? Но по-настоящему одинокие, по-моему, своей участью не бравируют, своим одиночеством не гордятся. Они, может, от одиночества и  страдают, очень даже может быть. Но если страдают, то о своем одиночестве терпеливо молчат. Ибо настоящее одиночество – это, по-моему, одиночество мысли. Не всегда удобоваримой  для окружающих.
     В особенности для всегда единственно правых власть предержащих. Посему можно сказать, что истинное одиночество мысли – это подполье. Во всяком случае, скромное молчание благороднее слюнтявой показухи.
    И кто мне скажет, нужно ли военному летчику одиночество? Особенно летчику-бомбардировщику. Истребитель на своей боевой крылатой машине – один. А на могучем воздушном корабле, который по праву командира экипажа ведет летчик, под его началом и штурманы, и воздушные стрелки-радисты. А на командире корабля лежит  ответственность и за их действия, и за их жизнь.
                ЧТО  ТАКОЕ  НЕ  ВЕЗЕТ? 
    А Володя Хрюкин разве не одинок? Только одинок он совершенно по-иному. От него же все отворачиваются, все его презирают. А он что, как себя чувствует? Ему от этого не тоскливо? Только где ему было учиться чувству коллективизма? Разве что в постели у своей фифочки Раечки?
    И госэкзамен по технике пилотирования не сдал. Несмотря на это, лейтенантское звание ему в Москве присвоили. Как сказал Аркаша Пинчук, присобачили по блату.  Ибо по существующему положению должен был получить лишь звание младшего лейтенанта. Начальник штаба училища, педант и службист, этакий ражий мужичище, полковник Рогаченко, не раз сажавший на гауптвахту своего сына курсанта, лично принес (услужливо по-лакейски притарабанил!)в казарму новехонький, лично для Володи по мерке сшитый и аккуратно отутюженный офицерский мундир с золотыми погонами и особую гордость всех военных летчиков - летную «с крабом» и «крылышками» фуражку.
     Рогаченко – тоже, казалось бы, фамилия, долженствующая свидетельствовать о характере ее обладателя. Однако если это проявлялось у него по отношению к собственному сыну, то к сынку вышестоящего над ним начальника он оказался истинно безрогим. Володя сбросил, стянул с себя, брезгливо швырнул на пол давно не чищенные, грязнющие кирзовые сапоги,  замызганные, давно не знавшие утюга и стирки хлопчатобумажные гимнастерку и брюки. С лакейской помощью подхалимствующего перед ним полковника переоделся в Ленинской комнате нашей курсантской эскадрильи.
      Великий вождь мирового пролетариата и гениальный отец всех народов с портрета явно неодобрительно взирал на это советское раболепие, но Рогаченко Ленина в упор не замечал. Не до того ему было, он любовался Володей Хрюкиным. Он его любил сильнее, чем родного сына. Сына он за такие штучки давно бы на гауптвахту упек, а перед Володей вертелся мелким бесом. А курсант, простите, теперь уже товарищ лейтенант Хрюкин без зазрения совести вменив ему в холуйскую обязанность быть слугой, явно над ним глумился. Ему, требовательному полковнику, как личному денщику, повелел отнести свое грязное шмотье на склад. Он обязан был сделать сам и сдать имущество под расписку.  Но сам – уже не только барчук, а уже  полновластный барин, не соизволив  сказать спасибо или хотя бы корректно попрощаться, надменно шагнул за порог и  был таков.
    Не так ли и появляются люди, кому плюй глаза – ему божья роса. Они, все эти училищные молчалины и подхалимы теперь остались для него здесь, внизу, словно канули в небытие. А его, подобно ангелу небесному, как Господь Бог Моисея, любовно вознес в небеса уже поджидавший, опять выделенный лично для него папин служебный «Дуглас». Веселый рокот его моторов, по словам очевидцев, прозвучал для Рогаченко издевательским хохотом.
    А Моисей, коль уж таковой подвернулся на язык, в иудейской мифологии фигура вымышленная, но не из приятных. Он якобы от Самого Бога получил Закон, который иудеям предписывал физическое уничтожение других народов, отказывающихся его принять. Не знаю уж как и почему, но Володька Хрюкин зачем-то подсовывал этот текст читать официантке Раечке. А она, однажды разоткровенничавшись, показала его тетрадку мне. Я без особого интереса пробежал глазами, но был прямо-таки поражен прочитанным. Даже сделал  на всякий случай выписку.
      Правда. Текст так меня озадачил, что я запомнил его наизусть: «Убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте. А всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте в живых для себя»(Числа 31,17-18). Через 25 веков именем того Закона, начертанным на забрызганной кровью стене, были убиты  дети мужского и женского пола императорской семьи Николая Второго в Ипатьевском доме. Но до всего этого никому из нас не было никакого дела, и все отодвинулось далеко на задний план. Лишь что-то смутно брезжило в моей памяти, и вот вдруг вспомнилось к слову, да тут же вновь и затуманилось.
     Хотя чего тут особо голову ломать?  Медведь, скажем, да и вообще любой лесной зверь завладевает  и считает своим определенное пространство. Так и люди. Каждое племя, каждая нация, каждый народ занимает определенную территорию. И, заботясь о благополучии своих потомков в будущем, стремится свое место под солнцем строго оберегать и расширять, чтобы иметь возможность плодиться и размножаться.  Очевидно, с инстинктивной верой в то, что со временем  завладеет и всем миром. Из-за чего между племенами, нациями и расами извечно  шла, да и ныне продолжается демографическая война. В которой, само собой разумеется, самым эффективным способом достижения победы был древнейший иудейский призыв уничтожать  в чужом  народе всех детей мужского пола. А своих деток, естественно, беречь и любовно пестовать.
     У нас тогда закралось подозрение, что Володя Хрюкин – иудей. А  его курс меж тем пролег прямехонько в штаб полка одной из авиационных дивизий Подмосковья. А дальше уже на легковой, но тоже служебной автомашине, в кабинет, где его  с распростертыми объятиями встречал командующий Военно-воздушных сил Московского военного округа генерал-майор Василий Иосифович Сталин. Понимать надо.  Будешь после этого ломать голову, кто более важен для определения в положительные герои.
   А? Понятно?  Туда, в столицу и возле столицы служить под началом Василия Сталина отбирались лучшие молодые летчики – лучшие из лучших выпускники военно-авиационных училищ. Туда, туда, в Москву и Московский военный округ, а не на Дальний Восток или в Заполярье. И в первую очередь – хорошо проявившие себя как самодеятельные футболисты. Летное мастерство – потом, на втором плане.
    Беременную молодую жену лейтенант Володя Хрюкин с собой не взял. Хотя в салоне многоместного  военного транспортника американской марки «Дуглас» в мягких креслах вальяжно восседал в гордом одиночестве. Как мы уже слышали, кум королю и  сват какому-то там Гаврику. Но так как тот Гаврик не был отцом брошенной официантки, то о законной супружнице своей  и появившемся к тому времени  на свет младенчике молодой папаша Вовочка Хрюкин так и не вспомнил. Официантка какой-то там курсантской столовой генеральскому сынку не чета. И надо было самой соображать, что если гусь свинье не товарищ, то и глупая гусыня откормленному кабану не подруга. Сама же весело певала озорную частушку:
                Он военный, он военный,
                Он военный не простой.
                Он на севере женатый,
                А на юге холостой…
     Вот и накаркала. В смысле – сама себе напророчила. Пришла потом ко мне просить совета, как быть. Мне пришли на память слова дедушки Крылова: « Ты все пела – это дело, так поди же попляши!» Но тут же стало жалко видеть ее зареванную, а я не терплю женских слез, и я сердито, но от души посоветовал поехать к Хрюкиным в Москву. Что она тут же и выполнила, хотя ничего тем не добилась. Мамашей Володи оказалась злая и надменная дама типично иудейской внешности. Она ее тут же и  выпровадила за порог генеральской квартиры. Ты кто такая и откуда взялась, милая девочка? Мы тебя знать не знаем и знать не желаем! Так что даже ночевать ей пришлось на вокзале.
    Зато некоторым молодым военным летчикам Повезло. Из тех, кто показал себя способным самодеятельным футболистом,, Василий Иосифович Сталин собрал, сколотил прогремевшую на всю страну футбольную команду. О чем в свое время много писали в газетах. Но я не о том. Я о  том, что в расхваливаемой на все лады советской системе складывалось  буржуазное сословие хрюкиных.  Зародился, зрел и процветал общегосударственный  самообман с роковыми последствиями. О чем все почему-то до сих пор предпочитают скромно в тряпочку помалкивать.
    А передо мной, да и только ли передо мной, уже отчетливо зарождались и зрели новые проблемы. И в первую очередь – проблемы офицерской и гражданской, личной и общественной чести и бесчестья. Еще толком не осознав почему,  я испытывал смутно терзавшие мою душу угрызения совести. Будто во всех наблюдаемых мной неурядицах  был в чем-то виноват и я.
     Хотя тогда над всеми заботами и проблемами общего порядка гораздо сильнее довлели и тяготили мою душу сугубо личные обиды и личная моя душевная боль. Печалила, тревожила, повергала в тоскливое уныние странная загадка моей сиротской судьбы. Трещина на подкосе была замазана зеленой краской где-то там, в той фронтовой части, откуда бомбардировщик был передан в наше училище. Замазана, понятное дело, чтобы сплавить изношенный, не годный для боевых вылетов Ту-2, а взамен получить новый. Но с этой трещиной до меня уже летали все семь курсантов нашего учебного экипажа, в том числе и Володя Хрюкин. Авария могла случиться при полете любого из них, а выпала на мою долю. Почему?
     Не повезло. Но ведь опять вопрос: почему не повезло мне? Не кому-то другому, а именно мне. Почему?
     А производственный дефект на Як-18? С производственным дефектом самолет поступил в наше училище новехоньким, прямо с завода. И в экипаже также было семь курсантов. И летали тоже по очереди.  А  стойка шасси не вышла в моем полете. И сажать самолет на «брюхо» пришлось мне.
     Между прочим, у американских летчиков в послужном формуляре есть своего рода суеверная графа:  «Удачливый, везучий» - «Неудачливый, невезучий». Для нас, советских марксистско-ленинских материалистов-атеистов  это сущая белиберда. А у них этим руководствуются практически, определяя кого и на какое задание можно посылать или лучше  направлять на менее опасные.
    За такими оценками отчетливо просматривается суждение: «Счастливый человек» - «Несчастливый, неудачливый, невезучий.».  Что же, выходит, я – неудачливый, несчастливый, невезучий?
    - Не дрефь! – успокаивал, шуткой-прибауткой подбадривал Аркаша Пинчук. – Есть примета, что споткнуться на левую ногу означает к удаче. А ты споткнулся на левое колесо…
     Утешил, называется! Юморист!   Вспоминая многие в прошлой моей жизни приключавшиеся со мной несчастные случаи, я впадал в еще большее уныние. Выходит, я - неудачник! Не везет мне в жизни, не везет! Что  ж это за мистика такая? Есть даже для всех общераспростаненная шутливая прибаутка такая: что такое не везет и как с ним бороться?  Почему, скажем, Володе Хрюкину уже с самого рождения повезло и поныне везет, а мне…
    - Каждому – свое, - по обыкновению улыбался Аркадий Пинчук и дурашливо спрашивал: - Только вот где взять столько своего, чтобы всем хватило?
     Эх, Аркаша, Аркаша, ведь не смешно. Это что же, уже с рождения каждому из нас предопределена своя судьба? Не зря, наверно, говорят, счастливому и по грибы ходить. А нашему Ванюшке везде камешки. Бытует еще и такое выражение – «В рубашке родился.» Была бы жива мама, и спросил бы: а я в рубашке родился или без рубашки? Так ведь мне и спросить не у кого. И в этом, стало быть, неудачник.
    А среди верующих распространено убеждение, что несчастья ниспосылаются человеку свыше. Беды, неудачи, лишения, горести –это человеку божьи испытания. И на чью долю достается больше бедствий и тяжких испытаний, того больше любит Бог. Не знаю, как кто к тому относится, а я еретически вздыхаю: да на хрен мне такая любовь! Я уж как-нибудь и без нее обойдусь!
    Выручал Максим Горький, У него я прочел: «Жалость оскорбляет и унижает человека. Да здравствуют люди, которые не умеют жалеть себя!» Не знаю, есть ли такие люди, но – да здравствуют! И я старался не жалеть себя.
   А еще в «Песне о соколе» дерзновенный, вдохновляющий лозунг: «Безумству  храбрых поем мы песню. Безумство храбрых – вот мудрость жизни!»
     Ух как зажигательно – читаешь, перечитываешь, и еще, и еще читать хочется. Не знаю,  можно ли мудростью считать безумство, но фраза звучит горделиво. Правда, о том никто из нас, курсантов,  как-то и не задумывался. Или откровенно не говорил. Наоборот, в ходу были другие горьковские строки: «Рожденный ползать летать не может!»
   А я, неудачник, рожден летать или ползать? Задумаешься! Тысячу раз о том себя спросишь. Постоянно огорчала, подсовывала  нежелательные пилюли сама окружающая жизнь, общественная среда. Меня, как обычно, черт дернул за язык скаламбурить: «Даже Хрюкин, вот это да: окружающая среда!»  Володька вдруг разобиделся, завопил, что я его унижаю, и пригрозил мне, что я о том еще тысячу раз пожалею. Плевать мне на его угрозы, но настроение он мне, сволочь, опять испортил. Понимаю и успокаиваю себя тем, что счастливчик Володя Хрюкин один, а все остальные не жалели сил, прилежания и усердия, чтобы добиться поставленной перед собой цели – стать военными летчиками. 
    Что, между прочим, без бинокля отчетливо просматривалось хотя бы и в описываемом мной военно-авиационном ряду. А что он собой представлял тогда этот армейский, можно сказать, очень ответственный  ряд без фальшивого пропагандистского глянца? Без натяжек и приукрашиваний для жанра социалистического реализма. Так ли он был безупречен? Оглянемся…
                ПРИНЦ   ВАСЯ
    Оглянемся. Если судить-рядить без самообмана, начиная с официантки нашей курсантской столовой фифочки Раечки, все семь человек нашего  экипажа, наш летчик-инструктор, вышестоящие над ним командиры, кончая начальником училища генерал-майором Удониным, своим молчанием, по сути дела, раболепным подхалимажем  помогали генерал-лейтенанту Хрюкину покрывать и поощрять слишком уж очевидное  очковтирательство.  Способствовали  утверждать порочное, вредное для страны обывательское критическое суждение советского мелкого люда: «Блат выше Совнаркома».  И единственный ли это случай хотя бы в военно-воздушных силах, где я в ту пору служил?
     - А ты чего хотел? –шутил неунывающий Аркаша Пинчук. – Если сеять только разумное, доброе, вечное, что жрать будем?
     - Твоими остротами наслаждаться, - злился я. Меня уже утомлял его солдафонский юмор.
     А вполне серьезная молва меж тем, как всегда, впереди бежала, быль и небыль разглашала. Много уже написано о детях вождя и отца народов товарища Сталина. Не знаю уж, при его содействии или без оного, его сын Василий Джугашвили, взявший себе фамилию Сталин, тоже захотел стать военным летчиком и поступил в знаменитое Качинское училище летчиков-истребителей. И тут же тамошними начальствующими подхалимами помещен жить  в отдельной комнате.
   Разумеется, нашему курсантскому возмущению не было предела. Нас в общем-то никто не слушал и никто нашего мнения не спрашивал, но нашелся кто-то, кто инкогнито написал о том товарищу Сталину. И товарищ Сталин приказал немедленно перевести курсанта Василия Сталина жить в общую для всех курсантскую казарму. И не могу сказать уверенно, правда это или мечта о социальной справедливости, Иосиф Виссарионович лично  дал ему отцовскую нахлобучку:
    - Как ты смел, шалопай? Да я тебя…Да как ты мог? Ты кто такой? Ты кто – Сталин? Я Сталин, а не ты! Я! И заруби себе это на носу!..
     Было, не было, - откуда я знаю, я при том не присутствовал, но ах как хотелось в это верить! И мы верили. Обмениваясь мнениями, одобряли. Правильно! Молодец, Иосиф Виссарионович! И это помогало каждому из нас и всем вместе служить честно и благородно. И мы, конечно же, и не помышляли как-то уточнять слухи,  заниматься контролем услышанного. И без того хватало и своих служебных, профессиональных, и житейских бытовых забот.
     Да и вообще чего уж там душой кривить - подсознательно  жило в каждом и чувство преклонения перед великим вождем. И, как все верноподданные подхалимы,  никто и не помышлял о том, что надо бы пресекать прежде всего в собственной душе не осознаваемое в себе инстинктивное чувство подхалимажа. А то ведь получалось так, что подхалимство из пережитка капитализма превращалось в хроническую болезнь социализма.
     А Василий Сталин, разумеется, гордился тем, что он сын Сталина. Всякий раз, после вылета на боевое задание, возвращаясь на свой фронтовой аэродром, по радио докладывал:
    - Задание выполнил! Василий Сталин!..
    И это было если не равнозначно, то близко к грозно гремевшему в военном эфире: «Ахтунг, ахтунг, в воздухе – Покрышкин!
    Правда, в отличие от трижды Героя Советского Союза Александра  Покрышкина, сбившего в воздушных боях 65 немецких самолетов, Василий Сталин сбил всего лишь один, но ведь сбил! И в должностях и воинских званиях быстро и на много Покрышкина опередил. В свои 34 года он был уже генерал-майором, и вскоре после войны занял должность командующего военно-воздушными силами Московского военного округа.
    Сохранились кинокадры воздушного парада над Красной площадью, где колонну советских четырехмоторных бомбардировщиков – могучих по тому времени летающих крепостей – возглавляет  Ту-4, ведомый Василием Сталиным. Это, конечно же, не могло не впечатлять. Там, внизу, в Москве, столице нашей Родины, наш великий вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин, а в небе над Москвой – его сын, военный летчик, генерал-майор, сталинский сокол Василий Иосифович Сталин. Тоже ведь нарочно не придумаешь.
  Наряду с тем потихоньку-полегоньку начала просачиваться и подколодной гадюкой поползла и иная, злоязычная молва. В кабине летающей крепости Ту-104 за штурвалом этого крылатого краснозвездного красавца киношники засняли генерал-лейтенанта Василия Сталина, но он был лишь вторым, менее умелым и менее ответственным в экипаже пилотом. Вторым и по должности, и по профессиональному пилотажному мастерству, а пилотировал эту грозную  боевую машину в тот момент скрытый кинокамерой первый пилот, командир тяжелого воздушного корабля. Чью фамилию не соизволили хотя бы упомянуть в торжественной праздничной кинохронике. Это как прикажете понимать?
     Хочешь не хочешь, верь не верь, все было действительно так, все  было правдой. После чего так называемый мелкий советский люд стал подвергать сомнению и многие другие помпезные сообщения подобного рода.  Вместе с тем  просачивались и еще более нехорошие слухи – критические, зачастую оскорбительные, уничижительные. Иногда, думается, может быть, даже и клеветнические. Очень уж неправдоподобные. Нередко такие, что стали  сенсационными, особо привлекательными не только для сплетничающего мелкого люда. Скажем, о женах и любовницах Василия Сталина. Или, в частности, о том, как он, будучи генералом и командующим ВВС Московского военного округа, устраивал пьяные оргии. Особо смаковали, как он, генерал, с помощью собутыльников безвинно наказывая шофера его служебной машины, занимался  рукоприкладством и изуверским истязательством. Те держали водителя за руки и ноги, а генерал-майор Василий Сталин бил его по голым пяткам пряжкой генеральского ремня.
    И это – генерал-майор?! Подумать только, мыслимо ли – генерал-майор! Неужто правда? Но мы в нашем кругу не очень-то тому и удивлялись. Если мы  самосудом пороли сексотов по голой заднице ремнями, то вполне мог устроить такую экзекуцию и Василий Сталин. Скажете, а куда смотрело советское правосудие? А так. Мелкий люд давно установил, что юридический закон как конь, куда за узду его потянешь, туда он и пойдет. Или еще говорят, закон – как в телеге дышло, куда повернешь, туда и вышло. И если с одной стороны процветали сталинское самодурство, произвол, вседозволенность и всеобщий подхалимаж, то с другой рождались самодеятельные законы самосуда. Если до царя далеко, а до Бога высоко, что оставалось делать низам? Не зря же сказано: голь на выдумки остра. Если в нашей курсантской среде доносчикам устраивали «темную», то   сталинском  ГУЛАГе зэки откручивали им головы.
     Было? Было. Не верите?  Читайте «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Исаевича Солженицына. Не художественный вымысел социалистического реализма – произведение не из легкого чтива, строго документальное.
    Так что черт его знает, что там и как происходило в окружении Василия Сталина. Иное дело, что все порочащие его россказни, прямо сказать, болтовня мелкого люда распространялись с тайными, в подтексте, и с открытыми, умело выпяченными намеками на то, что обо всех его преступлениях знал Сталин. Не мог не знать, однако же не пресек. Он, дескать, хотя и был к Василию строг, но любил его и возлагал на него большие надежды. Почему во многом потакал, и прощал многие грехи и прегрешения. А Василий, пользуясь тем, проявлял все большую безнравственную разнузданность.
   Можно, конечно, предположить, что что-то там было и горькой правдой.  Василий, напившись, бегал по улицам и кричал, что Сталина отравили, потому якобы, что допился до ручки, стал пропащим, неизлечимым  алкоголиком. Чем  с приходом к власти  воспользовался очередной большевистский генсек Никита Хрущев. Или, как еще о нем  судачил мелкий советский люд, тот еще самодур, получивший в народе прозвище кукурузник Никишка. Поскольку фанатично верил и маниакально диктаторски проводил государственную политику решения зерновой проблемы с помощью повсеместного по всей стране разведения кукурузы. Вплоть едва ли не до Полярного круга. В чем и дошел до абсурда и личного позора.  А в человеческой своей сути был жалким подхалимом и мстительно жестоким в ревнивой  ненависти к Сталину и сыну Сталина Василию.
    Любопытен такой нюанс. Во время семейных встреч кремлевских вождей, Семен Михайлович Буденный любил по-казачьи наяривать на простой двухрядной гармошке и петь срамные  частушки. А Никита Сергеевич Хрущев плясал русскую «Барыню». И когда увидел, что Сталину это понравилось, так выкаблучивал - до упаду. Из кожи лез вон, чтобы понравиться, угодить дорогому и любимому вождю и отцу всех народов товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину.
    Знал Хрущ, чего ради. Знал, не безграмотным был, читал, помнил дедушку Крылова:
                Уж сколько раз твердили миру,               
                Что лесть гнусна, вредна. Однако все не впрок,
                И в сердце льстец всегда отыщет уголок.
           А советский баснописец Сергей Михалков и еще оригинальнее  символически подзавернул:
                Лев пьяных не терпел. Сам в рот не брал  хмельного.
                Но обожал подхалимаж…
      Львом в свое время кто был – объяснять не нсдо. А потом и сам Хрущев из майского жука хруща в Льва оборотился. И подивишься невольно: это что же за чувство, что за свойство такое – на протяжении столетий, на протяжении нескончаемой смены поколений не просто желание, а нечто вроде потребности человеческого  организма? Инстинкт, значит? Закон природы? И тогда что же – оно в организме неискоренимо?
      Странное существо – человек! Всю жизнь вынужденный сам с собой бороться, и – бесполезно? Законы природы и в самом себе не победишь. Подхалимажа, стало быть, не победить. Неужели так?..
       Словом, очень даже можно не сомневаться, что у подхалима и сын подхалим. Яблочко от яблоньки не далеко катится.
     Ну что ж, каждый  нормальный отец, вне всяких сомнений, так или иначе любит своего сына. В том числе и верховный государственный  вождь. Да и вожди помельче, ибо это заложено в людях самой природой. А мы ведь все люди и все живем по законам природы. Однако судьба короля, царя или в советские годы партийно-коммунистического генсека, вынуждает царственного отца делить свою любовь к сыну между ним и необходимостью проявлять истинно отеческую заботу о всех своих подданных. Что, несомненно, требует от него особой мудрости. А это далеко ох как не просто! Можно в этой связи вспомнить широко известный образ гоголевского Тараса Бульбы в художественной литературе, а в истории русского императора Петра 1 Великого, беспощадно покаравших своих сыновей за измену. Рядом следует поставить едва ли не одного Иосифа Виссарионовича Сталина с его знаменитым во время Великой Отечественной войны ответом на предложение немцев обменять Паулюса на его, попавшего в плен сына Якова: «Рядового на фельдмаршала не меняю». И в этом была его именно великая не только государственная, но и человеческая  мудрость. Едва ли имеющая аналог в истории.
    Спросите, а почему же не вспоминаю Ивана Грозного, якобы в порыве дикого гнева жезлом убившего родного сына? Не упоминаю не без оснований для того. Русскими патриотическим исследованиями установлено и неопровержимо доказано, что такого убийства не было. Это злонамеренная подлая ложь русоненавистников. Чутье гениального художника подсказало Репину изобразить на его знаменитой картине великое отчаяние царя-сыноубийцы и его беспредельный  ужас перед им свершенным злодеянием.
     А разве можем мы сказать, разве имеем право хотя бы предполагать, что отцовская душа Иосифа Виссарионовича Сталин не преисполнилась отцовской жалости, что его отцовское сердце не разрывалось от жесточайше боли?
    При всех потугах записных  продажных и популярных щелкоперов выставить Иосифа Виссарионовича  бездушным деспотом и палачом известно, что в своей семье он был строгим, жестким, до жестокости требовательным, но и заботливым отцом. Он нежно любил свою дочь Светлану. Сохранились снимки, где он носит ее на руках, и свидетельства о том, что он ласково называл ее  хозяюшкой. Как вождь великой страны, он с особой строгостью в воспитательных целях относился к его сыну от первой жены Якову. Строго в грузинских по тем временам обычаях воспитывал и Василия. Но ведь и гордился тем, что  Василий стал военным летчиком. И даже не одергивал явное подхалимство Кагановича, когда тот называл его сталинским соколом. Но даже когда Василий стал уже генерал-майором, иногда так с него взыскивал, такую стружку снимал, что тот при вызове сидел перед ним на краешке стула, чтобы от отцовского гнева в опасный момент ушмыгнуть за дверь.
    И смешно, и жалко, и не хочется верить, но скажите, положа руку на сердце, что мы, простой мелкий люд, не одобряем этой сталинской требовательности. Ведь не осуждаем и по сей день, зная завершение судьбы сталинской семьи. Независимо от того, мелкий мы люд или к таковому себя не относим.
     У современных бесцензурных исследователей доводилось читать, что Иосиф Виссарионович втайне подумывал  объявить себя императором и сделать Василия своим наследником. Никаких конкретных достоверных данных о том нет. Но позже, когда Сталин умер, пошли слухи, что его отравили, а Василий это знал и замышлял за его убийство отомстить. И даже как бы вел о том переговоры с командирами авиационных соединений. С тем, чтобы поставить ультиматум перед Хрущевым сложить с себя захваченную власть, иначе, мол, бомбардировкой  мокрого места не оставим от Кремля. Тем паче, что генерал-майор Василий Сталин сам военный летчик и мог сам повести на бомбовый удар по Кремлю летающую воздушную крепость. Только вот беда: нашелся предатель, некий рыжий еврей, донес о том Хрущеву. Заговор раскрыли,  Никита и объявил Василия Сталина спившимся алкоголиком, врагом народа, и он понес незаслуженную кару.
      Говорят, что это очень уж сомнительная легенда. Черт его знает, может, и легенда. Евреи среди летчиков если и попадались, то весьма редко. Но при упоминании о том, что тот предатель был рыжим, мне вдруг вспомнился Вовочка Хрюкин. Тем паче, что он был направлен служить туда, в Московский военный округ, в подчинение Василию Сталину. Не пригрел ли он на своей груди ядовитую рыжую гадюку? И вполне можно понять тех, кто склонен в такую легенду поверить. Уж очень правдоподобно. Особенно для повествования по законам социалистического реализма, где порок всегда неизбежно наказан, а советская добродетель благородно торжествует.  А мелкий люд,- ну, что с него непутевого взять! – тот, лукаво ухмыляясь,  хитренько отстраняется: не нам судить!
     А то еще и с полной убежденностью в своем благородстве и на евангельское сошлется: «Не судите, да не судимы будете!» И еще увереннее перекладывает необходимость справедливости на затрепанную банальность: «История все расставит по своим местам. Главное в человеческой и общественной жизни – суд истории.»
    Так-то так, но улита едет, когда-то будет? Ага, жди у моря погоды. В четверг после дождичка в засушливый год…
                ***
    Беда еще и в том что стало затрепанной догмой этакое красивое в устах многознающих умников расхожее утверждение: «История учит тому, что она никого ничему не учит». И будто бы слова эти принадлежат какому-то знаменитому забугорному философу. На самом деле  выражение это употребляется  в уполовиненном виде,  сформулировано великим русским историком Василием Осиповичем Ключевским и назидательно звучит так: «История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков». Что и подтверждается буквально на каждом шагу.
    И далеко за примером ходить не надо. Возьмите и без розовых  советских очков проследите политику двух якобы величайших гениев ХХ века Владимира Ильича Ульянова-Ленина и Иосифа Виссарионовича Джугашвили- Сталина. Это, так сказать, в эпохальном масштабе. Зомбированные марксизмом-ленинизмом догматики гордо числят их единомышленниками и продолжателями дела великого Карла Маркса. Другие, наоборот, с пеной у рта доказывают, что  Четвертый Столп  Вечно Живого марксистско-ленинского учения великий Сталин повернул свою политику на все сто восемьдесят градусов. Благодаря чему и сделал СССР могучей второй в мире после США сверхдержавой. Которая однако же просуществовала по историческим меркам весьма недолго. И все потому, что  марксисты-ленинцы были наказаны за плохое знание практических уроков истории.
     Не будем пытаться ставить себя вровень с этими историческими авантюристами и карабкаться на достигнутые ими утопические вершины. Скромно снизимся до потолка, куда нам дозволялось подниматься на нашем винтомоторном Ту-2. Да и то не обязательно, чтобы лишний раз не напяливать на себя меховой высотный костюм и не очень-то приятный для долгой носки намордник, именуемый официально кислородной маской. А то ведь из-за пренебрежения опытом использования этой амуниции крепко пришлось поплатиться даже такому замечательному военному-летчику-инструктору, каким общепризнанно был старший лейтенант Николай Сергеевич Шкатов.
    В тот злосчастный день он давал вывозной полет Аркадию Пинчуку  в зону  для отработки сложного пилотажа на большой высоте. Стартовать должны были на рассвете, когда в воздухе была разлита бодрящая прохлада. Зная, что с восходом солнца быстро начинается изнуряющая жара, верный своей беспечности человек, который смеется, отнесся  к выполнению серьезного задания с обыкновенной для него беспечностью: бортовую кислородную аппаратуру, как положено, перед полетом не опробовал. А температура наружного воздуха – слоеный пирог.  Над землей днем, скажем, свыше тридцати градусов жары, а там, на большой высоте такой же трескучий мороз.  Пока они со Шкатовым выписывали на большой высоте крутые виражи и нисходящие спирали, то ли скопившаяся от дыхания влага в шланге кислородной маски замерзла, то ли там был какой-то другой дефект, и Аркаша потерял сознание.
     А приволжский климат при своей континентальной устойчивости тоже весьма своенравен. Поняв, что с курсантом случилось что-то неладное, Николай Сергеевич  недопустимо нарушил правила полетов. Переведя самолет в режим пологого планирования, он на какое-то время, вызывая Аркашу по внутреннему переговорному устройству, лишь на нем одном и сосредоточил внимание. А на землю меж тем  от окоема до окоема лег непроницаемый туман. Да такой густющий – ну, воистину хоть ножом режь. Ни единого просвета, ни единого ориентира, за что можно было бы зацепиться глазом.
    Это в эстрадных шлягерах у погоды нет плохой погоды, в авиации – иногда семь перемен на дню. Особенно в засушливом Поволжье с этими приземными туманами. Однажды еще в сумерках на рассвете вырулил я, только прожег свечи, готовясь стартовать, в наушниках – команда: глуши моторы. И гуще дымовой завесы – непроницаемая приземная дымка. И, представьте себе, что-то больше часа пришлось ждать, пока рассеется. Я даже вздремнул в кабине, подперши голову голову ладонью. 
     Так было и на этот раз. С той лишь разницей, что  Шкатов с Аркашей находились тогда в воздухе. И пока Аркаша после обморока от кислородного голодания пришел в чувство и откликнулся, Ту-2 завалился в пологую спираль и уволок их в неизвестном направлении.  Проще говоря, они потеряли ориентировку.  А бензобаки не бездонные, и пришлось им садиться вне аэродрома, не видя, какая там, под ним, затянутая туманом поверхность. Приземлялся Шкатов, как положено в таких случаях, не выпуская шасси, на брюхо, но угадал в овраг и, как потом говорил, с характерным треском разбил машину вдребезги.
    Так вчера еще он утешал меня, а сегодня мы по несчастью поменялись ролями. Но какой из меня утешитель! Тем паче, что ответственным за тяжелую аварию был он - инструктор. И как недавно меня, теперь уже его отстранили от полетов, что грозило ему куда более страшными бедами. Вот уж действительно, судьба играет человеком, она изменчива всегда, то вознесет его высоко, то бросит в бездну без стыда. Оставалась надежда на ходатайство Володи Хрюкина перед своим влиятельным отцом, но то ли ему было недосуг поговорить с отцом, то ли генерал-лейтенант Хрюкин был по горло занят какими-то иными заботами, ни тот, ни другой не откликнулись..
    А вернее всего, как о том болтал мелкий армейский люд, и здесь действовал банальный социальный закон: кесарю –кесарево, слесарю – слесарево. Как говорят французы, се ля ви. В смысле –такова жизнь, и нечего тут удивляться. А возмущаться – ну, это дело ваше, но – бесполезно.
    Не согласны? Докажите обратное.
                ОТЦЫ  И  ДЕТИ
    И тут самое время сказать о некой роковой параллели. Сын Никиты Сергеевича Хрущева от его первого брака Леонид был военным летчиком. Получив  ранение, находился  в Куйбышевском военном госпитале. Лечился, по—особому оберегаемый медперсоналом, довольно долго. Уже, можно сказать, будучи здоровым, вел себя весьма вольно, беспробудно пьянствовал. В одном из кутежей крупно повздорил  с  военным моряком, потребовал сатисфакции, то есть вызвал на дуэль. Причем якобы в порядке снисхождения предложил стрелять в поставленную на его голову бутылку. Дескать, я стреляю метко, твоя задача – терпеливо стоять под дулом наведенного над твоей головой пистолета. Вот и докажи, что ты не трус, поскольку героем себя выставляешь. Не дрожи, не промахнусь…
    И – промахнулся, влепил тому пулю  прямо в лоб. Повернули дело так, будто произошло это случайно.  Был разжалован, осужден на 8 лет и рядовым направлен в штрафбат. На передовую.
     Сын Сталина Яков тоже попал в плен. Но если сын Сталина предложение сотрудничать с немцами гордо отверг, то сын Хрущева согласился. То есть  - стал предателем.  Стал выступать по радио, выдвигавшейся к передовой линии, к нашим окопам фашистской агитационно-пропагандистской машины. Усиленные репродукторами, в ночной тьме громогласно зазвучали его  призывы к советским солдатам переходить на сторону врага.
    А его отец – Никита Сергеевич Хрущев был тогда членом Политбюро  сталинского ЦК. Дело приняло крупномасштабный политический характер. По приказу Сталина партизаны выкрали Леонида у немцев. Поняв, что сыну грозит суд военного трибунала и неминуемый расстрел, Хрущев кинулся на выручку к самому Верховному главнокомандующему.
    По слухам, дошедшим от очевидцев, едва переступив порог Кремлевского  кабинета вождя, Никита Хрущев упал на колени и на коленях пополз умолять Сталина о помиловании сына. Искренней своей любовью и отцовским горем разжалобить хотел жестокого вождя, но не тут-то было.
   - Встаньте Хрущев! – сурово приказал Сталин. – Скажите, вы ходатайствуете о своем сыне как член Политбюро или как отец?
    - Как отец, Иосиф Виссарионович,  как отец, - обливаясь слезами,  залепетал тот. И, умоляя о пощаде, кинулся целовать Сталину сапоги.
    - Не смейте! Как вам не стыдно, генерал-лейтенант! Держите себя в руках. Имейте мужество смотреть правде в глаза. Я понимаю ваше отцовское чувство. Но скажите, а вы думали о том отце, которого убил ваш сын? Как бы вы поступили на его месте? И как бы поступили на его месте миллионы воюющих других отцов?..
    А это, кстати говоря, был и не первый  случай, когда Леонид Хрущев в порыве алкогольного угара хватался за пистолет. В начале 1941 года он уже допускал такое преступление и должен был предстать перед судом военного трибунала, но благодаря заступничеству отца избежал расстрела. На этот раз Леонид был расстрелян с формулировкой приговора как изменник Родины.
     О том можно подробнее прочесть в книге Юрия Козенкова «Схватка за власть».(Краткая хроника преступлений мирового сионизма, масонства и Запада против России от Сталина до Ельцина. Серия «Голгофа России» «Фонд национальных перспектив». М.,2003, стр.191).
   Насколько заботливо до нежного трепета относился Н.С. Хрущев к своим сыновьям, ообенно наглядно показывает пример второго сына, Сергея. В то время, когда у И.В.Сталина все три сына, включая приемного, воевали на фронтах Великой Отечественной, особенно нежно любимый младшенький  Никиты Сергеевича отсиживался дома  с диагнозом туберкулез ног. А как только закончилась война,«обезноженный» Сереженька вдруг очень резво забегал. Как-то очень уж быстро в самые сжатые сроки защитил сначала кандидатскую, а затем и докторскую диссертации. Более того, проявил такую прыть, что вскоре получил Золотую звезду Героя Социалистического Труда. Затем этот псевдогерой , точная копия своего папеньки, стал гражданином Соединенных Штатов Америки и поселился на постоянное жительство за океаном. Обустройством досточтимого Сергея Никитовича  там обеспокоенно занимались аж два президента США. Вот какими значительными  в глазах дядюшки Сэма были заслуги их дорогого друга Никиты Сергеевича Хрущева!
    Став Генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза и главой Советского государства, Хрущев попытался скрыть позорный расстрел любимого сыночка Леонида.  В книге «Полководец Сталин» Б.Соловьева и В. Суходеева с изумлением и презрением можно прочесть об особо гнусном требовании Н.С. Хрущева заставить Г.К.Жукова в его бытность министром Обороны посмертно  присвоить звание Героя Советского Союза. На что получил от маршала резкую отповедь, послужившую поводом для будущей опалы. Более того, эта личная месть за сына, убийцу и предателя,  выплеснулась на ХХ съезде КПСС в его докладе «О культе личности и его последствиях» и в адрес товарища Сталина.
    Все это теперь читателям хорошо известно в документальных подробностях. Но для нас-то тогда было оглушительнее грома с ясного неба. Когда пришла весть, что умер Сталин, нашу авиационную дивизию, базировавшуюся на немецком аэродроме под самым Берлином, подняли ночью по боевой тревоге. По всей вероятности из-за опасения каких-либо осложнений в международных отношениях. Самолеты были приведены в готовность к немедленному боевому вылету, а нас развернутым фронтом выстроили на взлетно-посадочной полосе. Стояли в строю, как всегда, экипажами. Впереди – командир корабля, за ним – штурман, воздушный стрелок-радист. Дальше – техник самолета, авиационные сержанты-механики и рядовые мотористы. Войско и по массовости своей, и по тому оружию, что было в его руках, и немалое, и грозное. Одни только часовые оставались на своих постах, да и те застыли в скорбном молчании. И – тишина. Гробовая.
    Открыл траурный митинг командир дивизии  Герой Советского Союза полковник Михаил Андреевич Живолуп. Как положено по штату, первым держал речь начальник политотдела дивизии полковник Клепалин, которому  за его политическое занудство мы дали прозвище тетя Клепа.  За ним как по штатному расписанию  поочередно  выступало все дивизионное начальство: штурман дивизии, начальник огневой и тактической подготовки, начальник штаба, главный инженер, даже начальник Дома офицеров, начальники химической и физической подготовки и начальники солдатских клубов.
     Вспоминаю это с тем, что по версии иных , якобы достоверных свидетелей, общенародное горе было беспредельным. Воинские полки маршировали, метя землю  полотнищами  скорбно склоненных боевых знамен. Не знаю, не буду отрицать, наверно, было где-то и такое, но у нас не было. Выступали все желающие, и голоса у всех были преисполнены горечи, но маршировать не маршировали. Да и длинные речи постепенно наскучили, и действие производили явно противоположное желаемому. По строю зашелестел шумок  свободных, и отнюдь не печальных переговоров, но и перебивать было неудобно. Люди изливали свои горькие чувства по поводу смерти великого вождя, нельзя им мешать. Политически неправильно. Недопустимо.
   А наше общее настроение можно охарактеризовать так.  Умер Сталин, ну и что? Все рано или поздно все умирают.  Таков непреложный закон природы, которому в равной мере подвержены все, как простые люди, так и великие мира сего. Ну дал очередной старик дуба, значит, время пришло. А жизнь – она идет, она продолжается. Но вдруг из рядов у кого-то вырвалось что-то несообразное.
    - Сталин, Сталин, - послышался чей-то недовольный голос, - чего вы раскудахтались? Да так ли уж и велик, этот ваш Сталин, как вы здесь о том распинаетесь?
    Все на какой-то момент оторопели. Но в строю, где все друг друга знают, как Тарас Бульба не укроешься. Тут же и увидели, кто это сказал, и вытолкали виновника на общее обозрение. И кто им оказался – кто бы выдумали? Да, да, вы только вообразите, вы только представьте себе – он, именно он, человек, который смеется, военный летчик третьего класса, лейтенант  Аркадий Пинчук. Правда, был он так назюзюкавшись, что еле стоял на ногах, и ему сошло с рук. Хмыкнули, возмущенно хохотнули, но простили. Потому что он на этот раз не смеялся, а плакал. На лице не было и намека на всегдашнюю ехидную ухмылочку, а из глаз в три ручья лились горькие слезы. Ибо плакал он от горя, от смертной тоски по умершему горячо любимому им вождю и отцу народов Иосифу Виссарионовичу Сталину.
     Что, не верите? Дело ваше. Все его сочувственно пожалели, все готовы были заступиться. Ну, хватил мужик с горя, ну, перепил. не рассчитал своего водкоизмещения, вот и лились у него пьяные слезы в три ручья. Спьяну и ляпнул черт-те что. Известно же, язык мой – враг мой. Тем паче, если ты в стельку пьян. Мелешь – сам не помнишь что. Может, и так. Но вместе с командованием дивизии присутствовал на траурном митинге и начальник особого отдела. Так тот рассудил иначе. Э-э, мол, не надо мне мозги пудрить! Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Словом, человек, который смеется, попал теперь на крепкий особый крючок.
   Дело давнее, но я в общем-то был с  пьяным Аркашей  более чем согласен. Когда  уже протрезвевшему сказал о том ему самому, он по обыкновению отшутился. Вот мол, дело было в предутренней темноте, а ты гляди-ка, какая загадка природы. Говорят, выше всего скорость света, а какова же тогда скорость темноты?
     Ну, а если всерьез, то я Сталина действительно не любил. Не любил, потому что считал его главным виновником гибели сосланного на Соловки моего деда, отца моей мамы Терентия Денисовича Глазунова. Не любил за то, что моя мама и одиннадцать моих дядей были заклеймены  ярлыком ДВН – дети врага народа. Официально мне этого не объявили, но хотя все они погибли на войне за Родину, остались на подозрении , и мне по родству грозило клеймо ВВН – внук врага народа. Из-за чего при малейшем намеке на мою неблагонадежность  я мог в момент загреметь из рядов доблестных сталинских соколов.
    А еще я не любил Сталина за то, что в его адрес Ниагарским водопадом рушился нескончаемый поток  неуемного славословия. Причем до приторности слишком уж явно лицемерного, лживого, подхалимски фальшивого. Какую ни возьмешь в руки, какую ни откроешь тогдашнюю газету – добрых несколько колонок, а зачастую и целая страница таких славословий. Их никто и не читал, и никто им не верил, и получалось, что весь наш печатный и дублировавшийся по радио официоз – сплошная тупая подхалимская брехня.
    Как охарактеризовать всю сталинскую систему одной фразой?  По-моему, так: система сплошного сверху донизу подхалимажа. И даже можно обвинить во всем самого товарища Сталина. Но неужели миллионы и миллионы подхалимов один Сталин напек? А где же мы были? Куда смотрели? Почему молчали? Потакали? Значит, соучаствовали? И теперь делаем вид, что мы тут совсем и не при чем?
    Это было до тошноты, до одури, до умопомрачения противно, но наряду с тем я не совру про самого себя, что в своей неприязни, в своей пылкой, злой нелюбви к Иосифу Виссарионовичу был неколебимо убежден. Нашу советскую авиацию тогда называли сталинской. Нас, советских военных летчиков, как и сына Сталина Василия, - сталинскими соколами. Потому, собственно, что так его первого стали называть с подхалимской руки «железного сталинского наркома» Лазаря Кагановича. Тот, как писал потом в своих мемуарах Никита Хрущев, был такой подхалим, такой перед Сталиным угодник, что отца и брата родного не пощадил, угождая ему. А сам Иосиф Виссарионович мудро, гениально использовал лесть для одурачивания доверчивых масс мелкого люда. Он, в частности, много и лестно говорил о летчиках.
    - Летчик, - изрек он, - это глазомер, натиск, умение идти на риск. И это, конечно же, безумно льстило самолюбию летчиков, и с этим нельзя было не согласиться. И мудрости тут никакой нет, элементарная констатация факта, но как же – сам Сталин сказал!
   - Есть у меня грех, - в другом своем выступлении говорил он, - люблю летчиков. И когда я слышу, что кого-то из летчиков обижают, у меня сердце кровью обливается.
    И мое молодое летное сердце, когда я слышал и читал это его якобы совершенно искреннее признание, не могло не дрогнуть и не преисполнится ответной к нему любовью. И было бы при этом неправдой сказать, что мы не любили Сталина за то, что его сын был военным летчиком. Пусть даже имел при этом какие-то поблажки и привилегии. И даже когда доходили слухи, что Василий Сталин допускал какие-то дисциплинарные проступки, мы ему это заочно прощали. Нам даже приятно было узнать, что Василий был лихим мотоциклистом, с бешеной скоростью носившимся по улицам. И на своем истребителе, нарушая правила  по производству полетов, на малой высоте промчавшись над Москвой, мог выписывать виражи над домом любовницы. Ловелас!
    Ну, улыбаемся, воздушный ловелас. В смысле  - он ей оттуда воздушные поцелуи посылал. Озорник! Хулиган. Но ведь воздушным хулиганом был и знаменитый  наш летчик Валерий Чкалов, пролетевший в Ленинграде под Кузнецким мостом над Невой. А с его почина быть воздушным хулиганом считалось даже доблестью. И спроси любого молодого военного летчика: а ты, будучи на месте Василия Сталина, отказал бы себе в таком удовольствии?  Стал бы корчить из себя образцово показательного пай-мальчика?
    И мы не верили никаким слухам о прегрешениях Василия Сталина.  Все, в конце концов, не безгрешные ангелы. Один Бог, говорят, без греха, да и том еще разобраться надо. Иначе как же Он тогда от земной  женщины без венчания на брак Божененка прижил? И когда разнеслась весть, что генерал-майора Василия Сталина признали безнадежно спившимся алкашом и сослали из Москвы в Казань, мы не поверили. Решили уточнить болтовню официального  люда, специально отрядив туда своего посыльного.
     И долго искать не пришлось. Вместе со мной в одном авиационном  звене в должности старшего военного летчика служил старший лейтенант  Миша Боцманов, родители которого жили в Казани. Мы меж собой в шутку дразнили его Боцманенком, поскольку выглядел очень уж молодо. Всегда с улыбочкой, неизменно пышущий здоровьем, с румяными, дотронься – обожжешься, по-мальчишески горящими щеками. Мы по-свойски и дали ему строгий наказ:
   - Боцманенок, кровь из носу, не пожалей отпуска, вот тебе задание!  Разыщи там в Казани Василия Сталина  и лично наведи нужные справки!
    Справки оказались неприятными. Да, Василий зашибал, и зашибал крепко. Он даже Мише, будучи совершенно с ним незнакомым и как тот не отнекивался, приказал с ним причаститься. Иначе, мол, я с тобой и разговаривать не буду. И пришлось, и они  причастились.  Миша, по правде сказать, тоже был выпить не дурак, и они так поддали пару, так набухались, так назюзюкались, что свалившийся на улице Боцманенок  не знает и не помнит, каким образом очнулся наутро на тамошней гарнизонной гауптвахте. О чем и получил отметку с печатью комендатуры в своем отпускном билете, за что по возвращении из отпуска вздрючили и дома .
     Зато нам стало известно, что несмотря на якобы беспробудное пьянство, Василий Сталин был вполне в здравом рассудке. Он доверительно, как военный летчик военному летчику, рассказал Мише, что по указке Никишки Хрущева объявлен врагом народа и сослан в Казань якобы для лечения от алкоголизма в местную психбольницу. Где его насильно подвергают совершенно не нужному лечению, И не лечат, а калечат. Пичкают какими-то пилюлями и уколами, от которых ему становится только все хуже и хуже. 
   - Нет, ты понимаешь, Миша, а? Нет, ты пойми, ты только пойми! Это же… Это же подлец! Это же гад! Это же коварный негодяй! – захлебываясь от негодования, так и сыпал он проклятиями: - Прохиндей! Прохвост! Кукурузник! Иуда! Ведь он что придумал, что сочинил? Сын Сталина – враг народа! Понял, а? Ну не гадюка  ли, а? Мерзавец! Подлюга! Теперь по его приказу, не называя моего имени, его подхалимы на весь белый свет вопят:
    - Товарищ Сталин – спившийся хронический алкоголик! Товарищ Сталин - враг народа! Товарища Сталина надо судить! Товарища Сталина надо сурово покарать!..
    Крепко – в лоск, в стельку, в дымину, в гробовину - надравшись,  Василий безумно  хохотал:
    - Ты понимаешь – это же как  бы о самом  Сталине. Товарищ Сталин – враг! Товарищ Сталин – враг советских военных летчиков! Товарищ Сталин – враг советского народа. Ах-ха-ха…Ах-ха-ха-а…
   И дикий зубовный скрежет, и горькие пьяные слезы, и безумный пьяный хохот:
    - Товарищ Сталин – враг… Враг, враг…
    Тоже ведь не знаешь, верить или не верить пьяному вдрызг Василию. Слушая взволнованный и в то же время сомнительный рассказ Боцманова, не утерпел наивный Валентин Пономарев:
    - Слушай, Миша, не темни. Скажи прямо, была просьба к военным летчикам поднять мятеж, или это провокация? Что, если бы…
    - А ты как сам думаешь, Пономарь? – в шутливом тоне отозвался Боцманов. – Если бы да кабы, да росли во рту грибы, то был бы не рот, а огород…
     Оба грустно заулыбались, да на том разговор и завершился. Какой же дурак открыто говорит о такой безделице  при посторонних…
    Потом, когда Никита Хрущев дорвался и утвердился во власти, дошла очередь объявить, что и сам Иосиф Виссарионович Сталин тоже это самое…Сразу не было сказано, что враг советского народа, но намек на то был прямой и открытый. Знаете, если учесть миллионы и миллионы жертв сталинских расстрелов, то обвинение вполне справедливое, но впервые даже намек на то прозвучал оглушительнее внезапного грома с ясного неба.
     Гром этот раскатисто грянул 25 февраля 1956 года на ХХ съезде КПСС докладом Н.С.Хрущева «О культе личности и его последствиях». Ни один из 126 выступавших ни разу не произнес имени Сталина, но в том докладе, по словам заместителя Политуправления советских вооруженных сил Д.А. Волкогонова, Хрущев довел критику Иосифа Виссарионовича до невероятных размеров. Чем породил в партии и всем советском народе настроения неверия и цинизма, дал мощный импульс процессам идейного и морального разложения советского общества. Да такой, что до сих пор в том разбираются, и едва ли не большинство народа с тем уже и готово согласиться.
     Это – официальные формулировки. У нас в полку дело обстояло грубее и проще. Пока замполит – заместитель командира полка по политической части – зачитывал текст хрущевского доклада, все ошеломленно сидели молча. И по окончании чтения все так же в полном молчании вышли из душного зала во двор, долго смолили папиросу за папиросой,  боясь встретится глазами. И вдруг, зло сплюнув и с притопом растоптав окурок сапогом, кто-то сквозь зубы завернул трехэтажным:
    - В три бога господа мать! Ухожу! Прошу не считать меня коммунистом!
    Так! Когда-то на фронте писали: иду в бой, прошу считать меня коммунистом!
     И вот…
     И это был старший лейтенант Михаил Боцманов. Недавний наш посыльный к Василию Сталину.«Боцманенок!..»
      А вскоре у нас и еще прелюбопытное и прискорбнейшее происшествие стряслось. Старшего лейтенанта Михаила Боцманова с повышением в звании на должность командира звена перевели в другую часть. Мы его поздравили, порадовались за него, а оттуда вдруг страшная весть: капитан Михаил Боцманов  погиб. И главное – как? Был он холостяком и, до обалдения  однажды поднабравшись, ночью в темноте возвращаясь с холостяцкой попойки, упал и захлебнулся в грязной уличной луже. Пытался еще устоять на ногах,  ухватясь в обнимку за телефонный столб, но не хватило сил удержаться, и такой вот постыдный конец. И навеки вечное беспамятство... 
   Дурнее нарочно не придумаешь! Нелепый, дурацкий несчастный случай? Или злобный  вымысел? Но ведь беда, горе! Побывал я позже в том гарнизоне. Механик , обслуживавший самолет, на котором летал Миша,  старшина сверхсрочной службы Иван  Иванович Дольчанин ничего вразумительного рассказать не смог. Был слух, будто бы Мишу убили, но ночь была дождливой, и никаких следов не осталось. Так все и покрыто мраком  вечного забвения. И все гуще мрак  вечности и над судьбой  Василия Сталина. И над  судьбой другого советского принца – предателя Леонида Хрущева.
                ***
    Не говорю уж о принцах масштабом помельче, отличавшимися безнравственными проделками и  преступлениями. Имея в виду хотя бы спившегося Володю Хрюкина. А сколько их было вообще  таких сынков советских высокопоставленных, даже вроде бы вполне достойных начальников. А за этим, между прочим, зримо вырисовывается вечная тема с названием – отцы и дети. Вечная и вечно злободневная.
      При сем бросается в глаза весьма примечательный парадокс. Если отцы, кто в большей, кто в меньшей степени, каждый по своему любили, холили и опекали своих детей, то дети если и любили своих отцов, то, к великому сожалению, бездумно и безответственно. Что, между прочим, проецируется и на все общество, и на весь народ. Да, кажется, и на всех людей.
     Сколь ни противно о том говорить, разложение советской правящей верхушки началось с времен большевистских комиссаров. Эти политические заправилы при их беспощадном массовом терроре возомнили себя всевластными  диктаторами, чьи распоряжения и приказы должны выполняться в соответствии с военными законами точно, беспрекословно и в срок. Узурпировав власть, они узурпировали и сласть. Как вспоминала жена Троцкого, даже в самые голодные годы их семьи ложками ели красную и черную икру. Как о том болтал мелкий нищий люд, зажрались. Чем сами себя и начали губить. Может, отцы и были искренними коммунистами, но детки росли не приспособленными к труду безалаберными и рано пресытившимися балбесами.
     Общеизвестна аксиома: труд создал человека, труд облагораживает человека. Без труда не вытащишь и рыбки из пруда. Эти благородной привычки к труду не имели, зато наловчились ловить рыбку в мутной идеологической воде.
    Замечу к сему, на мою долю выпала незавидная участь быть свидетелем того, как в конце семидесятых годов теперь уже прошлого ХХ века среди офицеров нашей Советской армии стало насмешкой слово «папанинцы». До того папанинцами называли участников научной экспедиции на дрейфующей льдине в Северном Ледовитом океане под руководством Ивана Папанина. А теперь это гордое наименование  стало презрительной кличкой тех офицеров, у кого были высокопоставленные отцы, благодаря чьей опеке они, быстро опережая своих однокашников, продвигались вверх по служебной лестнице. А вместе с тем в них зарождались и развивались самомнение, высокомерие, надменность, чванство и другие дурные наклонности.
   Хотя, впрочем, и для них был там определенный рубеж. Спрашивали: может ли быть сын генерала маршалом? Нет, отвечали, не может. Как так, почему? А потому, что у маршалов тоже есть сыновья. Ха-ха-ха…
     Словом, можно сказать, были, были, росли и подрастали новые советские принцы наподобие Володи Хрюкина. И с такими мне пришлось познакомиться в самом начале их «папанинской» карьеры. В те годы, когда я был уже начальником отдела культуры в редакции газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины», к нам на  практику прислали 14 курсантов из Высшего Львовского военно-политического училища. Газета была лучшей среди других окружных военных газет, вот и удостоилась такой чести. И представьте себе – из них лишь один был из простой рабочей семьи, все остальные – сыновья полковников и подполковников, занимавших важные должности в Москве. Посему им и была оказана такая честь – пройти практику в нашей газете. Что означало – все лето пожить в Ленинграде.
     Спросите, почему я это подчеркиваю? А потому, что учились они с таким же бессовестным наплевательством, как и известный вам Володя Хрюкин. Коротко по-русски сказать, учились не бей лежачего. Да к тому еще такая хрень.  Чтобы стать журналистом, курсанту-газетчику в еще большей степени, чем курсанту-летчику, нужно обладать соответственным талантом. Проще говоря, уметь писать. А вот писать-то они, все эти тринадцать полковничьих  оболдуев, увы, и не умели.
      Полагая, что самым легким из всех газетных жанров  является литературный рассказ на вольную тему, они таковой и избрали для своих зачетных работ. И таким образом все их рукописи для проверки оказались в отделе культуры. То есть, по закону справедливости – в моих руках. На ловца и зверь бежит. И все их, скажу прямо, я заарканил и забраковал с достаточными для того доказательствами.
    Что тут началось! С каждым пришлось объясняться в отдельности. Потом к обсуждению с надеждой на заступничество подключили замредактора Михаила Семеновича Гнидаша. Заступником его признали  слабохарактерным, достучались до  главного редактора Григория Михайловича Горбаня. Ха-ха, и тот не угодил: мои доводы и плохие оценки оказались неоспоримыми. Тогда начался поединок с каждым в отдельности уже в ином, совершенно неожиданном тоне.
    - А вы знаете, кто мой папа?! - с подчеркнутым достоинством взирал на меня вдрызг разобиженный, до глубины души уязвленный моим к нему непочтением столичный «папанинец». Давал понять, что меня ждет, если я не поставлю ему зачет. Пришлось не с одним объясняться на повышенных тонах. Одному, например, я задал встречный вопрос:
    - А твой досточтимый папа знает, кто я?
    Тот обалдело вытаращился на меня: вы что, вздумали равняться с моим папой? Да он вас за меня…
      На что я не отказал себе в удовольствии добавить, что если его папа не хочет себе лишних неприятностей, ни ему, ни его папе лучше со мной не связываться. Иначе мы еще посмотрим, кому больше достанется увесистых подзатыльников.
    Зная мой задиристый  характер, редактор и замредактора махнули рукой, отстранились.  Предпочли со мной не связываться, от лишних разговоров  уклонились, предоставив мне решать по своему разумению, на свой страх и риск. Ладно, мол, если ты такой храбрый, воюй. Только не забудь,  против ветра  плевать бесполезно, все на тебя самого полетит. И вообще один в поле не воин.
     Что делать? Говорят еще и так. И один в поле воин, если по-русски скроен. Я  был неколебимо уверен, что объективно прав, и направил свои  норовистые стопы к начальнику Политического управления округа – члену Военного совета генерал-лейтенанту  Федору Александровичу Можаеву. Солидный был такой мужик, одно звание чего стоило. Что писать, что произносить, что на дверной табличке обозначать.
     Тут в этой связи  у меня, между прочим, напрашивается небольшое лирическое отступление. Генерал-лейтенант Можаев очень любил вот это добавление к наименованию своей высокой должности – член Военного совета. А командующий военным округом, то есть вышестоящий над ним генерал-полковник,  тот был попроще. Происходил он из вологодских крестьян, и когда проводил в тех краях тактические учения, непременно заезжал в свою деревню. Там жила одна его знакомая, за которой он ухлестывал, будучи сельским пастушком, но выйти за него замуж она не захотела. И вот приедет он туда, а летом все колхозники на полевых работах. Так он и поле завернет. И при всем честном народе упрекнет подругу далекой юности. Вот, Марья, пошла бы за меня, была бы генеральшей…
   Ну, это у него такая солдафонская подковырка была. То есть, не лишен был юмора, хотя, может быть, и черного. И вот прознал про тайное пристрастие начальника Политуправления гордиться своим двойным званием с нажимом на вторую половину «член Военного совета» и с подвохом спрашивает. Ты, мол, кем работаешь, Федя? Естественно, давая понять, что он должен ответить – начальником политуправления. А тот, обуянный гордыней, возьми да и брякни: «Членом Военного совета, товарищ командующий.»
     Подчеркивая тем самым, что он такой же член Военного совета, как и сам командующий. То есть по должности ему равный. А командующий  этак с язвецой и улыбается. А я, говорит, думал, ты работаешь головой. А ты, оказывается, членом…
      Тьфу ты, какая бяка! В военно-солдафонском фольклоре это обыкновенная плоская полупохабщина. В своем узком кругу вполне приемлемая, да и придумана не без оснований. Так повелось уже довольно-таки давно. Не просто, скажем, пишут и говорят: ты – большевик, а непременно подчеркнут: член партии большевиков. И не просто писатель, а член Союза писателей, ну и так далее. Вплоть до членов правительства и действительного члена академии каких-либо наук.  Остается только подразумевать, что есть члены не действительные, фиктивные, фальшивые, что ли, и остается только  спросить, кто чем работает.   
     Я, конечно, такими шуточками  при начальственном присутствии не забавлялся. Наоборот, очень даже серьезно и обстоятельно доложил, что к чему. Так, мол, и так, товарищ генерал-лейтенант, осмеливаюсь поставить вас в известность, что разобиженные на меня курсанты Львовского Политического училища(я с нажимом интонацией подчеркнул слово «Политического»)за исключением одного, что из простой рабочей семьи, учатся плохо. Понахватали двоек. Ведут себя из рук вон плохо. Лодырничают, разгильдяйничают. А главное – не умеют писать. Не умеют и не научатся, поскольку нет для того способностей.
    Спрашиваете,  почему? А потому, что сплошь полковничьи Митрофанушки. Тем географию не надо было знать потому, что надеялись на извозчика, а эти на высокопоствленных папенек. Папенькины сынки. Их давно уже надо из училища в три шеи гнать, но держат благодаря покровительству высокопоставленных отцов.
     Тут мне, простофиле неотесанному, в подхалимаже ершистому, надо бы обратиться по более лестному для него званию – «товарищ член Военного совета!» А прохлопал своими лопоухими ушами, упустил. Прошляпил, дурак. Дал маху. И реакция последовала самая неожиданная. Не очень-то внимательно, нехотя меня выслушав, начальник Политуправления со мной категорически не согласился. Мое сетование на то, что нельзя, недопустимо засорять ряды советских офицеров бездарями  только потому, что это сынки высокопоставленных  столичных полковников, генерал-лейтенант отверг четко и категорично:
   - Не горячитесь, товарищ подполковник! Не надо преувеличивать! Ваша придирчивость и строгость мне понятны. Какой вы, однако, максималист. Вы умеете писать и мерите всех на свой аршин. Но так  ли уж велика ли важность – уметь писать! Надо учить. Не все же могут быть отличниками. Надо воспитывать. По армейским законам, не умеешь – научим, не хочешь – заставим! Так что вы, товарищ подполковник, глубоко не правы. Были офицерские семейные династии в русской царской армии, теперь должны быть и в советской.
      У меня от такой тирады и челюсть отвисла. Он, поди, и не знает, а скорее всего, отлично знает, что говорит. Далеко ходить не надо, в нашей редакции по пальцам не сосчитать таких, кто писать не умеет и никогда не научится. Но их держат по каким-то иным соображениям.  Все по тому же треклятому блату. У Вани Жилина какая-то так называемая третья рука в каких-то писательских верхах, у Феди Богданова тоже что-то в этом роде. А у моего доброго приятеля Анатолия Хоробрых в Москве дядя генерал большой начальник. Так его вдруг из нашей газеты аж в «Правду» перевели. И даже с правом носить военную форму. И даже присвоили звание полковника. А сказать, что кто-то из них хороший военный журналист, надо  врать как сивый мерин. Тоже держат по принципу: не умеют – научим! Фигушки!..
     Однако не успел я раскрыть рта, чтобы высказать какие-то свои соображения, как член Военного совета без лишних словопрений отрезал:
   - Можете быть свободны… 
    У-у-у! За что боролся, на то и напоролся. Кто тебя звал  о каких-то там газетно-редакционных неурядицах докладывать? Кто тебя заставлял, не зная броду, соваться в воду? Какого черта ты лез на рожон? Каждый сверчок  знай свой шесток. Некогда с тобой тара-бары разводить. Имей в виду, не забывай, помни сам и всем накажи, что он работает членом.
     Оставалось, как положено, по-уставному повернуться через левое плечо, угодливо щелкнуть каблуками и покинуть негостеприимный кабинет. Строевым шагом, может, и не обязательно, поскольку пол устелен дорогими  коврами, но не  забывай, что такое субординация. Я начальник – ты дурак,  ты начальник – я дурак. Ты-то остришь, что это закон джунглей, а это просто закон природы, согласно которому сильный всегда побеждает слабейшего. Мотай на ус и мотай туда, откуда ты, такой умный, пришел! Не учи ученого, не евши дерьма копченого.
     Я и повернулся, и молча шагнул к двери. Однако сердце оскорблено затрепыхалось, занудно заныло. Что, не должно сметь свое суждение иметь? Приостановясь, я с вызовом огрызнулся:
   - Наши Чапаевы академиев не кончали, но царские офицерские династии били. Не повторить бы…
    Ответом меня не удостоили. Мне хотелось еще сказать, что распространившийся в армии термин «папанинщина» созвучием напомнил термин «пугачевщина». Но если за нынешних «папанинцев» горой стоят члены Военных советов, то нынешняя «папанищина» куда грознее и страшнее кровавой «пугачевщины».  А в башке вертелись стихи властителя моих дум и чувств Михаила Юрьевича Лермонтова:
                Я ль стану в роковое время
                Позорить гражданина сан
                И воспевать тебя, изнеженное племя
                Переродившихся дворян?..
     Когда-то переродилось, измельчало, изнежилось племя дворян.  Взамен народилось и сформировалось новое, советское офицерство – из рабочих и крестьян.  Ну и что? А то. Если еще до конца и не переродилось, то на пути к тому.  И очень даже может быть, что с развитием «папнинщина» на пути к своему поражению. Но в моей недостойной башке, путая мысли, шелохнулся  сердитый укор: тебе ли в роковое время обличать и позорить племя переродившихся офицеров из рабочих и крестьян? Ты же и сам, сам из них, вот в чем штука. Не забывай…
     При таком замахе в подтексте таится самомнение, что я не такой, как все. Чем-то выгодно отличающийся. Но тогда чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться? Не спорю, Согласен. Но взаправду что-то самому себе не нравящееся в себе ощущаю. Давно ведь  не дорожу так называемой личной смелостью, храбростью, мужеством. Считают, что мужество – это готовность в любой момент пойти на смерть. Нет, с отчаяния, сгоряча, сдуру на смерть любой дурак пойдет. Нет, жизнь показывает, что истинное мужество – это решимость и умение открыто противостоять  безнравственности и бездарному самомнению толпы. Ну, скажем, массовому подхалимажу, низкопоклонству, стремлению жить по блату и откровенной обывательской трусости.
    Рассуждая так и стараясь быть таким,  я давно уже ощущаю себя одиноким в толпе. Ну, может, и не совсем одиноким, но неприкаянным. А ведь ничем не отличаюсь от своих сослуживцев. Вообще от всей массы  сограждан. И  подчас так тяжело на душе, так тошно, что лучше бы и не жить. Есть такие выражения: заедает быт, засасывает трясина. Это не пустые слова. И заедает, и засасывает. И накатывает такая апатия, что хочется только одного – покоя. Пусть даже вечного. Как в свое время и на Лермонтова:
                Я ищу забвенья и покоя,
                Я б хотел  забыться и заснуть….
     Не ухмыляйтесь проницательно, это не слюнтяйство. Вовсе и не я отстраняюсь, от меня отстраняются. Почему? А-а, все такие умные, благоразумные, на кого ни глянешь, каждый умнее меня. А втайне, вижу, считает себя умнее всех. Ведь никто не терпит никакого замечания, ни малейшей критики. Прикрываются пошлым зубоскальством: избави меня Бог от критики, а от самокритики я избавлюсь сам. Не задумываясь и не отдавая себе отчета в том, за что и почему, каждый любит лишь самого себя.  А ведь так. Любой любит, чтобы его хвалили.   Чтобы поддерживали. Чтобы одобряли. Чтобы ставили в пример. И не дай Бог тебе по неосторожности выказать твое хоть а чем-то превосходство над ним. Все. Точка. Самый лучший твой друг станет тебе твоим самым опасным недругом. А то и врагом.
    Правильно как бы в шутку говорит Аркадий Пинчук. Если ты умнее всех, то кто тебя поймет? И можешь ли ты рассчитывать на чье-то взаимопонимание и дружелюбие?
    А выставлять себя дружелюбными навострились все. Прикидываются, чтобы казаться. Ссылки на русскую народную мудрость с языка не спускают. Особенно вот эту: «Не тот друг, кто медом мажет, а тот друг, кто тебе правду скажет». Ага, сейчас! Каждый только и ждет, что ему правду в глаза кто-то скажет. А скажи ему правду про него, да он волком тебе выгрызет твой бюрократизм. Нет, необходимость дружбы он не отрицает, и правда дело хорошее, но говорят еще и так: правда хорошо, а счастье – лучше. И еще даже так: правда глаза колет. А мед… Мед все-таки слаще. 
     А меня то и дело как черт за язык тянет. Знаю, слово – долото молчание – золото, но терплю-терплю, молчу-молчу, да вдруг под горячую руку влезу в спор. Ну, с теми же русскими пословицами. Ну хотя бы вот эта, старая-престарая, из незапамятных времен: «Бойся друга прощеного и жида прощеного». Не успел я ее напомнить, как все на меня окрысились. Нехорошо, некультурно, антисемитизм! А при чем тут антисемитизм, если  пословицу эту я вычитал у Владимира Даля? И по смыслу речь здесь прежде всего о друге прощеном. Говорят же, что самый  страшный и опасный твой враг – это твой вчерашний самый лучший друг. И если так, то прощать его или не прощать, вот в чем главный вопрос.
    Тем не менее отчихвостили меня под первый номер. И вот так у меня всегда. Ляпну чего-нибудь, не подумав, и оказываюсь самым что ни на есть дурак-дураком. Вся рота не в ногу, один прапорщик в ногу.  И погружаюсь в отчаяние, в уныние, и довольно глубоко и надолго.
     Иногда мне думается, что в нашем советском обществе все отчетливее ощущалось расслоение, разобщение и перерождение рабочих и крестьян. Об интеллигенции не говорю. Еще Ленин называл ее мозг говном. Сталин и вообще всю интеллигенцию иначе и не называл, как гнилой.
    А когда началось  роковое время, замеченное Лермонтовым как время перерождения дворян? Да, пожалуй, как раз при Пушкине и Лермонтове, когда в 1825 году грянуло восстание декабристов. Ведь это были русские дворяне, которые восстали против русских дворян. Грустно это, горько: русские против русских! Да, но тут вклинивается такой мерзопакостный исторический нюанс. Те русские офицеры декабристы только что вернулись из освободительного похода во Францию. А там их  хитроумно заразили вольнодумством и крамолой масоны, коих еще называют  жидомасонами и сионистами. Вот они-то и натравили русских против русских. Ох, и любит же мелкий люд  поболтать о том  – всех самых болтливых сорок  обставит!
     Тогда, однако же,  русское патриотически настроенное дворянство устояло против попытки совершить в России переворот. И сохранило царскую власть и свои дворянские приоритеты надолго. Казалось, прочно и навсегда. Но ведь и масонство не дремало, продолжало свое черное дело.
    Русские дворяне – это светски образованные люди. В европейских столицах они чувствовали себя провинциалами, вынужденными соглашаться, что отстали в вопросах ряда наук, этикета, искусства. Однако же в жизни они продолжали стойко придерживаться традиций своих отцов и дедов. Служилая дворянская знать была главной действующей силой страны. Против нее и был направлен главный удар сионистского кагала.
     А прочность власти и с ней кажущаяся незыблемость существующего порядка успокаивают, усыпляют, притупляют бдительность. Жизнь - она ведь всегда неспокойна даже сама по себе, когда безо всяких бунтов и революций идет самотеком. Мир, человечество существует, живет и развивается по неписаным законам, дарованным природой. Скажем, если старое поколение, умудренное жизненными  наблюдениями  и опытом, стремится к благоразумному порядку, то молодежь беспечна, ветрена и преисполнена самонадеянности.
     Скажем, вот молодой человек решил жениться, так это потому, что  он так решил. И ты попробуй заставить его изменить свое решение, так он на дыбы встанет. Дашь сердцу волю – заведет в неволю. Любовь зла – полюбишь и козла. Понимаю, но тут  мне никто не указ. А на самом-то деле это природа ему указ, природа ему продиктовала, природа его заставила для продолжения человеческого рода.
   Хотя, если на то пошло, и тут можно повлиять на закон природы. Вон мы залихватски поем:
                Потому, потому, что мы пилоты,
                Небо наш, небо наш родимый дом.
                Первым делом, первым делом – самолеты,
                Ну, а девушки? А девушки – потом…
     И ведь терпим, не спешим жениться, пока учимся летать. Один Хрюкин не утерпел, так то – Хрюкин…
    Хотя что – Хрюкин? Как говорит Аркаша Пинчук, у Бога теленка съел, что ли? Любому молодому парню приспичит жениться, так ты ему лучше не перечь. Иначе он на дыбы встанет, и чем ему сильнее будешь противоречить, тем упрямее  будет добиваться и добьется своего. Потому что его воодушевляет и вдохновляет неодолимый закон Матушки-природы.
    Конечно, ни предшествующая, ни современная молодежь не пересилили закон стихийного жениховста и женитьбы, но каждое новое поколение  так или иначе привносит что-то свое, новое. Этим новым под влиянием изощренно навязываемой морали жидомасонства постепенно становилась  власть денег. Эта власть, умело, искусно, изощренно используя закон природной борьбы за существование, помогала сильным подавлять слабых,  отнимала дворянские родовые имения, выстраивала свою иерархию ценностей. Что завершилось указом о придании вольности дворянству и, по существу, повлекло к его разложению. С далеко идущими негативными последствиями.
    Так.  Не получилось, не выгорело в 1825, с новой силой громыхнуло в 1917. Исследователями установлено, что командный состав Рабоче-Крестьянской Красной армии почти на девяносто процентов состоял из офицеров царской армии. Старший офицерский состав почти на восемьдесят пять. Кто кого бил, кто кого победил, разгромив белогвардейцев и уничтожив русское офицерство, классы помещиков , купцов, духовенство, а затем еще и кулаков – зажиточных крестьян? Так, по существу, руками дворян, под руководством дворян власть в России захватил и Россию оккупировал интернациональный кагал,  намертво сионизмом повязанный.
    Скажете, не ерунди! Твоего мифического иудейского Моисея давно уже и не вспоминают, и не надо нагнетать страсти. Однако же противоречия между отцами и детьми начинаются едва ли не с пеленок.   
   Отцы и дети…Отцы и дети…Особенно дети  крупных помещиков.  Или фабрикантов-капиталистов. Или  толстопузых спекулянтов, торгашей-купчишек. Отцы наживали, приумножали, наращивали капитал, собирали богатство для кого? Для своих детей. Опять-таки для продолжения своих родов. То есть, по велению природы. И мечтали, и надеялись, и верили, что дети продолжат их дело, а они? А они швырялись накопленным для них богатством, разгуливали по заграницам,  беспробудно пьянствовали, не считая, швырялись деньгами.
     Допились. Дошвырялись. Можно прямо признать – сытостью, слепой уродливый инстинкт пресыщенностью их погубил.
                КОЛБАСНАЯ  ЭПИДЕМИЯ
    Но только ли о классах и сословиях эксплуататоров пристрастная речь. Вспомним опять же советских рабочих и крестьян. Разве была хоть одна рабочая или крестьянская семья, где родители не старались дать своим детям хорошее образование? О воспитании пусть не всегда и вспоминали, это должно было само собой прийти, но о необходимости учиться – непременно. С надеждой, с мечтой о том, что вот дети выучатся и благодаря образованию «выбьются» в люди.
     За чем подразумевалось: станут умнее, выше своей среды, чтобы не знать черной, изнуряющей рабочее-крестьянской работы и вечной нужды. Чтобы жили богаче, лучше и легче. В смысле – более обеспеченными материально, и в первую голову – сытнее. Чтобы не знать вечного полунищенского, полуголодного существования и вечного, полурабского труда ради куска хлеба. А итог?
      Третью волну нашей эмиграции не случайно назвали колбасной. Бежали за кордон, предавая дело своих отцов и дедов, не  в погоне за  колбасой и отнюдь не беспартийные отщепенцы. Как раз, казалось бы, высокоидейные коммунисты, наследственно марксисты-ленинцы, потомки пламенных революционеров-большевиков и оказались этими колбасниками. И не потому, что им угрожали репрессиями, или грозили  голод и нищета, а все-таки из-за нехватки в Советском Союзе мясопродуктов и колбасных изделий. И еще из-за того, что беглецы сочли слишком низким уровень их комфортности.
    То есть,  в подавляющем своем большинстве были это отнюдь не простые рабочие и крестьяне, но немало было выходцев из их среды. Как правило, те интеллектуалы, кто  мог назвать себя  выбившимся в люди. Советская аристократическая верхушка. Люди довольно-таки обеспеченные, хотя в  большинстве, так сказать, чистокровные советские граждане. «Выбиваясь в люди», они желали осуществить мечту их родителей, что дети  должны и будут жить вольготнее, сытнее. А поскольку желаемого не достигли, скопом ринулись осуществлять мечту о богатстве обходными путями, пускаясь во все тяжкие. Вплоть до измены и предательства.
    Особенно показателен пример советского крестьянства. ВКП(б) – в смысле Второе крепостное право (большевиков) держало колхозников в железной узде. Вопреки красивой болтовне о равенстве и братстве, их числили мелким людом. Держали в черном теле, не выдавали им паспортов. А без паспорта человека нигде не прописывали на местожительство и не принимали на работу. Отсюда грустная ехидная пословица: «Без бумажки мы букашки, лишь с бумажкой – человек». Когда же где-то уже во второй половине  ХХ века паспорта мелкому крестьянскому люду все же начали выдавать, колхозники, особенно молодежь с благословения и при поддержке родителей, массово устремились искать лучшей жизни в города. А как же, рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. Итог – деревни вымирают,  вымирают уже даже малые города, крестьянство в сегодняшней России едва ли существует как класс. Так, прозябающее нечто вроде вымирающего тяглового быдла.
   Да не лучше обстоит дело и с классом рабочих. Даже, пожалуй, гораздо хуже. И еще мрачнее картина в среде интеллигенции и ученых, массово погубленной так называемой утечкой мозгов. Проще говоря, продолжающейся «колбасной» эмиграцией.
   И опять шепотком, шепотком, меж собой, чаще всего уединяясь на кухне, мелкий люд болтает о сионо-масонской подоплеке. Шепотком, потому  эта тема наглухо табуирована, дабы не обижать и не оскорблять богоизбранную нацию. Непостижимым образом обреченную на роль козла отпущения.
     Могу ли я сказать на сей счет что-то свое? Да конечно же нет. Даже все знающий мелкий люд  - и тот отделывается бездоказательной отмашкой: дыма без огня не бывает! Мы обычно с пренебрежением относимся к этой кухонной болтовне, но чем черт не шутит, когда Бог спит.
     И происходили истинно дикие, парадоксальные вещи. Чем выше у того или иного «колбасного» эмигранта был уровень материальной обеспеченности, тем тяжелее казалась ему жизнь в Советском Союзе. И, представьте себе, эти  пресыщенные, просторечно говоря, зажравшиеся «детки» вскормивших их престижных советских отцов и впрямь чувствовали себя несчастными от того, что не могут себе купить какое-то модное заграничное шмотье, воспользоваться чьими-то лакейскими услугами, сходить в бордель, посмотреть стриптиз и порнографический фильм.
     Мелкий люд дивился-возмущался: эка невидаль – голую бабу не видели! Но ведь так. И ладно бы эти случаи были единичны. А то, говорят, эмигранты третьей волны, оказавшись за рубежом, в бордели там в очередь выстраивались. Тоже ведь телесное торжествовало над умственным.  Но разве это закон природы? Вернее – ненасытная алчность похотливой плоти, уродство физиологии.
    Уровень потребления материальных благ и продуктов так называемой масскультуры становился мерилом благополучия и состоятельности для тысяч и тысяч моральных дегенератов. Особенно среди тех, кто считал себя более высоко образованным, более развитым, более высококультурным. И это – элита, верхушечный слой советского общества, которое считало и считает себя нравственно чище и благороднее, нежели общество «загнивающего» капитализма.
    И скажите мне, пожалуйста, можно ли после этого не задуматься над тем, что при крахе Советского Союза доблестные офицеры Советских вооруженных сил, по существу, без боя позволили его уничтожить? Называя вещи своими именами, оказались предателями и изменниками. Принимая Воинскую присягу, клялись не пощадить своей крови и самой жизни во имя защиты Отечества, и этой священной клятвы не сдержали. Едва ли не один маршал Ахромеев что-то попытался предпринять против, но и того нашли в своем кабинете повесившимся над своим рабочим столом. Мелкий люд болтает, что его, как Есенина, повесили ритуально.
   Позор?
   Позор!
   И не смейте меня успокаивать! Но в чем и где причина и первопричина? Массовая  трусость? Жалкая человеческая ничтожность? Безволие? Страх? Что еще? Не знаю. В силу своих наблюдений догадываюсь: папанинщина! Ну конечно же – папанинщина! Это, фигурально говоря, фольклорный медицинский термин, которым мелкий люд обозначил эпидемию заразной болезни, массово охватившей целое поколение советской молодежи. Сословие, ядром и основанием которого была прослойка папенькиных сынков обуржуазившейся  касты хрюкиных.
   Диагноз ставят, чтобы знать, как лечить. Но болезнь оказалась настолько запущенной, что лечить поздно. А если учесть, что вирусы ее генетически таятся в извечном инстинкте самосохранения и продолжения человеческого рода, то она злее неизлечимой чумы. Получается, что необходимость питаться, то есть потребность телесная в своей ненасытности преобладает, глушит и побеждает даже самое здравое  понимание своего поведения. Телесное, ненасытность тела побеждает разум. Давно расхожим стал этакий сентиментально грустный афоризм: ум с сердцем вечно не в ладу. Да не с сердцем, а с глупым телом. То есть, эпидемия предопределена самой природой, и бороться с ней надо по законам природы. До чего человечество, увы, пока что не доросло.
    В наше время это дико звучит. Какое нынче, люди, тысячелетье на дворе? Умопомрачительными, фантастически-сказочными кажутся достижения науки и свершения техники, а меж тем человечество клонится к упадку духовно-нравственному. По мнению мелкого люда выражается это в том, что процесс пищеварения глушит и побеждает процесс мышления. Отцы поколения «папнинцев» из кожи вон лезли чтобы убедить, что сознание определяет бытие, а мелкий люд в силу своей безидейности все повернул наоборот. И, похоже, оказался прав.
    Надеясь на всемогущество человеческого разума, хочется верить в победу и над этим злом. Только вот когда это свершится, Бог весть. Да и свершится ли? Судя по развитию событий, бабка надвое сказала.
    Как же быть? Пустить дело на самотек – заранее обречь на неудачу. Разве что, опираясь на накопленный людьми социальный опыт, последовать совету дедушки Крылова:
                Велеть на стенке зарубить,
                Чтоб там речей не тратить по пустому,
                Где нужно власть употребить!..
     Скажете, но это же бунт? И мелкий люд опять тут как тут со своей злоязычной болтовней. А-а, дескать, все ясно. Где власть, там и сласть. Вот вы и подбиваете. Хотя в свое время еще Пушкин сказал, не дай Бог русский бунт, бессмысленный и беспощадный…
    Конечно, конечно, не дай Бог!  Но опять извечные русские вопросы: а как быть и что делать? Советовать, объяснять, уговаривать, что для равенства нужно делится с ближними всем, что имеешь. А в ответ тебе опять же извечное: своя рубашка ближе к телу, своя ложка ближе к своему рту, свой ребенок дороже любого голодного чужого, ну и так далее в том же духе. И на твои прекраснодушные проповеди мелкий люд лишь скептически ухмыльнется: святым духом сыт не будешь и соловья баснями не кормят.
    Надо ли современному цивилизованному гоме сапиенсу лишний раз напоминать о диалектической взаимосвязи  и законе единства и борьбы противоположностей. Как любит говорить Аркаша Пинчук, пошли вы все к свиньям собачьим, заяц трепаться не любит, замнем для ясности.
                ***
     - Скалозуб! – не стерпел я. – Из-за тебя Николай Сергеевич посмотри, как извелся? Уже больше месяца, как отстранили от полетов, и неизвестно, оставят ли в инструкторах. Да на нем от переживаний лица нет.  Исхудал – в чем душа держится. А тебе все хаханьки!
    - Винюсь и каюсь! Только почему есть ошибки, которые нельзя исправить, и нет ошибок, которые нельзя было бы совершить?
    - Мерзавец! – вырвалось у меня. – Правду говорят, горбатого могила исправит. Мало тебя всем звеном выпороть!
     В ответ он скорчил плаксивую виноватую рожу и как шалунишка-мальчишка показал мне высунутый язык. И всегда он вот так, то вальс со шваброй станцует, то отобьет залихватскую чечетку, то еще какой-либо комический номер выкинет.  Неудавшийся артист погорелого театра! И ты вдруг плюнешь, и усмехнешься, не зная, то ли на него злиться, то простить. И дурашливая его болтовня, что кажется тебе пустопорожним бредом, вдруг обретает какой-то серьезный смысл. И невольно ощущаешь психологическую разрядку, без которой не обойтись в нашей напряженной летчицкой работе. Да и как обижаться на своего приятеля, у которого в биографии какие-то горькие мифы и легенды.
    - Знаешь, - сказал он однажды, - я, может, и смеюсь лишь для того, чтобы мне не плакать.
     И его очень даже можно было понять. Ему еще не было и двух лет, когда он остался без отца, которого объявили врагом народа, арестовали, да так куда-то и угнали. А следом  за отцом куда-то пропала и мама. Так и получилось, что без вины виноватый, и рос он с клеймом ДВН – дитя врага народа.
     Что-то подобное проскальзывало и неосторожных высказываниях Валентина Пономарева, но вообще-то он, да, впрочем, и все наши курсанты о своем прошлом предпочитали помалкивать. Однако же постепенно из обрывочных воспоминаний становилось известно, что нормального детства и беззаботной юности ни у кого не было. Наши судьбы были изломаны, а души травмированы массовым и беспощадным ленинско-сталинским террором и кровопролитнейшей в истории второй мировой войной. Есть вещи, о которых не хочется и говорить. А новому поколению какое дело до того, что и как переживало предыдущее? Оставалось лишь подивиться, что при всем том, не в пример мне, Аркаша сохранял в себе жизнерадостность и задатки комического актера. И тут ему везло больше, чем мне. Его никто не упрекал за присущий ему артистизм и не грозил отстранить от полетов за колкое остроумие.
    И оказалось, что все это у него было притворством, своего рода игрой в кошки-мышки. Догадываясь о том, я разозлился. Слушай, говорю, чего ты выстебываешься? Не слишком ли ты много о себе воображаешь? О какой славе возмечтал? Протрезвись, разуй глазыньки. За твой выпендреж ни памятника тебе ни поставят, ни поэмы никто не напишет.
    А он опять и глазом не моргнул. Почему не напишут? – подначивает. – Напишут. Вот ты и напишешь.- И уже вполне серьезно вздохнул:
    - Ну чего ты раскипятился? Думаешь, я за Шкатова не переживаю? Еще как переживаю! Но что ты предлагаешь?
    - Не знаю, - растерянно признаюсь. Дело-то очень было серьезное. Строительство одного нашего фронтового бомбардировщика на авиационном заводе требовало такой суммы, что хватило бы на возведение двух средних школ. Шкатову и Пинчуку, гробанувшим Ту-2, такие деньги до конца своей жизни не выплатить. Как же можно в таком положении продолжать свое притворное зубоскальство? Единственно, что мог придумать Аркаша, он написал рапорт, в котором всю вину за случившееся, брал на одного себя. Будто бы в тот день скрыл от инструктора, что плохо себя чувствует, и при кислородном голодании быстро впал в долгий обморок.
    Надежд на успех такой аргументации было ноль целых и столько же десятых. Надо бы писать всем нашим экипажем, но коллективные рапорты не дозволяется. Ладно, осенило, давай подговорим ребят подать поодиночке каждому. Чтобы там, наверху, поняли, что нельзя терять такого летчика-инструктора, каким был старший лейтенант Николай Сергеевич Шкатов.
    Трудно сказать, помогло бы это, не помогло, но тут нас подстерегла другая неприятность. Были в нашем экипаже курсант Гриша Шумаков и курсант Володя Шумаков. Оба, как и Володя Хрюкин, были москвичи и сынки влиятельных каких-то штатских начальников. И обоих тоже было поручено учить летать Николаю Сергеевичу Шкатову как лучшему в училище летчику-инструктору. Так вот они вдруг к нашей затее отнеслись с подчеркнуто радостным одобрением, а вскоре выяснилось, что от себя рапортов не подавали.
     И вообще держались особняком. Как и Вова Хрюкин, часто получали из дому продуктовые посылки, но ни с кем ничем не делились, все поедали вдвоем. Дружили, что называется, не разлить водой, а на поверку оказалась, что и дружба у них была липовой.
   Мне неприятно о том вспоминать, потому что я о них в свое время писал, но рассказ под заголовком «Липовые дружки» не пропустила в печать цензура. Дело давнее, воспроизводить не стану, просто вкратце напомню. Подчеркивая свою взаимоприязнь, они везде так и держались - рядом друг с другом. И когда в эскадрилье проводились тренировочные прыжки с парашютом, так рядышком сели и в транспортный «Ли-2». И прыгнули так почти одновременно, первым Володя Шумаков, за ним – Гриша Шевцов.
     И тут произошла такая каверза. Гриша был комплекцией крупнее, стало быть, изрядно тяжелее Володи.  У того, поскольку тот поспешил выдернуть вытяжное кольцо, купол парашюта, натянув стропы, уже наполнился воздухом, и тяжеловес Гриша, догоняя и обгоняя его в падении, скользнул у него между строп. Его еще не раскрывшийся парашют обмотался вокруг этих строп, и теперь они не просто снижались, а стремглав падали вдвоем на одном парашюте.
     Дело, как говорится, запахло керосином. Падение было таким, что они при приземлении, может, и не разбились бы насмерть, но покалечиться могли запросто. И тогда, пока до земли было еще далеко, Володя Шумаков достает пристегнутую к поясу «финку» - острый такой нож, и начинает пререзать стропы повисшего под ним Гриши Шевцова. Тот заорал истошно: «Что ты делаешь, сволочь?!» - но его лучший дружок словно и не слышит. Хорошо, строп в парашюте несколько десятков, все он перерезать не успел, и они грохнулись оземь. Вскочили и друг на друга – с кулаками. Драка тоже неизвестно как бы закончилась, благо, их разняли санитары дежурившей на земле «скорой помощи».
    О чем я и поведал тогда в моем невыдуманном рассказе «Липовая дружба». А сейчас вспоминаю еще и потому, что в годы так называемой «Колбасной эмиграции» тот и другой, уже будучи подполковниками и членами КПСС, эмигрировали на их «историческую родину» - в Израиль. Сами понимаете, и вспоминать о том неприятно, и тем более – комментировать. 
    Опять двадцать пять, скажете, опять антисемитизм! А мне уже и отнекиваться лень. Я только думаю, что антисемитизм – это ведь тоже своего рода самосуд. Однако же самосуд очень уж массовый. И если учесть, что колбасная эпидемия завершилась исходом евреев на их историческую родину, то и не лишенный оснований.
     Тут невольно вспомнишь исход евреев из Египта. А там в еще более глубокой древности – исходы из Вавилона и Персии. Что побуждает их вот так раз за разом «исходить?» Очень даже можно подумать, что нечто вроде инстинкта. А они объясняют это все тем же антисемитизмом. Из-за чего у них развились так называемые еврейские болезни и моральные уродства. Поскольку  евреи на протяжении многих столетий подвергались бесконечным гонениям и репрессиям, то выживали среди них самые хитрые, умеющие приспосабливаться, самые изворотливые. Отсюда и пресловутые еврейская трусость, и подхалимаж, и рабское пресмыкательство. Так можно ли и нужно ли их за это презирать? Да нет, скорее – жалеть. А я вот ни Шевцова, ни Шумакова не только не жалею, а – презираю. Антисемит?..
                ЗАДНИМ  УМОМ 
     И к чему я, собственно, изложил эти мои самодеятельные наблюдения, переживания и раздумья? Чтобы лишний раз повторить, что презираю пресыщено зажравшихся  сынков высокопоставленных чинуш и богачей?  Чтобы по-ленински призвать к  беспощадному террору? Очень даже можно в том меня заподозрить, поскольку в лучшие свои годы усиленно штудировал марксизм-ленинизм. И если я не сопротивлялся, не боролся против этой идеологии, то, выходит, своим невмешательством, своим нежеланием, пусть даже своим неумением сопротивляться, тем самым  потакал его развитию и стал соучастником политики верных ленинцев. А теперь, значит, призываю к отмщению? Или  просто русский мужик задним умом крепок?
     Знаете, я противник всяческих репрессий, и это у меня как-то непроизвольно само собой вырвалось. Или я не крепок и задним умом. А что, впустую заниматься обличением, стыдить, задним числом пытаться вызвать раскаяние? Бросьте, им и тогда это было, и сейчас тем паче, что горохом об стенку. Бесполезно. Как в том еврейском анекдоте, не пожалею жизни за правду, сказал Абрам, и положил голову на рельсы, когда поезд уже давно уже прошел. 
    Вместе с тем давно общеизвестно: не мечите бисер перед свиньями. Да к тому же тех, кто хрюкает в стаде власть предержащих  хрюкиных, вряд ли увидишь и в числе читающей публики. И все потому, что по словам Аркаши Пинчука, самым востребованным сегодня является один роман –«Абрамович.» К сожалению, Роман Абрамович, говорят, скупил его еще до выхода в свет.
     И нету повести печальнее на свете чем эта банальная моя документальная повесть на вечную тему: отцы и дети. И мораль сей басни самая что ни на есть банальная: уважаемые, дорогие и дражайшие отцы-папаши, не балуйте пресыщением своих деток, дабы не шли на смену недостойные.
       Так разве кто-то этой морали внемлет?  Печально, банально, скучно-грустно. По правде сказать, я с жалостью смотрел и смотрю на старшее поколение  хрюкиных. Мне их неприятно жаль. Нельзя не отдать должного искренности и глубине отцовских чувств. Всем нам свойственно себялюбие, но не всем свойственно чадолюбие. Но чадолюбие не должно быть слепым. Обратите внимание, животные и птицы тоже ведь по-своему, как мы считаем, инстинктом любят, выращивают и опекают своих детенышей, но ведь до определенного возраста. Даже кошка – уж на что ласковое существо, а когда повзрослевший котенок лезет ее сосать, так его взгреет когтистой лапой, больше не сунется.
    А орлы? Целыми днями носят своим птенцам жратву, а наступает срок – все, сами выталкиваю орлят из гнезда. Падая, хочешь жить - учись летать. Хочешь кушенькать - добывай себе корм сам.
   Так-то. Закон природы. А слепая любовь богатых родителей – это же ненормальность. Нарушение закона природы. Патология, делающая уродами детей.  Моральными уродами. Нравственными. А в обществе из единичных патологий складывается, развивается эпидемия иждивенческого, эксплуататорского паразитизма.  Зараза страшнее чумы. Обеспечивая любимым детям на всю жизнь возможность пользоваться всеми доступными и труднодоступными благами, не трудясь и ничего не отдавая взамен, «папанинцы» деградируют, становятся неполноценными членами современного цивилизованного общества. И папаши распрекрасно это понимают. А вот превозмочь себя не в силах..
    И после этого мы говорим: человек – гомо сапиенс, то есть, человек разумный. Если животные и птицы в главном своем инстинкте – сохранения и продолжения рода умнее, то не правильнее ли говорить – человек неразумный?
     Сама жизнь, сама природа о том вопиет и воздает должное. Необъяснимым таинственным образом мстит, так сказать, неразумным хазарам. Это, как мы знаем, Пушкин когда-то назвал хазар неразумными. А потом великий русский князь Святослав отмстил им за разбойные их набеги на Русь, уничтожил, стер их  царство – Хазарский каганат с лица Земли. Но всех-то их он не перебил. И вот потомки тех уцелевших хазар мстят сегодняшним русским. Похоже, сама природа за что-то весьма и весьма хитроумно мстит, совершенно неожиданным образом вымещая месть на детях. Жалея, любя, лелея свое дитя так, чтобы оно  до седых волос ни в чем не нуждалось,  неразумные  папаши тем самым сами его и губят.   
     Жалкие люди. И - любопытное явление. Для нашей цивилизованной эпохи загадочное. Очень даже. Для разгадки -мистически философское. Ведь предупреждать этих цивилизованных отцов бесполезно. Так и подмывает сказать – болванов. Все сами знают, все понимают,  а ведь не слушают и не послушают. Им и в голову не приходит, что в природе  среди орлят «папанинцев» не бывает.
    А начнешь о том думать, гадать-разгадывать, и уже не остановиться. Ведь то, что для нас сегодня кажется само собой разумеющимся, совершенно очевидным и простым, вовсе не было таким понятным еще в недавнем прошлом. Если ум, разум, сознание развиваются и совершенствуются, то тело со своими требованиями, со своими природными законами как было, так и остается неизменным. Причем как от рождения человека и до его смерти, так и на протяжении существования человечества. И мне иногда думается, что знать действие законов природы на человеческое тело людям, может быть, гораздо важнее, нежели действие социальных, экономических, юридических  и политических.
    А это как бы вовсе и не обязательно, так как тут и знать-то нечего. И получается, что ближе всего к пониманию законов природы является болтовня мелкого люда. И очень жаль, что это прямо-таки игнорируется обществом. Ведь в этой болтовне, по-моему, рассыпаны пусть ничтожно мелкие, но нужные, может быть, даже драгоценные крупицы знаний и опыта, которые медленно, но верно ложатся в сокровищницу тысячелетних познаний и опыта общечеловеческих. И как не мечтать о том, что пусть какая-то мельчайшая крупинка, пусть мимолетно мелькнувшая искорка, пригодится там и твоя мысль. Авось, из той искорки возгорится пламя. Только бы не пламя ленинского массового беспощадного террора, а пламя  нужной и полезной мысли.
     Давно стало уже банальным, навязла в зубах аксиома: народ – творец истории. Только под народом ну никоим образом не подразумевается мелкий люд. Как будто такого в природе и не существует. И якобы по неразумию, по невежеству своему мелкий люд болтает, что был когда-то так называемый Золотой век, и праздно мечтает о возврате к старым добрым морально-нравственным стандартам. Как говорит старший сержант Иван Зимогляд, дай-то Бог нашему теляти волка зъисты! Авось!
    А ведь хочется и самому помечтать – авось?! Бесконечна благодушная надежда. На него, говорят, на этот древнерусский авось, где сядешь, там и слезешь. Но авось хотя бы мелкий люд не осудит равнодушием  эту неизбывную мою печаль.
      Хотя мелкий люд по этому поводу слышали что болтает? Он задает  простейший, элементарнейший вопрос. Дескать, ну хорошо, мы докопались до первопричины колбасной эпидемии: нехватка колбасы в Советском Союзе. Но почему же – нехватка? Советский Союз – огромнейшая, богатейшая в мире страна, И недра, и леса, и степи, и приречные долины, луга и пастбища – всего вдосталь для выращивания скота и производства этих треклятых колбас. Почему же…
    У нас в гарнизоне на эту тему анекдот был. Уходя в отпуск, начальник политотдела инструктировал командира полка. Тут при моем отсутствии тебе будут задавать много вопросов. Ну, если будут трудные, так ты отвечай уклончиво. Потом, когда возвращусь, помогу.
     И вот, значит, возвращается начальник политотдела из отпуска. Ну как, были трудные вопросы?
     - Были. Особенно один.
     - Какой?
     - Да вот тут один солдатик спросил, почему у нас с сельским  хозяйством все хуже и хуже?
      - Ну и как же ты вышел из положения?
      - А я по твоему совету ответил уклончиво?
      - О, молодец! И что же ты ему сказал?
      - А я послал его на три буквы…
    Не комментирую. Сами понимаете, о чем речь. Солдафонский юмор. Отбиваю каверзный вопрос обыкновенной каверзой. Да потому, мол, что мелкий люд и допускает такое положение своей  болтливой уклончивостью, своим безучастием в решении общественных и общегосударственных  задач. В решении народнохозяйственных и, в первую очередь, сельскохозяйственных проблем. 
     И тут вот чего нельзя не заметить . В большинстве своем курсанты нашего училища были выходцами из крестьян, поэтому быть безучастными к вопросам и состоянию сельского хозяйства, конечно же, не могли. А как граждане Советского Союза, со всех сторон окруженного капиталистическими государствами, не могли не интересоваться международной политикой. И не могли не радоваться победам стремящегося к коммунизму народного Китая. Однако мы не знали, что при правлении Мао Цзэдуна по меньшей мере 20 миллионов крестьян, а может, даже больше 30 миллионов нашли свою смерть при его режиме. Сделавшим свое кровавое правление самым кровавым за всю историю человечества. Только Чингисхан, Гитлер и Сталин могут соревноваться с ним за это первенство.
    Впрочем, если уж мы коснулись этого сельскохозяйственного вопроса, то надо, пожалуй, копать историю глубже. Исследователи раскопали, что еще в тайных кабинетах Николая 1, то есть, задолго даже до Александра 11, готовилась реформа по освобождению крестьян от крепостного права. Ту же реформу задумывал и его отец Павел 1, за что и поплатился жизнью…
    Мы, правда, тогда не приступали еще к освоению программы высотных полетов, и тем более были далеки от таких высот истории. Или, может, глубин. Однако кое-какие слухи до нас доходили, и я не мог не видеть множества противоречий как в прошлой, так и в нынешней жизни. И не мог не задумываться о том, за что, собственно, не летающий мелкий люд преклоняется перед  летной профессией. Она же, если строго ценить, очень узкая.
     За что же, в самом деле, люди уважают, ценят и любят летчика? Да, понятное дело, за то, что летчик в каждом полете рискует своей жизнью и вроде бы не боится смерти. А если вдуматься, эка доблесть – готовность в любой момент умереть! А не правильнее ли любить человека, который готовится не стрелять и бомбить, а спасает не только себе, но и многим другим людям драгоценную для них жизнь?  Скажем – врача. А в особенности – хирурга. Так нет же, никто словно о том и не догадывается.
     Странные это существа – люди. И какие мы все разные. Даже вот как мы  - одетые в одинаковую форму и посвятившие себя одному делу. Вот сидим, всем полком, пережидаем разбушевавшуюся непогодь. По сути – бездельничаем. Справа от меня  играют в шахматы, и вокруг столпились болельщики. Возле окна кто-то читает. Рядом, не стесняясь мешать другим, кто-то, сам над своим трепом похохатывая, рассказывает смешной анекдот. И все это называется жизнью ради какой-то жизненной цели.
    Оглянешься, поведешь глазами, и не можешь не отметить, что почти все среди нас, за редким исключением, именно выходцы из рабочих и крестьян. Из так называемого мелкого люда. Причем – русского. Что любопытно, есть в авиационных частях и нерусские. Скажем, у нас в училище можно встретить чечен. Но – не летчиков, не курсантов, а солдат из роты охраны и комендантского взвода. Так их, как правило, назначают караульными и патрулями. И ух как же ни при этом усердствуют, как нас ненавидят – лучше русский за какую-либо провинность не попадайся! 
   Что, из ревности? Из зависти, что вот ты – авиатор, летчик, а они того недостойны? Наверно, отчасти и так. Но, по сути, потому что – инородцы. Это ведь тоже чувство прирожденное, от природы. Что особенно понятно на примере птенца кукушки. Кукушка, как мы знаем, сама птенцов не выводит. Она подкладывает снесенное ей яйцо в чужое гнездо, где вместе со своими птенчиками какая-то другая птичка выводит и кукушонка. И кормит потом его, прожорливого желторотика. А он, быстрее и крупнее других подрастая, выбрасывает всех других птенчиков из своего законного родительского гнезда.
    Откуда это у него? Кто подсказал, кто надоумил, кто научил? А –от природы это в нем заложено. Инстинктом. Что так и в человеческой жизни именуется – инстинкт кукушонка. Что очень уж, как мне кажется, сродни инстинкту колбасной эмиграции.
   С нашим братом – детьми русских рабочих и крестьян – все опять-таки и грубее и проще. Старший лейтенант Шкатов был затем оправдан, допущен к полетам, но так и закончил службу летчиком-инструктором. С ним я тоже встретился на  праздновании юбилея нашего училища. Он стал преподавателем  труда в одной из саратовских школ.
    Старший лейтенант штурман Саша Каменев  от летной профессии отказался, сдал экзамены по знанию отравляющих веществ и был переведен на должность начальника химической службы. Было и грустно, и смешно видеть, как он, все такой же кругленький, толстенький, производя так называемое окуривание личного состава, распылял в воздухе слезоточивый газ и подавал команду «Газы». И показывал пример, как надо быстро и ловко натянуть маску противогаза.
     Воздушный стрелок-радист старший сержант Иван Зимогляд тоже не захотел летать, но из армии не уволился, стал сверхсрочником. По обыкновению ерничая, представился:
     - Страшный сержант Зимогляд…
     В ответ на мою усмешку, и еще пояснил:
     - Та мы все в той же коже. Нам абы гроши да харч хороши…
     Не знаю, хотелось ли ему этим подчеркнуть свою представительность или простоту, но страшного ничего в нем не появилось и в обхождении не переменилось.
     Да так и у всех моих сослуживцев. Никаких тебе претензий на какую-то свою значимость. Им не недосуг  заботиться о предстоящих высотных полетах, полетах в сложных метеорологических условиях и полетах ночью. И уж тем более никто и не помышляет о высотах человеческого мышления.   
     Тем не менее, хочется думать, что вовсе не зря  существует, живет и здравствует на белом свете мелкий люд. И не зря  рассказывает анекдоты и любит обсуждать дела великих. А вдруг это подсознательно делается не ради праздного любопытства?! А вдруг и законы природы в какой-то мере подвержены изменению под влиянием суждений мелкого люда.  Правда, что справедливо для одной клетки, не всегда годится для целого организма. Если только эта клетка не онкологическая. Иначе – все, всему организму смерть.
    И невольно тянет вспомнить истрепанную философскую премудрость: идея, овладевшая массами, становится материальной силой. А если эта идея – онкологическая?
    А простой люд – масса многочисленная, преобладающая, подавляющая и живет с природой в самой тесной близости и взаимосвязи. И никаких у него амбиций, никакого зазнайства, сплошная внешне лояльность. Его не замечают, им пренебрегают, называют мещанами и обывателями, а меж тем получается, собака лает, а караван идет.
    Простите, старый Мазай разболтался не в меру, но очень уж наболело. А что у кого болит, тот о том и говорит. Да и где она, та мера, если тема со сталинских времен и сегодня с повестки дня не снимается. Наоборот, вечная тема и, как видите, вечно злободневная. Особенно для так называемого мелкого люда, который любит обсуждать дела так называемых великих. Ему же не скажешь, не слушай, не подслушивай и не болтай, потому что любопытной Варваре нос оторвали. Ему-то нос не оторвешь. А озлится – так что угодно и кому угодно  сам оторвет. 
    Только мне – ну вот хоть ты меня убей! – не изжить в себе чувство неприязни ко всякого рода сынкам всяких начальничков и толстосумов. И не только в силу моих личных обид. Недавние исследования генетиков показали, что в богатых, обеспеченных семьях наследственность высока, а в бедных и мало обеспеченных гораздо ниже. Как такое может быть, если это не биологический признак?
    А вот так. Богатые семьи могут обеспечивать своим детям развитие  до своего «потолка», предопределенного генами. Выходит, кому-то действительно повезло родиться, а кому-то не повезло? И уже вроде бы и противоречить тому нельзя. Но смотрите – даже невооруженным глазом нетрудно заметить, что в обеспеченных семьях у детей, как, например, у тех же хрюкиных, развивается аппетит, жадность, алчность, и теряется чувство насыщения.
    Ну, а мне-то все это зачем?  Много людей намного умнее меня, и книг поинтереснее моей написано – всех век не перечитать. Особенно завлекательных мелодрам. А у меня в сюжете никакого любовного треугольника, никакой такой солененькой интрижки.
    Ну что на это сказать? Во-первых, вы же знаете, что поскольку мы, пилоты, то главное для нас – полеты, а девушки – потом. Во-вторых, по словам Аркаши Пинчука, если иметь, так королеву, а воровать, так миллион. Но королевы в нашем провинциальном военном гарнизоне не было и в помине, а мы же не какие-то там Остапы Бендеры, чтобы на миллионы зариться. И потом если говорить о любви, то это интимное дело двух человек – парня и девушки, мужчины и женщины. А выставлять их интимные взаимоотношения на всеобщее обозрение – нет, это не по мне. Просто я писал о том, что видел и знал, и если не скрывал своего мнения, то старался додумывать мысль до конца. Иное дело, насколько это мне удалось, но о том рассудит проницательный читатель.
   И вообще, чуть перефразируя моего любимого Лермонтова, какое мне дело до радостей и горестей мелкого люда? Мне, военному летчику, да еще дважды потерпевшему авиационную аварию. Тем паче, что жизнь дается человеку лишь один раз, а удается еще реже. Се ли ви, как говорят французы.







СОДЕРЖАНИЕ
Разве это дети?...............................3
Волчонок Хрюкин……………...14
Витязь на распутье…………….36
Что такое не везет?....................60
Принц  Вася..…………………….....77
Отцы и дети………………………...99
Колбасная эпидемия…………101
Задним умом……………………..108