Туман с дуринкой

                СЕРГЕЙ  КАШИРИН








                ТУМАН С ДУРИНКОЙ


                БЕЗИДЕЙНЫЙ  ПЛАЧ
                ДРЯХЛОГО   РУССКОГО  КОММУНИСТА











               
                Санкт-Петербург – 2019

               




                О, если б голос мой
                умел сердца тревожить!
                Александр Пушкин
               

                НА  ДОРОГЕ  ИСТОРИИ
               
     Жизнь складывается в бесконечную цепь таких будничных мелочей, о которых не хочется даже и вспоминать. Да они того вроде бы и не заслуживают. Мелочь – это и есть мелочь. Так себе, ни то, ни се вроде разменной монеты – мусор на ветру, пыль на проезжей дороге. Тем паче – на дороге истории.  А из мелочей, увы, и складывается человеческая жизнь.
    Меж тем замечено, что чем старше становится человек, тем чаще почему-то обращается памятью к своим детским годам. А уж там-то разве не мелочишка? События ранних детских лет редко оставляют в душе столь заметный след, чтобы он сохранился и в престарелые годы.
                И солнышко светило, и дождик бил в стекло,
                Все было, да сплыло, все было, да прошло…    
    Но если уж что-то в памяти и сохранилось, то, видать, не с бухты-барахты. Наверно, это что-то зачем-то для человека нужно. Может быть,  необъяснимо нужно его организму, его биологической, нервно-физиологической  и психологической организации. Равно как и предыстория для истории. Иное дело, если уж решаешься о чем-то urbi und orbi - городу и миру поведать, то надо еще и прикинуть, сумеешь ли найти и отобрать что-то людям нужное, не просто занимательное, а заслуживающее внимания и полезное…
     Вместе с тем каждый по себе знает, что все прошлое сливается в смутное расплывчатое марево, где реальные дела переплетены с наивными мечтами, горечью несбывшихся надежд и  страданий, скорбью  утрат и грустью о том, что ничего уже не вернешь и не исправишь. И хотелось бы, но в жизни, увы, черновиков не бывает. Близок собственный локоток, а не укусишь. Раздумчивое песенное «Я о прошлом ничуть не жалею \ И мне прошлого вовсе не жаль» -  это звучит красиво, но  ведь  мелодия с пронзительно-трепетной задушевной грустинкой. Потому что, увы, очень, очень даже жаль. И рад в бы в рай, как говаривал мой дед Кондрат Антонович, да грехи не пущают. А заново  ничего не перепишешь.
     Да и потом в силу нашего русского характера, русской души стеснительность, застенчивость  прирожденная сковывает. Неловко как-то о самом себе распространяться. Нам, русским простофилям, с малолетства внушают, что скромность украшает человека. Что «я» последняя буква в алфавите, и все такое прочее. Так что даже первые лица в нашем  сегодняшнем русско-российском царстве-государстве в своих государственных речах вместо «я убежден» этак жеманно, демонстративно скромничают, произносят-глаголят  всего лишь этакое нейтрально отрешенное - «убежден».  Будто это некто  безотносительно убежден.
    Как-то никому и невдомек, что буква «я» потому и последняя, что она-то и есть самая главная. Потому и замыкает азбуку. Пренебрежение этим оборачивается великим самоуничижением. И не только в самомнении, но и в реальных делах.  В любых. Как сугубо личных, так и в общественно важных. Тем паче – в государственных.
   Я почему на сей счет на мелких местах философию развожу? Сразу подчеркну неизбывную мою боль. Три поколения советских людей(их окрестили осоветченными, будто бы интернационально денационализированными, и совсем уж пренебрежительно - совками) строили «светлое будущее».  За нищенское вознаграждения , а чаще на голом энтузиазме, губили молодость и здоровье ради этого будущего. «Не мы, так наши дети и внуки поживут по-человечески». Что из этого получилось и почему? – вот ведь что мучает. Ведь и я один из представителей тех поколений. А пытаюсь сосредоточиться, и распыляюсь в каких-то мелочах.
     Не знаю уж почему, вероятно, в силу детской впечатлительности, но в веренице  моих чувствований и мечтаний  вспоминается мое  желание летать. Наивно вроде бы о том со значением вспоминать, но вот истинно до безумия хотелось летать.  И совестно  до такой мелочи в воспоминаниях опускаться,  а вот зудит, зудит-бередит душу, и прорывается вслух. Может, и неспроста. Как писал один из особо почитаемых мной французских писателей, тоже военный  летчик Антуан де Сент-Экзюпери, если каждый вечер  на небе зажигаются звезды, значит это кому-то нужно. Смешно, с претензией, а это, пожалуй , от того, что в младенчестве моем колыбелью для меня была  деревенская зыбка-колыска, которую подвешивали в избе к потолку,  и ее можно было качать-колыхать не только рукой, но и ногой.
     Выходит, я уже тогда испытывал головокружительно сладкое чувство полета. Не помню, не знаю уж кто, но кто-то иной раз так раскачивал, что я вылетал из этой колыбельки, грохался об пол и недоуменно  ревел. Можно сказать, развивал голосовые связки.  А тело, что ли, впитало  необычные ощущения, и позже, много позже сочинилось нечто вроде раздумчивого вопроса:
                Откуда эта благодать,
                Предчувствие иль наважденье:
                Хочу летать, хочу  летать
                Едва ль не с самого рожденья?!
    Понимаю, это ведь тоже сугубо личная, затаившаяся в недрах памяти мелочишка, не заслуживающая того, чтобы о ней прилюдно разводить досужие тары-бары. Мало ли кому что хочется. На всякое хотение есть терпение.  Точнее – нужно терпение. Тем паче, на желание излить душлу. Поэтому в пунктирной цепочке жизненных событий  вспоминаю то, чего не хочется: деревенские кулачные бои с названием – «стенка на стенку». Или как еще у нас тогда бытовала терминология – конец против конца. В смысле, что мужики одного конца, одной половины деревни дрались против  мужиков другого конца другой половины своей же деревни, словно чужие против чужих.
    Не скажу, что по натуре  сам забиякой был, а вот поди ж ты. И на старуху бывает проруха. И на старика. Хотя и говорят, что седина в бороду, а бес в ребро, и подмывает иногда прихвастнуть чем-то для сегодняшних дней необычным. Вроде как русской экзотикой. Давно забытым древнерусским обычаем, который сохранялся дольше всего лишь в нашем отдаленном от цивилизованного мира медвежьем углу – затерянной в брянских дебрях лесной деревушке.
     Да и считалось это вовсе и не боями, не драками и не потасовками, как это было в действительности,  а своего рода играми, игрищами, забавой. Этакой, видите ли, молодецкой потехой, где девизом гремел веселый призыв:
     - Бей свой своего, чтоб чужие боялись!
     Любопытно, правда? Нет бы сказать: пожалей свой своего, заступись свой за своего, уважь, чтоб чужие уважали и опасались нападать, так нет же, совсем наоборот - бей! Налетай, наскакивай, нападай, колоти, молоти, лупи!  А если поглубже поразмыслить, то эта плоская шуточка суеверно попахивала репетицией гражданской войны.  О чем подмывает и потолковать пространнее.
     Начинали, затевали бой-драку обычно мы – малышня, подростки. Потому как взрослым все-таки неловко, стыдно было вот так ни с того, ни с сего кулаками друг друга тузить. Ну. а мы, – пацаны, хлопцы, нам по глупости все дозволено. Ну, мы и рады стараться - задирались, дразнились, наскакивали, толкали друг дружку плечами, разжигая в себе азарт и ожесточение. Затем дрались всерьез, никого не жалея и не щадя.
    Чем, собственно, эта игра и нравилась. Было ведь у нас много и разных других игр. В школе, например, организованно  старшие классы – клас на клас – в войну. До Великой Отечественной – в красных  и белых, после – в русских и немцев. Или в перетягивание каната, команда на команду в городки, волейбол, футбол и прочее в этом роде. Но все это  не то, не то. Не всерьез, именно ради увлекательной разминки вроде развлечения. А здесь – стенка на стенку, сплоченная, тесная гурьба с кулачным боем, вроде бокса без боксерских рукавиц. Как по традиции в деревне исстари повелось.
     Правда, после Чернобыльской аварии на месте моей деревни Кургановки вырос высоченный и уже успевший  одичать радиоактивный  лес. Дебри - наподобие допотопных,  а вот в памяти я ее крытые соломой бревенчатые избы как сейчас вижу. И мерялись силами там по-настоящему. В плечо, так в плечо, в скулу, так в скулу, в зубы так в зубы, в нос, так в нос – хрясь, хрясь! Не зевай,  увертывайся, защищайся, обороняйся! И наплевать, что у соперника уже вся физия в синяках и кровавые сопли розовыми пузырями из ноздрей всмятку.  Не принято было возмущаться,  кому-то на кого-то жаловаться и просить пардону. Дрожи, поверженным лежи,  но форс держи.
      Потом как бы в защиту неправедно обиженных малышей на подмогу в коллективный поединок вступали  взрослые. Тузили, будто боксируя,  молча, с придыхом, изо всех сил. Били любого, кто  подвернется под горячую руку. Били, не разбирая, кто, по чему, куда и как лупит голыми кулаками. Ах-ах! Бах-бах!Это было больнее, чем в боксерских перчатках, но даже зимой запрещалось надевать рукавицы, так как в рукавице можно было спрятать в кулаке камень или кусок льда. Наподобие древнего обычая здороваться голыми ладонями, чтобы понятно было, что в руке никакого оружия нет.
   Запрещались также  удары под дых и в промежность, а так  дрались по-разбойничьи. Бились истинно смертным боем, словно каждый очередной бой – последний в жизни.  В разыгравшейся ярости доходило до того, что многие, выдохшись и обессилев, падали и не могли уже встать, подняться с земли.
     Та еще забава – молодецкая. Вспомнишь – и сразу старинная народная русская песня в душе:
                Ну звончей, звончей, бубенчики,
                Разливные голоса!    
                Ух ты удаль молодецкая,
                Ах ты девичья краса!
     Скажете, краса тут вроде и ни причем?  Х-хе, еще как при чем! Девчонки наши деревенские и тем паче взрослые женщины, которых мы по простоте деревенских нравов иначе как бабами и не называли, конечно же, в таких забавах участия не принимали. Дескать, дурь несусветная, сумасшествие, сумасбродство! Мужики – что с них возьмешь, они же все сызмальства сильный пол. Попросту сказать – драчуны, забияки. А меж тем наблюдали небеспристрастно. Современным слогом изъясняясь , представители слабого пола были болельщицами. А когда ты чувствуешь,  что за тобой с сочувствием, по-женски жалея или с восхищением  наблюдает  та, которая…   
    Ну, сами понимаете. Так что, х-хех,  и веселенькое же  было побоище! И когда проигравшие, не устояв в беспощадной схватке, обращались в бегство, со стороны одолевших насмешливо гремели залихватский разбойный свист, улюлюканье, торжествующий хохот и крики – ура-а, наша взяла!
      А девчонки-то, девчонки – у тех аж визг не то от страха, не то от восторга. Да и солидные, в летах степенные тети, от переживаний зарумянясь,  расцветали как маков цвет. Сопереживали, стало быть, одобряли, молчаливо выказывая гордость за своих мужиков.
     И тогда проявлялось истинно благородство  широкой русской души. Вступало в свои права русское милосердие: лежачих – не бьют.
      Весьма даже показательно. Большевистские следователи в ленинско-сталинских концлагерях мало того что до полусмерти избивали допрашиваемых, выдвигая ложные обвинения, так еще и упавшего, валяющегося в беспамятстве били  и топтали ногами. Как  это было, к примеру, с маршалами Советского Союза Мерецковым и Рокосовским. Или командующим дальней авиацией Жигаревым. Не говоря уж о миллионах  замученных  простых людей. Потому как это была, видите ли, большевистская, передовая, самая передовая коммунистическая мораль. Ленинским массовым беспощадным террором, генетически страхом в психику внедренная...
     В кулачном бою стенка на стенку победители  лежачих  жалели, объявляли мировую.  Гуртом валили в деревенский клуб, где побежденные выставляли «магарыч» - щедрое угощение. Да вскладчину и победители  раскошеливались. Взрослым – водочку,  добротный, не ниже пятидесяти градусов самогон с веселым названием – «вырви глаз».  Естественно, «по рюмочке, по рюмочке, чем поят лошадей». Для непьющих – ядреный хлебный квас, лимонад, крюшон или ситро. Нам, «желторотикам»  - чай, булочки, пирожки-коврижки.
     Чай, как мы в шутку о том говорили, вприглядку. То есть – без сахара, потому как это был по тому времени дефицит. А если  был еще и кусковой рафинад, то с ним обходились бережно – именно вприглядку.
     Словом, пир на весь мир. А мне…
     А мне самый лакомый кусок – колом поперек горла. Как так,  почему? А по кочану!  Как раз именно потому, что проводилось это пиршество в клубе. А тем деревенским  клубом была огромная изба, просторный бревенчатый дом. А принадлежал тот дом в прошлом моему деду Терентию Денисовичу, отцу моей мамы. А после революции, после так называемого Великого красного Октября был отобран комбедом, то бишь, комитетом крестьянской бедноты, как у местного  богатея. Разумеется, не грабительски самочинно, а по законному повелению верховной большевистской власти. Что ставит по здравому смыслу и законность самой той власти. А про тот комитет, будь он неладен, шла худая молва. Будто бы собралась там сплошь одна деревенская люмпен-шудра: отъявленные пьяницы, голодранцы-лодыри и прочие горлодеры.
    Такая вот экзотика. Революционная. Коммунистическая.
                ***
    И вот сижу я, бывало, там, и не смотрю, а вижу в потолочной балке крюк, на котором когда-то висела моя  зыбка. И прямо-таки физически ощущаю тяжесть сфокусированного на мне взгляда всех местных пролетариев. Долго мне потом кто шепотком, кто вслух, этак к слову, подзуживали. Не мешало бы, мол,  дедовскую частную собственность возвернуть. Многие шустряки на полном серьезе подбивали. А иные  потомки большевиков готовы и сегодня заподозрить меня в видах на  старорежимную идеологическую косность. Посему спешу успокоить, от дома того давно и следа не осталось. А вот надо же, у меня – ну хоть ты плачь, все нутро переворачивается от  провокационных намеков. Глупость же, дурь несусветная. Дому тому грош цена в базарный день. Такая же допотопная старорусская бревенчатая изба, крытая соломой, как и все в деревне, только что повыше да поболе размерами.
    А в душе, черт бы ее побрал, некая необъяснимая щемит печаль.  Печаль, сожаление и непонятная досада. Как в той придурковато просторечной литературной  пародии:
                И скучно, и грустно, и некому морду набить
                В минуту душевной невзгоды…
     А тут еще такая хронология. Когда в стране под титулом президента России к власти прокрался Борис Ельцин, (по слухам, настоящие имя-фамилия Борух Элькин), довелось мне полистать  «Записки президента». В прошлом его отца  подвергли репрессиям, отобрали какое-то там богатство, и теперь он изливал тоску по утраченному. Раньше-то до поры, до времени тщательно скрывал от окружающих. Но скрывать-то скрывал, а обида непрестанно жгла и взывала к мести. А дорвался до власти – и прорвалось. И - отомстил!
Не скрою, я на него и доныне косо смотрю. С неприязнью. С отчуждением.  По-советски  – как на предателя. А как же – лучшие годы моей жизни прошли в советской стране, при советской власти. Но  иногда как-то невзначай мелькнет  вдруг и безидейная мыслишка. О том, что ненависть коммуниста Ельцина  к большевикам , их партии и политике не лишена же оснований. Может, и впрямь надо было как-то по-иному  с его отцом обойтись. И если он не Борух, то все равно прирожденный Иуда.
     К слову сказать,  в народе бытует расхожая версия, что Ульянов- Ленин за казнь своего брата царю отомстил,  Ельцин – Ленину за репрессированного отца. Так  «демократические» холуи попытались  его даже великому пролетарскому вождю уподобить: «Ельцин – это Ленин сегодня». А он, пожалуй, в чем-то был и схож. Тот возопил«Грабь награбленное!» Этот  переиначил: « С коммунизмом покончено! Возвращай награбленное!» По сути –грабь собственность общенародную, государственную. Был коммунистом-строителем – стал капиталистом-грабителем. И обрадованных  единомышленников на грабежи вдохновил. Неслыханно, чудовищно. Однако же!..
     Тут же, впрочем, и спохватываюсь, одергиваю себя: так вот и будем преемственно , как по эстафете, бесконечно друг другу мстить? Я, скажем, за своего деда не отомстил, и где-то в глубине души, признаюсь, таится о том сожаление. Виноватым себя чувствую. Как будто свой долг не выполнил.  Это что-то вроде давно отринутого людьми инстинктивного побуждения к кровной мести. Тем паче, что мой дед Терентий Денисович  никаким богатеем и не был. По первости смолоду вообще нищенствовал, батрачил. Просторечно говоря, на зажиточных хозяев ишачил. Безлошадным  наемным работником был, а потом…
      Потом благодаря своей природной силе и смекалке, стал не только пахарем и сеятелем, но в помещичье кузнице молотобойцем,  затем  кузнецом,  а затем еще и мельником на помещичьем «ветряке» - ветряной мельнице. Ну, после революции местные  большевики и не обошли его своим благосклонным вниманием. Да так, что пришлось ему из Орловской губернии, из родной русской деревни в соседнюю Могилевскую, то есть в Белоруссию  опрометью от расправы удирать. Как он сам потом о том, помню, в силу истинно  русской натуры пошучивал, лихорадочно удочки сматывать, во все лопатки улепетывать. Потому в памятном мне кулачном бою он уже и не участвовал. А если бы и участвовал, то наверняка многим бы не поздоровилось. Элементарно: долг платежом красен.
  Впрочем, судя по женским судам-пересудам, не участвовал  и раньше. Вообще не участвовал. Никогда. И не потому, что дом у него отобрали. Чихать он хотел на тот дом. Говорил, плевать  - два новых построю. Только дайте мне мирно жить да спокойно работать.  Потому как  был известным на всю округу силачом. Кулаки у него – у, у! Мозолистые, тяжеленные – пудовые. Не кулаки – кувалды. И в мускулистых руках сила будьте-нате! Не сила – силища, как у древнерусского богатыря-хлебопашца Микулы Селяниновича. Посмотреть – не поверите, что это мой родной дед, я в сравнении с ним –на худых харчах подзахиревший  слабак. Вроде я и не его внук.
    С нескрываемым восхищением в деревне рассказывали, что одним ударом своего могучего кулака он однажды огромного бугая, то бишь племенного быка, ухайдакал. Бугай, сорвавшись с привязи, как бешеный на него ринулся. И забодал бы, заколол, но Терентий Денисович как гвозданет его в лоб  – все, амба, тут он и лежит кверху копытами. Каюк..
     Как  полагалось по специальности, деревенскому  кузнецу вменялось в обязанность подковывать лошадей. То есть особой формы отштампованными такими гвоздями-ухналями прибивать к их копытам металлические подковы. А перед тем, как подкову к копыту ухналем прибить, его надо было раскалить в кузнечном горне. Так ухналь легче в костяное копыто идет, но лошадь подчас доставало до живого, и она от жгучей боли брыкалась – дергалась, отбивалась. Ее задранную ногу двое дюжих мужиков в четыре руки держат, а она, случалось, как лягнет – скажи спасибо, если не угробила.
     А могла и покалечить. Был в деревне один такой пострадавший, выжил, но горбатым стал. А могла и убить – это же конь, лошадь! А кузнец Терентий Денисович  одной левой рукой  хвать за копыто – и удар в сторону отведет. Смотришь – глазам не веришь.  А для него это – ну ей-ей - семечки. Он те железные подковы запросто своими ручищами рвал.  Потому как был из потомков того легендарного поколения, о котором Михаил Лермонтов гордо возгласил:
                Да, были люди в наше время,
                Могучее, лихое племя,
                Богатыри – не вы!..
   Не верится? Но Михаил Юрьевич  железную кочергу узлом завязывал.  И как некогда прадеды под Бородино французов, так поколение дедов наших и немецко-фашистскую орду в пух и прах раздолбали. Это ведь тоже факт. Неоспоримый. Исторический.
      Ну что ж, понятное дело: у деда моего – из потомственных русских крестьян сельского  кузнеца - каждодневно с темна до темна машущего в кузнице тяжелым молотом, соответственно и мощь в руке была – богатырская! Поскольку великоросс, скажем – великорусская. Да и сам из себя – истинно былинный богатырь. Под стать Илье Муромцу.  Как сказали бы сегодня – атлет  тяжелого веса.  Такой, знаете, широкоплечий да широкогрудый мужичище. Когда грузной своей походкой, чуть вразвалку  вышагивая, он шел после работы домой, казалось, земля прогибается под его ногами.
     Присочиняю? Преувеличиваю?  Очень уж былинно-литературной метафорой попахивает. Допустим, но – любуюсь! Не могу не любоваться, вспоминая и то, что своими глазами видел, и то, какие о нем в деревне легенды слышал. Любуюсь и горжусь. Это же мой, мой, мой родной дед!
     При всем том, когда его, случалось, пытаясь раззадорить, приглашали принять участие в игре «стенка на стенку», он досадливо морщился. Да вы, дескать, что – сдурели?
     Находились  озорники - подначивали, ехидно кривили губы – да он, мол, труса празднует.  И  ведь допекли. Терентий Денисович, выведенный из себя, однажды  приглашение принял.  Так  что тут было, что было, мне  уже спустя годы о том слышать довелось – чтобы описать, нужно, пожалуй, перо маститого баталиста. Сцена из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» на память приходит:
                Где ни просвищет острый меч,
                Где грозный всадник  ни промчится,
                Везде главы спадают с плеч
                И с воплем строй на строй валится…            
    Острого меча у моего деда там, конечно, не было, но от каждого  взмаха его могучего кулака подвернувшиеся ему под руку противники валились налево и направо, как соломенные кули. Слава Богу, не замертво, но около того. После  приглашениями ему больше не докучали. А если кто и заикался с надеждой дать жару чужой стороне, внушительно объяснял, что «стенка на стенку» забава несерьёзная, отжившая. Если уж мерятся силой и удалью, людям лучше показать бы себя  в нужном деле, в полезной работе. Кто пошире пашенку вспашет, кто поболе сена накосит или хотя бы дровишек наколет. Топором махать – не пером писать…
     Под стать Терентию Денисовичу были у него  и сыновья. И было их ни мало, ни много – аж девятеро. Девять моих родных дядей. Как у нас тогда попросту говорили – дядек.
     А старшими среди них были еще и два им взращенных пасынка - Иван и Николай.  Бабушка  Дуня в молодости до замужества прижила их от помещика, у которого  была стряпухой, то есть горничной-кухаркой. Это тогда вроде как  и пересуду не подлежало.  Известно же, Богоматерь дева Мария от Бога понесла, ну и что?  Она же за тот тайный грех, за прелюбодеяние и признана непорочной.
    Да и Бог Отец как к тому относился, чему учил? Бог людям заповедал: плодитесь и размножайтесь! А уж как, каким способом – не из глины же детей делать. И плодились . И размножались. И каждому новому ребятенку родней родного радовались. Даром, что ли, в предшествующие  революции годы России  был демографический взрыв – бурный рост населения. Мы обогнали тогда по этому показателю всю тогдашнюю великолепную четверку – Англию, Германию, Италию и Францию.  Это в отсталой-то, как нам внушали, царской России! Причем, подчеркнем, в русских губерниях.
     Позже произошло нечто подобное при советской власти. Так  численность населения СССР  к 1991 году достигла 286 млн.  Но где произошел этот прирост? Оказывается – в союзных республиках – Армянской, Азербайджанской, Грузинской, Узбекской, Туркменской, Киргизской.  Да и в РСФСР – более всего  в автономных республиках  и областях. Ингуши и чеченцы, например, за годы советской власти численность своих народов увеличили втрое. Вот и думай,«Кому на Руси жить хорошо?»
     А на моей памяти – многодетная семья у деда Терентия Денисовича и бабушки Дуни – 12 детей. По малолетству моему  тогдашнему старших из них я даже и подзабыл. Внешне помню лишь семерых, да и то, к позднему своему стыду, довольно-таки смутно. Почитаю и уважительно как живых вижу дядю Мишу, дядю Павла и дядю Николая, которого после пасынка Николая в шутку величали Николаем вторым.
    Во какие многодетные были у русских семьи! Знай наших, мы не цари, у нас своя династия – земледельческая.  Хлеборобская!  И чувство собственного достоинства свое - крестьянское.   
       Всех их дед Терентий Денисович научил не только землю пахать да хлеб сеять, но обучил еще и своему кузнечному мастерству. И все статью в него, один к одному –  широкоплечие, с мозолистыми, словно железными, ладонями, работящие.  И вот надо же - после  большевистского погрома всем пришлось из родной деревни кому куда деру дать. Дядя Миша убежал, уехал, скрылся  незнамо куда, бросив жену с тремя малолетними детьми, моего двоюродного брата Володю и двоих моих двоюродных сестер -  Марусю и Дусю. Остался один дядя Николай, который Николай- второй. Он, естественно, поскольку тоже был кузнецом, опять же считал за лучшее в драках «стенка на стенку» не участвовать.
       - Забава не для меня, - отстранялся. – Нападет кто – другое дело, не лезь! Сунетесь  – знаю, один на один не полезете, так с маху троих уложу. А так, когда стенка на стенку, калечить – ну зачем же. Я против вас зла не держу. Я вас  жалею…
    И тоже ни в своей деревне, ни в соседней не находилось  силача, кто мог бы одолеть его в состязании на силу рук. Это когда два мужика садятся друг против друга, ставят локти на стол и, сцепив пятерню с пятерней, жмут – кто чью руку положит и прижмет к столу. Да это практикуется и в наши дни, такое соревнование называется каким-то непонятным словом - армреслинг. Или что-то в этом роде, точно не помню.
    Мы с моим двоюродным братом Володей тоже пробовали потягаться с ним. Пыжились-тужились против его одной в четыре наших. Дядя Коля нам притворно поддавался – радости полные штаны – мы заливались смехом. Потом трогали его каменные бицепсы и опять хохотали. Понятно же, поддался.   
   Вскоре однако и ему пришлось во все лопатки из деревни драпать.  Терпел, терпел – не стерпел, не сдюжил, не  выдержал. Сила солому ломит. Выжили из родного дома. Затравили.
     А двоюродный брат мой Володя в годы Великой Отечественной войны при штурме Гомеля погиб. Смертью храбрых пал, как в похоронке сообщили. И все дядья войны не вернулись. Все смертью храбрых полегли…
     О других моих родственниках  мне вообще-то лучше бы помалкивать, не желая себе в те советские годы дурной славы и преследований. Была еще двоюродная бабушка делегатка печально знаменитого ХУ11 съезда, после которого что-то около 12 лет отсидевшая  в сталинских концлагерях. Так что можете себе представить,  чего уж тут скрывать, отнюдь не праздничные чувства и мысли обуревали меня во время того праздничного застолья в клубе – бывшей  избе моего деда Терентия Денисовича. Приходилось в тон общему настроению вместе с победившими изображать на лице веселую, жизнерадостную улыбку, а внутренне мысленно корчиться под прицельными взглядами присутствующих. Все знали, что я тоже знаю, где сижу, и всем было любопытно, как я себя чувствую. Будто бы и я какой-то не такой, как все. Будто и сам в чем-то виноват, и нужно было делать вид, что мне это как бы и безразлично.  Что творилось в душе, изо всех сил старался не выказывать, но сидел – чего уж там - как побитый.
    Вот ведь что и противно, и обидно. До отвращения. Словно я тоже в чем-то виноват и опасен.  А потом еще так и по жизни пошло, такое отношение передалось , как бы это доходчивее  объяснить, и по социально- служебной линии. Термины, аббревиатуры такие были – ДВН и ВВН. Дети врага народа и внуки врага народа – означало. Не стану ни проклинать никого, ни оправдываться, что было, то сплыло, а – горько. Почему бы, иногда думаю, тем большевистским прихвостням не собраться и сообща в деревне хороший клуб не построить. Как, бывало, в старые добрые времена, на Руси всей деревней, всем обществом попавшему в беду  погорельцу избу ставили. Это было бы и не очень уж трудно, и средств потребовало не так уж и много. Так нет же, предпочли у моего деда своим горбом возведенный дом отобрать. У комбедовских «высокоидейных» большевистских лодырей «классовая» ненависть из-за лени «классовым чутьем» жадность разожгла. И вы уж меня извините, но  следовало бы еще разобраться, кто кому и почему враги.
     Не сразу, конечно, но постепенно начало приходить в голову нечто притаенно протестное. То есть тогдашние  «классовой борьбы» передряги не могли не травмировать детскую психику. Да так, что наложило отпечаток болезненности мировосприятия и мироощущения на всю жизнь. Отсюда, надо признать, и невольная скептическая тенденциозность  этих вот моих воспоминаний. 
    Ну, это так, к слову. А вообще в потешных кулачных боях было для меня, да и не для одного только меня, нечто суеверное.  Или, пожалуй, судьбоносно сверхъестественное, иррациональное. Похоже, согласно расхожей издавна досужей, не зафиксированной писаным фольклором обывательской  молве, искони у нас, русских, прирожденно в жилушках буйная силушка по жилушкам переливается и богатырские  кулаки чешутся.  Помню,  в свое время у нас  даже частушку такую под гармонь залихватски  наяривали:
                Деревушка на опушке,
                Комары зажарили.
                Не мешало бы подраться –
                Кулаки заржавели…
       В песне – душа народа, а частушка – это ведь тоже песня. Точнее, песенка, озорная припевка.  И тут нечто от духа и характера народного или какое-то неясное предостережение судьбы. Или предуказание: вся наша жизнь – вечная бесконечное противоборство, жизненный поединок : кто – кого?!  Как писал поэт:
             И вечный бой! Покой нам только снится…
    Вечный, черт побери, вечный. Вечно кто-то чем-то и кем-то недоволен. Вечно кто-то  с кем-то соперничает. Вплоть до хронической неприязни, вражды и ненависти.  А посему учтите, мол, упавшего в драке, лежачего и не надо бить.  Правило честное, человечески-благородное. Что в дальнейшем для миролюбивой и сердобольной русской души и в ратном поединке завершалось пощадой: повинную голову меч не сечет.
      Знаем же, помним, с незапамятных времен у нас, русских,  были драчливые, воинственные соседи – печенеги, хазары, половцы и прочие татаро-монголы. Про войны тех далеких времен в литературе написано немало. Бои были, как мы о том читали, рукопашными. При штурме крепостей отбивались, обрушивая на головы врага камни, лили кипящую смолу и просто кипяток. Рубились саблями, кололись пиками, как стенка на стенку шли полчище на полчище, колонна на колонну, строй на строй. Десятники, сотники , в дальнейшем офицеры – впереди, увлекая дружинников, ополченцев,  солдат личным примером. Смерть от холодного оружия была делом обыденным. Ратники, ратные люди до седин доживали редко. Басурманы постоянно терзали Русь своими набегами, и в тех войнах у них за доблесть почитались обман, коварство, вероломство и даже клятвопреступление. И вдруг в ответ на воровские, грабительские набеги загремело честное, открытое предупреждение «Иду на Вы! - великого русского князя Святослава. Вот русская душа, русский характер, русский нравственный закон!  Сколько столетий тому назад прозвучали те гордые слова, а, гляди-ка, эхо по сей день душу гордостью наполняет.
     Не знаю, не потому ли с воспоминаний о кулачных боях начинается, прямо скажу, моя болезненная сосредоточенность на канувшие в туман прошлого отнюдь не романтичные перипетии моей собственной жизни. И хочешь не хочешь, таись не таись, скрывай не скрывай, а на душе, чего уж там, грусть –тоска непрошеная, неизбывная печаль по невозвратному прошлому. И пусть диктовалось это сугубо личными мотивами и сугубо личными пристрастиями, но тут уж никуда не денешься от своей натуры. Ах, туманы мои растуманы, ах, крестьянско-деревенского  родословия неизбывная  память моя! Память и гордость за русский народ, за великую Матушку—Русь…
    Прямо по-русски говоря, вы уж как хотите к тому относитесь, вам-то это, может, и не интересно, и безразлично, а я горжусь  нашей русской стариной, горжусь и за своих дедов. И меня убивает с советской поры зародившаяся и укоренившаяся в общественной жизни необходимость о том молчать. Это во-первых. Во-вторых, война-то сегодня не рукопашная, а информационная, морально-психологическая, и законы боя здесь совершенно иные. И линия столкновения,  линия фронта этой войны проходит  не только  через наши души и сердца, но и через мозги, затуманенные и все гуще затуманиваемые  столкновением идеологий.
    А тут еще в каждой квартире пострашнее скорострельных пушек многоканально-многоствольные орудия этой войны. И многосерийные очереди, от которых и глаза стекленеют, и  уши  ко всей окружающей реальности закладывает, а выключить эту пушку и не хочется, очень уж и сюжет захватывает, и герои живее живых  ух какие привлекательные! Кто же твои сугубо личные, мизерно единоличные сетования слушать-читать станет?
    И все же, и все же. Что у кого болит, тот о том и говорит…
                ЧТОБ  СКАЗКУ СДЕЛАТЬ  БЫЛЬЮ
     А еще, коль  так уж туманно начал, доложу,  что в моих воспоминаниях «Туман» – это  еще и прозвище другого моего деда, Кондрата Антоновича. От так! Слышите, мой по материнской линии дед – Терентий Денисович, а этот – Кондрат Антонович.  Уже сами имя и отчество как-то по-особому впечатлительно русской стариной душу царапают!  Кому как, а мне – приятно. А прозвище деда Кондрата Антоновича  еще и чем-то мой кровнородственный интерес подогревает. Интересно же, правда?
      Скажете – а чего это ты, едва затеяв разговор, сразу и про одного деда, и про другого? Так ли и вообще кому это интересно – про твоих предков твои докучные тары-бары-растабары выслушивать? Так сказать, не растекаешься ли мыслью по генеалогическому древу?  Знатной своей родословной, русской породой хвастаться норовишь.
    А почему бы и нет? На свой лад расцениваю и отвергаю  читательскую пренебрежительность. Случается, спросишь кого, а что он сам знает про свою родословную? Так ведь мы дожили, докатились до такого времени, когда многие не могут назвать даже имя-отчество родного своего деда. Да еще и поморщатся: а зачем это надо? Мы что – потомственные дворяне, графы, князья, что ли?
     Насчет знатности нашей русской породы лучше и вообще не заикайся.  Сразу этакое высокомерное ехидство.  Это когда-то Максим Горький опечалился:
                Жалкие, ничтожные людишки
                Ходят по земле моей отчизны…
      Теперь – не то. Теперь специалисты, глядишь, сплошь дипломированные, многие – с высшим образованием, все знающие, все понимающие. Они тебе про породу все с маху объяснят, все по полочкам разложат. Породистыми, дескать, бывают  собаки да кошки…
      Горько видеть, что в сегодняшней суматошной жизни мы и не замечаем, и не понимаем, как стремительно уходит в прошлое наша славная, неповторимо замечательная  история. И становится как бы абстрактным понятие неразрывной связи времен и поколений. Нам, выкормышам  и рабам телеящика, уже и невдомек, как это важно – не отрываться от своих корней,  помнить о своей родословной, о преемственности обычаев и традиций своего русского рода, русской нации.
     А еще вспоминается в этой связи любопытное изречение Михаила Васильевича Ломоносова: «Многознание уму не научает.»  От так! Знал гениальный архангельский мужик, что говорил.
      Так что, пожалуйста,  дипломированнные дамы и господа,  умничайте- ехидничайте, а я про Кондрата Антоновича. Вот тоже, гордо доложу я вам, был дед! Ах, какой это был дед! Если бы вы только знали, какой у меня был дед! Он был не то чтобы высок, но чуток повыше  Терентия Денисовича. По-крестьянски статен и широкоплеч. Как про таких принято говорить – косая сажень в плечах. Мощная, словно литая, шея. Большая, аккуратно подстриженая  голова, скуластое, чуть худощавое , до смуглости загорелое лицо, крутой широкий лоб. Под густыми, тронутыми сединой бровями с каким-то очень уж самоуверенным взглядом серые глаза. Плотно, то ли упрямо, то ли надменно сжатые, красивого рисунка губы. И вообще от его облика, от выражения глаз и ладной фигуры веяло чем-то таким, будто он знает нечто такое, чего не знает никто другой.
      Это потом, когда познакомишься поближе и заинтересуешься, начинаешь понимать. Если Терентий Денисович был почитаемым всем сельским обществом кузнецом и мельником, то Кондрат Антонович –и того знатнее. Он не только когда- то был, а на всю жизнь остался овеянным штормовыми ветрами всех морей и океанов военным матросом, комендором  легендарного броненосца «Потемкин». И в статной  фигуре, во всем облике его  угадывалась выправка и осанка русского военного моряка.
     С большой грустью, с превеликим сожалением замечу, что когда я пытаюсь рассказывать о том молодежи, сегодня кое-кто даже понятия не имеет об этом исторического значения знаменитом корабле. Полное его наименование – «Князь Потемкин Таврический» . А если кто-то и «проходил в школе», то все равно  этак снисходительно морщится. Ну, дескать, это же далекая-далекая старина!
     Да, не возражаю, далекая, но старина наша. А мой дед Кондрат Антонович служил на этом корабле, и потому, можно сказать, личность историческая. А вместе с тем смотрите, как все взаимосвязано и быстротечно. Вот из далекого прошлого мой дед, а вот и сегодня  я и сам уже и дед, я уже и прадед – у меня правнук в школе с той историей вообще как с какой-то древностью знакомится. Это ли не любопытно, это ли не наглядный, живой пример, конкретное свидетельство неразрывной связи поколений?! 
    Я не выдумываю, не сочиняю. Сам удивляюсь: да, конечно, история. А безымянным оставшийся в этой истории Кондрат Антонович живой человек, с которым я вроде вчера еще по-родственному разговаривал. Веря и не веря, как потрясающим воображение небылицам, внимал его рассказам. Шутка ли – он еще аж в 1905 году начинал в России революцию поднимать! Да, да! И мечтал о революции перманентной – мировой. Дух захватывает!
     Во какой у меня был дед! Понятно? Ему запоздалая дань моей благодарной памяти, восхищения и любви. Низкий тебе русский поклон!
     И знаете, что я еще вам скажу? Одно дело, когда о знаменательных исторических событиях читаешь где-то в учебнике, книге,  и совсем иное, когда о том же слышишь из уст близкого и родного тебе человека.  Сами скажете, кому  внимательнее, заинтересованнее  внимаешь и больше при этом веришь. А он часто говорил мне совсем не то, что внушали мне мои тогдашние идеологические наставники и вожди.
    Наряду с тем, фигурально говоря, туман –это все  густеющая с годами дымка всепожирающей вечности. За революцией 1905-1907 годов, была затем буржуазная  революция 1917 года , затем Великая Октябрьская революция, после чего еще и Гражданская, и Великая Отечественная война. А Великой Октябрьской социалистической  революции, в  которой участвовали оба моих деда, отмечается уже 100 -летний юбилей. И тут у меня и гордость, и печаль. Ибо ах какое у меня в этом, теперь уже минувшем веке было прекрасное и яростное прошлое! Хотя, вздохну, и подернутое мрачной дымкой противоречивости пережитого.
      Оглядываюсь, своему прошлому мысленно подвожу итог, сам перед собой отчитываюсь.  В годы Великой Отечественной войны отчим был на фронте, и когда на оккупированной  Брянщиине немцы за содействие партизанам расстреляли мою маму,  в свои мальчишеские  двенадцать лет вынужден был считать себя уже взрослым. Стал,  можно сказать, и папой, и мамой  для двоих младших братишек и двухлетней сестренки. Был деревенским пастухом – коров пас. Водил на пастьбу в ночное коня. Научился доить корову.  Пахал землю старинной деревянной сохой и тяжеленным двуручным плугом. Держал подворье кур и уток, выращивал цыплят.  И  как деревенский оборвыш по заданиям партизан ходил в разведку по немецким гарнизонам.
    В пятнадцать повлекло на фронт. Не пустили, слишком был мал росточком. Перехватили на полдороге, направили  учиться в Спецшколу Военно-воздушных сил. Ну как же, как же, тогда не было в стране мальчишки, кого не влекли бы романтика и героизм пятого  - воздушного, необъятного - океана. Помню, чтобы обрадовать, завлечь, какой-то майор в авиационной форме пафосно воодушевил: «Не тушуйся, паренек, не робей! Ты еще такие фигуры высшего пилотажа крутить будешь – сам себе позавидуешь!»
    Не робел, научился летать, летчиком стал. Военным летчиком. А в Гимне советских военно-воздушных сил очень уж мне нравились слова:
                Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,               
                Преодолеть пространство и простор…
     Не раз певал, бывало, и чувство, сознание было такое, что вот и лично я в общем хоре, общем строю делаю сказку былью. И настроение, душевный настрой был таким, что я и мысли не допускал о том, что сказку былью не сделаешь. Сделаю! Сделаем!
     Десять лет напряженного летного труда на винтомоторных, а  наступила эра реактивных – и на реактивных  самолетах. И фигуры высшего пилотажа крутил. А как же, на то и военный летчик.  А когда не только пространство и простор – на сверхзвуковых скоростях звуковой барьер преодолели, звук обогнали, а затем и в космическое пространство, дорогу к звездам начали торить.   
    Потом, правда, был еще и авантюризм верного ленинца Никиты Хрущева. Многие мои сослуживцы военные летчики в силу своей профессии, подтверждая свою благонадежность,  и должны, обязаны  были вступить в КПСС,  но тут категорически от этого отказывались. Дескать, я бы и вступил, но в такую партию, где генсеком Хрущев, вступать не желаю. Таких было не так уж и мало, однако их протест не приняли во внимание.
    Дело в том, что Хрущев пустил на металлолом военную авиацию. Решил, зачем нам самолеты, если у нас дальнобойные ракеты есть. Ну вот так прихотливая судьба и меня, военного летчика, переквалифицировала  в военного журналиста. А дальше уже как бы по инерции, пытаясь поведать о пережитом, стал, что называется, не только презренной  прозой, но и стишатами  бумагу марать…
    Набросал по памяти автобиографическую справочку – будто какую служебную анкету заполнил. Смотрю – все в несколько скупых строк уместилось. И всего-то, думаю? А ведь за каждой строкой – годы и годы, десятилетия и десятилетия. Жизнь прожить – не поле перейти. А у меня за плечами этих десятилетий набирается аж девять. Без десяти десять. Не просто престарелый – дряхлый старик. И что примечательно? На дворе – 100-летие Великого Октября, и почти все это столетие я там, под его знаменами витийствовал.
     И не по скатеркой выстланной, вся в грозах и громах дорога в небо вела. А потом вся в колдобинах и ухабах и по грешной земле. И – по жизни. Если сложить километры, что позади остались,  я, пожалуй, земной шар не один раз вокруг обогнул. Ну и что? Хвастаюсь?  Да нет, просто вспоминаю. А если и прихвастну в чем-то, то вы уж великодушно меня извините. Я ведь не только о себе, нас много таких, моих сверстников и однокашников.
    А, да что там! Вместе с поэтом кому не хочется хорохориться: «Лет до ста расти вам без старости!» Все, чем ни занимался, делал по совести, вкалывал, не жалея сил. Низкий-низкий ему , моему минувшему, канувшему в бездну вечности, нижайший мой русский прощальный поклон! Но, на минуту отстраняясь от пафоса романтики, должен попросту сказать, что не сугубо для того, чтоб сказку коммунизма сделать былью. Надо было и сугубо личную жизнь, личное благополучие налаживать. И когда к преклонной старости видишь, что в этом, увы, не преуспел, не скажу, что настроение бравурное. Ибо если вы бы только знали, какими в наше время были затерянные чаще всего в русских лесах военные аэродромы, служба и жизнь в военных городках. Колхозные трактористы в тракторных бригадах жили много лучше доблестных крылатых витязей, чернорабочих пятого океана. А закончили службу – ни кола, ни двора, будь оно неладно. А строгий потомок может сказать: сам виноват, не смог, не сумел, не преуспел…
     И насчет морального удовлетворения от многолетней добросовестной службы заковыристая накладочка вышла. Когда воздушный шпион Пауэрс прокрался в наше небо, ему быстренько по заслугам воздали, а какой-то там немецкий воздушный хулиганишка Руст аж до Москвы безнаказанно долетел и приземлился на Красной площади. Стыдно после этого признаваться, что и сам был крылатым дозорным наших воздушных рубежей. И даже в том, что был советским человеком. Выдумаете, это не оставило  своего более чем досадного следа на моем самолюбии, на моей психике? Лично я не виноват, и все же, все же…   
     И ведь сколько нас таких? Миллионы! Советский народ находился на героическом марше.  Советские люди выполняли и перевыполняли намеченные партией планы. Поколения созидателей и героев сражались за рекордные урожаи, поднимали целину. Возводили новые города, поднимали на-гора горы угля. Прорубали тоннели в горах или Северный морской путь во льдах. Строили гигантские электростанции и атомные станции. Запускали в космос ракеты, клепали атомные бомбы. Становились первопроходцами звездных дорог, запускали в космос спутники и  космические корабли. Железные дивизии стояли на страже священных родных рубежей.
    Страна стала второй после США могучей мировой сверхдержавой. Страна располагала неисчерпаемыми природными ресурсами, высокоразвитой индустрией, огромным интеллектуальным потенциалом, мощной армией. Никто даже мысли не мог допустить, что этот монолит во мгновение ока разлетится вдребезги. И вдруг то, что не могли сделать армии капиталистического окружения, произошло как бы само собой. Вы что же думаете, все это не оставило своего смертоубийственного следа на моей душе?
    И, соответственно, на каждодневном настроении. Признаваясь в том, хотелось бы подробнее поговорить, но опять же как-то неловко старческие нюни разводить. А Туман с дуринкой…
   Ха, ха, вот ведь занозой застряло в башке. И скучно, и грустно, и не могу не ухмыльнуться. Тут понимаете, какое  приключилось недоразумение. Опять и опять своего рода каверзу пережевываю. Мой дед Кондрат Антонович  любил в деревне рассказывать о своем бурном военно-морском и героическом революционном прошлом, которое принародно называл дурацким. Что и мне собственными  своими мальчишескими ушами довелось слышать. Как начнет, бывало, как начнет – и любопытно, и как-то слишком уж не так, как нам о том в школе учителя объясняли. На чем дед Туман и заслужил свое прозвище, и свою дурную славу.
    Фу-ты, ну-ты, черт его за язык дергал!  Известно же язык мой – враг мой. Ну, а с того и пошло. Меня и то его рассказы словно кипятком обжигали, а уж остальных…
     Ну, не то, чтобы  дураком его обозвали, но соответствующие власть предержащие  с  соответствующей миной вертели пальцем у виска – а, мол, слегка у человека явно с головой не в порядке.  Он, это самое,  – малость с дуринкой. Он, видите ли, как разведет бодягу, как пойдет молоть, такого туману напустит – уши вянут.  Мужики, бывало соберутся то на деревенскую сходку, то из любопытства  его послушать – разявя рты слушают.  Агитатор, так сказать, самозваный. А послушаешь – никакой он не революционный моряк, а махровый контреволюционер. Молчал бы уж, простофиля, прикусив язык, не лез на рожон! А он…
      Чтобы ему не верили, начальственные умные дяди его умственно неполноценным выставили. Дескать,  треплется Туман с дуринкой – ну и фиг с ним, пусть треплется. Мели Емеля, твоя неделя, язык без костей.
    Одним словом, в пословице – Емеля, а тут среди вас – Туман! Таким прозвищем вознамерились его правде рот заткнуть. Уважим, мол, поскольку репрессировать революционного «потемкинца»  было бы слишком перед народом неполитично, умственно ограниченным, свихнувшимся его перед людьми выставили. А дед Кондрат Антонович, заполучив такое прозвище, по-своему тем и воспользовался. И частенько  такие огороды городил, такую крамольную отсебятину  выдавал – хоть стой, хоть падай.  С меня, полагал, с Тумана с дуринкой, и взятки гладки. Да только ведь конь о четырех ногах – и то спотыкается. А споткнешься – заботливые твои радетели доброжелательно подтолкнут. Их с времен оных стукачами называют. Подталкивали на каждом шагу. Об этом тоже не хочется распространяться. Противно…
     Только я, между прочим, когда моя досточтимая маманька меня привезла – перекинула на руки к деду Кондрату Антоновичу, ни о нем, ни о его крамольном тумане ничего-ничегошеньки еще и понаслышке не знал. А по малолетству и не понимал. И теперь вот лишь смутно-смутно в памяти перед глазами какая-то странная картина.
    Двор. Огороженный прочными бревенчатыми стенами просторный деревенский двор зажиточного крестьянина. Вход – огромные дощатые ворота, возле – такая же дощатая, только много поуже – открытая калитка. К калитке, держа в вытянутых руках наганы, задом пятятся два каких-то злобных мужика в военных шинелях и картузах с красными околышами. Бандиты, пугаюсь, разбойники, воры, грабители!  А на них, подняв над головой огромное дубовое корыто,  с грозным видом наступает мой дед Кондрат Антонович. Сейчас, сейчас грохнет – убьет,  в лепешку расшибет. Так их! Так! Так им и надо!..
    Дальше в моей памяти провал. Видимо, все-таки крепко  струхнул я тогда, и страх мозги затуманил. Но ведь картинок таких ни на большевистских плакатах, ни в школьных учебниках видеть мне не доводилось, а вот – помню.  И когда в пятый класс пошел, начал кое-что соображать и слушать  рассказы старших, бабушка Марфа на мой вопрос, что это было такое, сердито мне поведала, что да, да, было, было. Не пригрезилось мне, не примерещилось, не приснилось - арестовывать деда Кондрата пришли. А он…
    - За что? За что арестовывать?
   - А за длинный язык.
   Поди пойми этих древних дореволюционных стариков. Что дед, что бабка как-то непонятно о давнишних делах толкуют.
  - При чем тут язык? – удивляюсь.
   - А при том! У него же не язык, а нож острый. Опасная бритва.
    Что такое опасная бритва, я уже знал. Видел, как отчим бреется. Выскоблит бороду до синевы, аккуратно упрячет солнечно сверкающее лезвие в футляр и предупредит. Смотри, мол, это не игрушка. Это бритва. Опасная бритва.  Не тронь- порежешься.
      Но при чем тут дедов язык?
      Словом, что тогда из таких вот обрывков памяти можно было понять, что запоминалось? Да так кое-что, по существу, сумбур с пятого на десятое, ляля-тополя, поверхностное, второстепенное. От деда первым делом будоражили мальчишеское воображение шокирующие морские термины –капитан, штурман, штурвал, мачта, курс, норд-вест, зюд-вест, фарватер и прочее такое-эдакое. Или вот удивило, что они, матросы, спали в корабле на висячих койках.
   - На висячих? А почему на висячих?
   А потому, что корабль от морской качки, особенно в шторм, так швыряет, так бросает вверх-вниз и кладет  с борта на борт, что даже в привинченной к полу железной кровати вываливаешься.
   - А в каждом кубрике нас человек по пятьдесят. Тут – наподобие детской, к потолку подвешенной люльки, твоя висячая коечка, тут – товарища, с другой стороны – другого товарища, - с каким-то особым чувством, явно с удовольствием, вспоминал дед. И при том еще вроде как гордился: – В восемь часов вечера общая молитва «Боже царя храни! – и отбой. Команда такая – отбой. Ну, спать, значит. А какой тут сон, если море-океан корабль, как щепку, волнами то к облакам возносит, то как в бездну стремглав швыряет. Качка. Морская, океанская штормовая качка. Пока приобыкнешь, ни жив, ни мертв, и  так мутит, что все нутро у тебя наизнанку…
     - Ф-фу! – мотал головой дед и многозначительно глядел на меня. И, пожалуй, этот выразительный взгляд говорил мне больше всяких слов.
     Какое это производило на меня впечатление, сами понимаете. Да, видать нелегко ему там было. В двух словах не объяснить. А про такого романтичного деда еще и такой будоражащий комментарий. Слышите - с дуринкой. То есть - с небольшой, но дурью. Или проще - с придурью. А он еще и про молитву. Да не абы какую, а – «Боже царя храни!» Тьфу! Царю, стало быть, верноподданно служил. Царским слугой был. До недавнего времени мне, тогдашнему советскому школьнику, лучше бы об этом и не слышать, и ему самому лишний раз не заикаться. Нашел чем хвастатся!..
     Ну, не то чтобы деду я  не верил, а смущение испытывал, тушевался. Да и противно перед кем бы то ни было оправдываться, заступаться за деда, когда видишь, что умные-благоразумные дяди и тети  с надменной усмешкой кривят умные рожи. А тут как раз тот случай, когда в дальнейшем и жестокая капээсэсовская цензура  железным кулаком понуждала язык держать за зубами, и самоличная сумятица в мыслях. Что ж теперь-то разглаголиваю?
                ***
    Куда приятнее про того,  по маминой линии моего деда – Терентия Денисовича. Поэтому даже несколько подуспокою, утешу сам себя, вперемешку  о нем опять вспомню. То есть, понимаете, воспоминанияо прожитой жизни – это отнюдь не последовательно строгий сюжет. Как-то само собой, невольно, непроизвольно повествование складывается, ломая всякий намек на стройность композиции. Когда Владимир Ильич Ленин в апреле 1917 года приехал в Петроград  Великую Октябрьскую  революцию зачинать и выступал на Финляндском вокзале с зажигательной речью, ранее упомянутый мой дед Терентий Денисович сидел в охране за пулеметом. То есть тоже пожар мировой революции раскочегаривал. Можно  предположить, что это в унисон его настроению поэт возгласил:
                Мы на горе всем буржуям
                Мировой пожар раздуем…
      За что  вскорости, забегая вперед, с болью в сердце вздохну, и схлопотал революционное вознаграждение – загремел в ссылку на Соловки. Такое вот стечение революционных обстоятельств. Ха-ха, заслужил, докачегарился! За что боролся, на то и напоролся. Тут и тем более в двух словах не поведаешь. Ах ты, тоска моя безмерная, кому пожалуюсь пойду! -черт бы тебя побрал!
    Да из-за  вышеупомянутой цензуры, будь она неладна,  таким антисоветским происшествием тоже принародно не похвастаешься. Вдобавок во многом и тогда толком трудно было разобраться, во многом, честно скажу, и сейчас с пятое на десятое вспоминаю. Кое в чем вообще ни бельмеса  не смыслю. Жизнь крепко мозги запудрила. Туманом с дуринкой подзановесила.  Перманентная мировая революция, бес ее задери, вопреки великим провозвестникам Карлу Марксу и Ульянову-Ленину, бессовестно показала пролетариату всех стран капиталистический кукиш,  так и не  совершилась и поныне. Мировой пожар не заполыхал.
     Можно только грустно вздохнуть: в тумане с дуринкой и сегодня не брезжит революционный рассвет. Очень уж густым оказался туман-дурман! А меня вот угораздило о том лишь  растерянно недоумевать, до скрипа напрягая затуманенные мозги. Лес рубят – щепки летят.  А чем дальше в лес, тем больше дров. И тем больше щепок.
     Знатоки не без оснований назидательно возгласят, что свои умозаключения о событиях исторического масштаба пишут люди известные, именитые-знаменитые. Ну,  а меня-то к таким не причислишь.  А всякие там рядовые пустозвоны или ради похвальбы что-то высасывают из пальца, чтобы себя незаслуженно возвысить, или в чем-то себя оправдать и свалить свои грехи на чужие головы. Ну, чинов я не хотел, как сказал мой любимый поэт, а славы не добился, тщеславием не страдаю, каких-то тяжких грехов за собой не знаю, так что и оправдываться мне не в чем. Да и вообще мои каракули отнюдь и не  мемуары, а всего лишь обрывки давних, очень давних  проблесков памяти. По правде сказать, о несбывшихся революционных грезах моих дедов, да и о собственных радужных мечтах 100-летний юбилей Великого Октября душа бередит. Вроде как обязывает не забывать. Вот и карябаю,  невольно горечь и желчь перемежая с неотвязными думами..
     Терзаясь внутренними сомнениями, не раз сам себя одергивал: нужно ли, стоит ли пополнять превеликое множество писчебумажной продукции более компетентных  бумагомарак? В средствах массовой информации промелькнуло сообщение, что вот, к примеру, петербургские литераторы предоставили к юбилею Октября  в Книжную лавку писателей на Невском проспекте 11 новых книг. А от участников литературного конкурса «Неизвестный Петербург», посвященного этой теме, поступило более 600 работ. Но беда в том, что я не петербуржец, однако же по своему о себе разумению чувствую себя продолжателем рода русского крестьянского, который  отнюдь не стоял в стороне от Октябрьских революционных событий. В школьные мои годы меня, помню, дрожь пробирала от рассказов моих революционных дедов. Мне хотелось гордиться ими, однако моя личная судьба изначально сложилась так, что я подсознательно едва ли не с колыбели возненавидел свою жизнь. Житейские, общественно-социальные и, в особенности, политически-идеологические катаклизмы породили в душе так называемую мировую скорбь о несовершенстве мира. Четкое выражение такой растерянности в свое время не случайно же даже у великого Пушкина прозвучало:
                Дар напрасный, дар случайный,
                Жизнь, зачем ты мне дана,
                И зачем судьбою тайной
                Ты на смерть осуждена?
    Тут ведь в каждой чеканной строке, в каждом к месту точно поставленном слове бездна мысли и безысходности. Жизнь – дар напрасный. Жизнь – дар случайный. Судьба – тайна. И если даже великий Пушкин эти вопросы неразрешимыми счел, то где уж мне их прояснить?  Так что ж - ныть, на судьбу жаловаться? Негоже свои душевные раны напоказ выставлять.
     У другого нашего великого русского поэта Федора Тютчева на сей счет несколько иное мнение:
                Блажен, кто посетил сей мир
                В его минуты роковые.
                Его призвали всеблагие
                Как собеседника на пир.
      Черт бы их побрал, эти минуты! Да и гожусь ли я, многогрешный, в собеседники всеблагим?! Глубокий драматический след революционной неудачи моих дедов на всю жизнь оставил в моей душе неизбывную скорбь и наложил настораживающий отпечаток на мой характер. Говорят, сын вора не обязательно вор, но в этом есть хоть что-то обнадеживающее. А когда из поколение в поколение живешь все худшим и худшим неудачником, где уж нам уж выйти замуж! Достоин ли? Каждому ведь хочется в жизни что-то значить. А если жизнь уже позади, невольно оглядываешься, а зачем жил, что в прошлом свершил, что в прожитом значишь и чего в будущем ожидаешь? А тут – шутка сказать – 100-летие Великого Октября! Что и подвигло к этим раздумьям. Юбилейный, но безидейный стон из души исторгло. И мои деды, а вслед за ними и я великому делу борьбы за счастье трудового народа свою жизнь посвятили, а чего добились, чего достигли? 
     Вдобавок к моему душевному надлому, к горечи обездоленного детства судьба не балует и сегодня.  Жизнь в стране победившей якобы демократии с каждым годом все труднее и труднее. Заедают мелочи полунищего повседневного быта, досада от вечной скудости, все усиливающейся старческой немощи и общественно-политического раздрая. До того, что не хочется и на белом свете жить.
    Для руководства в жизни давно расхожими стали христианством завещанные истины: Бог терпел, и нам велел. Претерпевый до конца спасется. Кто терпит, кто любые лишения, любые муки терпеливо переносит, того Бог любит.
    Любопытно. Странная какая-то любовь. По моему разумению, не божеская, а садистская. Тот, кого творцом принято считать, отцом небесным, над тобой издевается, а ты – терпи, стало быть, потакай, поскольку он якобы тебя любит. И чем сильнее он над тобой изгаляется, тем радостнее терпи.  В житейском русском обиходе присловье еще и с надеждой на что-то лучшее: терпи казак, атаманом будешь. В атаманы я отродясь не стремился, но живешь не так, как хочется, а как можется. Словом, вынужденно все лишения в жизни терпел. Лбом стену не прошибешь. Хоть волком вой! Но где же тот конец, за которым все претерпевший спасется? Ну разве что после твоей кончины.  Там, где вечный покой. И если так, то странная какая-то  тут установочка. Рабская, преемственно воспитывающая поколения бездумных и безгласных рабов. 
    Тошно. Так ведь и не у одного у меня такое протестное настроение. Красноречивее красноречивого тому свидетельство – сегодняшняя якобы демократическая Россия вышла на первое место в мире по числу самоубийств среди стариков и подростков, и на второе – по числу абортов среди русских женщин.  Вот как сегодня народ выражает свой протест. Понимаю, это -  отчаяние, но это и явный признак начала самоубийства нации. И невольно в отчаянии взбредает шальная мысль присоединиться к тому. Кажется, что спереди, что сзади – сплошная безысходность, сплошной беспросветный мрак. Почему ж истинно как с цепи сорвавшись, в болезненном отчаянии кинулся-ринулся вдруг изливать душу о том, чего не вернуть и не поправить
     О мировая тоска! Своя боль всех больнее. Среди миллиардов человеческих единиц космическое одиночество! И вдруг слышу:
     - Мы – русские. Какой восторг!
     Это – Суворов. А в унисон – и еще:
     - Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы родились русским!
     Это – Николай Васильевич Гоголь…Это великий наш Гоголь сказал.
     Но рядом еще и нечто не менее важное:
                Русским мало родиться,
                Русским надобно стать.
    Это уже поэт более позднего – Серебряного века, Игорь Северянин, но ведь мудрость вместе с опытом копится не вдруг. И они, умудренные жизнью, не одному мне говорили – народу. Всему русскому народу. Всему великому русскому народу. Значит, всем нам, русским, есть за что быть благодарными судьбе, есть нечто объединяющее, кровно родственное,  есть чем восторгаться и гордиться, к чему стремиться. А что до наших сегодняшних потрясений и бедствий – ну что ж, у великого народа велики свершения, но, значит, велики и ошибки. И не будь малодушным Иваном не помнящим родства. Будь своего великого народа достоин!
     Следуя расхожей в мою эпоху формуле марксизма-ленинизма «Бытие определяет сознание», я верил в незыблемую правильность окружающего советского бытия. Хотя втайне, подсознательно, даже самому себе в том не сознаваясь, в этой правильности сомневался и  это бытие молчком, опять же подсознательно недолюбливал. Дело в том, что еще в далеком своем отрочестве спросил однажды своего деда Кондрата Антоновича, что, мол, по его разумению, представляет собой грядущий в скором будущем коммунизм? А он помолчал-помолчал, да вдруг и хмыкнул:
     - А вот это, как бы тебе понятнее сказать, и есть туман с дуринкой.
    Ну, дед!  У меня по тому времени – и глаза из орбит.  А он, на горе себе, и не одному мне так объяснял. За это ему такое прозвище и навесили – Туман с дуринкой. А меня начали дразнить Туманенком. И я ему с упреком о том заявил. И бабушка Марфа попрекала. И неравнодушные соседи. Мол, из-за тебя, Кондрат, и нас о твоих дурацких речах доносить заставляют.  А ты...Уймись, Туман, уймись, ради Бога! Не заставляй грех на душу брать.
    - Ну, - усмехался он, - я, конечно, закалки старорежимной. В сегодняшних этих… как их…марксистско-ленинских библиях как свинья в апельсинах. Но вы-то без крамольной дуринки. Вы-то умнее меня. Вот и присмотритесь. Сами увидите, что ваш коммунизм – это же сплошная зависть. 
      Заведется вот так с пол-оборота, и пошел, и пошел шпарить – как по-писаному:
      - А где зависть, там и ненависть. А где ненависть, там и злость. А злость помрачает разум. Вот к чему ведет ваш коммунизм…
    Раззадорясь, в запале туманные свои умозаключения вслух провозглашал. А в заключение с насмешливой ухмылкой совсем уж нечто несуразное городил:
   - Понимаете ли, попросту сказать, коммунизм – это же всеобщий мордобой. Класс на класс – стенка на стенку.
     Оп! Ух! Ох! Стенка на стенку! Ну и ну! При тогдашних моих понятиях я не знал, смеяться мне или плакать. В те годы в деревне гордились тем, что начал действовать так называемый ликбез – ликвидация безграмотности. И я в том принимал самое деятельное  участие со всем пылом моего советского отрочества. В семилетку – школа такая была – в начальные классы ходил, и  уже на полном серьезе обучал-просвещал безграмотную тетю Гашу - Агафью Семеновну. Добрейшей души была наша русская женщина, но ни одной буквы не знала, и покорно все мои наскоки терпела.
     А дед Кондрат Антонович азбуку знал,  умел читать. Но откуда же мне знать, какое-то и откуда у него образование. Нет, думалось, буквы знает,  грамотный, а тоже - темнота! В политграмоте, сам же признает, ни бе, ни ме, ни кукареку. А людям, особенно власть предержащим, хотелось видеть в нем просвещенного, правильно разбирающегося в политике революционного матроса. Ну, они и цыкали, и шикали, ты, мол, дуринку-то свою не пори. И я с высокомерной мальчишеской запальчивостью тоже порывался учить его,  дремучего старикана, советскому уму-разуму. Все свои пионерские нервишки напрягал. А он  лишь  снисходительно усмехался:
     -Ну , ну, пой светик, не стыдись.  Просвещай, воспитывай-перевоспитывай старого дуралея. Наслушался ротозей сладких речей. А ты вот что прикинь. Тебе, слава Богу, не довелось видеть, а я видел, как в зачинавшемся пожаре мировой революции буйным пламенем полыхали наши города и деревни. Церкви, могилы – и те осквернялись. Из барских поместий, как мусор, выбрасывали нужные, мудрые русские книги. А сколько погибло хороших русских людей в Гражданской войне! А те, кого большевики выгнали из России в эмиграцию, они, думаешь, все плохими были? Этой, как большевики говорят, белогвардейской сволочью? Надо еще посмотреть, кто и какая там в той заварухе отпетая сволочь. Ах, Сергей, Сергей, я тебе вот что скажу: ты слушать-то слушай, слушай всех, а думай сам…
    Я  лишь самонадеянно кривил губы. Ну что, мол, с тебя возьмешь! Не зря у тебя и прозвище такое – Туман. Туман ты и есть. Да еще с дуринкой.
    А думать самому, думать самостоятельно, оказывается, не так-то просто. Иногда ни с того ни с сего любопытная своя мыслишка мелькнет -  сам себе удивляешься: прав? не прав? Много позже где-то прочел, что первая волна русской эмиграции продолжалась около пяти лет и численностью превысила пять миллионов человек. Так что же, все пять миллионов – белогвардейцы, эксплуататоры, враги народа?
     Одному из вернувшихся на родную русскую землю белоэмигранту графу Алексею Толстому задрипанный, тщедушный еврейский стихоплет Осип Мандельштам дал пощечину. То есть, не то чтобы дал – при его немощной куриной лапке изобразил. Сволочь, ведь. Паскуда! Знал, подлец, что сатисфакции не потребуют и в суд не поволокут. А у меня на всю жизнь осталось отвращение и к нему, и к его якобы стихотворной мастеровитости. Настоящий поэт не может быть подлецом. А ему и его соплеменникам словно и невдомек, что он уподобился той Моське, что тявкнула на слона.
    Вроде бы и без связи с тем вдруг такой факт. После крушения СССР за рубежом вынужденными эмигрантами оказалось уже свыше 25 миллионов наших советских русских людей. А так называемую третью волну эмиграции, где большинство составил исход евреев на их «историческую родину», назвали колбасной. В том  смысле, что за дешевой забугорной колбасой погнались…
     Вот от таких проблесков самостоятельных раздумий мое тайное неверие в мировой пожар и поколебалось. Заронил дед, на всю жизнь посеял в мою душу вирус безидейного сомнения – до сих пор грызет. Не очень-то приятно признавать, но что так, то так.  И отнюдь не абстрактно теоретически, не отстраненно, а более чем конкретно – личностно. Очень уж хотелось пламенно верить в победу коммунизма, и я вроде бы верил. А  верил, оказывается, верхоглядски. Поверхностно, начетнически, а по сути в глубине души таил сомнение. В довершение к  чему вся пафосно-официозная атмосфера окружающей действительности лишь постоянно к этому тайному неверию подталкивала и подогревала слишком уж громкими поэтическими дифирамбами:
                То сердце не научится любить,
                Какое разучилось ненавидеть.
      Тьфу! Это кто-то из мандельштамов мандельштамовскую премудрость явил.  Такая вот революционная, большевистско-коммунистическая, классово-пролетарская установочка. Даже у иных тогдашних популярных рифмачей такое понимание жизни: чтобы уметь любить, надо ненавидеть.
     А? Видали? Та еще фигня, надо понимать – классовая. Вернее всего – инородческая, вражеская. Большевистские остряки  ехидничали: бей свой своего, чтоб чужие добивали. А мне не хотелось и не хочется никого ненавидеть, никого обижать. Все мое существо внутренне  против ненависти, против якобы неизбежной необходимости ненавидеть.  Мне, если говорить о самых сокровенных своих чувствах, сколько себя помню, как-то необъяснимо всех жалко.
     Хотя почему необъяснимо? Элементарно. Вижу – всем жить трудно, всем тяжко, а помочь не могу. Только и всего, что всех жалею. И сколько же нас таких, кто строил в нашей стране так называемое светлое будущее, в идеальность такового совершенно не веря. И при всем моем застарелом, закоренелом советском атеизме в минуты горьких раздумий горько сам себе со вздохом молитвенно изрекаю мольбу:
    - Боже мой… Боже мой… Боже …
      Тьфу! Вот въелась-то, во втемяшилась в башку дедовская старорежимная  блажь. Туман с дуринкой!  Вот и докатился,  до жалости к самому себе. Ну что ты будешь делать! И вот на склоне лет вслед за известным русским поэтом Константином Бальмонтом с горечью, с неизбывной тоской повторяю:
                Я устал возвращаться от вопроса к вопросам.
                Я жалею, что жил на земле.    
       Гипербола? Эх, если бы! А как же Максим Горький с его воззванием: «Да здравствуют люди, которые не умет жалеть себя?!» Но есть ли  сегодня такие люди?
     Ну, голь на выдумки  хитра. По нынешним временам эти вот мои писчебумажные словоизлияния, этот мой опус,  никакая нынешняя либеральная демократия приветствовать не поспешит.   Одним это невыгодно, другие не могут посмотреть правде в глаза. А те и другие тоже хитры, еще и похитрее. А вот жизнь …
      Чтение – чтением, а жизнь – она в своей обыденной первозданности сама по себе. В смысле – своенравнее, капризнее и до беспощадности безжалостнее. В особенности жизнь как бытие общественно-социальное и политически-идеологическое. Чихать она хотела на все выдумки, так называемые теории и утопии. Ибо жизнь – это и есть сама правда. Жизнь – это истина. Причем истина в последней инстанции. А всякие там умозрения нечто всего лишь мечтательно-приблизительное. Чаще всего водянисто-жидкая философия на мелких местах. Да еще обязательно с  самообольщением. По Пушкину, мы все глядим в Наполеоны, числя всех нулями, а единицами - себя. Тем паче много о себе возомнившие краснобаи и пустобрехи.
     Вообще-то у каждого из нас есть право на свое видение жизни,  свою точку зрения, свое миропонимание и свое мироощущение. Но ни у кого нет  единственного права считать только свою точку (кочку)зрения единственно правильной. С этой позиции и надо подходить к поиску правды. В конце концов суть не в  том,  чтобы сцепиться  с кем-то в яростном споре, переспорить и опровергнуть, а чтобы приблизиться к истине.
     И тут,  опять забегая далеко вперед, должен смущенно признаться, что о великом и мудром Владимире Ильиче Ленине мой дед Кондрат Антонович вообще вспоминать не любил. Чуть вспомнишь, так и вскинется:
     - Ленин! Ленин! Изверг! Зверь! Исчадие ада! Вселенское зло! Душегуб! Из одной компашки с Лейбой Бронштейном-Троцким и Янкелем Розенфельдом-Свердловым.
     - А этих-то  ты за что?
     - А за! Какой-то там жид Лейба, и вдруг у русских – наркомвоенмор!  Народный, видишь ли, комиссар по военным и морским делам. Сразу и полководец, и флотоводец. Не хотел бы я под его вымпелом кочегарить. И вообще все они обрезаные.
     - Как обрезанные? Отрезанные? Порезанные? Зарезанные?
      - Недорезаные! - опять чертыхается. - Есть у жидов такой колодовской обряд. У христиан – крещение, у жидов – обрезание. Это когда у ихних младенцев крайнюю плоть, попросту сказать, пол-муде жидовский колдун обрезает.
      - Баламутишь, дед? Туману напускаешь? Зачем?
       - Колдовство у них такое. Черная магия. Жидовская. Человека природа сотворила. По-научному выражаясь, сформировала. И все у каждого на своем месте для какой-то надобности. А отрежь какую-то часть, и ты урод. А если человек телом урод, то урод и душой. Вон как баба Марфа говорит – моральный урод.
      - Ну, дед, ты без туману не можешь.
      - Ты спросил, я отвечаю. А ты слушай ухом, а не брюхом. Зачем, для чего человека  преднамеренно делать  уродом? А смекай – для чего-то уродливого.  Либо для издевательской потехи, либо для чего-то злого.  Не зря же жиды, которые приняли колдовской жидовский обряд обрезания, они же все сволочи.
     И вообще ты сам подумай, сам себя спроси: какого пса, зачем эти уроды в Россию приперлись? Кто их сюда звал? О чем просил? У нас, русских, здесь своя земля, свой народ, свой царь-государь, свои полководцы и флотоводцы, свой дом, свои порядки. А эта сволота заявилась и давай нами командовать, учить нас жить. Тебе это нравится?
    Разумеется, ни о еврейском обряде обрезания, ни об этих, по его словам, моральных уродах я тогда и понятия не имел. По его словам, это были уроды нравственные. Они либо сами себе  искренне, либо преднамеренно врали и сами себе верили. А вернее всего притворялись, что верили в проповедуемые ими идеи коммунизма. Поскольку это было для них выгодно. Заботясь о своем богоизбранном народе, они ему в грядущем мировое господство готовили.
      - А Ленин что? Ленин в Бога не верил и не верил в рай на небесах, поэтому пообещал построить рай на земле. Наивный человек. Или глупый. Сказано же – дурак думкам рад. И – хитрый. Хитрющий, как всякий картавый жид. Думал, что всех одурачит.  Как на небе рая нет, так тем более и на земле для всех людей его не построишь.  А вот для одного богоизбранного кагала  - старался.
       Как с мировой революцией. Ну, думалось –вот сделаем революцию в России, и в других странах угнетенные пролетарии своих братьев по классу поддержат. Так же и мы, взбунтовавшаяся матросня, на это надеялись. Вот, мол, поднимем бунт на «Потемкине», и вся эскадра, и вообще вся матросская братва взбунтуется. Фигушки. Бунтовать, революции поднимать, в смертный бой идти – не деревенские кулачные драки устраивать. Нет, брат, накося выкуси! Своя голова дороже мировой революции. Вот бы и образумиться. А мы…
      - Салаги! Растяпы! Недотёпы! Дярёвня неотесанная…
     Вот и пойми попробуй, что к чему. А от многих моих что да как, да почему отстранялся. Подрастешь – потом. А если и порывался подробнее кое-что объяснить,  я-то не очень его и понимал. Ленин, Ленин…Вождь, гений… А твой великий гений  и его подручные заплечных дел мастера – все жиды. Это как понимать? Для них их цель «дозволяет и оправдывает любые средства». Это – хорошо?..
     Я даже опешил. Как будто это я виноват, что Ленин и какие-то там заплечных дел мастера – все жиды с нехорошими правилами и целями. А когда  Кондрат Антонович сердился, ему лучше и не перечь. Чуть что не по нему – молчи. И терпеть не мог, когда я называл его дедушкой, дедулей, или, не дай Бог, дедусей. Слюньтяйство, мол, сантименты! Мужик должен быть мужиком, а не Инессой Арманд.
    И вот так что ни скажет, то густой туман. Ляпнет-брякнет, упомянет какую-то Инессу, а ты потом ломай голову. Тут и имя какое-то со змеиным шипением – с-с-с-с, и фамилия не русская,  не пойми что означающая. И еще какие-такие были ленинские правила, какие цели – гадай,  в умных  книгах разъяснения выискивай.
     Приходилось. Доискивался. Докапывался. Загадочность дедовой мудрености подбивала. И надо же, та Инесса той еще гадюкой была. Мужу законному изменила,  двоих своих детей с ним бросила,  в постель к его младшему брату перепорхнула, за того замуж  выскочила. Потом политикой увлеклась, стала эсеркой, потом  воспылала  большевистской верой, к большевикам переметнулась. У Ленина не только личным секретарем – служанкой пристроилась. Да такой подхалимистой, что стала у него домоправителем, как в семье своя. Историки до сих пор спорят, делила она с Надинькой Крупской супружеское ложе или не делила, но вместе с четой Ульяновых в запломбированном вагоне прикатила в Россию. А после победы Великого Октября еще и квартиру получила рядом с ленинской в Кремле. И еще схлопотала должностенку не пыльную - председателя Совнаркома Московской губернии. Губернатором, по нынешнему. Это теперь губернаторов избирают, Ленин своих ставленников назначал. Своя рука владыка. Рука руку моет, рука руку греет.
     Увы, работником она оказалась никудышным. Нашли другое подходящее местечко, пристроили руководить (руками водить)женским отделом при ЦК РКП(б).  Умерла рано – в возрасте 46 лет. Якобы от холеры. Не Бог ли прежде времени прибрал. За слишком уж греховные выкрутасы век укоротил. Но Ленин в Бога не верил, и прощание с покойной повелел провести торжественно в Колонном зале Дома союзов. Похороны соратницы  великого пролетариата проводились на Красной площади Москве. Урну с прахом разместили среди урн великих большевиков в Кремлевской стене. Почет!
    Только вот Ленина после тех похорон его загадочная болезнь резко обострилась. Видать, безвременная кончина любимой соратницы была для него таким ударом, что и он вслед за ней вскоре приказал Крупской долго жить. Чтобы, значит, там, в загробной соединить пламенно любящие коммунистические  души.
    Ну что тут скажешь? Меня восхитила не их свободная, коммунистическая коллективная любовь. Нет, вспомнилось грибоедовское: ну нак не порадеть родному человечку? Обещая построить новое общество, большевики обещали новую, более благородную нравственность. Во имя чего и сразу же утверждали новую любовь, и вообще коммунистическую справедливость. С той же раздачей высоких должностей своим холопам и холопкам. Попросту сказать – блюдолизам. И если так пошло с первых шагов, то что же будет в дальнейшем?..
                НА  СЕБЯ  ОБОРОТИТЬСЯ
     Можно догадываться, у многих большевистских вождей свои подобного рода инески были. Дед Кондрат Антонович таких подробностей мне не рассказывал. Но что-то такое, вероятно, я с его слов запомнил.  Потому как при упоминании таких революционерок и революционеров он очень уж внушительно  назидал, что каждый должен быть серьезным, справедливым, совестливым, честным, и не слишком высоко оценивать самого себя. В особенности тому, кого судьба возносит над людьми, ибо избыток власти поставит ниже других и ниже того, чем сам он был бы  в том случае, если бы остался им равным. Старался в том раннем возрасте подтолкнуть меня на раздумья, где правда, честь и где зло, изощренная ложь и бесчестье, а я… 
     - Ха, так ты сам такой! - брякнул я. – Тебя послушать, так ты умнее Ленина!
    - Че-его? – удивился он. – Что-о?
     Мне подумалось, что вот тут он и вздрючит меня. Покажет мне, где раки зимуют. Нет,  лишь взглянул с  колючим и со вздохом проворчал: Ты думай, что говоришь. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь!
      А потом, попозже пояснил:
    - Знаешь, Сергей, твой Ленин пообещал комсомольцам на третьем их съезде, что они будут жить при коммунизме. Ну и что? Кому не хотелось в эту сказочку поверить? А он попал пальцем в небо. Не сбылось же его пророчество, не свершилось. Так какой же он пророк?  Какой из него великий гений?
     Я аж подпрыгнул от неожиданности. Во дед! Все готовы жизнью своей поклясться,  что любят правду и следуют правде, однако же увы, увы, на поверку совестью правды не любит никто. Поэтому в споре ли, в беседе – хотя бы к правде приблизиться. А покладистый дед мой Кондрат Антонович за  мою правду все-таки крепко, аргументированно меня осадил.  Нет, пререкаться, больше спорить не стал, но все чаще стало мне казаться, что по сути прав все-таки он, а не моя мальчишеская  заносчивость. А еще втайне мысленно возвращаясь к тому разговору, не раз, представьте себе, пришлось согласиться, что был он прав и в его неверии в Ленина.
    Кстати обмолвлюсь, у Марка Твена  замечено. Когда ему было семь лет, его отец был такой дурак, такой дурак – дальше некуда! Когда ему стукнуло двенадцать лет, отец малость поумнел. А когда исполнилось двадцать, он вдруг с удивлением обнаружил, какой, оказывается, у него умный отец. Так вот и у меня с дедом.
    А что касается правды, тут вообще разговор серьезный. Русское присловье, русская народная мудрость не голословно сквозь века о том гласит: правда глаза колет! И не вскидывайтесь в благородном негодовании на это мое мнение. Даже к самой этой фразе испытывая непонятный внутренний  протест, саму эту фразу не приемля, уже  тем самым лишний раз это подтверждаете. Тем не менее, несмотря ни на какие препоны, правда упорно пробивается к жизни и рано или поздно восторжествует над злом. Жаль только, если  слишком поздно. Как вздохнул поэт:
                Жаль только, жить в эту пору прекрасную
                Уж не придется ни мне, ни тебе…            
     С такой кочки зрения я и пытался руководствоваться  в этих своих очерковых заметках о том, что в детстве запало в память из рассказов моих дедов. Даже чаще всего и не из рассказов, а из их житейски-бытовых разговоров и споров между собой, которые приходилось слышать нечаянно, ненароком, между дел, в пол-уха, не понимая и не придавая услышанному должного значения.
     Сам  давно  в преклонных сединах(самому не верится – сам уже и дед, и прадед!), и воспоминания местами затенены такой густой дымкой времени,  что, может, и не следовало бы к ним возвращаться. Но и не ворошить покрытого пеплом былого не могу. Мысли как-то сами собой плывут и плывут, истинно, ни сна, ни отдыха измученной душе, и прошлое я вновь переживаю.
     Видимо, память – это нечто прирожденное сродни совести. У совестливого человека – суд совести. Самый честный суд. Единственно  правильный самосуд. Да и то, если хотя бы перед самим собой не кривить душой.
     Пушкин опять же, великий Пушкин  со вздохом еще и так обронил:
                Кто жил и мыслил, тот не может
                В душе не презирать людей,
                Того раскаянье тревожит,
                Того тоска грызет, как змей.
     А в чем раскаянье, отчего тоска? Не оттого ли, что человеку свойственно обличать в неправде, даже в своих грехах и бедах обвинять и презирать кого угодно другого, только не себя. Будто правда всем глаза колет, но только не тебе. А дедушка Крылов на это грустно усмехнулся:
                Чем кумушек считать трудиться,
                Не лучше ль на себя, кума, оборотиться…               
     Что, собственно, и пытаюсь делать. Словом, никакие это не мемуары, Скорее очерковые наброски для самого себя. Именно как попытка разобраться в самом себе, вроде как самосуд. И честное слово, мне совершенно неважно, будет кто читать мои писчебумажные словоизлияния или не будет, в конце концов главное в жизни –  уметь думать самому. В дальнейшем я вообще начал склоняться к мысли, что мой дед Кондрат Антонович был ох как в своих умозаключениях прав!
    Да в общем-то и в его суждениях о таких высоких материях, как коммунизм, есть над чем без снисхождения призадуматься. Ну, в самом деле, он вот с маху выложил мне, что коммунизм – это зависть.  А когда я, выказывая свою компетентность, допекал его своими высокомудрыми возражениями, рассуждал на свой лад:
     - Видишь ли, какие пироги…Листал я твои учебники, читал. В них пишут, что Россия – страна отсталая. А как же она тогда смогла стать великой державой? Пишут – тёмная. А как же тогда – великая и могучая? Пишут – дикая. А почему – не варварская, не жестокая. Пишут –рабская. А почему – независимая?
      - Ну что, не так? А уж как красиво пишут, что Россия теперь другая, новая. А какая же она другая? Реки вспять не потекли.  Остались на своих местах наши древние города. Вы их переименовали и рады? Был Петербург, стал Ленинград, так это еще что! А то вот был древний русский город ГатчинаЮ а переименовали в Троцк. Прохиндеи! А по-моему, такое переименование – это же воровство, грабеж. Думаете, народ забудет их исконные имена, имена своих дедов и прадедов? И потом знаешь, что я тебе скажу? Когда один бандит грабит и убивает одного человека, это преступление. А когда класс пролетариев уничтожает класс буржуев, это – дело доброе? Брось…
     Черт возьми! Черт побери! Трудно было с нем спорить, во всем он находил какой-то свой поворот. Не во всем сразу разберешься, а что-то задело, растревожило тревожило душу. На чужой каравай рот не разевай. Но доведенный или, скажем, по каким-то причинам докатившийся до нищенства, голодающий плебей, хочешь не хочешь, при всем его нравственном благородстве не может не позавидовать богатому и сытому патрицию. А сытый, как правильно подметила народная мудрость, голодного не разумеет. Сытому, тем паче – пресыщенному, при его богатстве поделиться бы с голодным хотя бы куском хлеба, ну а если он не делится? Ему  своя рубашка ближе к телу. Своя ложка к своему рту ближе. Что делать голодному? Ответ напрашивается  сам собой. Не в этом ли первопричина любой революции. В том числе и Великой Октябрьской социалистической.
     Ну и так далее, такие же ответы напрашиваются и на другие дедовы контрреволюционные постулаты. Неужто коммунизм – это ненависть, коммунизм – это вражда? Как так? Черт знает, запутаешься. Думай голова, думай  – картуз куплю…
     - Слушай, Серега, поменьше бы ты читал, -говорил мне потом мой командир дивизии, Герой Советского Союза генерал-майор Михаил Андреевич Живолуп. – Подначитался ты  своих мудреных книг, поднахватался всякой хренотени, и себе голову заморочил, и другим морочишь…
     И тут опять двадцать пять! Не скажешь, что он под стать грибоедовскому Скалозубу из породы тех, кому чтоб зло пресечь, собрать бы книги все да сжечь. Но беда еще и в том, что завершение моей земной жизни подобно лобовому тарану. Как будто я на максимальной скорости врезался лбом в каменную стену. Да, к сожалению, не убился (твердолобым оказался! – ха, ха!), продолжаю жить и лишь обалдело хлопаю глазами. В душе, в сердце – жутчайшая, нестерпимая боль, в башке – слова одного из моих любимых литературных героев, горемычного итальянца Овода из романа Эмилии Войнич, брошенные им в лицо своему отцу кардиналу Монтаннели:
     «Я верил вам, как богу, а вы лгали мне всю жизнь…»
     Вот! Вот так и я, многогрешный, как богу, верил не своему деду, а официальной, как еще говорят, казенной, агитационно-официозной, партийно-большевистской трактовке истории. А на поверку она, эта трактовка, – увы, увы! – не знаю уж, вольно или невольно, лгала, лгала мне всю жизнь. Туманила-дурманила, осознанно или неосознанно требуя, воспитывая во мне, вдалбливая  чувство ненависти к своим отцам и дедам. Очень даже может быть, что заблуждалась сама, но при моей детской, малоосмысленной и прирожденно национальной русской доверчивости тем самым лишь сильнее вводила в заблуждение.
    А глубинные социально-родословные мои корни – из наивно-простодушных, дружелюбно-доверчивых русских крестьян. А если эту доверчивость впитаешь с молоком матери, то в твоем характере и возобладает. С лысинкой родился, с лысинкой помрешь. Не очень-то понятная шутка-прибаутка, но вслед за Пушкиным могу лишь повторить:
                Ах, обмануть меня нетрудно,
                Я сам обманываться рад…
    Вот и дообманывался. Верно в народе замечено: русский мужик задним умом крепок. Но когда задним умом по русскому присловью спохватился монах – хрен в головах. Ты строил коммунизм, мечтал и верил, что скоро будешь жить в коммунизме, а где он этот твой рай на земле? 
    Больно? То-то и оно! А что у кого болит, тот о том и говорит. 
    Затянул преамбулу? Никак не изловчусь взять быка за рога? Да, пожалуй, потому что очень уж наболело, да и стыдно. Самому перед собой стыдно. Самому за себя стыдно. Каким же я оказался наивно доверчивым! Попросту говоря, простофильски лопоухим. Верил вольным и невольным мечтателям, теоретикам и  проповедникам. Верил горячо, пылко, без малейших сомнений, как только может верить русская душа.  Так ведь теоретики и проповедники, надо отдать им должное, лгали искренне и пылко – как не поверить!
    Похоже, при всей своей лопоухости, я же все-таки видел, сознавал, что что-то основательно подгнило и гниет в королевстве Датском, как говаривал еще во время оно старина Гамлет. Да окружающая  политическая атмосфера и твоя принадлежность к руководящей партии глушила саму мысль о том. Но помимо тебя среди русских не счесть  и своих русских Гамлетов с извечным вопросом «Быть или не быть?» Они не просто ждут своего Шекспира, они возглашают и возвышают свои русские вопросы – «Кто виноват?» и «Что делать?» А  в последние годы  ХХ века  замечательный русский писатель Василий Белов своим романом еще и такой вопрос к сему добавил – «Что впереди?»
      Так что такое обиженно-растерянное настроение,  и такие вопросы далеко не у одного меня. Не я один с разгона врезался лбом в стену – великое государство Союз Советских Социалистических Республик гвозданулось и – вдребезги. Великая так называемая общность «советский народ» - в тартарары. Вторая после США сверхдержава СССР - на  отдельные , «самостийные, незалежные, независимые», прямо говоря, предавшие русских самовлюбленные националистические общности. Истинно -  земшарное  землетрясение. На месте СССР – СНГ, что официально означает Содружество Независимых Государств, а народ расшифровал смертоубийственно: Сбылись Надежды Гитлера. Не имею права расписываться за всех, меж тем немало еще и сегодня таких, кто не может отмахнуться от усвоенных пропагандистско-агитационных постулатов и поныне. У лжи, говорят, короткие ноги, да это еще как сказать! Особенно, если ложь до невозможности привлекательно правдоподобна и до невозможности броско красива.
     Искренне следуя русскому нравственному закону помнить о личной скромности, никогда не позволял я себе даже в мыслях хоть чем-то выделяться из общего ряда. Это у нас, русских, в крови. Будь ты, дескать, семи пядей во лбу, но всегда помни, что ты не лучше других, ты такой же, как все, ну, я и норовил быть таким, как все.
   Потом еще Лев Толстой от самомнения поостерег. В школьные свои годы выписал я себе в тетрадь такую его цитату:
    «Человек – дробь. Числитель – это его внешние, телесные и умные качества, сравнительно с другими; знаменатель – это оценка человеком самого себя. Увеличить своего числителя – свои качества –не во власти человека, но уменьшить своего знаменателя – свое мнение о самом себе и этим приблизиться к совершенству –во власти каждого человека».    
    Мелькнула, шевельнулась  мыслишка, что числитель тоже можно изменять, причем как физические, так и  умные (умственные) свои качества, но не станешь же при своей худосочности  считать себя проницательнее Льва Толстого, и я старался изменять себя лишь уменьшением знаменателя. Соответственно в поведении удовлетворялся стандартными общераспространенными идеологическими догмами.
     А у нас, кажется, ни Шекспира, ни нового  Льва Толстого пока что не просматривается. В быту, в повседневной жизни здравый смысл формулируется без всяких мудрствований  с простонародной иронической усмешкой: «Не высовывайся!» В смысле, не выставляй себя умнее, лучше других, это нескромно! Ну, был я последовательно со школьных лет пионером, комсомольцем, и не высовывался. Как окружающие, так и сам руководствовался партийной дисциплиной и обывательским правилом «на чьем коню едешь, тому и песни пой». И хотя не считал себя законопослушной посредственностью (ну как же, как же, это я-то заурядная посредственность?!),был по существу таковым, растворяясь в массе.
      А тут вдруг обстоятельства не просто подтолкнули – подвигли к тяжким, более чем неприятным, зачастую самому себе противным раздумьям: и собственная жизнь на исходе, и 100-летие Великой Октябрьской социалистической революции, а я, увы, как пушкинский старик у разбитого корыта. А если твой начальник над тобой – посредственность? Ах, как часто человеческое достоинство и служебная карьера были из-за таковых несовместимы. Честность, милосердие, доброта и многие другие благородные чувства расценивались как пережитки проклятого прошлого. Открытый, гордый взгляд, слово правды воспринимался власть предержащими, как вызов. Выгоднее смотреть  подобострастно, а то и откровенно заискивающе.
      Вот в том-то и суть моих душевных терзаний. Действительно, шутка ли – 100-летие Великого Октября! Там же, в этом  столетии, ого-го сколько мы наломали дров - нельзя не оглянуться. Там и тот свирепо бодливый бык, которого надо брать за рога. Гвоздануть бы, как мой дед Терентий Денисович, меж рогов, так – увы! – выходит, этот бык его опередил.  Почешешь, поскребешь затылок!
    Нельзя сказать, что масса взбурлила, но даже с виду безмолвная равнодушной не осталась. Пушкинское классическое «народ безмолвствует» не означает «народ пассивно не думает». И если он безмолвствует, то это не значит,  что не понимает происходящего. Он не лезет на рожон, ради самосохранения, но молчанием и выражает свое к окружающей жизни отношение. А вот уж каково оно – это его отношение, тут поразмыслить нужно посерьезнее. Бури явные и тайные страстей кипят, бушуют широко. Для одних это – да, была и остается Великая Октябрьская социалистическая революция, для других – Октябрьский переворот. Для одних –неотвратимое, обусловленное объективными законами общественного развития, начало и неотвратимое шествие коммунизма. Для других – утопия, красивая сказка и растянувшийся на семь десятилетий большевистский коммунизм с фашистскими жестами, ленинско-сталинский террор.
     Таким макаром, суть моих терзаний-причитаний можно сформулировать так. Поскольку жизнь моя прошла в советскую эпоху, я всю жизнь безоговорочно верил общераспространенной коммунистической идеологии как Богу, а тут ее объявили чистейшей воды ядовито-розовым туманом-дурманом. Как говаривал мой дед Кондрат Антонович, туманом с дуринкой. Как раньше была опиумом для народа религия, так следом таким же опиумом стал марксизм-ленинизм. И если это так, то какой же тогда я круглый дурак! А если это не так, то какой же я тогда круглый невежда, заблудившийся в трех очевидных соснах!
      Душа на разрыв и мозги набекрень!   И причина тому - крушение, развал СССР и катастрофа советской коммунистической идеологии. Могут, конечно, сказать, что не надо вот так, с маху бросаться в панику, терять веру в великую идею построения светлого коммунистического будущего. Да, СССР развалился, погиб, загремели в тартарары и все страны социалистического содружества в Европе. Но!..
     Но  ведь не погибли под грузом социальных  и идеологических проблем, живут, здравствуют и успешно развиваются Китай, Вьетнам и Лаос.  Идут по пути социализма Куба и КНДР. В 85 странах мира, обмениваясь опытом и крепя содружество, действуют 120 коммунистических партий. То есть крушение коммунистического режима в СССР – не конец истории и не исчерпывающий конец коммунистической теории. Так? Так. Можно смело полагать, что эти 120 коммунистических партий незыблемо верят в неотвратимую победу коммунизма, уверенно смотрят в будущее, продолжая развивать и совершенствовать теорию и практику построения коммунистического общества.
     Вот, внушают нам умные дяди, великий гений Ленин глубоко постиг законы общественно-политического развития и правильно нам дорогу указал.  Вон сколько ему типовых памятников повсюду понатыкано, где он стоит с призывно указующей рукой: вперед, вперед, прямой ленинской дорогой к коммунизму! – счета нет. А если на то пошло, то коммунизм – это и не его выдумка. Это он в эмиграции нахватался утопических фантазий, да нам, дуракам, и подсунул. А мы и рады стараться. Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет…
      И опять, опять нам, русским, неймется. Опять кому-то и во что-то хочется верить – китайцам, вьетнамцам, лаосцам, кубинцам да корейцам. Очень уж не хочется с красивой мечтой расставаться, но...
     Но это – глобально, глобусно-земшарно, сподручнее о личном.  Но вместе с тем и невольно и не только о своем. В рухнувшем СССР сколько человек состояло в КПСС? По различным данным что-то около 20 миллионов. Огромнейшая армия! В ее распоряжении многочисленные союзы журналистов, писателей, художников, композиторов, мощная полиграфическая база, миллионные тиражи журналов, брошюр, газет, дома творчества, санатории и персональные дачи, прижизненные издания собраний сочинений, премии и спецпайки. Эвересты можно сложить из академических трудов адептов марксизма-ленинизма и эпопей в соответствии с  научно выверенным методом социалистического реализма.
     Передовой авангард мирового пролетариата. Как на все лады трубили – непобедимый и легендарный, овеянный славой побед, победоносный! А что в итоге? А в итоге, давайте смотреть правде в глаза, полнейший позор.  Ведь сколько осталось верными? Если судить по численности КП РФ – Коммунистической партии Российской Федерации, что-то всего лишь около 150 000. А?..
     Мучительно, с горечью, с тоской, со стыдом прикидываю.
     Тысячи и тысячи, десятки тысяч и сотни тысяч, почти два  миллиона советских людей якобы как святыню носили возле сердца красную книжицу - партийный билет члена КПСС, в коем возглашалось, что Коммунистическая партия Советского Союза – это ум, честь и совесть эпохи. И вдруг…
     И вдруг из каждого миллиона советских коммунистов только один – один! – остался верен этому утверждению. Значит…
    По элементарной логике десятки миллионов советских коммунистов и их сторонников, как верблюд на обозлившего его человека, с омерзением плюнули на эту партию и шарахнулись от нее врассыпную кто куда.  Выходит, либо они,  в том числе и я, поскольку не вступил в КП РФ, оказались людьми без чести и совести. А вдруг – наоборот? А может у них-то как раз честь и совесть затаенно сохранились и пробудились. А у  твердокаменных членов КП РФ продолжают оставаться загипнотизировано окаменелыми. Зомбированными. Так ли, иначе ли, плевок-то вон какой – на все минувшее столетие так называемого Великого октября. Попробуй отмойся, как говорят в таких случаях, поди докажи, что ты не верблюд!
     Хочешь не хочешь, по простому арифметическому подсчету из каждого миллиона советских коммунистов только один – один! – не опозорил высокое звание коммуниста.
    Один, черт побери, один!
   Один единственный - из миллиона!
   Называя вещи своими именами, из каждого миллиона советских коммунистов всего-навсего лишь один не оказался двурушником, жалким трусом, дезертиром и предателем. Во всей многомиллионной массе, как в огромном стаде, наподобие овечьей отары, разделенной для удобства управления на отдельные первичные, сравнительно небольшие по численности парторганизации, был парторг, секретарь - своего рода  пастух, надсмотрщик, сторож. А – не устерегли, не уберегли разбегающихся. Потому как сами эти пастухи первыми дезертировали. Остались в стаде лишь самые покорные. Выгодная позиция для самооправдания.   
    Впечатляет? Увы – наповал! Выходит, миллионы и миллионы, почти два десятка миллионов членов КПСС коммунистов из себя корчили, ни бельмеса не соображая в идейном коммунистическом тумане-дурмане марксизма-ленинизма. Да, пожалуй, и не пытались что-либо там соображать. Доверяли, верили: там, наверху, правящая партийная верхушка все знает, все соображает, правильным ленинским курсом , к победе коммунизма ведет. Но Политбюро лицедействовало на своем уровне, низовые партъячейки на своем. А когда все загремело в тартарары, всю вину на правящую верхушку спихнули и от всего вообще напрочь отшатнулись. Вроде мы, многомиллионная масса коммунистов, тут и ни причем.
    Много позже в работах Иосифа Виссарионовича Сталина наткнулся на бесценно мудрое  его предостережение. Цитата заслуживает того, чтобы полностью ее привести. Выписываю:
      «Если Россия устояла пред напором мирового империализма – развила в себе силу, сотрясающую основы мирового империализма, то этим она обязана, между прочим, той сплоченной,  закаленной в боях и выкованной из твердой стали коммунистической партии, которая никогда не гонялась за количеством своих членов и первой своей заботой считала улучшения их качественного состава. Лассаль был прав, говоря, что партия укрепляется тем, что она очищает себя от скверны. В этой связи он напомнил о страшном примере -  крупнейшая в мире социал-демократическая партия Германии рухнула в пропасть, ибо увлекалась целые годы расширением своих организаций за счет всякой мелкобуржуазной дряни, которая и убила в ней дух живой»(Сталин И.В.,т.7, стр.13).    
     Словом, вот так и в КПСС напринимали миллионы буржуазной дряни, и из миллионов единицы были коммунистами по убеждению, а миллионы – фиктивно. То есть, коммунистами прикидывались, коммунистов изображали ради каких-то сугубо личных, корыстных, шкурных интересов. При этом опять же ради корыстных целей миллионы коммунистов спешили на партсобрания, партконференции и партийные съезды. Миллионны беспартийных покорно ждали разрешения быть допущенными в эти ряды, единодушно одобряли принятые решения, числилась в активном резерве. Уже среди советского рабочего класса и советской интеллигенции – аристократическая, партийной правящей властью подкармливаемая верхушка. По сути, строили светлое будущее совершенно, в которое совершенно не верили.
     И что получилось? А из брехни брехня и получилась. Почему же печальный опыт социал-демкоратической партии Германии не учли? И Сталин о том знал а – не учел?
     Позор? Позор! Или тут некая закономерность, которая неизбежна для любой партии?  Все равно стыд и позор! Кому? Да, выходит, всем тем миллионам якобы монолитного блока советских коммунистов и беспартийных. Да возьми они каждый хотя бы по булыжине – оружию пролетариата, какой бы удар врагам нанесли! Но они же не взяли. Наоборот, молчаливо покорно подставили шеи своим палачам.  Видели, на своем хребте ощущали, что вопреки красивым обещаниям жизнь в стране становится все хуже и хуже. Что в каком-то там Сингапуре живут лучше, чем в передовой стране социализма - СССР. А продолжали терпеть, на что-то надеяться. Это же черт знает что! Это же маразм какой-то! Не могло же так длиться вечно. Людям надело врать, заниматься обманом и самообманом. По Марксу, могильщиком капитализма был пролетариат, а с легкой руки истого марксиста Ленина могильщиком коммунизма оказались сами коммунисты, высокопарно именующие сами себя большевиками, верными ленинцами.
    Верными! Оч-чень верными! Закачаешься…
                ***
     Один из весьма любопытных для меня примеров. Священник в храме деревни Озера нашего Гдовского района – вчерашний заместитель командира роты по политчасти, старший лейтенант запаса. Коммунист. Политработник. Как повелось по определению Троцкого – комиссар. Это – раз. В деревне Кобылье городище нашего же района, что на месте Ледового побоища, настоятель местного храма на торжественной литургии читает проповедь. Слушаю – ну истинно язык армейской четкости, даже военная терминология речь пронизывает. Подхожу, становлюсь рядом, когда заканчивает, потихоньку спрашиваю:
     - Батюшка, где служили?
     Понимает с полуслова. Без запинки опять же по-военному чеканит:
     - Полковник запаса пограничной службы, заместитель командира дивизии по политической части, отец Николай…
   Из коммунистов коммунист. Верхушечный. Комиссар высокого ранга. Руководивший коммунистами целой дивизии. Обязующий своей должностью следовать его примеру. Ныне особо Псковским губернатором почитаемый за предательство идеям коммунизма. И мы обмениваемся вымученно натянутыми улыбками. И даже очень уж неохотным рукопожатием. И такие примеры, когда священниками стали вчерашние партработники и политработники, не говоря уж о рядовых членах КПСС. Естественно, якобы коммунисты-атеисты, далеко не единичные комиссары-выкресты. Сказать, что мелкобуржуазная дрянь, было бы неправдой и самоуспокоением. Слишком уж много среди советских людей оказалось безидейной дряни.
      А я ведь тоже состоял в рядах этой ленинско-сталинской партии. Чем, естественно, не мог не гордиться. А сегодня чуть заикнись о том, - с укоризной упрек: молчал бы уж, коммуняка задрипанный! То есть позор и на мою забубенную голову. Тоже, мол, рыльце в пушку, тоже, значит, какую-то корысть поимел. Хотел летать, хотел стать и стал военным летчиком, как нас тогда называли, гордым сталинским соколом. Ну, мне, само собой, объяснили, что быть сталинским соколом и не состоять в ленинско-сталинской партии просто непозволительно. Это, дескать, наводит на подозрение в твоей благонадежности. Естественно, как бы без колебаний, а по сути – вынужденно. Будто бы не корысти ради, а пользы для. А ведь тоже вроде как  небескорыстно.
    На нашу долю, фигурально выражаясь, выпала судьба растерянно-разачарованого сына романтично-пылкого и хвастливого отца. Все три революции в России не оправдали народных надежд. В этом не хочется признаваться, но что видим, то видим. И сами собой вспоминаются строки мудрого Лермонтова:
                И прах наш с совестью судьи и гражданина
                Потомок оскорбит язвительным стихом,
                Насмешкой горькою обманутого сына
                Над промотавшимся отцом…
    Как же быть? Как после этого жить на белом свете? А ведь живу. По Декарту: мыслю – следовательно существую. Да, видать, и мыслю не ахти как уверенно, постоянно в чем-то сомневаюсь. А с такого что и спрашивать? Кроха, крупинка, микрокрупинка,  мельчайшая человеческая песчинка  среди семи миллиардов населяющих ныне нашу голубую планету обитателей. Из миллиардов! Однако же мои микроничтожные, сугубо личные физические и душевные недуги, боли и терзания для меня все-таки не меркнут на фоне глобально-земшарных. Мудро, глубокомысленно мой кумир, мой идеал, мой любимый Лермонтов в свое время тоже печально вздохнул:
                Кто может, океан угрюмый,
                Твои изведать тайны? Кто
                Толпе мои расскажет думы?
                Я или Бог. Или никто.
      Русская народная мудрость поговоркой о том же еще проще гласит: своя рубашка ближе к телу.  В необозримой россыпи миллиардов человеческих песчинок и в исторических масштабах тысячелетий  и даже в своем столетии  я, конечно, не из образцово-показательных  индивид, нет.  Увы, увы, но что факт, то факт, не отвертишься! Но тут о другом на душе кошки скребут.  Вон как возвышенно, как вдохновенно громыхнул полководец пролетарских поэтов Маяковский:
                Если бы выставили в музее
                Плачущего большевика,
                То целый день в музее
                Торчали б ротозеи.
                Еще бы, такого не увидишь и в века…
     И вот ведь в год столетнего юбилея большевизма я, вчерашний-позавчерашний по простофильству своему, член КПСС – стенаю от боли душевной. Почти вслух противно ною от невыносимых нравственных терзаний. Плачу. Ну, не то чтобы горькими слезами обливаюсь, но стону, как горьковские гагары перед бурей, и тоскливо причитаю. Стараясь держать марку, внешне хорохорюсь, но внутренне, в душе – истинно  плачу. Хотя большевиком как таковым и не был. Состоял уже не в РКП(б), ни в  ВКП(б), а в КПСС, то есть, был не большевиком интернационалистом, а только просто коммунистом.
     Меж тем, слава Богу, в комиссары и в попы не занесло, замечу, поскольку был коммунистом русским.  Даже имею  право, слегка перефразируя Гоголя, благодарить Бога за то, что был коммунистом именно русским!  По сути, в душе таковым и остаюсь. Так что пожалуйста, выставляйте меня в музее. Посочувствуйте, послушайте мои старческие стенания, мой юбилейно-поминальный плач. Юбилейно-безидейный плач дряхлого русского коммуниста.
     Ладно, посыпаю голову пеплом. Допустим, я – слабак, хлюпик. Но что делается с теми, кто сегодня еле сводит концы с концами, при государственно-социальном античеловеческом существоании пытается выжить при безработице? В их глазах и голосах тоже обида за обман и самообман, слезы, страх, и полная неуверенность в завтрашнем дне.            
                ***
    Поконкретнее в таких обстоятельствах лучше уж о сугубо личном. Не то, чтобы убедительнее, но своя боль больнее, и обо всем судишь со своей колокольни. Как ни отмахиваюсь,  сколько себя помню, всю жизнь перед моим мысленным взором туманно маячит нечто вроде навязчивого видения. Или остановленного кадра из некоего кинофильма.  Меня, малолетнего, держит  руках моя любимая баушка ( я звал ее так – баушка)Дуня.  Перед нами толпа чужих, злобных, что-то сердито кричащих и машущих кулаками людей с красными знаменами и плакатами. Вдруг – резкий, больно хлестнувший по ушам звук выстрела, и – надо же так случиться! – слепая, нечаянная пуля, известно же: пуля – дура! -  баушке под грудь, подвздох - аккурат под меня. Ой! Ах! Грох оземь, и – мрак, тьма.
     До сих пор перед глазами туман, мрак, кровавое марево…
     Частный, редкий, единичный, исключительный до неправдоподобия случай из сугубо индивидуальной жизни? Случайность?
    Допустим. Но мне-то от этого не легче. И потом, как оказывается, не такой уж и единичный…
    Временами тьма забвения  редеет, но все равно вижу все это смутно, как в тумане. Не исключено, что тетя Гаша рассказала мне об этом  много позже. Но в том-то и беда, что такой эпизод в моей жизни действительно был. Помню ведь, отчетливо помню, что  тяжело раненая баушка долго лежала, не вставая с постели, так как ходить уже не могла. У нее отнялись и, наполняя избу удушливым трупным запахом, начали заживо гнить ноги. Попросту говоря, смрад в избе – дышать нечем. А я лез к ней со своими слюнявыми поцелуями, и она еще гладила меня по головке. И даже что-то ласковое мне шептала. И даже сказки  в полушепот рассказывала…
    Стояло жаркое лето, тетя Гаша (Агафья Семеновна), невестка, жена дяди Коли, обкладывала баушку охапками горькой, остро пахучей полыни, но это не помогало. Врачей в дальней лесной деревне не было, везти полуживую баушку по тряской проселочной дороге за сотни верст в далекий город было не на чем, да и бесполезно: живой не довезти. В невыносимо тяжких мучениях она умерла.
     Умерла…
    Бабушка… Баушка, что во мне души не чаяла, а я – в ней! – умерла. Была, жила, и вдруг начала все жалостливее и все слабее стонать, нехорошо пахнуть, потом однажды не проснулась и стала холодной.  Ее зачем-то положили в большой деревянный ящик. Я встревожился:
     - Зачем? Зачем? Там же баушка! Моя баушка…
    Мне объяснили, что это такой домик, где ей хорошо спать. После чего в моих воспоминаниях то ли проблеск собственной памяти, то ли обрывки чьих-то рассказов, но острой  болью врезались в душу ее похороны. Когда домик со спящей баушкой опустили в глубокую яму и начали засыпать землей, я дико закричал, забился в истерике и потерял сознание.
    Какой это был день, какой год – о каких-либо датах тогда еще и понятия не имел. Много позже услышал, что случилось это в год, вошедший в советскую историю под названием «Год великого перелома.» Великого – в смысле великой важности при переходе страны к строительству светлого коммунистического будущего. Остается лишь сквозь  зубы процедить:
     - Да здравствует год великого перелома!..
    Глотаю подступивший к горлу тугой комок. Александр Исаевич Солженицын назвал тот год годом перелома хребта русского народа, а тогдашнюю большевистскую власть игом страшнее монголо-татарского. Солженицына за его воззрения анафеме предали. Можно не сомневаться, такой же отзыв получу. Посему молчу. Безмолвствую. Да никакими словами и не передать всего того, что после всего пережитого творится в душе. Самому себе не верится, что это происходило и не в ленинско-сталинских концлагерях, но происходило в жизни и, в частности,  на моих глазах и непосредственно со мной.
     Хотя кому какое дело до моих бед и переживаний! Очень уж мы, русские, разъединены, раздроблены. Нет у нас теперь КПСС, нет организующего ядра, а мы до того во всем разуверились, что не верим и в КПРФ…
    А деревня  была большая. Вернее называть селом. Посередке возвышался трехэтажный, с белеными известкой кирпичными стенами и такой же кирпичной кладки высокой трубой  винокуренный завод, возведенный еще до революции и принадлежавший какому-то богачу еврею. Как сельчане о том попросту говорили, тот жадный жид гнал там из местного картофеля спирт, держал по всей округе собственные шинки и кабаки, на чем баснословно наживался, нещадно эксплуатируя и немилосердно спаивая и без того нищее население.
     Местность, между прочим, была такой, где кукареку деревенского петуха одновременно слышен и в России, и на Украине, и в Белоруссии. Здесь в свое время из соседней Польши расселилось много таких вот жидов, коих называли арендаторами, шинкарями и кабатчиками. По поручению царского правительства обследуя там положение дел, известный русский поэт Гаврила Державин доносил:
    «К вящему же их расстройству не токмо в каждом селении, но в иных и по нескольку построено корчем, где продается по дням и ночам вино. Сии корчмы не что иное суть, как сильный соблазн для простого народа. В них крестьяне развращают свои нравы, делаются гуляками и нерадетелями к работам. Там выманивают у них жиды не токмо насущный хлеб, но и в землю посеянный, хлебопашеские орудия, имущество, время, здоровье и самую жизнь».
    Жиды той поры выманивали, а после революции большевики, обмолвлюсь, с еще большей алчностью действовали. Российский царизм то ли не сумел, то ли был заодно и не захотел справиться с  жидовско-кабацким засильем. Большевики уверяли, что царизм сознательно спаивал народ, чтобы пьяным народом легче было управлять, но не справились (или тоже  не захотели справиться с этим злом и большевики?!). Возле того винокуренного завода пьянство как процветало при треклятом царизме, так с не меньшим буйством продолжало процветать и при большевистском режиме.
     И вот уже  в советские годы  недовольные заводчане, не исключено, что спьяну, однажды взбунтовались. Пытаясь разогнать разбушевавшихся, явно не трезвых бунтовщиков, большевистские отряды ЧОН (чрезвычайного назначения) начали стрелять для острастки в воздух. А какой-то вдрызг пьяный блюститель порядка  пальнул в толпу. Пьяному, известно же, и море по колено, и в мозгу, и в глазах помутнение. Вот наделенный широкими полномочиями то ли «чекист»,  то ли «чоновец», зная свою безнаказанность, и  бабахнул в нас с  бабушкой. Чуть-чуть повыше – угробил бы и  меня.
    И был тот ретивый усмиритель бунтовщиков – о, роковое стечение случайностей! -  ни кто иной, как мой папашка. Коего я потом и в глаза не видел, потому что мама тут же с проклятьями – «чтобы и глаза мои тебя не видели!» - выгнала, вытурила его вон. И все его барахло с проклятьями за порог вышвырнула. Все, до последнего носового платка. Мне на память даже фотокарточки не оставила. Так что же, спустя годы и годы, мне что прикажете с  этим делать? Радоваться? Гордиться? Хм, если не сказать, что я его возненавидел, то горько восскорбел и отсутствующего заочно невзлюбил. Так невзлюбил, что и от фамилии его отказался, и по своему заявлению переписался на фамилию отчима. И получилось истинно по Лермонтову:
                Ужасная судьба отца и сына:
                Жить розно и в разлуке умереть…
     То есть, чтобы жизнь была нормальной, сын с рождения должен жить, расти и воспитываться при родном отце. Да и отец должен жить обязательно при своем сыне, а не в разлуке навечно. А тут…
     А тут иронии судьбы было зачем-то угодно, чтобы и отчим Иван Федорович у меня тоже оказался чоновцем. Гордое в те годы название «чоновец» происходило от аббревиатуры ЧОН – части особого назначения, созданные в августе кровавого 1918 года по Декрету, подписанному лично Лениным. Иначе – коммунистические дружины, то есть – военно-партийные отряды, являющиеся боевыми силами большевистской партии. На них возлагались самые срочные и трудные задачи по беспощадному подавлению заговоров и мятежей против революционной власти. В состав ЧОН включались коммунисты и им сочувствующие в возрасте от 17 и до 55 лет. Руководящие партийные органы имели право использовать чоновцев по своему усмотрению.
    Войска ЧОН имели в своем составе все рода войск – пехоту, кавалерию, артиллерию и даже бронеотряды. Но поскольку в стране  наиболее широкие масштабы приняли крестьянские антибольшевистские восстания, развернувшиеся в вооруженную борьбу, на чоновцев возлагались функции карателей. В дальнейшем их вообще слили с ЧК – Чрезвычайной Комиссией под руководство печально знаменитого железного наркома Феликса Эдмундовича Дзержинского.
     И тут у меня в запоздалых моих раздумьях полное смятение. Мне уже внушили, что железный нарком Феликс Дзержинский – это  пламенный чекист, благородный рыцарь революции, великий и самоотверженный, не щадящий себя в борьбе за построение коммунизма. И вдруг читаю  в различных, в советские годы недоступных мне книгах нечто совершенно обратное. По свидетельству первого наркома (народного комиссара!) юстиции Штейнберга,  Ленина постоянно угнетали  переходящие в страх опасения того, что русским людям по их характеру прирожденно недостает твердости.
    «Мягок, слишком мягок этот русский, - внушал Ленин соратникам. – Он не может проводить суровые меры революционного террора». Поэтому  ВЧК(Всероссийская Чрезвычайная комиссия) комплектовалась почти исключительно из инородцев, а наркомом назначен Дзержинский, говоривший на ломаном русском языке с чудовищным польским акцентом. Примечательно, что поляки называли его евреем. Как позже русоненавистника Збигнева Бжезинского. Не зря, наверно, тут даже созвучие есть: Дзержинский – Бжезинский. Одного поля ягоды!
    Русский историк С.П.Мельгунов в документе эпохи книге «Красный террор в России» писал , что «ясноглазый рыцарь революции, пламенный чекист» Феликс Дзержинский был, оказывается, мрачным убийцей, жесточайшим садистом и палачом. И его подручные в массе свой были такими же, как и он, инородческими русоненавистниками. В основном по национальности –евреями. Точнее – жидами. А в Москве в ВЧК в 1919 году  более 2000 человек служили сплошь латыши. Они вообще занимали особое положение в учреждениях ВЧК.  Они служили там целыми семьями и являлись самыми остервенелыми адептами большевистского режима. Это была своего рода чужеземная опричнина. Они верховодили и зверствовали, даже совершенно не владея русским языком, стекались сюда «как в Америку на «разживу».
     И тут такая весьма любопытная и примечательная перекличка. А.И.Солженицын в своем трехтомнике «Архипелаг ГУЛАГ» пишет, что начальники концлагерей были все на подбор не русские, а евреи. А охранники, конвойные и надзиратели, как правило, представители советских нацменьшинств. Есть над чем призадуматься, не правда ли?
     О латышах и прочих революционных инородцах мой дед Кондрат Антонович тоже свое нелицеприятное мнение имел. Никакие они не революционеры, а русоненавистники, грабители и палачи.
     Сколь это ни узко, о том, что они вытворяли, я мог судить по загадочному баснословному в короткий срок обогащению моего дорогого отчима. Он, во-первых, тоже доводился Кондрату Антоновичу пасынком, и фамилия у него была какая-то, по мнению простых людей, барская, сдвоенная через черточку – Каширин-Играев. Так что когда мне из-за пожизненной неприязни к кровному, как сейчас говорят, биологоческому отцу пришло решение поменять фамилию, я самолично присвоил половину отчимовой. Но это уже потом, много позже.
     А еще любопытно, что в нашей избе благодаря его чоновским стараниям на стенах появились никак не гармонирующие с бедной деревенской обстановкой богатые, в золоченых рамах,  картины живописи. У простых крестьян в ту пору ни моды такой не было, ни тем паче – денег, чтобы такой роскошью обзаводится. На деревянном,  некрашеном полу – роскошные ковры. На деревянных, так сказать, самодельных кроватях, где еще недавно лежали матрацы из мешковины, набитые соломой, взамен невесть откуда пуховые перины, белоснежные простыни, отнюдь не деревенской выделки шерстяные одеяла и подушки в красивых наволочках. Ходила сплетня, что он однажды приволок откуда-то даже целую наволочку каких-то керенок, да они быстро устарели.
      А более всего удивляло, что в ту пору, когда все в деревне носили лапти, отчим заимел несколько пар яловых и хромовых сапог, ботинок с блестящими резиновыми галошами и красивых костюмов. Шкафов и вешалок у нас не было, поэтому все это богатство аккуратно укладывалось в огромный дедовский сундук и от моли пересыпалось нафталином.
    Хорошо помню, что таким образом там было уложено аж 17 шикарных, модных по тому времени костюмов. Костюм черный, костюм темно-синий, костюм серый, костюм в белую полосочку, костюм коричневый и так далее – на любое время года и на любую погоду. Носить их отчим конечно же каждый день не носил, но надевал, чтобы покрасоваться в богатом, поражающим воображение аристократическим наряде. Особенно любил он почему-то диковинной кройки тужурку кофейного цвета с галунами на груди, которую загадочно называл черкесской. 
     В богатстве этом я в своем бедном деревенском детстве вообще-то ни бельмеса не смыслил. Удивлялся только, недоумевал, зачем одному человеку столько дорогой одежды и дорогих вещей.
     И опять современному читателю требуется пояснять, что к чему. Какую у нас в деревне тогда носили одежду? Что называется, обыкновенную – полотняную, домоткано-посконную, которая добывалась-доставалась превеликим домашним ручным трудом. В середине зимы, а то еще и с осени, в каждой избе устанавливался самодельный деревянный ткацкий станок. Как его называли – кросна. Помню такие стихи были:
                Будешь ткати ты кросны,
                Поджидать доли-счастье в молодые весны…
     Вытканные из льняной пряжи вручную многометровые полотнища замачивали в огромной дубовой бочке, затем «бучили» - заливали водой и, опускали в нее  накаленные добела камни и выпаривали в кипятке. Из бочки столбом валил горячий – сторонись, обожжет! –густой пар, внутри нее грохотало, гремело, словно перекатываясь. В мае месяце выполасканные в реке холсты расстилались на зеленой траве отбеливаться под лучами солнца. Потом из этой «материи» и шили для повседневной носки свитки, рубашки и штаны, которые были дороже всяких денег.
      Из льняного полотна были простыни, полотенца и скатерти. Из боле тонкого полотна вручную опять же шили праздничные женские блузы, вышиваные платья и юбки, которые называли сарафанами и саянами. И чем больше такого добра лежало в огромном домашнем сундуке, тем богаче и уважаемее считался хозяин. А тут вдруг откуда ни возьмись – аж 17 костюмов! Да не из полотна, а – дорогих, фабричного шитья. В деревне - городских! Мужику - господских! Чоновцу – буржуйских!..
    Потом, когда начал что-то понимать, смекнул, что имущество это было изъято отчимом у репрессированных и уничтоженных как класс богачей-помещиков. Прямо говоря – награблено. О чем по мальчишеском прямодушии своем однажды и выпалил, высказал к тому свое пионерское презрение.  За что и получил крепкую оплеуху. И когда уже после Великой Отечественной войны я незваным гостем приехал к нему в отпуск из военного училища и переступил порог его избы, он меня не пригласил даже присесть. Истинно незваный гость хуже татарина, за что и заслужил от его ворот бесцеремонный поворот. Я уже и забыл о том, а он не забыл. Злопамятным оказался вопреки моему желанию видеть его моим отцом. Можете представить себе, что творилось у меня в душе. Хотя, понимаю, тоже можно житейской частностью назвать, и кому до того какое дело.
     О чем это я тут? А – не знаю. Со стороны, говорят, виднее. Может со временем со стороны кто додумает, как это так получается, что вчерашний голодранец быстро становится капиталистом, а из коммуниста – отъявленным бандитом, фашистом и палачом …
    А далее и совсем уж какая-то трагикомическая ирония судьбы: изгнанный мамой столь драгоценный мой родной отец жил потом в его родной деревне под  названием – Чертовичи. Словно и все там проживающие, и он в том числе, были чертями и чертенятами. А это что-то в километре от железнодорожной станции Клинцы. И однажды, уже шестнадцатилетним оказавшись там проездом, я не выдержал, не превозмог сыновьего инстинкта, решил посмотреть, хотя бы одним глазом взглянуть на родного отца и, сойдя с поезда, устремился туда пешком.
    И опять же  то ли ирония судьбы, то ли истинно судьба – прирожденное предопределение, разговор о том философски долгий, посмотреть-то я на него посмотрел, но не больше. Не стану вдаваться в подробности, получилось так, что знакомство наше и беседа продолжались накоротке не больше пяти минут. Стою перед ним, вижу – не хочется ему со мной разговаривать, и не он же меня искал, не он мечтал о нашей встрече. Сразу видно, что не назовешь же его чадолюбивым, любящим отцом.
     Хм, дела! Коммунизм их, этих моих отцов-отчимов, сделал их такими, или такие, как они и строят коммунизм? Так зачем же мне таким отцам в сыновья нежеланному навязываться?
      Итог – чуть перефразируя строки Некрасова:
                И пошел я прочь солнцем палимый,
                Повторяя: суди его Бог…
     Правда,  день был не солнечный, с неба хлестали холодные струи дождя вперемешку с мокрыми хлопьями снега, и я в своей на рыбьем меху солдатской шинелке насквозь промок, но это уже малоинтересные детали…
     Охти-охти, роковая нелепость, глупейшее, мерзейшее, подлейшее предопределение, но так начинались мое крестьянско-деревенское  детство и советско-армейская юность. Мое, присовокуплю, советское, по пропагандистски радужным большевистским уверениям, счастливое коммунистическое будущее. Говорят, детство – золотая пора жизни, определяющаяся всю дальнейшую судьбу человека. Потому и запоминается на всю жизнь, и остается в памяти самым ярким воспоминанием. А мне что вспоминать? Рабочий класс в союзе с крестьянством, порываясь строить социализм, бунтовали против несправедливостей «за землю, за волю, за лучшую долю», а обрекли меня на затяжное горе и  неизбывные душевные муки.
    Скажете, между величайшей в мире идеей построения коммунизма и этим  нелепым стечением обстоятельств нет никакой взаимосвязи?  Для вас – нет, а для меня – извините! В том-то и суть, в том-то и беда, в том-то и общенародное горе, что каждая вроде бы сугубо личная судьба неразрывно связана с судьбой общенародной и наоборот.
    В поддержку моего самооправдания тут и еще мыслишка. Если о том говорить, кто читал Солженицына и Ваарлама Шаламова, знает: тысячи и миллионы изломанных личных судеб и растерзанных человеческих жизней…А гуртом (за компанию) и страдать-бедовать, как исстари говорят на Руси, мыкать любое горе легче.
    Легче ли? Не наоборот ли? Но так ли, иначе, главное – вместе с близкими и родными людьми, с родным народом.
      И еще в этой связи навязчивое видение. Я изо всех своих малолетних силенок,  опрометью мчусь, гонюсь за стремительно уезжающей от меня повозкой. Не карета, не пролетка, не коляска, не бричка – те красивее и легче, а обыкновенная хозяйственная повозка,  какой давным-давно не сыщешь уже и в музеях, а я слышу, как она тарахтит, и явственно вижу, как клубится взвихренная ее колесами пыль. Сливаясь в призрачный круг, мелькают спицы, все далее и далее удаляясь от меня и пропадая в туманном мареве небосклона. Там, в повозке, покинувшая, бросившая меня любимая моя мама. Выдохшись, с разбега шлепаюсь ниц в горячую дорожную пыль и, не взвидя белого света, в отчаянии захожусь в истерике.
     Мамочка, мамочка, мамочка!..
    Представьте себе, до сих пор помню ту свою детскую истерику. Поймите мое душевное состояние, мое бесконечное отчаяние: мама меня бросила…мама… Не стало любимой бабушки, а теперь не стало и мамы.
    Я никому-никомушеньки не нужен…
    Меня бросила даже мама…
     Я не нужен и маме…
     Даже маме…
     Вспоминаю тот момент, пишу о том, когда одной ногой, как говорят в таких случаях, давно уже там, в потустороннем мире, а в груди неизбывная щемящая боль. Детская рана – не заживает, кровоточит до конца жизни. Не понаслышке, по личному жизненному опыту знаю,  если ребенок растет в родной семье, уже сама атмосфера родительского и только именно родительского присутствия согревает и каким-то неизъяснимым образом, можно сказать, инстинктивно формирует его душу. Собственно говоря, в этом и состоит семейная функция родителей – дать ребенку заряд уверенного самоощущения, чувство своей нужности в жизни и уверенности в своих силах. Если ребенок получил такой заряд, этого топлива ему хватит на всю жизнь. Если же он с младенчества ощущал, чувствовал, видел и с годами все больше осознавал свое сиротское одиночество, эта пустота будет до конца дней невосполнимым вакуумом зиять в его неизлечимо травмированной душе.
    Помню, мне очень хотелось иметь отца. Своего. Родного. И поэтому я со злостью думал: какое мне дело, почему мои папа и мама не захотели, не смогли, не сумели жить вместе?!    
    Меня родительского семейного тепла безжалостно, беспощадно лишили. Обездолили. Мне не только тогда, зареванному, не способному в детском отчаянии что-либо соображать-понимать, но и  поныне и в толк  не возьму, как это вдруг моя драгоценная мамочка в свои каких-то девятнадцать лет оказалась в ту пору так называемым ДВН – дочерью врага народа. В эпоху классовой борьбы крестьянская дочь, стало быть, дочь врага пролетариата, она родила меня семнадцатилетней, сама по сути была еще дитем.  И ей, избегая ареста и ссылки, как и старшим братьям пришлось удирать из деревни. Куда? А куда глаза глядят. Вот она неведомо куда и укатила. А я…
     Долго ли, коротко до щенячьего визга реву, вою, скулю валяюсь там в пыли посреди дороги – о том еще и понятия не имею, а уже внук врага народа. (Травмированной душой – поныне). Жесткая, грубая пятерня подхватывает меня под грудки, ставит на ноги,  шершавая ладонь утирает залитое слезами, замурзанное лицо, суровый голос сердито обрывает:
      -  Цыть, так твою так!  Цыть, несчастный!..
     Унял ребенка! Успокоил. Утешил. И никакой жалости, одна холодная жесткость. Или – жестокость. Как будто я в том и виноват, что мне выпала такая сиротская доля. А мне так хотелось, чтобы меня пожалели. Чтобы хоть кто-нибудь пожалел. И какое мне дело, и могу ли быть благодарным тому, что по сути великий Ленин и Великая Октябрьская социалистическая революция  отобрали у меня моих папу и маму, лишили меня нормального детства. А в дальнейшем – увы, вырубили под корень, уничтожили и всю нашу большую крестьянскую семью. О беспощадный век большевизма, эпоха красного большевистского террора -  увы, увы!..
    Спасибо тебе, гений всех времен и отец всех народов товарищ Ленин, спасибо тебе, Великая  Октябрьская социалистическая революция!..
    Тип-топ, тип-топ. Ладно. Перебьемся. Топай, сынок большевистского чоновца, пасынок такого же чоновского чуда и внук врага народа! Угораздило же тебя, дернул черт появиться на свет божий в интернациональной семье замечательной советской страны!
    Да и так ли для таких, как я, все было так величественно прекрасно? Времена не выбирают, в них живут и умирают
    Кто это был, кто меня тогда подобрал – дядя, дед? - не знаю. Даже зрительно не представляю. Наверно, в зареванных глазах мутился белый свет. После смерти бабушки Дуни остался вдовый дедушка Терентий Денисович, и одиннадцать дядей. То есть, как я уже поведал ранее, у него было одиннадцать сыновей и двенадцатая дочь – моя мама.  Они  с баушкой все хотели доченьку, а рождались все сыновья. Вот и нарожали. По нынешним временам, когда в семье один-два, максимум – три ребенка,  о подобном  страшно и помечтать.  Легко ли  этакую ораву прокормить и вырастить!? А ведь прокормили и вырастили.  В те, так сказать, великие, эпохально исторические дни на кого-то из них и оставила меня, малолетнего, моя невесть куда умчавшаяся, спасавшая себя от революции безидейная маманька.
    Не повезло мне, значит. Не были мои родители, большевиками-революционерами.  Только и всего. Мелочь. Пылинка на дороге истории.
                ТУМАН  ИСТОРИИ
      В дальнейшем помню, на такой же повозке, что увезла маму,  постоянно куда-то везут меня. Особенно отчетливо вижу, как наотмашь хлещут косые струи шумного дождя, меня прикрывают мокрой холодной рогожной дерюжкой, я опасливо выглядываю из-под этой дерюжки, и мне интересно и страшно.
    Потом, помню, какое-то время, очевидно – неделю или месяц, живу в семье одного дяди, неделю или месяц – в семье другого, неделю или месяц – в семье третьего и так далее. Они расселились по разным деревням, вот к ним меня поочередно с рук на руки и перебрасывали. В одну из таких  поездок нас останавливают на полдороге какие-то одинаково одетые мужики с ружьями:
     - Назад!  Туда нельзя. Там голод. – И  как-то зловеще, в полушепот: - Там люди уже едят людей…
    О какой-либо хронологии тоже, разумеется, ни малейшего понятия. Посему и в повествовании моем никакой последовательности. Пытаясь разобраться, годы спустя сверяю воспоминания с реальностью. Широко известен голод 1921-1922 годов,  вызванный разрухой и неурожаем от сильной засухи. А этот запомнившийся мне эпизод  -  начало 1930-х. Мне  уже около четырех, помню отчетливо. Намертво впечатались, врезались в память ошеломившие до немоты слова: «Люди едят людей…» 
    Представляете? Воображаете? Люди едят людей?! Уй, уй! В России, теперь знаю, и раньше случались засухи, но с такими последствиями не помню. Ужас. И мы со страхом поворачиваем и во весь опор мчимся  назад. Ведь было, было, помню -было! Ледяным холодом людоедства  дохнуло и ужсом обожгло. И я в тряской телеге пытаюсь и не могу вообразить, как это человек может есть человека…
    А действительно было. Только в отличие от 1921 года Советская большевистская власть долгие годы держала этот второй страшный массовый голод в секрете как от зарубежной прессы, так по возможности  и от своего народа. Однако  говорят же, правды  не утаишь, как шило в мешке. С течением времени стало известно, что в тридцатых голод был устроен большевиками специально.
   Специально? В это трудно поверить, в это не хочется верить, но факт непреложен. Чтобы снабдить продовольствием города и армию, на голодную смерть обрекли деревню. При красивом лозунге «Да здравствует союз рабочих и крестьян» рабочий класс в лице «двадцатипятитысячников», количество которых разрослось свыше сорока тысяч, до последнего зернышка ограбил и без того нищенствующее крестьянство. А когда голодающие крестьяне в поисках пропитания толпами устремились в другие места, на дорогах против них были выставлены вооруженные армейские заградотряды.
    Вот, значит, какие запомнились мне одинаково одетые люди с винтовками в руках. А были еще и с пулеметами. Ибо в окруженной местности было  съедено все, что только можно было съесть. Съели кошек, собак, кротов, мышей, птиц. С деревьев была содрана кора, ее тоже съели. Ели траву, лишь бы чем набить желудок. Спасаясь  от голодной смерти, шли, брели истощенными, с помутненным рассудком, полубезумными, полуживыми массами перли напропалую из вымирающих родных деревень. Куда? А черт его знает, куда. А из огня да в полымя.
     Один красный командир из армейского загрядототряда оторопело негодовал:
      - Я старый большевик. Я боролся в подполье против царя. Я воевал в Гражданскую войну. Для чего я все это делал? Чтобы теперь окружать пулеметами голодающие деревни и приказывать красноармейцам стрелять по толпе крестьян без разбора? О,о-о!..
      Борис Пастернак в своем романе «Доктор Живаго» писал, что приведшая к такому ужасу коллективизация была настолько чудовищной ошибкой, что должна была быть исправлена любой ценой. Но вместо того, чтобы признать это, правду пытались наглухо скрыть, ибо голод и коллективизация были не ошибкой, а преднамеренным преступлением большевиков. В силу чего требовалось отучить людей думать, переломить их психологию и заставить поверить Сталину, который с трибуны партийного съезда торжественно заявил:
      - Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!..
     А  мне не становилось веселей. Меня продолжают перевозить из деревни в деревню - перекидывать с рук на руки от дяди к дяде, и везде повторяется одно и то же. Первые дни меня кормят вкусно. Перед глазами до сих пор яркая из далекого детства картина: полная до краев глубокая  тарелка ароматной  земляники, и я ем ее, черпая большой, столовой ложкой. Обычно земляничное варенье принято  смакуя есть маленькой чайной ложечкой,  а тут мне как желанному дорогому гостю – большой, столовой.
      Помните русское, давнее, народное, оставшееся сегодня разве что в сборниках устного народного творчества:
                - Тит, иди молотить.
                - Брюхо болит.
                - Тогда иди кисель есть.
                - А где моя большая ложка?..
    Да, но там было, значит, что есть, если большая ложка потребовалась. А мне уже назавтра не до жиру, быть бы живу. Помню, в той лесной деревушке с тетей Катей, женой дяди Павла, ходил в лес. Не на прогулку, не свежим воздухом подышать - по грибы. Найду грибок и бегу ей показываю, а она объясняет, как называется – белый, подосиновик, подберезовик или абабок, сыроежка или мухомор, и  какой съедобный, а каким можно отравиться. А мне так хотелось есть, что не утерпел, украдкой попробовал  сырые. Не зря же – сыроежки!
    А красные сыроежки – они же очень похожи на красные мухоморы. А я, видимо, перепутал, сжевал, проглотил, и меня вывернуло наизнанку. Пришлось тете Кате хватать меня в охапку и, задыхаясь от бега с тяжелой ношей, тащить домой, отпаивать мыльной водой. По ее словам, чудом жив остался, И ее перепугал до смерти. Хуже нет, давясь от слез, всхлипывала, за жизнь чужого ребенка отвечать. Жалко, мол, но и ответственно, и накладно, лучше сплавить кому-нибудь другому…
    А неприятные казусы случались по моей вине и  в семьях других дядей. Поэтому их жены, как их по-местному звали - дядины, быстро находили предлог поскорее от меня избавиться. И при мне безостановочно ворчали, бубнили будто бы самой себе под нос, но чтобы я слышал, и во всеуслышание слезливо всем жаловались: понаделают детей, а  ты их корми!  Чужой ребенок – это же лишняя ложка, лишняя крошка. А ребенок маленький, а рот большой, и прочее в этом роде.
    Даже частушка такая деревенская запомнилась:
                Ах, мать вашу так
                С вашими делами:
                Понаделали детей,
                Так кормите сами!.. 
      И  в каждой семье из-за меня – скандалы. И я это уже понимал: из-за меня! Я - чужой. Я - лишний. Я - неприятен. Я - обуза. И осталось у меня с тех далеких детских дней неизгладимое впечатление, что меня никто не любит, что я  всем в тягость и никому-никому не нужен. И сложилось впечатление, что ни в одной семье между мужем и женой нет мира и взаимопонимания. Из-за чего долго, до двадцати семи лет боялся жениться.
      И вот еще помню, уже и не в повозке, не на телеге везут, а ведут куда-то за руку пешком. Мне примерно пять-шесть лет. Темная-темная дождливая ночь. Раскисшая дорога через густой, мрачный лес из деревни Горки в деревню Выдренка. Сплошь лужи, босые мои ноги вязнут в обжигающе холодной жидкой грязи. Пройти надо семь километров, а для меня это семь верст до небес, и все - лесом. Я задыхаюсь, выбиваюсь из своих хлипких силенок, ною, всхлипываю, заливаюсь слезами, захожусь ревом. Дядя Коля молча, упрямо волокет меня за руку, орет: «Замолчи!»- и вдруг с размаху наотмашь ладонью по лицу – бац!
    - Ай-й-й! – из глаз брызги искр, из носа  ручьем сопли с кровью – падаю в грязь. Он спохватывается, подхватывает, раскаивается в содеянном, сожалеет  – очумел, что делаю что делаю?! – что в каком-то умопомрачении делаю?! Грязной дождевой из лужи водой ополаскивает, омывает мне лицо, и так же молча со злостью, с тяжким протяжным стоном тянет, тащит за руку, ведет меня дальше. Зачем, почему – разве я знаю? Приказано замолчать – изо всех  своих тщедушных силенок креплюсь, давлю в себе истерически рвущиеся из груди рыдания. Хнычу, сдавленно стону – ы-ы-ы! - шлепаю по грязи заплетающимися босыми ножонками – ы-ы-ы!.. Где ты, Федор Михайлович Достоевский с твоим  неизбывно-горьким состраданием к единой слезинке неповинно замученного ребенка?!
      Боже мой, сколько лет, сколько зим прошло, сколько дней протекло - жизнь, вся моя далеко не безоблачная жизнь прошла, а я явственно, как  вчерашнюю, помню ту далекую-далекую черную ночь и тот непонятный, необъяснимо горький эпизод. Никогда, никогда не напоминал я о нем дяде Николаю, каким-то чутьем понимал:  не надо, не надо, нельзя. Мне больно, обидно, тяжко - наверно, не легче и ему.
     Никогда не вспоминал и он. Но ясно же, что что-то же толкнуло его тогда на тот постыдно-позорный идиотски- безрассудный бездушно, безжалостный поступок. Что-то же вынудило его с ребенком за руку уходить ненастной темной ночью из дома, гнало в каком-то таком отчаяньи. Чем-то были вот так, до такого ожесточения, до такого умопомрачения, до такого отупения взвинчены его нервы, чтобы малолетнему ребятенку с маху до крови расквасить сопливый нос. И я знаю, что и по сей день ненастными холодными ночами бродят по той дороге наши с ним горемычные души.
    А это между тем был один из тех подобного рода эпизодов, которые и порождали в душе бесконечное тягучее уныние, и горькое нежелание жить. Помню еще к тому такую картину моего, усмехнусь, безоблачного советско-коммунистического детства. День стоит яркий, солнечный, в общем-то прохладный, с неприятным ветерком, но действительно безоблачный. Обрывистый берег какой-то реки. На берегу, разбрасывая пляшущие языки пламени и рассыпая по ветру искры, горит жаркий костер. Мы, деревенские ребятишки, как нас называли – пацанята, хлопцы, карапузы – раздевшись догола, ныряем в холодную воду и ловим раков. Тоже не удовольствия ради – по нужде, для пропитания.
     А это не так- то просто. Не зря, наверно, бытует такая русская пустобайка: горе тебя научит раков ловить.  Вдохнув про запас в грудь побольше воздуха, крепко зажмуриваешь глаза, ныряешь возле обрывистого берега глубоко в воду и шаря там в тинистых норах-пещерах под разлапистыми  корягами на ощупь нашариваешь рака. Рак не дается, до острой режущей боли сжимает твои пальцы клешней, но какая удача его поймать, вытащить из реки, зажарить на костре и  горяченького, пахнущего дымом тут же съесть. Есть-то хочется, оч-чень хочется. Аж тошнит от постоянной житухи впроголодь. Да и вкусно же, вкусно. Ну, не сказать, что вкуснятина, но голод – не тетка. И вдруг…
     И вдруг однажды я долго, подозрительно долго не выныриваю. Оказывается, вслепую, с зажмуренными глазами всплывая с зажатым в ладошке пойманным раком, застрял под корягой. Кто-то из подростков  бросается в реку, нашаривает, вытаскивает захлебнувшегося на берег. Голенького, мертвецки обмякшего, посиневшего от холодного ветра, бездыханного, меня трясут, поднимают, держат вверх ногами, чтобы из живота вытекла вода, растирают, отогревают возле костра. Видя, что привели в чувство, обрадовано наперебой объясняют, что утопшего откачали, спасли. А бьет, трясет лихорадка озноба, клацают - зуб не попадает на зуб, из глаз ручьем горючие слезы, и вместо слов благодарности я, еле ворочая распухшим языком, судорожно со всхлипом выдыхаю:
      - Д-да з-зря и с-спасли…
      Много раз мне о том впоследствии рассказывая, удивленно покачивали головами:
     - Помнишь? Неужто помнишь? Ай-ай-ай! В таком-то возрасте так сказать!
       Действительно, как же это родилось в душе такое нежелание к жизни?  Возвращаясь памятью, могу только угрюмо гадать-предполагать-догадываться. 
       Гадаю…Мелочи? Мелочи. Из таких мелочей складывалась моя неприкаянная судьба.
     Да если бы только моя! Ведь сколько было в стране сирот, и сколько беспризорников? Миллионы! И  чекист Дзержинский был назначен главным по борьбе с детской беспризорностью. Вот, мол, какой великой была забота большевиков о детях. А забота-то была вынужденной прежде всего потому, что из миллионов беспризорных хулиганов подрастала и становилась грозной контрреволюционной силой многомиллионная армия, которая вряд ли поддержала бы большевиков.
       И. кажется, начинаю кое что понимать, почему  пишу о своих  малозначительных, ничего не значащих для истории и вечности житейских мелочах. О безвозвратно канувшем в забытьё далеком прошлом и сугубо индивидуальном в пору 100-летнего юбилея Великого октября.
    Великого, поддакнем, оч-чень великого. Аж семдесят четыре года каждый год величали. Излишне подробно изливаю обиду, жалуюсь на свое горемычное детство? Наверно, отчасти и так. Но – лишь отчасти. Потому что знаю: в нашей стране были еще и миллионы детей с большевистским клеймом ДВН (дети врагов народа). Кому выпали еще более тяжкие, чудовищно тяжкие муки в концлагерях ГУЛАГа. И не ради того вспоминаю, чтобы далеким задним числом их пожалеть, а сурово раздумываю и ужасаюсь. Это как же понимать, что сказать о том режиме, о той большевистской ленинско-сталинской власти, которая миллионами гробила и доводила до нежелания жить поколения –поколения! - малолетних детей? И с каким чувством думать о Великой – Великой! – Октябрьской социалистической революции?
    - Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!
    В таких раздумьях меня, бывало, назидательно одергивали, обрывали: «Не обобщай!» Как пафосно возглашал великий глашатай социалистического величия Маяковский, «Единица – ноль, кому она нужна?» Плачу. Молчу. Ортодоксам мои стенания ни к чему.
    А боль того дядиного и собственного отчаяния наследственно нестерпимой болью болит в моем сердце. Да и только ли в моем! Сколько таких разбитых с детства сердец!   Твердокаменные коммунистические историографы, требуя не обобщать, с полным основанием могут назвать мои воспоминания антисоветски тенденциозными. Что ж, прошлое судит история, а нас рассудит ли?
    И не только от одного себя свидетельствую – беру на себя смелость считать, что и от имени умученных большевизмом миллионов детей. И от имени моих дедов и бабушек. И от их современников и современниц. И как по наследству наитием русского духа зазвучали в душе такие строки:
                Возмездие грядет мерзавцам свыше.
                Непобедим в народе русский  ряд.
                Не думайте, что мертвые не слышат,
                Когда о них потомки говорят!..
      И хочется думать, что и те  умученные детишки, и мои деды и бабушки слышат и побуждают, требуют свидетельствовать на беспристрастном суде истории и от их имени. Могут сказать, что мое свидетельство – всего лишь жалобный, даже, вернее, жалкий, сбивчивый  детский, теперь уже путаный лепет дряхлого старика, вроде как жалоба на незадачливую жизнь от имени «игрою счастия обиженных родов». Столетнему юбилею поминальные причитания? А – зачем, к чему и кому они интересны, кому нужны? Москва слезам не верит. Уж чего-чего, а это она умеет. Дурное дело не хитрое.
     А истории что? А история, как любил красиво выражаться «великий гений всех времен и отец всех народов» товарищ Ульянов-Ленин, дама суровая, суд  госпожи истории беспристрастен и беспощаден. Конечно, мои простонародные, сугубо личные, из давних-давних детских лет воспоминания могут быть во многом и многим неприятными. Но, опять и опять проверяя сам себя, в  писаной истории тех лет  читаю такое, что по нашим временам трудно и вообразить.
     Резолюция Центрального Комитета ВКП(б) от 5 января требовала завершить коллективизацию в самые короткие сроки, самое позднее к 1932 году. Молодые рабочие с хорошими партийными характеристиками (многие из них пришли в партию большевиков по Ленинскому призыву) – были направлены в деревню для  хлебозаготовок и создания коллективных хозяйств.  Наскоро обученные на двухнедельных курсах, они получили название по численности первой группы – «двадцатипятитысячники». Им откровенно объясняли, что их первостепенная задача – любой ценой заготовка зерна.
     Обратите внимание: любой ценой! Прибыв в деревню, они собирали митинг, убеждали всех вступать в колхоз, а при несогласии угрожали повышенными нормами сдачи зерна и даже ссылкой. Что тут же под горячую руку и осуществляли. Извечно «темные», неграмотные и полуграмотные деревенские жители упрямо отмалчивались. Как это так – отдать в какой-то непонятный колхоз свой  земельный участок, лошадей, коров, плуги, бороны  и прочий хозяйственный инвентарь – все то, что давало им хлеб, возможность жить, не умереть от голодной смерти за туманное обещание будущей богатой и счастливой жизни?! Чушь какая-то! Да и непонятно, как собственно должен выглядеть этот колхоз.
      Встречая несогласие,«двадцатипятитысячники»(подозрительно красноречивые городские агитаторы) впадали в крайности: обобществляли абсолютно все: овец и баранов, коз и козлов (хотя с козла, как известно, ни шерсти, ни молока), индюков и индюшек, кур и петухов, включая сараи, риги, амбары  и все другие хозяйственные постройки вплоть до курятников. Доходило до тупого головотяпства: требовали сдавать в общественное пользование даже домашнюю мебель и собственную одежду.
     Это был бандитский грабеж средь бела дня.   Легко ли было видеть, что городские уполномоченные поселялись в конфискованных, как правило, лучших в деревне домах , нагло присваивали награбленное да еще и получали специальные продовольственные пайки. Крестьяне спешно распродавали и резали  домашний скот на мясо, только бы не отдавать в чужие руки, закапывали зерно в землю, гнали и распивали самогон, чтобы хоть в пьяном угаре приглушить свою душевную боль.   Ожесточение доходило до того, что большевистских уполномоченных встречали топорами и вилами, поджигали собственные избы. «Гори все ясным огнем. Мы столько сил приложили, мы все жилы порвали, чтобы построить, а вам – задаром?  Так нет же, ни мне, ни вам!»
     Скажете, это ведь не та изба пожаром занялась и дотла сгорела, где ты пацаненком босоногим под стол пешком ходил? Не та. Так чего ж ты о том распространяешься давнишним задним числом? А того, что в свои малолетние беспомощные годы видел те пожары, и натерпелся страху, и помню, как растерянность и уныние взрослых повергали в уныние и меня. И это ведь тоже наложило хронически неизгладимый характер на мою душу. Отнюдь не из радостных.   
     А официально во всеуслышание было объявлено, что  наступил героический период строительства социализма, и кто не вступает в колхоз, тот враг Советской власти. А к  врагам соответственно и отношение. Как писал обласканный великим вождем мирового пролетариата Владимиром Ильичом Лениным великий пролетарский писатель Максим Горький, если враг не сдается, его уничтожают. К подозреваемым выламывали двери, в избе устраивали повальный обыск, срывали доски полов, вспарывали подушки, забирали вообще все, что казалось пригодным для коллективного хозяйства. Кто не сдавался, сопротивлялся, тех уничтожали. Тех, кому не удавалось бежать, под конвоем отправляли на ближайшую железнодорожную станцию, грузили в холодные телячьи вагоны. В этих вагонах, не имеющих полок для спанья и даже туалетов, людей везли в полную неизвестность, куда-нибудь на север или в Сибирь.
    Так, к примеру, была выслана на Северный Урал семья Александра Твардовского, ставшего в дальнейшем замечательным русским поэтом. По замерзшей реке перевезли  на санях в лес и выбросили в снег – живите, благодарите бога, что  не окочурились, остались живы! А сколько было таких других, погибших и безымянными оставшихся в безвестности…
    Не потому ли ненастной темной ночью куда-то бежал из родной избы мой дядя Николай, незнамо куда меня, малолетнего, волоча  за руку по дождевым лужам? Все было, все было, да лесной чащобой давно поросло, а наши с ним страдальческие души все незримо бредут куда-то во мраке  ненастья по раскисшей дороге. Куда? Да в туманную даль желанно, мечтательно справедливой, да нам не ведомой вечности. Хотя марксистско-ленинская большевистская пропаганда-агитация всячески добивалась и продолжает добиваться того, чтобы я все это позабыл. Чтобы помнил вдохновляющее сталинское:
     - Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!
      А я, увы, и хотел бы поверить, и хотел бы забыть горькие неурядицы, да вот не могу. Так что лучше помолчать. Молчу, молчу…   
    А тогда, к марту 1930 года, благодаря «пролетарскому классовому героизму», ничего не смыслящие в сельском хозяйстве «двадцатипятитысячники» рапортовали о 80-процентной коллективизации. Ур-ря! Ур-ря!  И низкий темп хлебозаготовок  было решено поднять применением репрессий. Политика ударной коллективизации начала сливаться с насильственной конфискацией зерна.  Выискивали виновников и отдавали под суд…
   31 октября «Правда» призвала вообще к сплошной коллективизации. Неделю спустя в связи с 12-й годовщиной Октябрьской революции  Сталин опубликовал свою статью «Великий перелом», основанную на в корне лживом утверждении, что повернулись лицом к колхозам не только бедняки, но уже и середняки… В соответствии с законом от 7 августа и статьей 58 Уголовного кодекса, которая позволяла осудить всякого, кто совершил любое действие, подрывающее советскую власть, были арестованы десятки тысяч ни в чем не повинных жителей – лишь за неосторожные антисоветские разговоры…               
     Все это  постепенно забывается, уходит в туман истории.  Тем паче, что сегодняшним новым поколениям трудно даже вообразить такое: десятки тысяч арестованных по доносам за открыто высказанное недовольство политикой большевизма!  За одни лишь разговоры! Ой, лишенько-лихо…
      Хотя опять-таки как сказать. Известно же, что злые языки страшнее пистолета. А тут вон какие разговоры – антиколхозные, антисоветские, контрреволюционные. Распространялись сплетни о том, что вот так же, как коровы и лошади, большевики сделают общими всех жен. Что стариков будут сжигать в специальных машинах, а детей отберут у родителей и отправят в Китай, поскольку на их прокорм требуется много хлеба. Попы предрекали пришествие Антихриста и кончину света.
       Слухи, разумеется, нелепые, глупые, дикие, можно сказать, идиотские, но ведь порожденные идиотскими реалиями. Попов,то есть священников, не только изгоняли из их приходов – массово уничтожали, расстреливали, живьем закапывали в землю.  Великий пролетарский вождь, гений всех времен и отец всех народов, в простонародном понимании – Антихрист, дорвавшись до власти, кровожадно объявил беспощадный массовый террор.
      В переводе с латинского террор – это ужас.  Верный ленинец, как его влюблено характеризовал Ленин, любимое дитя большевистской партии Николай Бухарин, в своей работе «Экономика переходного периода», подпевая любимому «пролетарскому вождю и  отцу всех народов, людоедски ему вторил:               
      «Подлежат ликвидации бывшие помещики, аристократия,  крупные бюрократы, генералы, архиереи, предприниматели, организаторы и директора, крупнейшие инженеры, квалифицированная бюрократия – штатская, военная, духовная. Техническая интеллигенция вообще в том числе учительство в своем подавляющем большинстве. Офицерство, крупное, зажиточное крестьянство, средняя и отчасти мелкая городская буржуазия».
     Это поистине безумный бред каннибала, но эта кровавое преступление осуществлялось и было большевиками осуществлено. Говоря об этой преступной политике по горячим следам в  палате лордов  английского парламента, лорд Сиденхэм в своей речи внятно объяснил, что уничтожение в России более 30 миллионов христиан – это наиболее ужасное преступление в истории. И как не воскликнуть: а уничтожение крестьян?!
    Ужас? Ужас. Для «величайшего гения всех времен», его преемника, его соратников и приспешников – великая радость и торжество. Раззудись, плечо! Размахнись, рука! А я сбивчиво и сумбурно опять о своем, сугубо личном. Личном ли?
                ***
        Могу ли, имею ли право забыть о том, как горемычно, трагически сложилась тогда судьба многодетной семьи моего по матери деда Терентия Денисовича. Призванный  еще в царскую армию, поскольку имел дело с ремеслом по металлу, он был определен в новейший по тем временам род войск - отряд броневиков, служил в Петрограде. И случилось так, о чем я никак почему-то не могу не вспоминать в сотый и сто первый раз. Когда Владимир Ильич Ленин  приехал в Россию «делать революцию» и на Финляндском вокзале толкал с броневика свою историческую речь, мой, тогда, разумеется, молодой дед Терентий, по горделивому семейному преданию, сидел в охране за пулеметом.
      Домой в деревню Кургановка Красногорского района Орловской области возвратился бравый пулеметчик с полным чемоданом ленинских книг и, переполненный впечатлениями, авторитетно деревенским мужикам объявил:
     - Ну, теперь, братва, заживем!
     И нельзя было не поверить! На весь мир прогремели, весь мир потрясли великие ленинские декреты: «Заводы, фабрики – рабочим! Земля – крестьянам!»  Слыханное ли дело – вековая мечта простого трудового народа. Спасибо, Ленин! Да здравствует Ленин! Слава Ленину! А дед Терентий – в деревне кузнец, стало быть – рабочий. Представитель передового рабочего класса в крестьянстве.  И сыновья его – кузнецы, тоже – рабочие. Деревенский пролетариат. Все – за Ленина! Все – за торжество, за победу коммунизма, за построение светлого коммунистического будущего для трудящихся всех стран.
    И гремела песня:
                Мы кузнецы, и дух наш молод,
                Куем мы к счастию ключи.
                Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
                В стальную грудь сильней стучи!
    А ведь и я певал эту песню, очень уж бравурно подмывающим был мотив.  Что ж, ключи не те выковали или замок замысловатее оказался? И опять и опять перебираю в деталях, копаюсь в подробностях. Дед Терентий был сельским кузнецом. А по совместительству оставался еще мельником - механиком на помещичьей мельнице.  Заменить-то его было некем, так он продолжал работать и на мельнице. За что все в деревне были ему только благодарны.
     А конфискованную, вчера еще помещичью землю - передали крестьянам. А в каждой в деревне крестьянской семье – по количеству в ней мужиков - пахарей.  От землевладельцев – землю  земледельцам! А в семье деда Терентия – одиннадцать сыновей, целая артель земледельцев. И пашню  – вон какое угодье, от горизонта до горизонта – семье деда Терентия. Как не возрадоваться!  Спасибо, Ленин! Да здравствует Ленин! Слава Ленину! И победно гремело:
                Весь мир насилья мы разроем
                До основанья, а затем
                Мы наш, мы новый мир построим,
                Кто был ничем, тот станет всем!
       Приостановиться бы хоть на минуту, трезво осмотреться, спросить: а  до основанья-то зачем? Вспомнить бы русскую народную мудрость: как аукнется, так и откликнется! Внять бы строгому предупреждению умудренных жизненным опытом дедов-прадедов: на чужой каравай рот не разевай! И еще строже: не копай другому яму – сам в нее ввалишься! Как-то не так надо, думается, как-то по-другому, чтобы до основанья не разрывать. Да кто же в минуты эйфории задается такими вопросами? Давно в издевку сказано: ломать – не строить, душа не болит.
     - Ломай, братва! Мы наш, мы новый мир построим!
    Дедовы – вчерашние помещичьи кузница и мельница – теперь общедеревенские, общественные, а поскольку как работал на них батраком, так и продолжал работать дед Терентий,- стояли на отшибе от деревни возле большого пруда. Там же вроде столыпинских выселок располагалось наподобие семейного хутора подворье, где дед Теретий Денисович со своими, тогда уже взрослыми сыновьями, построил для всей своей многодетной  семьи большой бревенчатый дом. Не обычную русскую избу, по старинным деревенским меркам –  хоромы, по советским -  барак. В общем-то сарай не  сарай, а именно дом, большая, просторная бревенчатая пятистенка, где едва ли не половину площади в правом углу занимала огромная русская печь.  От печи к противоположной стене вместо кроватей – двухэтажные полати, посередке – длинный обеденный стол, вдоль стен и обочь стола – длинные четырехногие скамейки для сидения, которые за их четырехногую громоздкость называли услонами. Надо полагать – производное от слова – слон.   
     Торжественно справили новоселье, «зажили» дружным трудовым общежитием: все женатые сыновья со своими женами и детьми, и даже моя уже замужняя мама со мной. Деда Терентия называли попросту, по-деревенски – батя, батяня, батька. Бабушку Дуню – маткой. Отца, папу – тата.  Хорошо помню лучшего в семье баяниста, старше меня на пять лет, двоюродного брата, как принято было в деревне говорить, братенника Володю, в годы Великой Отечественной войны павшего смертью храбрых при штурме Гомеля. Помню еще  братенников Сашу, Ваню, Колю, двоюродных сестренок Марусю  и Дусю, а всю разноголосую поросль. Большая была русская семья, по нынешним временам – огромная, о которой говорили – Глазуновское гнездо. Были когда-то дворянские гнезда, но были и крестьянские. У нас – свое, полное своих птенцов -глазуновский выводок. Всех, к моему стыду, по именам уже и не назову.
    Считают, что малолетний ребенок ничего из своего малолетства не помнит. Нет, по себе знаю, что это не так. По себе помню многие картины из жизни в том доме. Помню свою детскую кроватку с коричневыми деревянными спинками и хрустящим соломенным матрацем. Когда появлялись чужие, баушка Дуня хватала меня в охапку и уносила на чердак.  – «от сглазу». До сих пор существует суеверное поверье о том, что человек подвержен дурному воздействию злого чужого глаза. Особенно – ребенок. Очень даже может быть из-за повышенной детской чувствительности и впечатлительности. Вот баушка это понимала и  меня и берегла.
    Одевали нас, ребятишек, в длинны, до пят, белые рубахи из домотканого полотна. Под рубахой – никаких поддевок, то есть никакого нательного бельишка - ни майки, ни рубашонки, ни подштаников, ни трусиков. И обуви никакой, что летом, что зимой - босиком. Туалет, проще говоря, уборная, как ее называли – нужник(надо понимать от слова – нужно) располагался на улице, во дворе,  чтобы бегать туда в сильные морозы, возле  входной двери стояли для всех детей общие большие валенки. Понадобилось выскочить по нужде в нужник, вступишь в эти просторные «скороходы» - и за порог. А вообще от первых осенних заморозков и до теплых весенних дней - босиком.
    Хотя зимы в те времена были суровые, не в пример нынешним, с лютыми трескучими морозами и снежными буранами. Снегу часто наметало целые горы, избы засыпало аж под стреху. То есть – до самой крыши, иногда на улицу утром после метельной ночи дверь не открыть. Чтобы выбраться из снежного плена, приходилось для прохода прорывать туннели.
    Весной, когда разливалось половодье, мутные грунтовые воды подступали кдва ли не к самому порогу, и батя Терентий Денисович  со старшими сыновьями Иваном, Николаем и Михаилом защищались от потопа запрудой. Зато летом сразу же от избы начиналось буйное среднерусское разнотравье и  сенокосный луг, где трава выгоняла чуть ли не по плечи косцам.
    А летними вечерами возле дома под сенью густых развесистых верб  звучала  музыка, звенели песни. Семья была на редкость песенно музыкальной. Баушку Дуню в деревне звали хохлушкой, она была редкостно голосистой  певуньей, истинно прирожденно одаренной певицей. Дед Терентий играл и аккомпанировал ей на скрипке, а она красиво пела. Как приосаниться, бывало, как заведет:
                Эх, чайничала, самоварничала,
                Всю посуду перебила, накухарничала!
    Красивая ведь былаЮ красивая. И – голосистая. А скрипка, по преданию, считалась необыкновенно дорогой – с маркой знаменитого скрипичного мастера Страдивари. Ее то ли сам дед Терентий, то ли еще его отец, рекрут Денис Глазунов принес в качестве редкостного трофея то ли русско-турецкой, то ли русско-германской войны. А был он якобы в родстве со знаменитым русским композитором Глазуновым, чем дед Терентий необычайно гордился. Причем, на той  скрипке играл виртуозно и считал, что оттуда, от Глазуновского рода у него самого и у всей его семьи музыкальный талант. И если они таковой проявляли, не только с темна до темна вкалывали, но и музыцировали, и пели и плясали, то, наверно, не такой уж и безысходно темной была крестьянская жизнь.
     Не зря же говорили, кто сеет хлеб, тот сеет добро, тот сеет правду. А это, пожалуй, я каким-то необъяснимым чутьем помню. Как и все мы, русские, наследственно генетической памятью помню.
     Не знаю, честно говоря, наследственности музыкального таланта, ибо  генеалогия моего рода теряется в дыму-тумане бесконечных войн и революций, но что музыканты были талантливые – факт! Действительно, все  сыновья были прирожденными музыкантами, каждый на чем-то самоукой, не зная нотной грамоты, умел великолепно, как в деревне говорили, пронзительно, душещипательно, виртуозно на каком-то инструменте играть. Дядя Миша – на баяне, дядя Николай – на полубаяне хроматического строя «двадцать пять на двадцать пять», дядя Павел – на гармони немецкого строя «немке», дядя Петя – на гармони итальянского строя «тальянке», а потом еще и на аккордеоне. И вот так все - кто на мандолине, кто на балалайке, кто-то на бубне с бубенцами, моя мама Аня – на гитаре. Такие закатывали семейные концерты – вся деревня, и стар и мал, сбегалась на Глазуновсие вечеринки. Как потом стали называть – семейная художественная самодеятельность.
     Наверно, значит, не в беспросветной  нужде жила большая дедова семья. И хлеб насущный имела, и не только хлебом единым пробавлялась. И вдруг…
     И вдруг все разом оборвалось, провалилось в тартарары, в мрачную тишь, онемело. Дед Терентий «зажил» - загремел в ссылку на Соловки! Баушка Дуня ревностно берегла от дурного глазу меня, а не уберегла ни себя, ни своего обожаемого супруга, ни вообще все свое дружное, трудолюбивое и талантливое семейство. Всех замели, всех загребли железной большевистской метлой.  Одного хуторянина, который жил в одиночестве, понятия не имея, где она такая страна – Япония, а его вдруг арестовали как японского шпиона. Его хутор из двух изб остался пустым, всю живность свели на колхозный двор. Большую избу моего деда  раскатали по бревнышку, перевезли в центр деревни и соорудили из нее сельский клуб. Живописные плакучие ивы грустно поникли над затуманившимся голубым прудом. И навсегда воцарилась над пустошью зловеще мрачная тишина. О, если бы матушка-природа могла рассказать о том, что она видела!
    А жизнь, прихотливо шутливая судьба явно в издевку угораздила и меня побывать в том клубе по приглашению кургановских девушек в качестве деревенского гармониста. А затем, как уже вспоминал, на празднестве победы в кулачных боях «стенка на стенку».Но хотя и не состоял тогда в рядах той славной ленинско-большевистской КПСС, которая объявила себя умом, честь и совестью эпохи,  а всего лишь в комсомоле, бывал там еще и на комсомольских собраниях. Ух, помню бурно они проходили, в горячей перепалке, но не стану трезвонить, врать, что это было мне приятно…
    Ну, а за что, за какие такие великие грехи такая до третьего колена Глазуновского рода жестокая кара? Вроде как и я в чем-то виноват. Долгие годы о том хранилось полное, истинно гробовое молчание. Как же, как же – враг народа, а разбежавшиеся сначала по ближним деревням, а затем кто куда по дальним городам сыновья – ДВН – дети врага народа! Да и много лет спустя при моих расспросах мои родственники разговоров о том напрочь избегали. Мама только однажды обронила: «Не спрашивай. Из-за Ленина…» 
     Из-за Ленина? У-у-у… Ух ты! М-да. Вот это новость! Но как же так? Как же из-за Ленина, если с чемоданом ленинских книжек и с уверенностью: «теперь  - заживем!»
     Ныне-то, когда на Ленина навешано столько собак и вылито столько ядовитых помоев, это уже, так сказать, и не звучит. Но тогда…
     Я был не просто ошарашен – пришиблен. Надо же – из-за Ленина! Из-за великого Владимира Ильича Ленина… Чушь какая-то…Бред…
     Постепенно, когда от кого-то из старших слово, когда полслова, кое- что прояснилось. Кузница в деревне – место общественное, где постоянно проходят самодеятельные сходки. Кузнец, как его называли – коваль, в силу своей постоянной востребованности в деревенской сельскохозяйственной жизни, постоянно в центре внимания. Подковы и ковка лошадей, седло, шкворень для телеги, плуг, борона, топор, коса, серп, молоток, зубило, долото  – никому в деревне не обойтись без такого рода предметов металлического сельскохозяйственного инвентаря, вот все и жаловали с поклоном в кузницу. А там естественно между делом перекур и обо всем тары-бары-растабары, всевозможные разговоры.
     Там же часто проводились самодеятельные общедеревенские  деловые собрания – сходы. Или, если собирались, то есть – сходились по некоторым сельским общинным делам, называли – сходки. Мне иногда мальцом доводилось там присутствовать. Дед туда меня с собой брал, а потом я и сам туда прибегал. Сравнивая с последующими колхозными собраниями, прямо скажу – небо и земля. Никакого регламента, никакого председательствующего. Вроде даже никакого порядка, ибо каждый выступающий брал слово без всякого объявления, и все говорили, перебивая друг друга, с таким жаром, с такой горячностью, что можно было только подивиться.
    Видимо, из уважительного к нему отношения, так сказать, неформально председательствующим по общему согласию неизменно был мой дед Терентий Денисович. А частенько собирались вокруг него потому, что как грамотный и политически подкованный он читал вслух газету и разъяснил ту или иную статью.  Ну, а поскольку ему посчастливилось самолично видеть Ленина, деревенские мужики не могли не полюбопытствовать, а какой он из себя, этот великий вождь мирового пролетариата? Кто-то в простоте душевной  предположил:
    - Ну, ясное дело – мужик?!  Могутный…
    То есть – а как же иначе?  Если на каждом шагу только и слышишь: великий, великий! – видать, действительно великан. В смысле –  дюжий, могучий, высоченный. Из таких, у кого и шестом головы не достать. 
    Словом, калякали по-свойски, без всякой задней мысли,  с полной откровенностью. А дед Терентий при его деревенской русской простоте душевной возьми и хмыкни:
    - Да ну!..Метр с кепкой. Коротышка…
    Усмехнулся в общем-то и не в укор, а в похвалу. В смысле, мал золотник, но дорог. Ибо, представьте себе, действительно – так. Ростом Владимир Ильич Ульянов-Ленин был ниже среднего – всего лишь 157 сантиметров.   Увидишь – невольно подивишься: росточком невзрачен, сущая малявка, как про таких говорят, недомерок,  а делами – у-уу! А так называемые сексоты, то есть, секретные осведомители, попросту говоря, доносчики, стукачи, штатные, высоко оплачиваемые и идейно добровольные, не дремали. Ленин же их, так сказать, в великом множестве и расплодил. Писал, назидал, требовал, чтобы каждый большевик, каждый сознательный пролетарий информировал партийных вождей и чекистов о всех подробностях о настроении масс. И в нашем захолустье не обошлось без ретивых информаторов. И со временем главный из них засветился – первый в деревне лодырь и пьяница комбедовец Мишка Горбачев(бывают же любопытнейшие совпадения – нарочно не придумаешь!) по прозвищу Шпыляк. Он при том разговоре  дернулся, как ужаленный, и на Терентия Денисовича - вызверился:
     - Терёха! Ты чё? Ты против кого? Супроть великого вождя мировой пролетарской революции? Крестьянская беднота не позволит тебе! Ишь, трепло, чего выдумал - коротышка! Это самое… Крамолу наводишь? Дискредитируешь? Мы тебе быстро язык укоротим!..
      Попутно замечу, что в годы Великой Отечественной войны, когда деревня наша оказалась в оккупации, его семнадцатилетняя дочь и шестнадцатилетний сын завербовались добровольцами на работу в фашистскую Германию. Ясно же, с чьего благословения! Яблочко от яблони не далеко катится! А тогда, в 1930-е годы, этот Горбач  немедля катанул в большевистскую чрезвычайку подлый донос на нашего деда. О его, видите ли, контреволюционном отзыве о великом вожде мирового пролетариата. После чего был «избран» председателем колхоза(это первый-то на деревне лодырь!),а большая глазуновская семья больше никогда своего батьки Терентия Денисовича живым так и не увидела. Прислал однажды фотокарточку: стоит со своим старшим сыном возле наковальни в незнакомой кузнице, оба с кузнечными молотками в руках, и подпись – «Соловки». Их обоих туда в ссылку и загребли. «Для перековки». Ну, они – кузнецы, и там к своему ремеслу приставлены были. Не пропали, значит, рабочий человек – он никаких тягот не боится и нигде не пропадет. Однако домой так и не вернулись, так там и сгинули.
    Лес рубят – щепки летят. Подумаешь, какие-то там деревенские кузнецы, какая-то там полуграмотная деревенская семья!  Но ведь из простого трудового народа – народ?  Да ну, обыкновенная суконно-посконная рабочая скотинка. Быдло.  Ну была – и нет, ну и что? Кому до того какое дело, чья забота? Даже и не щепки, а взвихренная колесом истории пыль, дым, туман…    
     Поднимаю глаза – сквозь туманную пелену слез вижу седобородое лицо другого моего деда - Кондрата. Густые, колюче насупленные брови, широкий, в пол-лица, картошкой русский нос – ну, вылитый Лев Толстой. У него добрый, жалостливый взгляд и сказочно-загадочное деревенское прозвище – Туман…
      Такая вот еще картина неизгладимо, неизбывно, неотступно, хронически болит, саднит в моих чувствах. В неизлечимо ушибленной и неосмысленно, подсознательно, неотступно с тех пор ожесточившейся душе. И тут же, во взаимосвязи, уже осознанно тысячу и тысячу первый раз вспоминал, вспоминаю, осмысливаю и переосмысливаю. Тысячу и тысяча один высокоученый ортодокс убеждали и продолжают убеждать, что надо понимать железную правоту закономерных социальных потрясений. Революции в белых перчатках не делают, и все такое прочее. С волками жить – по-волчьи выть, так что я в общем-то вроде бы понимаю, и соглашаюсь, и смиряюсь, а в глубине души, в самых сокровенных ее тайниках – неизбывная, закоренелая генетическая кровнородственная боль. Наверно, немало таких, кто таит надежду на то, что слой обездоленных с течением времени вымрет, и жизнь потечет спокойно, и счастливо. А у меня  опять в памяти не забытая из детства картинка.
    Несмотря на всякие там житейские передряги, живу, расту, так сказать, набираюсь ума. Вот я уже школьник. Хожу в пятый класс. Сижу дома, в дедовой избе, за столом, готовлю домашние уроки. Раскрываю учебник истории СССР для пятого класса. Зубрю текст о революции 1905 года - восстание матросов на броненосце «Князь Потёмкин Таврический».
      Восприятие при первом прочтении запнулось на этом странном имени – «Потёмкин». Потёмкин – сын потёмок? Броненосец, чья чужая душа – потёмки? Тьфу! Встряхиваю башкой, отмахиваюсь от глупых мальчишеских выдумок, чтобы лучше запомнить, читаю вслух, бубню себе под нос:
    - Бесправных матросов при проклятом царизме офицеры за малейшую провинность били в морду, плохо кормили. Поводом для восстания послужил приготовленный на обед борщ с червивым мясом. Когда команда обедала, матрос Матюшенко крикнул: «Ребята, в борще черви! Бей офицеров!» И офицеры полетели за борт…
    Хм, хм… Офицеры полетели за борт…Офицеры полетели за борт… Когда тебе каких-то неполных двенадцать, читать такое захватывающе романтично и до озноба жутковато. Особенно вот это:  «И офицеры полетели за борт…» Читаешь, а будто и сам там присутствуешь, и видишь, как те царские офицеры летят с корабля в волны холодного моря.
      Вдруг - изумленное:
      - Что-что-что?
      А это вскинулся, зашебутился, непонятно с чего зачтокал дед Кондрат. Он тут топтался рядом в избе, кажется, чинил изношенный конский хомут. Словом, был занят и моего чтения, как мне представлялось, не слушал. Казалось, думалось, что не слушал, а вот услышал, расслышал, выхватил у меня  из-под носа раскрытый учебник истории:
      - Что-что-что?..Ну-ка, ну-ка…
     На передней стене нашей просторной пятистенной избы красовался его большой портрет, снятый в те невообразимо далекие для меня дореволюционные годы, о которых я теперь читал в школьном учебнике. Там он  - матрос царского военно-морского флота, в красивой форме военного моряка, в широко распахнутой на широкой груди полосатой тельняшке, в лихо заломленной бескозырке. На ленточке в якорях золотистыми буквами надпись – «ПОТЁМКИНЪ».
     У-у-у, отчаюга! Хват! Удалец-молодец, сорвиголова, оторви-брось! Глянешь  – глаз не отвести! И мало того, что военный моряк, так еще и потёмкинец, матрос легендарного броненосца. Но это там, на снимке, где-то в далеком-далеком прошлом, а тут, в избе, топчется, покряхтывает, покашливает рядом с тобой седенький деревенский мужичок-старичок в лыковых самодельных лапоточках, в поношеной, донельзя, до крайности заношенной, домотканого полотна косоворотке, в продранные рукава голые локти проглядывают. Ну разве поверишь, что там, на фотографии,  это он? Не сказать, что зачуханый колхозник, но около того.
    А вот поди ж ты! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Книга –книгой, а он – сам с усам. Нацепил свои старенькие, с отломанной дужкой, спадающие с носа очки, вчитался и вдруг с размаху со злом – хлясь! - как врежет моим учебником об стол, аж в ушах зазвенело:
     - Брехня!
     И это – учебником, учебником, новехоньким моим учебником, особенно дорогой по тем временам книгой! В школе, да и дома, учат, требуют книжки беречь, не марать, не пачкать, страниц не выдирать, не замусоливать немытыми руками. Не бережливых нерях обзывают мурзилками. Даже стишки об этом есть:
                У мурзилки Мишки
                Жили-были книжки,
                Грязные, лохматые,
                Рваные, горбатые…
      А он... Чего это он? С чего? Из-за чего?  Ну – дед! Ну, знаете ли! Ну и ну! Никогда  не видел я деда Кондрата таким осерчавшим. И - крик:
     - Брехня!! – орет. - Хороший был борщ. Наваристый, вкусный. Фунт мяса… Фунт мяса мне полагалось по норме…Бабка мне никогда такого борща не варила…
     -Фунт мяса?–как ужаленная, подскочила  бабушка Марфа. Ха-ха, еще бы! - ее только задень – сам не рад будешь. Ну. вот - у-у! -и пошла, и пошла: - Фунт мяса! А где я тебе фунт мяса возьму? Коров не твои ли большевики со двора увели? Овец, свиней… Гусей, кур – и тех… Всю живность со двора - в колхоз…Леволюцинер! Моряк – с печки бряк! Молчи уж… Завоевал…  Фигу тебе, а не фунт мяса!..
    Бабушка Марфа – не бабушка Дуня. Она меня не любила, и этого не скрывала. Наоборот, всячески выказывала, что терпеть меня не может, потому что я ей не родной внук, а ее сыну Ивану Федоровичу пасынок. Дед Кондрат, надо полагать, по доброте своей покладисто терпел, но тоже был мне не родным, а дедом по отчиму. То есть отчимом тому, стало быть, Ивану Федоровичу. И отчиму этому моему дед Кондрат был тоже отчимом.
    Чехарда какая-то, Запутаешься, пытаясь объяснить. Ну, я им всем – чужой, совсем чужой. Узнал я о том много позже, да лучше бы  никогда и не знать, ибо это лишь добавило и без того горечи в мою сердечную сиротскую рану. Надеюсь, понимаете меня. Вроде и рос я как чужой среди чужих…
КТО  БОЛЬШЕ  ПРАВ?
    Много-много лет спустя, я узнал, удостоверился еще и в том, что в тот момент эта зловредная бабуля была если и не во всем, то в главном права. Но тогда, сбитый с панталыку, я вдруг принял сторону бабушки Марфы:
     - Но вот же в книжке написано: «Ребята, в борще – черви!..»
      Много лет спустя уже не в школьном учебнике тех лет, а в серьезной исторической книге «Революция1905-1907 года в России»(Москва, издательство «Мысль», 1975) читаю:
    «Массовые стачки рабочих, крестьянские восстания, поражения царизма в русско-японской войне усиливали брожение среди солдат и матросов…Достаточно было малейшего повода для революционного взрыва. Таким поводом явилось возмущен среди матросов 14 июня по поводу приготовленного на обед борща с червивым мясом.После коллективного отказа от обеда командир броненосца  приказал собрать команду на палубе, чтобы расправиться с зачинщиками».
     Убедительно. Как не поверить школьному учебнику и серьезной исторической книге. Но вот же, тычу пальцем в напечатанное, подчеркнуто повторяю:
   - Матрос Матюшенко крикнул: «Ребята, в борще черви! Бей офицеров!» А  старый потемкинец - свое:
       -Матюшенко…Матюшенко…А это у нас условный сигнал такой был, - слышу сердитую, но в общем-то тоже вполне правдоподобную отмашку. Интересно же! Не сдержав нарастающее любопытство, загораюсь, вспыхиваю:
     - Так ты и Матюшенко знал? Ой, расскажи! Во, герой!
    - Герой, герой, дуй его горой! Да знал я его, того горлопана - обыкновенный матерщинник. Ты слышишь? У него же и фамилия такая - матюжная. Он только и знал, что через каждое слово матюгаться. Злющий потому что. Всех к ряду матюгами крыл. Мы его меж собой так и звали – Матюженко. Потому ему и поручили сигнал такой подать – заорать во всю глотку.
     - Сигнал… Сигнал у них был! – бабушка Марфа ехидно кривит губы и, наморщив лоб, складно, вдруг еще и стихами выдает:
                Як быв у нас царь Никола-дурачок,
                Дак хлеб стоив пятачок.
                А не успев вумный Ленин в цари пролезть,
                Так вообче нечего стало есть… 
    А вечерами собиравшиеся на посиделки теперь тоже в разговорах не обходились без обсуждения злободневных политических новостей. И тут же вслед за серьезными, жаркими спорами над деревней разносились еще и такие залихватски разухабистые  частушки:
                Когда Ленин умирал,
                Сталину наказывал,
                Чтобы жрать не запрещал,
                А мяса не показывал.
      И после этого фунт мяса – пятачок? Пять копеек? Мыслимо ли? А простонародный вольный советский фольклор даже строки нашего Государственного гимна наверно же неспроста издевательски перефразировал:
                Хорошие были в народе доходы,
                Режим большевистский зажиточным был.
                Нас вырастил Сталин на горе народу
                И всех на голодный паек посадил…
     Много-много лет спустя, знакомясь со статистикой дореволюционной России, тоже с превеликим удивлением узнаю, что при среднем заработке  рабочего 120 рублей в месяц (инженер до тысячи и выше) хлеб стоил 6 копеек за 1 кг, мясо(телятина) – 40 коп, баранина – 14 коп., сахар – 29 коп., масло -1р. 22 коп., водка царская(пол-литра) – 30 коп., коньяк(пол-литра) – 1р.20 коп., сапоги хромовые – 7 р. пара. Тогда, разумеется, я ни малейшего понятия о том не  имел, но, судя по ее горячности и напористому тону,  опять поддержал зловредную бабулю:
   - А что,  не правда?
   - А-а, - огрызается дед Кондрат, - в том-то и беда... Я Ленину помогал революцию делать, а он меня обманул...
     Тут  уж и не объяснить, в какое он состояние меня вверг. Я онемел. Обалдел. Остолбенел. Сижу – глаза на лоб:
    - Ты – Ленину?! Ты?..
     Я Владимира Ильича только на картинках в учебниках видел да на портретах, а он…    Впрочем, не только тогда, в далеком детстве, но и сегодня, много всякого повидавшим и пережившим, не мог и не могу не подивиться врезавшейся в память фразе. Сопоставимо ли? Сравнимо ли? Мыслимо ли: великий пролетарский вождь Ленин – и мой деревенский дед Кондрат. Вообразимо ли?!
   Опять же проверяя свою память, обращаюсь к фактам истории. В статье «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» в сентябре 1917-го Ленин писал, что антинародная политика буржуазного Временного политика ведет страну к краху и выдвигал программу социалистических преобразований. Он писал: «В России хватит угля, нефти, железа – в этом отношении наше положение лучше, чем в какой бы то ни было европейской стране…
    А спустя лишь каких-то три года богатейшая Россия лежала в руинах, полстраны охватил голод, а в Поволжье люди начали есть людей…
    Можно счесть сомнительным и утверждение бабушки Марфы, что в годы коллективизации, в колхоз все загребли и, как она выразилась, «вообче нечего стало есть». А разговор-то происходил где-то в 1930-х годах. Поэтому тоже сверяю свои воспоминания с фактами истории. Читаю:
    «Обобществлению подвергались крестьянские постройки, сельскохозяйственный инвентарь, не только крупный, но и мелкий домашний скот – свиньи, овцы, гуси, куры…Наряду с тем продотряды, осуществлявшие хлебозаготовки для городов, совершали настоящие карательные экспедиции. В своих действиях они не останавливались даже перед изъятием всего зерна, в том числе из неприкосновенного запаса на семена для посева. Тысячи колхозов остались без семян и кормов…»
    Обмолвлюсь вскользь, пятый класс в те времена – это пятый класс! Еще недавно было только три класса церковно-приходской школы. А тут уже – пять! К пятому классу меня под завязку напичкали советско-коммунистическим идеализмом. Напрочь, на всю жизнь закомпостировали в мозг: Ленин – лучший друг детей! Ленин – добрый дедушка Ильич. Ленин – великий вождь мирового пролетариата! Ленин – наш вождь и учитель. Ленин – гений всех времен и народов. Как после стали говорить – зомбировали. И вдруг...
    « Я помогал Ленину делать революцию, а он…»
     Ну – дед! Он – Ленину! Тоже, видите ли, вон какой значимый общественно-политический деятель. Знай наших!
     И - броненосец «Потемкин…»
    Восстание на броненосце «Потемкин»! С чем в русской истории можно сравнить это легендарно-героическое событие?
      Первое, что приходит на ум - крейсер «Варяг»! Но там –беспримерный патриотизм, жизнь за царя и Отечество, самоотверженное исполнение воинского долга. А «Потемкин» – стихия, всплеск, бунт, мятеж, восстание.
    Или - восстание декабристов. Тоже – бунт, мятеж, высокое благородство дворянско-офицерских помыслов, но…
    Но – офранцуженные масоны в русском офицерстве из дворян, и мало что смыслящие в политической борьбе, но не столь уж малочисленные армейские полки. А «Потемкин» – линкор, корабль. Один корабль, одна единственная флотская военно-морская команда. Простые в общем-то деревенские мужики, русские крестьяне, одетые в форму военных моряков. Или – не забыть: «Нас мало, но мы в тельняшках!»   
      И один из них – мой дед Кондрат. Восторг! 
      И обжигающе ворохнулось в мозгу - «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом». Да, да, это гениальный Лермонтов гениально предрек : одиноко мятежный «Потемкин» ищет бури…
    Одиноко… Красиво звучит. Вызывающе. Дерзко. Романтично. Но ведь обреченно. А в ушах, в башке тяжело, тягуче звенело, гудело, не верилось  услышанному:
    «Я помогал Ленину делать революцию, а он меня обманул…»
    Это же… Это что-то непонятное-невероятное. Это было выше моего понимания.
     Ленин…Дорогой и любимый дедушка Ленин…Вождь мирового пролетариата… Великий гений и отец всех народов Владимир Ильич Ленин – обманщик? Возвещая слогом деда Кондрата, Ленин – брехун?!
      По многим непонятым и мало понятным мне суждениям мы с дедом Кондратом  постоянно препирались. Терпеливо выслушивая мои жаркие мальчишеские наскоки, он обычно снисходительно усмехался:
    - Петушок – золотой гребешок! – И, взъерошив своей жесткой ладонью мои волосенки, выдавал нечто совсем уж непотребное: -  О тридевятом царстве, тридесятом государстве за морями ты только в сказках слышал, а я там с тамошними иноземными  красотками гулял! На каждом континенте такие, как ты, мои байстрюки бегают. Это у нас в России мужчины да женщины целомудрие блюли. Любили друг дружку только платонической любовью, а детишек им аист от святого духа приносил… Ха-ха-ха…И не учил бы ты меня жить. Яйца курицу не учат. А то из молодых – да ранний.
    Байстрюки – это по-местному – незаконнорожденные дети. Попросту, вульгарно – выблудки. Я значит, тоже это самое…Право, ему бы и не говорить такой непристойности мне, советскому школьнику. Приятно ли мне при не родном отце слышать такое? А ему после чего требовать от меня быть со старшими почтительно-деликатным. И он еще выставляет себя вон каким… Едва ли не равным  Ленину…Это, знаете ли!.. Верь такому!..
    - Ну, дед, ты  даешь! Ты что, из ума выжил?? 
    - А-а!.. Начали шастать на корабль такие же картавые, как Ленин…То, се…Земля, воля… Ну, мы и поверили. Молодые были, глупые…
     И опять, что ни слово – острый нож по моим мальчишеским, советским мозгам: «картавые, как Ленин…» Восставшие матросы – «молодые, глупые…» А дед Кондрат еще этак пренебрежительно и безнадежно машет рукой: да, мол, что говорить! И, уводя разговор в сторону, с кислой миной ответно подкусывает, задирает, обижает бабушку Марфу:
     - И моя Марфута тоже тута! Так ведь и ее он тоже надул… Обдурил… Обещал, что вместе с ним каждая кухарка будет управлять государством. А она же шустрая… Она тогда у выдренского помещика кухаркой была. Тоже рот разинула… Из кухарки – в царицы!..
    - Не кухаркой, а библиотекой заведовала! – вспылив и в запальчивости как-то странно, с ударением на «о» произнеся «библиОтекой», перебила бабушка. – А кухаркой – это уж так. По совместительству…
   - Кха-кха-кха…Угу, - язвительно хмыкнул-кашлянул дед. – Грамотная! Умела пыль с барских книжек стирать. И по совместительству – Ваньку от него прижила. Скажи уж –  в постельном услужении состояла…   
     Меня до кончиков ушей обдавало жаром, вгоняло в пунцовую краску это их беззастенчивое при мне выяснение семейных отношений, я отводил, прятал глаза. Мелькал страх, что дед Кондрат, неприкрыто ревнуя к тому помещику, не любит бабушку Марфу, и за мое заступничество за нее не взлюбит и меня. И будет теперь стоять на своем, выдумывать свое. Не может же, в самом-то деле, быть того, чтобы в учебнике истории - неправда! И в доказательство своей неоспоримой правоты я с вызовом растерянно выпаливаю:
     - А чего же вы тогда по Одессе из орудий стреляли?
     - Что-о? Брехня!
     Перебиваю, читаю:
    «Восставшие матросы потребовали освобождения всех политических заключенных и вывода из города войск. Получив отказ, потемкинцы открыли по Одессе обстрел из орудий главного калибра…»
 – Что-о? Вот уж брехня, так брехня! Да если бы мы…Да если бы линкор… Да если бы наш «Потёмкин» по Одессе залпом шандарахнул, от Одессы бы мокрого места не осталось!..
     - Куда уж там! – в меру моего понимания насмешливо хмыкаю. – Один корабль, и – мокрого места? Хе-хе…Сказал кочегар кочегару...Все у тебя – брехня…
     Это было с моей стороны глупой мальчишеской дерзостью. Называя вещи своими именами, подчеркнутым неуважением. Дед Кондрат любил, бывало, напевать и частенько  мурлыкал себе под нос старинную моряцкую песню «Раскинулось море широко», как-то по-особому интонацией выделяя слова «Сказал кочегар кочегару».Вот я  и подначил. Мол, кочегар на то и  кочегар, чтобы подзагнуть. Это и профессия-то не военная. Кочегаром можно быть не только на корабле, но и на  сухопутном паровозе.
      От кого другого мне наверняка влетел бы вразумляющий подзатыльник, но дед Кондрат не из таких. Дед Кондрат был добрым. На редкость добрым. Среди деревенских мужиков он выделялся уже тем, что никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял себе  матюгаться. Самым сильным бранным словом у него было – «а-а, ч-черт!» А мне зачастую прощал до невозможности дурацкие  мальчишеские выходки. Однажды когда он садился, я убрал позади из-под него табуретку. Грузно  грохнувшись оземь, он с трудом подшялся и сердито вскинул руку, но не ударил. Вот и при моей глупой подначке лишь раздраженно засопел, молча прошел в красный угол, нашарил за иконами какой-то явно старинного формата блокнот, колюче насупил седые брови:
      - Читай, грамотей!
      На синей обложке красивыми буквами печатно: «Зачетная книжка комендора». Ниже черными чернилами, видимо тушью – надпись: «Жорова Кондрата Антоновича».    
     О-о! Это же его, моего деда по отчиму моему  звали Кондрат Антонович. И фамилия - Жоров. Это по-белоруски- Журавлев. Значит, это его личная именная книжка! Как сегодня сказали бы – зачётка. Зачетка матроса  тех времен, когда он служил на броненосце «Потемкин». И был он тогда не просто кочегаром, а - комендором. Артиллеристом!
    Вы, пожалуй, даже представить не можете, с каким чувством держал я в руках этот подлинно исторический документ. Не хватило ума сберечь его для своего правнука. Чтобы он еще и своему правнуку передал. Просто я с жадностью кинулся листать. Ага, вот, на разграфленных страницах с указанием места и времени выставленные в книжке оценки его артиллерийских стрельб: «Хор. Хор. Хор. Отл. Отл. Отл.» Дураку понятно – хорошо, хорошо, хорошо. Отлично, отлично, отлично…»
     Вот он какой, мой дед! А я…Лицо заливает краской стыда.  Восхищаюсь его тогдашним артиллерийским мастерством, виновато бормочу:
    - Прости, дед! Я же не знал…
    - Не знал, не знал… А ты знаешь, что такое броненосный линкор «Князь Потемкин Таврический»? Вот тут  на картинке видишь, какие на нем три большие трубы? А почему такие большие и - три? Почему не одна и не две? А?
     Мне и в голову не приходило задуматься над этим. Ну – три и три. Значит, так надо. А в самом деле – зачем и почему?
    - А линкор «Князь Потемкин Таврический» был  трехтрубным потому, что был самым могучим и в Черноморской эскадре, и во всем нашем Российском военно-морском флоте. Он имел две мощные паровые машины тройного расширения, получающие пар от 14 огромных паровых котлов. А это – сердце корабля мощностью 10 600 лошадиных сил…
      О своей военно-морской молодости дед Кондрат готов рассказывать без умолку. Заведется – не остановить, только слушай. А мне интересно, и я слушаю:
     - И уж кому-кому, а кочегарам в походе горше всех приходилось. Ага,  у них возле топок – сущий ад! Часто выдохшихся на верхнюю палубу замертво вытаскивали. Окатят холодной водой – придет в себя и опять шуруй. В песне правильно поется: «Ты вахту не кончил, не смеешь бросать!..» И не строй из себя умника, кочегар на корабле был у нас человеком уважаемым. А ты…
      - Прости, дед…
      - А вот две бронированные башни с четырьмя орудиями главного калибра. А что такое орудия главного калибра знаешь? Длина каждого ствола – 12 метров. О! Представляешь?
      А в бортовых бронированных казематах еще 16 орудий, длина ствола которых – 7 метров. А еще корабль был вооружен 22 орудиями более мелких калибров и двумя десантными пушками. Пулеметы и винтовки для матросов – само собой. И пульнули мы по Одессе всего два раза. Да и то не боевыми снарядами, а учебными. Болванками, как мы их называли. Такими, которые не взрываются. А ты говоришь…
    - Я ничего не говорю, дед. Я  читаю, что в книге написано. А это же учебник. Учебник истории…
    - А какая на линкоре команда, там сказано?
    - К-команда?  Н-ну, не знаю...
    - Х-хе, не знаю... Только от вас и слышишь, не знаю, не знаю. И чему только вас в школе учат?   Экипаж броненосца «Потемкин» - 705 матросов и 26 офицеров. Понятно?
    -26?  И всего лишь двадцать шесть всем семи стам били морды?– удивляюсь.-  И вы их всех – за борт? 
    - Н-ну, не ерничай…У них же револьверы…Гришка Вакуленчук кинулся на офицера, так он его тут же и застрелил. Командира корабля капитана второго ранга Голикова и старшего офицера капитана второго ранга Гиляровского гуртом растерзали. А  офицеры еще троих матросов шлепнули... А мы за борт – никого. Просто схватили - и под арест. Всех убивать не хватило духу. Мы же православные, у нас заповедь – не убий!..
    Много позже в другом учебнике по истории довелось прочесть еще и такое:
    «Потемкинцы начали обстрел Одессы, но по вине старшего сигнальщика корабля бомбардировка была безрезультатной и вскоре прекратилась…»
    И вот так во всем. И все-то советские историки норовят подгрести в пользу взбунтовавшихся потемкинце. А выходит, и среди самих потемкинцев единства не было. Советская история – свое, мой дед Туман – свое. Кто же из них больше прав? 
    - Ты что, - спрашивал дед, - ты думаешь такой корабль могла построить отсталая страна? Нищая деревенская Россия? А их, таких кораблей, у нас целые эскадры под нашим Андреевским флагом моря бороздили…      
    По советскому деревенскому прозвищу – Туман с дуринкой означало вроде как придурковатый, дураковатый. Я уже вспоминал о том, замыкаясь на деревенской ограниченности. А понадобилось бы большевистским вождям, официальные большевистские историки могли сделать так, что и весь экипаж «Потемкина» был бы объявлен с дуринкой. Не зря же с первых дней восстания змеиными зрачками кровожадного хищника в мятежный броненосец впился великий гений всех времен и народов. Возмечтавший о том, что из искры возгорится пламя, он возомнил, что вслед за «Потемкиным» восстанет вся черноморская эскадра, из нее образуется ядро революционной армии, и заполыхает пожар по всей России. Какое уж тут гениальное предвидение! Размечтался! Про таких говорят: дурак думкам рад!
    А мне не давали покоя уже почти стершиеся в памяти рассказы деда, и я опять и опять выискивал о том официальные сведения. Вот еще:
    «По воспоминаниям Васильева-Южина, В.И.Ленин говорил о необходимости добиться от потемкинцев быстрых и решительных действий, высадить десант в Одессе и захватить город в свои руки, не останавливаясь перед бомбардировкой правительстве нных учреждений, вооружить рабочих, стараться поднять крестьян, бросить на это все личные силы одесской организации»(«Революция 1905-1907 гг. в России»,М., изд.Мысль, 1975).
   Читаю – ну до чего четко все расписано! Как по нотам! А верить, помня дедовы рассказы, мне уже и затруднительно. Почему, почему же   потемкинцев  народ не поддержал. Да и среди них самих не было ни единства, ни взаимопонимания. И какое у них могло быть настроение, когда они видели, как с каждым днем истощались запасы хлеба, крупы, овощей и питьевой воды. Огромный броненосец – это же неприступная плавучая крепость с большим гарнизоном, но команду численностью свыше 700 человек  каждый день нужно чем-то кормить. И не один раз, а три раза в день. Стихийный взлет мятежного духа сменился унынием и разочарованием. Тут для борща сгодилось бы и тухлое мясо, так вскоре и того не стало. Становилось все очевиднее, что долго им не продержаться. Спустя одиннадцать дней после начала восстания на броненосце закончились запасы угля и продовольствия, матросы вынуждены были увести корабль в румынский порт Констанцу и сдаться румынским властям.
     Непререкаемо компетентные советские историографы наверняка и тут скажут: «не обобщай», не умничай! А ей-ей не символизировала ли судьба потемкинского восстания судьбу всей дальнейшей революции? Мистика. Суеверие. Предрассудки. Право, исторический туман с дуринкой…
                ***
    Вообще-то от такого советского прозвища не зря веет снисходительной иронией, пренебрежением. Даже, пожалуй, насмешкой. Однако же вместе с тем и чем-то романтично-экзотичным. Впрочем, жизнь романтичнее любого романа и экзотичнее любой экзотики. А мои очерковые наброски, между тем, представляют собой самый что ни на есть документальный сюжет. Да еще с таким переплетением судеб и событий, что сам тому удивляюсь, в какой невообразимой каше меня варила эпоха.
     Во всяком случае, для занимательности сочинять мне  ничего не потребовалось. Просто пытаюсь не мудрствуя лукаво, хотя бы схематично изложить преданья старины отнюдь не такой уж и глубокой. Дело в том, что боязнь сложности затронутых событий долгое время  отвращала меня от попытки что-либо накропать письменно из своего родословия. Я заранее знал, что советская цензура моих записок в печать не пропустит. Да, чего доброго, и меня наследственно объявит туманенком с дуринкой. А то и в дурдом упечет. В ту пору нередко случалось и такое. А теперь вот за давностью времени многое подзабылось, поэтому  сюжет проявляется пунктирно, с разрывами.
      Впрочем– бог – свое, черт – свое. Писаная история – она ведь тоже разная. О прошлых событиях, чего уж греха таить мы и сегодня с большим интересом читаем у Резуна-Суворова, Радзинского и Волкогонова, чем у Карамзина, Ключевского, Соловьева. И еще трудно сказать, кого из них так называемый массовый читатель больше знает и кого предпочитает читать.
     Да, так вот,  был мой дед Туман белорусом и, конечно же, по моему разумению, очень даже незаурядным мужиком. В молодости – моряком. Матросом дореволюционного, царского, так сказать, военно-морского флота.  Комендором. То есть –  морским артиллеристом. И, представьте себе, не в одной только своей деревне – во всей округе о том знали. И до поры, до советского времени – уважали. А потом…
   А жил он в деревне Выдренка Краснопольского района Могилевской области Белорусской ССР. Это в пяти километрах от границы с РСФСР, в десяти километрах от русской деревни Кургановка Красногорского района Орловской области, после Великой Отечественной войны – Брянской.  А оттуда родом моя мама Анна Терентьевна Глазунова, ибо там жил второй мой дед – Терентий Денисович Глазунов. И если дед по отчиму был всего лишь «с дуринкой», то этого объявили «врагом народа». Ой, лишенько мое, ой, горькое…
      И вот тут уже и начинается переплетение до невозможности неприятных для меня зигзагов моего жизненно, фактически достоверного сюжета. Потому опять и опять повторяюсь. Оба мои деда – Кондрат Антонович и Терентий Денисович – в молодости были батраками. То есть – бедными, на грани нищенства, безземельными и безлошадными деревенскими парнями. В тех краях называли – хлопцами. Что будто бы проистекает от слова – холопы.  Такими, о ком замечательный русский  поэт Алексей Кольцов от первого лица проникновенно поведал как о себе:
                У меня ль плечо шире дедова.
                Грудь высокая моей матушки
                В молоке зажгла зорю красную               
                На лице моем.
                Что работаю, все мне спорится…
      Ну скажите – не впечатляет? Портрет -- словно вживе разудалого добра молодца видишь и любуешься. Но тут же и горестный вздох:
                Вместе с бедностью дал мне батюшка
                Лишь один талан – силу крепкую,
                Да и ту как есть нужда горькая
                По чужим людям всю размыкала…
       Словом, вот этот свой единственный талант силу крепкую – мои деды по бедности  своей и продавали богатеям-помещикам. Вкалывали, работали, батрачили, гнули горб на них уже за одно только то, что их кормили. Разговоров о том, как дальше складывалась у них судьба-злодейка, они избегали. А что там, дескать, рассказывать, если с темна до темна – одно и то же: тяжелая, изнурительная работа на барском поле.
      А еще и судьба вертанула еще и так, что тот и другой(вновь и вновь мусолю любопытнейшее стечение обстоятельств) взяли в жены женщин с детьми, прижитыми от помещиков. Кондрат Антонович с малюткой Ванечкой, а Терентий Денисович – даже с двумя:  тоже с годовалым Ванечкой и совсем уж крохотным грудничком Коленькой. Считались они по тем временам незаконнорожденными, а по деревенскому – найденными в капусте байструками.
    Вспоминать о том, признаюсь, и мне не очень-то приятно. Вроде как что-то запретное в семейном родословии раскрываю. А не будь это реальностью, я бы даже на вымысел такой не решился. Ведь причиной тому то ли  право первой ночи на невесту девственницу помещика-крепостника, то ли похоть сластолюбивого барина, не знаю, но куда же денешься от правды жизни! Что было, то было. Жизнь такая у  земледельцев была, что в первую же брачную ночь юные крепостные девушки, выйдя замуж, обязаны были нести свою девственность «на пробу» хозяину.
    С гневом и болью в знаменитом его стихотворении «Деревня» Александр Сергеевич Пушкин о том  писал:
                Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона
                Присвоило себе насильственной лозой
                И труд, и собственность, и время земледельца.
                Склонясь на чуждый плуг,  покорствуя бичам,
                Здесь Рабство тощее влачится по браздам
                Неумолимого Владельца.
                Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
                Надежд и склонностей в душе питат не смея.
                Здесь девы юные цветут
                Для прихоти бесчувственной злодея…
     Хотя, заметим правды ради, у  самого в родовом имении Михайловское от крепостной девушки ребенок остался. Ну, у него там поэтические возвышенные чувства, самозабвение пылкой любви и все такое.  Совести-то он не потерял, того незаконнорожденного ребенка где-то пристроил. Однако же вот она  – правда жизни!..
    Велик  соблазн решить, что все просто до примитивного. Вот, скажем, социалистическая революция зрела и совершилась благодаря  пропаганде и агитации теоретиков и приверженцев соответствующей идеологии, а на самом деле вызвана просто накопившимися завистью и ненавистью бедных к богатым.  О чем особо и говорить не надо. Разве кому нравилось, например, что в жены после первой брачной ночи с помещиком-крепостником достается уже порченая невеста? И вот, пожалуйста, революция  1905 года в России. Так сказать, месть за барство дикое и прочее в таком роде. 
     А  Кондрат Антонович, усмехаясь, говорил, что если разобраться, если поковыряться в житейских перипетиях, право первой ночи бывало и не обязательно по принуждению. Зачастую и лестно было холопке с холеным богачом-хозяином  переспать. С дурнушкой смазливый барчук и сам не лег бы в постель, а тут – не побрезговал, наоборот, страстью воспылал. А она ведь тоже не каменная. Как не выразить согласие?
    Скажете, сбивчиво, непоследовательно, сумбурно и фрагментарно с постоянными возвращениями и повторами излагаю сеюжет? Да вот так и излагаю, как и что в текущей жизни в башку взбредает. Недодуманное додумываю, непонятое пытаюсь понять..
     Немало к тому же известно и в литературе, и в истории таких случаев, когда совершивший неблаговидный поступок молодой развратник раскаивался и усыновлял выблудка, принимал в свою семью. А то и брал обольщенную крепостную молодку в жены. А, всяко бывало, чего уж там…Согласно старинной русской пословице, давно общеизвестно: сучка не захочет – кобель не вскочит. Не захочет, не возжелает – любому барбосу горло перегрызет. А то ведь не только желали – рожали. Бабушка Дуня с мужем вообще ни единой ночи не спала, однако же одного, а через год, и второго в подоле принесла. Или, как еще говорили, в капусте нашла. А такими славными малыши были, и такими добрыми молодцами выросли – загляденье!
      А потом вон еще какой парадокс последовал. С  началом Гражданской войны оба они – сыновья помещика! - ушли в красную армию  и доблестно воевали против белых. То есть против своего кровного, как ныне принято говорить, биологического отца. Ну и путаница! Ну и сумбур! В книгах – там как в аптеке на весах, вот такой класс, вот антагонистичный, вот красные, вот – белые, а тут…  Все смешалось в русском многосемейном доме.
      Всю жизнь, точнее -- с 1940 года, помню, и так и сяк  в башке поворачиваю. Омысливаю и переосмысливаю накрепко врезавшийся в память, запавший в душу мой разговор с  моим дедом Кондратом Антоновичем. Не просто из родственных чувств и уж никак не из праздного любопытства – жизнь к тому подталкивала, собственная судьба понуждала. И очень уж далеко разнеслось эхо тех легендарно--грозных событий, в которых моему деду довелось быть участником.
      В 1940 году помню его простым деревенским мужиком, рядовым колхозником. Жил с бабушкой Марфой в бревенчатой деревенской избе в деревне Выдренка Краснопольского района Могилевской области Белорусской ССР. Обстановка типично по тому времени деревенская -- не из комфортных. Если судить по нынешним понятиям, именно нищенская. Как войдешь, справа возле двери зевластая, закрытая жестяной заслонкой русская печь, возле нее набор разнокалиберных рогачей-ухватов, дальше -- глухая стена, внизу широкая деревянная кровать, над ней вверху -- полати; справа – длинная вдоль всей стены лавка, то есть наглухо закрепленная скамья, над ней небольшое окно, за ним в углу – гладко выскобленный дубовый стол. На этот добела, точнее сказать, дожелта выскобленный стол высыпали из большого чугуна отварную, горяченькую, исходящую паром картошку, и все брали руками по картофелине и с аппетитом всей семьей трапезничали. И я в том числе. Ну, так было принято. Бедновато, конечно, но не голодали. И никто из нас не считал, что мы бедные. И я не считал. 
     - Так зачем же тогда ты помогал Ленину революцию делать? И чего ты добился, если так живешь?
     - Эх, Сергей, Сергей, - вздохнул дед. –Не верь старым кораблям и молодым капитанам. Дай Бог, чтоб ты к моим годам жил хотя бы так, как я…
     И опять ведь сказал – как в сук влепил. Годы и годы спустя  жизнь в стране советской наладилась. Сперва Ленин в двадцатых, потом Хрущев в семидесятых пообещали, что мы, советские люди, вот-вот будем жить при коммунизме, и вдруг…
     И вдруг вот в одночасье нас ограбили, отняли накопления прежних лет в сберегательных кассах, копейки стариков и старух, отложенные на черный день, на похороны, девальвировали пенсии, пособия, сделали нищими, неуверенными в завтрашнем дне… 
    - Ну, ты даешь!- не поверил я деду Кондрату Антоновичу.  Как в таких случаях принято говорить, суеверно усмехнулся: - Не каркай. Злишься?
     -А-а, -вскнулся Кондрат Антонович, - вот тут-то и была вся ленинская хитрость! Он  царю за брата отомстил и сам возмечтал царем стать. А мужиков тогда в России расплодилось тьма-тьмущая. А кормились-то все от земли. Вот земли и стало не хватать. Так Ленин и пообещал: народу – свободу, дворцы богачей – бедным, фабрики и заводы – рабочим, землю – крестьянам. А мы и раззявили рты, поверили. И взбунтовались… А какую жизнь для нас наладил? После этого разве угадаешь, какая тебе предстоит?
   - Странно как-то это все. Ленин к вам на броненосец «Потемкин», кажется, не приходил агитировать.
    - Так я же тебе говорил: такие картавые, как он, шастать начали. Одесские жиды. А когда нас, молоденьких матросиков, в город погулять отпускали, нас там еврейские красотки охмуряли.  И – за свое агитировали .Тебе не кажется странным, что сплошь – жидовня? У них же круговая порука.  А у меня там тоже одна жидовочка была, мне лапшу на уши вешала. Сарра – ее звали. По фамилии – Гольдберг. И ведь чуть было не охумутала ...
     Мой старый дед, как он сам о себе пошучивал, в молодости  тот еще был ухарь. Да еще в форме военного моряка. В тельняшке во всю богатырскую грудь. В бескозырке с развевающимися ленточками – заглядишься. Она и загляделась. Когда навязалась, от жидовских ее имени и фамилии сперва покоробило. Но – смазливая, зараза! Красивая – глаз не отвести. Они, евреечки, в девичестве все красивые – лупоглазые, сдобные.  А привела к  себе домой, в богатой  обстановке  еще красивее показалась.  Вся в шелках – истинно создание небесное. Это самое… Как это по-вашему, по книжному… Нимфа! Фея!.. Да  еще чаем там его, революционного матросика, угостили. Сервиз, фарфор, чашки-ложечки, серебро-золото, то, се… Ну, он, обветренный, как скалы, бравый комендор Кондрат Антонович, истинно чуть было не растаял от восхищения.
    А отец ее Абрам Самуилович  Гольдберг , что по-русски означает  Золотая гора, был в Одессе из богачей богач, фамилии  соответствовал.  И сразу же дал понять, что единственной своей дочери Сарочке и ее избраннику ничего не пожалеет.  Вот здесь, на юге России они, евреи, создадут Южную еврейскую республику, где ему предстоит занять пост министра экономики, и тогда…
      По другим данным фамилия кандидата на пост министра экономики Южной еврейской республики со столицей в Одессе была не Гольдберг, а Цукерберг, что означает Сахарная гора. И был еще вариант – Файнберг.  У них же что ни еврей, то непременно либо  золотая, либо сахарная голова. Но это, пожалуй, и не суть важно, кандидатов могло быть и несколько. Главное – создание таковой земли обетованной в Крыму замышлялось такими вот гольдбергами, и даже не единожды…
      Ну, а удочка Кондрату Антоновичу была закинута с наживкой клёвой. И он не то чтобы клюнул, но сделал вид, что заглотил. На всякий случай. Мало ли. Хотя внутри ощущал недоверчивую настороженность. Видел - подкупают, и это ему не нравилось. А Золотая гора по праву хлебосольного хозяина завел доверительный разговор.
     - Я понимаю потемкинцев, - разглагольствовал. – Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. А лучше, богаче жить хотят все. Тем паче  мы – угнетаемые царизмом евреи. Но вы уж меня извините, все одинаково жить  никогда не могли и не смогут. Это иллюзия. Поэтому мы и создадим  здесь, на юге России, свою республику. И наладим для себя изобильную жизнь. А вот вы, революционный матрос, как на это смотрите?
   Смущенный Кондрат Антонович растерянно пробормотал:
     - Так это как вас прикажете понимать? Насколько я понял, вы хотите отделить ваше еврейское царство от России?
    - Молодой человек! Вы, я вижу, парень смышленый. По здравому рассуждению, по историческому опыту нельзя всех сделать богатыми и счастливыми. Каждый народ – кузнец своего счастья. А мы, евреи, народ ушлый, предприимчивый. В наших руках капиталы, наука, энергия. Мы господа в торговле и политике. И мы возьмем власть…
     Под стать своему папашке Сарра была тоже девушкой весьма шустренькой. Видя, что Кондрат Антонович подозрительно насупилс я, защебетала, отвлекла, взяла своей нежной ручкой под руку, потащила  одесские достопримечательности показывать. На Дерибасовской невзначай (невзначай ли?) оказались они на многолюдном митинге.  Оратор –  ну вылитый Абрам  Гольдберг, не Сарочкин ли дядя? -на все лады расписывал, какой будет жизнь после революции.
   -  Мы живем накануне великих событий. Граждане получат полную свободу. Живи, где понравится. Занимайся, чем хочешь. Полная свобода частного предпринимательства. Фабрики сделаются собственностью рабочих. Поземельной собственности не будет, введется национализация земли. 
    -Что  значит –национализация? – насторожился Кондрат Антонович.
     - Ну, значит, бери, сколько хочешь, паши, сколько хочешь, - певуче защебетала  Сарочка. – Потому что земля – она везде божья. Земля будет собственностью общественной, коллективной…
     Оратор, живописуя наступление социалистического будущего, разливался соловьем:
     - Армия – орудие насилий и убийств. В свободном обществе армия подлежит расформированию.
   - Ну, это уж слишком,  -  усомнился военный матрос Кондрат Антонович.  Но следующие слова буквально ошеломили, сразили его наповал:
    - Брака не будет. В свободном обществе будет свобода любви. Узы супружества, как всякие узы, - стеснение. Цепи Гименея, как всякие цепи, - семейные кандалы. А любовь свободна. Свобода любви - это естественное право любви.
     Голова Кондрата Антоновича закружилась в опьяняющем  наркотическом тумане-дурмане. Все услышанное было выше его понимания. И спустя годы и годы, он рассказывал  о том, чертыхаясь и мотая головой, с превеликим смущением.  А мне вдруг вспомнилось после так называемой горбачевской  перестройки.(Как ее в простоте своей поименовал народ – гробостройки). И очень уж над многим заставило печально задуматься.
                ПЛАКАТЬ ИЛИ  СМЕЯТЬСЯ?
    Итак, есть и такая версия, что история - это не борьба классов, а борьба народов и рас. Каждый народ – сам кузнец своего счастья, и нам бы не забывать о том, а не кидаться в борьбу за спасение всего  угнетенного  человечества. Однако ленинская национальная политика вдолбила, втемяшила русским в башку необходимость тащить непосильный воз интернационализма, поскольку у пролетариата Отечества нет.
    И вот этапы этого исторического пути. Даешь победу коммунизма во всем мире! Не получилось – даешь победу в одной отдельно взятой стране. Зашли в тупик – даешь в отдельно взятом кагале – верхушке избранных. Видя невозможность построения изобильного коммунистического общества для всех, даешь общество сверхпотребления для лучших. Если учение диктатуры пролетариата призывало перебить или репрессировать все сопротивляющиеся  классы и сословия(дворян, офицерство, буржуазию, помещиков, духовенство, старую интеллигенцию, казачество, кулаков), то гайдаризация-чубайсизация не скрыла своего желания переморить тех, кто не вписался в рыночную экономику. Надо, мол, чтобы советские поколения вымерли. И тогда…
    Знакомая песня, не правда ли? Ленинская. Если история развивается так, что  все возвращается на круги своя, весьма любопытная получилась круговерть. Прямо-таки по предположению(или предуказанию) Гольдберга( или гольдбергов) цель достигнута. По подсчету аналитиков 110 семей олигархов(сплошь – гольдбергов) – диктатура  оффшорного меньшинства против народного большинства(авангард передового олигархата) владеют 35 процентами национального богатства России. Фамилии общеизвестны, и что ни фамилия, то гольдберг. Русские, известно же, не умеют делать деньги. Одни гольдберги умеют.
    Правда, при этом как-то забывается нечто иное. Евпатий Коловрат, Святослав Хоробрый, Александр Невский, Дмитрий Донской и Кузьма Минин не оставили после себя разветвленной сети банков или прогулочных яхт многомиллардной стоимости, однако же их, а не каких-то там Ротшильдов и Абрамовичей чтит народ русский. Русские не любят алчных стяжателей и толстосумов.  Скажи какому русскому, что он жаден, как еврей, тебя же заплюют. Чтобы сделать русского жадным, нужно переделать  его в еврея. Но это же невозможно!..
    И вот пока гольдберги опутывали земной шар удавкой золотых гор, сотни и тысячи безымянных землепашцев возделывали землю и выращивали хлеб, сотни и тысячи  зодчих строили дома-терема и  города, не требуя какого-то особого вознаграждения выращивали и воспитывали простых  благородных людей. Они не трезвонили о какой-то своей особости, избранности. Сказано, кто сеет хлеб, тот сеет правду. Их никоим образом не называли аристократами, но, пожалуй, они-то и были такими, которым Ницше дал определение: «Аристократ - это тот, кто творит добро, не спрашивая  зачем».
    Такой была правда их жизни, правда их совести. А свобода совести сегодня  –это свобода врать, свобода совесть продавать и совесть покупать. Армия развалена торговцем неким лишенным чести и совести торгашом, спекулирующим мебелью Сердюковым по прозвищу Табуреткин.  А свобода любви – свобода вседозволенности и наслаждений,  свобода распоряжаться своей сексуальностью. Регистрировать брак не обязательно, можно жить в так называемом гражданском половом сожительстве.  И даже при однополом. Свобода педерастии  такое же избавление  народа от лишних претендентов  на обеспеченную семейную жизнь, как и прямое его истребление.
    Наряду с тем в развитие заманчивой идеи  такой свободы на совместном заседании руководящих верхов Всемирного банка и Международного валютного фонда разрабатывалась программа по снижению уровня жизни российского народа. «Гарвардский проект» предписывал уничтожить российскую армию, бесплатное обучение и медицинское обслуживание россиян, сократить население России в 10 раз, создать на ее территории  40-45 самостоятельных политико-экономических зон, руководители которых приберут к рукам несметные здешние  богатства. 
    Вот такой усовершенствованный разрабатывался коммунизм. И такой коммунизм построен. По Карлу Марксу, человечество шутя расстается со своим прошлым. Ну, точнее сказать,  с издевкой. Финита ля комедиа. Занавес .Густой туман. Туман с дуринкой. Утопия с придурью…
    А я, черт побери, и здесь сомневаюсь. А как же древнеримское – подвергай все сомнению?  Замах на мировую революцию сколько продержался? 70 лет? Даже до 100-летнего юбилея не досягнул.  А сколько продержится новая власть? Если все возвращается на круги своя, то не дай Бог русский бунт – «бессмысленный и беспощадный».
    Хотя почему – бессмысленный?  Что, среди русских нет таких, кто умеет или хотя бы пытается мыслить? И все бунты у нас были будут бессмысленными? И нам, русским, только и остается, что предаваться унынию? Уныние   тяжкий грех. Человечество шествует к своему грядущему методом проб и ошибок. Пути Господни неисповедимы…Туман с дуринкой… Ведь если полагать, что коммунизм – это царство сытости и пресыщенности, то обещать сытость и пресыщенность может своему населению любой тоталитарный режим. И прежде всего - фашистский. Но не хлебом единым жив человек! И судят не по словам, а по делам. И по закону  возмездия каждый получит по заслугам.
     Ну, а мы? Страдая, все невзгоды превозмогая,  терпя поражения и побеждая, плакать или смеяться?
     Посмотрим. Смешны русоненавистнические потуги наших недругов. Неисчислимыми тысячелетними страданиями спеленутые, выстраданной  русской правдой вскормленные, несокрушимым русским духом воодушевленные – крепче мы крепкого. «Ибо русскому и невозможное возможно!» - говорил великодержавный  Государь всея Руси Иоан 1У Грозный. И вспомним еще знаменитое пророчество русского елеазаровского старца: Москва – Третий Рим. Четвертому Риму не бывать…
     А еще вернее – великий русский князь Александр Невский нам заповедал:
     - Не в силе Бог, но в правде!
     Мудро! Не просто на века сказано – на тысячелетия. Имено – на века. Навечно. Русские люди искони говорят – правдой все победишь!
    И как-то по-особому видится при этом такая деталь. Когда совершился переворот 1917 года, по данным авторитетных церковных иерархов, наши люди повально отшатнулись от религии. Митрополит Вениамин Федченков с прискорбием отмечал полное неверие офицеров, массовый отказ от молитвы, исповеди, причастия(посещение служб было свободным).  Архиепископ Иоанн Шаховской в книге своих размышлений  «Белая церковь»писал, что наша армия героична, но она пропитана духом безбожия. Только 10 процентов паствы осталось верной Церкви, и только десять процентов от этих десяти были ревностными верующими. То есть лишь один – один! – процент преданно верных православных оставался в России. 
    Вспомним, после краха КПСС в капээсэсовских рядах из каждого миллиона членов верным идем коммунизма остался один. Что называется, и смех  и грех.
    Любопытная какая-то перекличка!  Было бы самонадеянным делать отсюда какие-то выводы, но невольно напрашивается мысль о том что, ничто не вечно под луной. Похоже, вера, верования, какое-то учение с течением времени тоже остывают, охладевают, от горячего убеждения переходят к разочарованию, скепсису и неверию. Только если для православного христианства в России этот период  длился более тысячи лет, то вера в коммунизм не продержалась  и 100 лет.
     И тем более значим такой исторический пример. Как при Александре Невском, так и ныне русские неколебимо верят:
    - Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет земля русская!..
    Такое вот постоянство русского народного умонастроения. Такое вот духовное – идеологическое, патриотическое –хочется думать прямо-таки сверхиррациональное состояние нашего общества, нашего народа.
     Тут же как предостережение – догадка. А они ведь тоже не самонадеянные недоумки, наши недруги и враги.  Они и это учитывают, все предусматривают. Хищный инородческий русоненавистнический  зверь искусно изготовился к очередному  смертельному броску.
    Вонмем! Люди русские, мужайтесь! Люди русские, будьте бдительныны! Хорошо смеется тот, кто смеется последним…












СОДЕРЖАНИЕ
На дороге истории………………………..3
Чтоб сказку сделать былью………….19
На себя оборотиться……………………..40
Туман истории………………………………62
Кто больше прав……………………………81
Плакать или смеяться…………………..98