ПАМЯТИ ПОГИБШИХ ЗА СТАЛИНГРАД
Повесть.
Автор Константин Симонов.
Продолжение 24 повести
Продолжение 23 http://www.proza.ru/2019/07/24/666
XVII
«– С полком восстановили связь, – сказал Ванин, когда Сабуров вошёл в блиндаж.
– Ну?
– Ремизова отрезали.
– А что думают делать?
– Не говорили. Наверное, от Проценко приказания ждут. Они помолчали.
– Выпьешь чаю?
– А разве есть?
После всего только что пережитого казалось, что ничего обыкновенного, привычного на свете уже нет.
– Есть. Только остыл.
– Всё равно.
Ванин поднял с пола чайник и налил в кружки.
– А водки не хочешь?
– Водки? Налей водки.
Ванин вылил чай обратно в чайник и налил по полкружки водки. Сабуров выпил ее равнодушно, даже не почувствовал вкуса. Сейчас она была просто лекарством от усталости. Потом Ванин опять полез за чайником. Они медленно пили остывший чай. Говорить не хотелось. Оба знали: сегодня произошло то, о чем во фронтовых сводках потом напишут: «За такое-то число положение значительно ухудшилось», или просто: «ухудшилось». Выпив чаю, они еще помолчали. Давать распоряжения на завтра было рано, а о том, что уже было и прошло, говорить не хотелось.
– Хочешь радио послушать? – спросил Ванин.
– Хочу.
Ванин сел в углу и стал настраивать старенький приёмник. Вдалеке заиграла музыка, но сразу кончилась. Ванин стал крутить регулятор, но приёмник молчал. Потом они услышали обрывки не то болгарской, не то югославской передачи, слышались знакомые, похожие на русские и в то же время непонятные слова.
– Ничего не получается, – сказал Ванин.
– На Москву поставь, – сказал Сабуров.
Ванин, покрутив регулятор, довёл до чёрточки с надписью «Москва». Оба прислушались. В приёмнике стоял какой-то долгий, незатихающий треск; они не сразу поняли, что это аплодисменты. Потом из этого треска и гула возник совсем близкий голос человека, который, видимо, волновался.
– Заседание Московского Совета депутатов совместно с партийными и советскими организациями объявляю открытым.
– Разве сегодня шестое? – удивился Сабуров.
– Как видишь.
– Мне с утра казалось, что пятое.
– Откуда же пятое? – сказал Ванин. – Именно шестое. В прошлом году тоже не пропустили.
– Я в прошлом году не слышал. В окопах лежал.
– А я слышал, – сказал Ванин. – Тогда же у нас здесь была мирная жизнь. Мы за москвичей тревожились. Стояли здесь у репродукторов и слушали.
– Да, тогда вы за москвичей, теперь они за нас, – задумчиво сказал Сабуров.
– И в самом деле, ведь победим же мы их в конце концов! – неожиданно для себя вслух сказал Сабуров. – Ведь будет же это? А, Ванин?
– Будет, – сказал Ванин.
– Когда я из медсанбата уезжал, мне один врач сказал, что на Эльтон и вообще по всей ветке массу войск гонят, и пушек, и танков, и всего. Я тогда не поверил ему, а сейчас думаю: может, и правда?
– Возможно, что и правда.
– А нам не дают ни одного человека, – сказал Сабуров.
– Проценко дал, пока тебя не было, тридцать человек.
– Но это из своих же тылов, тришкин кафтан. А кроме этого?
– А кроме этого – ничего.
Ванин покрутил регулятор. Откуда-то что-то кричали на иностранных языках, потом заиграла какая-то незнакомая музыка. Сабурова вдруг охватила грусть,
– Играют, – сказал он. – Странно, что есть ещё что-то на свете. Города какие-то, страны, музыка.
– Что же странного? – сказал Ванин.
– Нет, всё-таки странно. Хотя, конечно, ничего странного нет. А всё-таки странно…
В блиндаж влез Масленников, грязный, мокрый, замёрзший. Он почернел и похудел за этот день. Щёки у него ввалились, но глаза блестели, и было в них что-то неистребимо юношеское, чего всё ещё никак не могла погасить война. Не сняв пилотки, он попросил закурить, два раза затянулся, сел, откинулся к стене и мгновенно заснул.
– Устал. – Сабуров снял с него пилотку, приподнял его ноги с пола и положил на койку. Масленников не просыпался. Сабуров погладил его рукой по волосам.
– Спит. Думаю его к Герою представить. Как ты считаешь, Ванин?
– Не знаю, – пожал плечами Ванин. – Хлопец он хороший, но на Героя…
– На Героя, на Героя, – сказал Сабуров. – Непременно на Героя. Что, герой только тот, кто самолёты сбивает? Ничего подобного. Он как раз и есть герой. Обязательно представлю, и ты подпишешь. Подпишешь?
– Раз ты уверен, подпишу.
– Подпишем, – сказал Сабуров, – и чем скорее, тем лучше. При жизни всё это надо. После смерти тоже хорошо, но так главным образом для окружающих. А самому тогда уже всё равно.
Затрещал телефон.
– Да, товарищ майор, – сказал Сабуров. – Что делаю? Спать собираюсь. Слушаюсь, иду… Попов говорит, что Проценко меня к себе вызывает. К чему бы это?
Он вздохнул, надел ватник, тряхнул руку Ванину и вышел.
Над передним краем немцев совсем близко полукольцом висели сигнальные белые ракеты. Сабуров шёл рядом с автоматчиком, спотыкаясь и чувствуя, что засыпает на ходу.
– Погоди, – сказал он на середине пути. – Дай сяду.
Он присел на обломки и с горечью подумал, что начинает уставать не той усталостью, которая приходит каждый день к вечеру, а длинной, непроходящей, которой больны уже многие люди, провоевавшие полтора года. Они посидели несколько минут и пошли дальше.
Проценко они нашли не сразу. Их не предупредили, а он, оказывается, за эти четыре дня, что у него не был Сабуров, переместился. Теперь его командный пункт был, как и у Сабурова, в подземной трубе, но только в огромной, которая служила одной из главных городских магистралей, спускавшихся к Волге.
– Ну как тебе нравится моё новое помещение, Алексей Иванович? – спросил Проценко у Сабурова. – Хорошо, правда?
– Неплохо, товарищ генерал. И главное, пять метров над головой.
– Как бомба ударит, только посуда в доме сыплется, а больше ничего. Садись, как раз к чаю!
Сабуров, обжигаясь, выпил кружку горячего чая. Он с трудом удерживался от того, чтобы не клевать носом при генерале.
– Ты всё на прежнем месте? – спросил Проценко.
– Да.
– Значит, ещё не разбомбили?
– Выходит так, товарищ генерал.
Сабуров заметил, что во время всей этой болтовни Проценко внимательно присматривается к нему, так, словно видит впервые.
– Как себя чувствуешь? – спросил Проценко.
– Хорошо.
– Я не про батальон, а про тебя лично. Как ты себя чувствуешь? Поправился?
– Поправился.
Проценко помолчал и снова внимательно посмотрел на Сабурова.
– Хочу дать тебе одно задание, – сказал он вдруг строго, как бы удостоверившись, что он вправе дать это задание и Сабуров его осилит. – Ремизова отрезали.
– Знаю, товарищ генерал.
– Знаю, что знаешь. Но мне от этого не легче. Знаю, что его отрезали, но не знаю, как там у него: кто жив, кто убит, сколько осталось, что могут сделать, чего не могут, – ничего не знаю. Радио у него молчит как мёртвое. Наверно, разбили. А я обязан знать, и сегодня же, понимаешь?
– Понимаю.
– Потом легче будет, когда Волга станет, по льду можно будет обходить. А сегодня нужно идти туда по берегу. Я проверял. В принципе пройти можно: немцы до обрыва дошли, но вниз не спустились. Мы отсюда огнём не дали это сделать, а Ремизов оттуда. В общем, пока не спускаются. Придётся тебе пройти под обрывом, низом. – Проценко сделал паузу, посмотрел на усталое лицо Сабурова и жестко добавил: – Сегодня же ночью. Мне нужно, чтобы пошёл человек не просто так, а чтобы мог мне всё точно узнать, а если начальство выбито, взять на себя команду. Вот на этот случай приказ. – Он подвинул по столу бумагу. – В зависимости от обстановки буду ждать обратно сегодня же ночью или тебя, или, если останешься там, того, кого пришлёшь. Как – один пойдёшь или автоматчиков с собой возьмешь?
Сабуров задумался.
– Немцев на самом берегу нет?
– Маловероятно.
– Если напорюсь на немцев, два автоматчика всё равно вряд ли выручат, – пожал плечами Сабуров. – А если просто обстрел – одному незаметнее. По-моему, так.
– Как знаешь.
Сабурову очень хотелось посидеть ещё минут пять здесь, в тепле и безопасности, но он поймал глазами движение Проценко, готовившегося встать, и поднялся первым:
– Разрешите идти?
– Иди, Алексей Иванович.
Проценко встал, пожал ему руку не крепче и не дольше обычного, словно хотел сказать этим, что всё должно быть в порядке и незачем прощаться как-то по-особенному. Сабуров вышел за перегородку, во второе отделение блиндажа, где сидел знакомый ему адъютант Проценко – Востриков, парень недалёкий и вечно всё путавший, но ценимый генералом за беспредельную храбрость.
– Востриков, я у тебя автомат оставлю.
– Хорошо, будет в сохранности.
Сабуров поставил в угол автомат.
– А ты дай мне две «лимонки» или лучше – четыре. Есть?:
– Есть.
Востриков порылся в углу и, не без некоторого душевного сожаления, дал Сабурову четыре маленькие гранаты Ф-1; они были у него уже с верёвочками, чтобы подвешивать к поясу. Сабуров, не торопясь, подвесил их по две с каждой стороны, предварительно попробовав, крепко ли сидят в них кольца.
– Тише, – сказал Востриков, – выдернете ещё.
– Ничего.
Пристроив гранаты, Сабуров отстегнул неудобную треугольную немецкую кобуру, положил ее рядом с автоматом, а парабеллум засунул под ватник, за пазуху.
– Угощал на дорогу? – мигнул Востриков в сторону двери, за которой находился Проценко.
– Нет.
– Что же это он?
– Не знаю.
Сабуров пожал руку Вострикову и вышел.
– Востриков! – крикнул Проценко.
– Слушаю вас.
– Что вы там копались?
– Капитан Сабуров собирался.
– Чего он собирался?
– Автомат оставил, гранаты у меня взял.
– Ну ладно, иди.
Проценко задумался. По правде говоря, он посылал Сабурова не только потому, что Сабуров мог на крайний случай заменить Ремизова, но ещё и потому, что Сабуров уже раз наладил ему связь с армией, и у Проценко было чувство, что именно Сабуров должен и на этот раз дойти и сделать. И хотя было очевидно, что сделать это нелегко, Проценко верил в удачу. Он сидел за столом и подробно обдумывал предстоящее. Вернётся ли Сабуров или, оставшись там за командира полка, пришлёт кого-нибудь сюда, всё равно, так или иначе, эти триста метров обрыва, на которые выскочили немцы, надо брать обратно. Проценко позвал к себе начальника штаба, и они с карандашом в руках подсчитали, сколько у них осталось людей на сегодняшнюю ночь. Ещё две недели назад цифра эта испугала бы Проценко, но сейчас он уже так привык к собственной бедности, что ему после подсчёта показалось – всё ещё не так плохо. Он не знал, как обстояло дело у Ремизова, но здесь в двух полках сегодня были даже меньшие потери, чем следовало ожидать».
Продолжение повести в следующей публикации.