— Лиля, Лилечка! Флейту слыш-ш-шишь, муз-з-зыку? Не нравитсо ф-ф-флейта-то, спать мешает, а Лиля, Лилечка?! — аппетитно, удовлетворенно полуурчал полушипел бездомный Демьян, катаясь по лавке почти исступлённо, обслюнявившись, безудержно раскидывая руки и ноги, едва завидев выходившую из подъезда Лилечку.
Та, цокнув запыленным каблучком и подтянув до грязно-серых трусов джинсовую юбку, от бездомного шарахнулась и призадумалась. Флейту Лилечка действительно слышала, из пустой квартиры напротив. Бывало, выходит к вечеру на прогулку, прижмется к облезшей фанерной двери ухом - а там флейта. Пиликает замудрено, словно со значением. Звуки, казалось бы внушающие какое-то навязчивое успокоение, заставляли злостно скрежетать зубами, вслушиваться. То ночью Лиля проснется, к стенке прижмется, а там снова музицируют. И затихнуть, задохнуться самой Лилечке хотелось, только бы не сбивать дыханием пространственное шуршание нот!
Шипел бездомный уже и за помойкой, сытый чем-то несъедобным, высунувшись рожей нагло-огалтевшей.
— Лиля, Лилечка! Чего ты уш-ш-шко прислоняеш-ш-шь своё, чего выслуш-ш-ать-выведать хочется тебе, так не поймеш-ш-шь же ничего, скудён умиш-ш-шко!
— Ш-ш, — передразнила Лиля, ставя к голове рога наподобие чертовских, — Шипишь, шипишь, горбатый, дошипишься скоро, щ-щас мой Васька приедет, ****анёт тебе по репе!
Взмыла дворовая пыль под колесами нелепо заниженной шестерки, блеснув деревенским тюнингом в лучах заката, открылась дверь. Бездомный, знаючи последствия, запрятался дальше за мусорные баки почерневшей тенью.
— Слыш, — донеслось от картофельной лысой головы инфернального кавалера, — Садись.
Удовлетворенно поглядывая в сторону шушукающегося Демьяна и расплывшись в выделениях, Лилечка поспешила на зов.
— Ну так то чё? — вопросил Василий, интимно поглаживая ручку коробки передач, затюнингованную согласно времени — кислотными клубными блёстками, уже не отцовской розочкой.
— Так то ничё… - осмысленно проговорила Лилечка, — Ты, Вась, когда-нибудь слышал звуки, которых в самом деле нет?
— Я чё, ебу чё ли, ты как по жести чё спросишь - я ваще-е, — резонно возразил кавалер, тронувшись.
Замелькали освещенные закатом летние хиленькие деревца, остановки и трупные утомлённые лица. До усыпленных алкогольными коктейлями ушей доносилось сиплое шипение дворовых колонок со светодиодами, горящими через один. В каждом тёмно-зеленом августовском кусте лежали чьи-то ноги, из каждого двора слышалось подростковое завывание. Развернутые страшные рожи окраинных девятиэтажек гремели поздними мусоровозами, в окнах призывно светились лица туберкулёзников.
— Ща Натаху с Вадиком подхватим, и там эта, сразу купаться, — гоготнул Василий, - Ты че сидишь, как эта? Банку лучше дай.
Лиля и правда «сидела как эта», слегка пришибленная, её съедало какое-то глобальное беспокойство, и даже пресловутый алкоголь его не снял. Очередную банку коктейля она передала кавалеру, а сама облокотилась головой на обжигающее холодом стекло, раз за разом больно ударяясь о него, подскакивая на колдобинах. Невыспавшаяся с самого Нового года, Лиля едва осознавала, что происходит вокруг в дневное время, ночью же она была вся во внимании. Ум трогало лишь жадно-самодовольное шипение Демьяна и его непоколебимо-истомная уверенность в ночном подслушивании Лилечки. Шипение… и флейта, заставлявшая дыхание сбиваться, а тело холодеть.
Речка (как и любая другая, протекающая в средней полосе) была гниловатой, застоявшейся, тинистой. Измученные жарой и вечными тарзанками ветви ивы склонились к тёмной ледяной водице, скрывая меж собой и веселящуюся молодежь. Солнце заходило, подсвечивая мрачные хвойные верхушки леса. Ил был гадок, склизок и колюч, изранив ноги, Лиля поплыла, стремясь скрыться как можно дальше от компании, быть может, даже утонуть.
Дно обрывалось неожиданно, обдавая ноги мертвым холодом зимней речки. Неудержимо тянуло Лилечку к этому промозглому тёмному дну с застоявшейся водицей. Словно рассматривая рыбу в черной проруби, она нырнула, распрямившись шпалой. Усталость навалилась, алкоголь внезапно взыграл в крови, вскипев и пройдясь по сосудам. Тянуло к смерти Лилю нещадно, почти ошалевши, что-то подсказывало: Топиться надо! Топиться! Полумертвым тяжелым камнем, по собственной воле, Лиля смиренно пошла ко дну. Только тут, в толще воды, не слышна была чудовищная флейта.
— Э, ну ты че, ты че вздумала?! — слышалось где-то сверху, смутно и пьяно.
Вкус речной воды, солоноватый и тухлый, ощутимо стоял во рту. Ночь совсем опустилась на берег, укрыв прохладным одеялом испуганно протрезвевшую компанию.
— Лиля, чё ты нам устроила? На тот свет тебе хочется? Поехали домой, — вторил голос женский, сиплый и принадлежавший, очевидно, Наташе.
Лиля приподнялась на локтях, разлепив заплывшие пеленой глаза, оглядела друзей, будто впервые собственным ясным взглядом. Шли судороги изнутри.
— Ночь уже, ночь… Потемнело, чернеет всё… В город надо, срочно! — воскликнула Лилечка неожиданно живо, будто не она двадцать минут назад глотала тину на речном дне.
Тряслись по ухабам молча, в кромешной темноте, одну Лилю увлекала какая-то безудержная пляска и любовь ко всему сущему.
— А вы, — проговорила Лиля, разрывая в клочья повисшую тишину, — Слышали когда-нибудь звуки, которых и нет вовсе?
Всеобщее молчание стало еще более осязаемо. Едва двигались заржавевшие шестеренки в головах. Прервал потуги мыслительных процессов Василий.
— Слыш, я тебя щас реально высажу, меня не застремает. Сколько будешь эту свою дичку гнать еще?
— Правда, — сипло донеслось с заднего сидения, - Вытащили тебя со дна, а ты упираешься, скалишься, про мелодию какую-то бормочешь.
— Распухла я в стоячей водичке? — не унималась Лилечка, мрачно расхохотавшись, заплакала в ответ Наташа, — Вы сами-то чего думаете, услугу мне оказали?
— Днём ты молчишь, к ночи ближе скрючишься, домой рвешься, — продолжил непознаваемый голос с заднего сидения, и казалось Лиле, будто слышит она голос изнутри, но никак не снаружи.
В смутном тёмном потоке виделись огни, замелькали прилегающие к городу погосты, деревеньки. Навязчиво, неоспоримо тянуло Лилечку ушами к тоненькой фанерной двери соседей. В глазах сумраком стояло вечное ночное видение: как открывается дверь, а ободранную пустующую прихожую освещает лишь тусклый лунный свет, как тишина и глушь звучания флейты сменяются чем-то осязаемым, реальным, и вот-вот, почти над ухом музицируют!
Дом скрипел в ночной тишине. И снова Лиля, как во сне, рассвирепевши, с высунутым языком, ползла по ступенькам, прижималась ухом к фанерной двери - слушалась несвойственной тишины. И скрипели зубы в бессильной злобе. Руки не находили себе места, а голова едва осознавала происходящее: что стоит Лиля, в третьем часу, во мраке подъезда и пытается расслышать флейту из-за двери квартиры, в которой, быть может, и не жили никогда.
— Не приш-ш-ш-ло её время, — отчетливо слышится из-за мусопровода, в темноте сверкает сщуренный, черный, как уголёк, глаз Демьяна, — Щ-щас-с на часиках троечки засветятся, числа божьи, и заиграет музыка, замузицируют! — сладострастно громко облизнувшись, Демьян вновь свернулся внутрь себя.
— Так ты, что же, сущую ночь тут сидишь, ждешь? — шепотом проговорила Лиля, встав на четвереньки, подбираясь к мусоропроводу, словно стараясь не спугнуть шуганную кошку. Бездомный ожидаемо отполз в угол, зашуршав.
— С-слуш-шаю, слушаю. А ты что же думаешь, тут для тебя, для одной Лилечки музицируют? Для нас, для всех, для неприкаянных! — демонически удовлетворенно урчал Демьян, вперившись пристальным взглядом в фанерную дверку с покосившейся цифрой.
— А для чего? Демьян, почему? — кривясь от зловония, Лилечка подползала ближе, лишь бы поймать этот безумный и благоговеющий перед флейтой взгляд. Он, как казалось Лиле, знает, ведает, зачем с ума сводят мелодией.
— А ее все слышат, только не задумываются! — пронзительно вскрикнул бездомный, — А она есть, и нет ее! И все одновременно, как раз-з-з… И не зайдут туда те, кто не хочет, а зайдут те, кто совсем одурел, кто слышал, кто слушает! Но я стену ш-ш-шкрябал, а дверки нет! Услышал в малолетстве, так и слушаю, дверку ищу! Ж-жизнь бы отдал, жизнь отдам, да не дано, ждать надо, пока пожрет, - плаксиво завершил он.
— Так, дверка же…, — Лиля прервалась, удовлетворенно обратившись вглубь себя, продолжила хитрее, — А что ж, ты думаешь, за дверкой есть? И есть ли дверка?
— Злой дом, злые стены… — судорожно пробурчал Демьян, осунувшись и вперевшись взглядом туда, где по его мнению и находилась дверь вожделенной квартиры, — Есть дверка! Скудным уми-ш-ш-ком и не пытайся понять, не найдеш-ш-шь дверку! Я первее отыщу-разыщу! Дверку вглубь дома! Кто залезет — все поймет.
Демьян остался хохотать где-то там, в ночи, сам по себе, Лилечка же приложилась ухом к дверке, а рукой все простукивала. В ужасе побелела маска ее лица, вмиг застучали зубы, как разлилась по подъезду музыка. Рвать себя хотелось, рвать лёгкие, раздирать в ненависти тело, лишь бы ничего более не сбивало шуршание нот. Звук неуловимый и навязчивый забирался под кожу, совершенно дурманя, как темные травы.
Бездомный тоже слышал, благоговейно закрыв глаза, его смрадная мрачная фигура была схожа со сектантом на проповеди. Демьян завыл, вторя струящейся в темноте мелодии.
Хлопок соседней двери вырвал из дурмана, в ужасе зашуршав, Лилечка с Демьяном прервали ночное прослушивание и расползлись по норам.
Утро Лилечка встретила с привычной головной болью, прислонившись к стенке у кровати. «Дверка вглубь… вглубь дома. Что же там, в глубине? Как на дне речном? Темнота? Смерть и воздуха нет?» — думала Лиля, протирая воспаленные красные глаза. Она действительно хотела уснуть вечным сном, до того ночная мука была сладострастна и невыносима.
— Лиля! — донеслось с кухни, — Вот жеж, шлятся до ночи хер пойми где, а потом спит, — слышался злобный шепот уже в коридоре.
— Я не буду есть, — отрезала Лилечка, завернувшись глубже в кокон одеяла, не отнимая уха от стенки.
— Что ты всё лежишь тут, точно труп живой, кого ты там подслушиваешь, одуревшая?
— Мам, а там же живет кто, да?
— Это я у тебя спросить должна. Кому там жить? Там даже квартиры нет.
— Как же это… нет. А дверь? Ты не слышишь? Там круглую ночь музицируют, — Лиля невольно расплылась в улыбке, одурманившись ночными воспоминаниями.
— Тьфу, больная, — прошептала мать.
Комнатушка с советской фурнитурой вмиг превратилась в одиночную камеру, Лиля ждала. Пыльный персидский ковер являл взору страшные рожи, а душная городская пыль в мерном танце поблескивала на свету, оседая на внутренних стенках легких. Взгляд устало блуждал из одного угла в другой. «Дверка вглубь… зайти надо, зайти. Вон Демьян хочет, а зайти не может, так и слоняется вокруг зловонной фигурой, одуревшей» Резко вспомнились слова матери. «Это я-то одуревшей буду? Ну уж нет, я просто слышу, а остальные позже услышат, когда призадумаются» - уверенно проговорила про себя Лиля, скрипя ключом в двери своей квартиры.
Демьяна долго искать не пришлось, он запрятался вглубь не вывезенного мусоровозами мусора, ожесточенно отбирая у сорок заплесневевшую горбушку.
— Вылезай, — скомандовала Лиля, сморщившись.
— Лилечка, ш-ш-шалошоф-фка, дорогу-ш-ша, — проскрипел он, улыбаясь черными зубами, — Демьян трапезничает, хлебушек жует, к тебе не полезет.
Лиля подошла ближе.
— Расскажи мне… — она замялась, не зная как правильно поставить вопрос, — Что тут… за чертовщина? — найдя наконец наиболее емкую формулировку.
— Происходит вечно, вечность вершится. Знаеш-ш-шь, скольких дом уволок, туда, вглубь? Жрал и жрал… Вечно жрал… — сказал Демьян неожиданно нешутливо, нахмурившись, — Стоит дом в поле, жрет народ, тех, кто однажды услышал.
— Как это пожрал? Маньяк тут завелся, что ли?
— Скуден умиш-ш-шко, — вторил Демьян рассерженно, — Старое, вечное черное лихо! Мертвит, хоронит! Дом в бездне стоит, а бездна ж-ж-р-рет… Издавна стоит дом. И из укромных закутков его подъездов люди не возвращ-щаются — всех бездна ж-жр-р-рет. Похоронены в глубинах целыми семьями, деревнями, городами… Всех Лихо зазвало, а Демьяна еще в малолетстве с ума свело.
Рассказ Демьяна уверенно превращался в полоумное, жирное бормотание о чем-то совершенно невнятном. И, если бы бездомный не был единственным, кто слышит флейту, Лиля бы не проявила и малейшего интереса к его безумствам.
— Дохнут, едва за двери выходя, если Лиху это надобно. Другие годами живут среди глубинных могил, — пробубнил Демьян булькающе, будто с речного дна, — А флейта? Флейта черному Лиху служит, неприкаянных ищет, дверку вглубь приоткрывает! И вот Демьян, кривой-горбатый, стар-р-р, а с малолетства всё ф-ф-ф-флейту слушает и бежать не в силах. Тебе, Лилечка, и самой бежать уже поздно! Живые покойники мы, а в чреве, в глубине дома ждет погибель!
— Ты откуда же всех этих баек понабрался? — вопрошала Лиля с напускной насмешливостью, дабы прервать рассказ Демьяна, в действительности же, одно упоминание флейты заставляло тело холодеть по-особенному, как-то по-мертвому.
— Шутливая, — бездомный оскалился гнилыми зубами, ползуче-паучьей походкой вылезая из-за мусорных баков, несвойственно резво очутившись подле Лилечки, — С Лихом шутишь-дошутишься, а ночью за пределы квартиры носа не суй — тьма в подъезде схватит, выпотрошит, как курицу! И не будет больше Лилечки, один Демьян останется флейту слушать… — завершил он задумчиво, подняв глаза к фасаду девятиэтажки столь обреченно, как приговоренный глядит на палача.
Душный августовский воздух необратимо смешивался с гнилостью помоек, облака текли неспешно, наглухо перекрывая косые солнечные лучи. В обморочном дневном сумраке как никогда ясно слышалась жизнь, где-то там, за пределами двора, где девятиэтажные могильники сменяются сыроватыми густонаселенными хрущевками, а детвора предпубертатного периода упойно ласкается в кустах. Там, как думалось Лилечке, обитало едва постигаемая, но совершенно подлинная легкость бытия. Когда рассудок не морочит страшное музицирование из глубины, не топят в темной речной гуще собственные помыслы. Пыльный день, столь остро ощущаемый, перетек в душный вечер, а пьяный вечерний полумрак сменился абсолютным мраком ночи. Фонари не горели, на часах засветились троечки.
За открывшейся дверью разверзлась пустота. Холод был схож с холодом нежилых долгостроев зимой. Ледяной узкий коридор стискивал ребра, а тусклый фонарик освещал голые, изодранные по всему периметру стены. Ветер со свистом гулял сквозь мрачные коридоры, ведшие куда-то вниз, напоминая собой вентиляционные шахты. Флейта слышалась где-то внизу, в вечной темноте без окон и дверей.
Лилечка ёжилась, судорожно потирая голые плечи, тело же двигалось будто не по собственному велению, скорее по инерции, притягиваясь к густому мраку. По стенам ползло стрекотание, размеренный, ритуальный скрежет. Мелодия слышалась гулким подводным эхом сквозь свист ветра.
Непомерно длинный коридор сужался к неминуемой темноте, к доносящемуся из глубины кудахтанью, звону колоколов, журчанию ручья, мелодии дудочки. С лица Лилечки исчезало человеческое выражение, губы плотно сомкнулись, глаза сщурились, судорожно вглядываясь во мрак. По несмелым расчетам Лили, она спустилась вниз не меньше, чем этажей на десять, не учитывая корректны ли здесь такие представления как «низ» и «верх». Все больше сознание занимало понятие «глубины», и казалось Лилечке, будто та самая гулкая глубь, та речная гуща становится осязаемее и понятнее.
Коридор разверзся летним утренним полумраком чернеющей речки, туманом над иглистыми кустарниками ежевики. Разум смутился неожиданной потусторонней переменой. Протерев будто заспанные глаза, Лилечка завидела козлиные подгнивающие копыта. Лихо укрылось лесными лохмотьями, стянувшись мертвой страшной тенью у искореженного трухлявого пня. Флейта зазвучала как никогда призрачно, в руках Лиха она обернулась деревянной грубой дудочкой. За спиной, покосившись, высилась черная от копоти изба с пустыми глазницами окон.
Из-под черных сгорбившихся лохмотьев показались мрачные впадины носа и глаза, Лихо обернулось к Лилечке, призывно протянув испещренную струпьями руку. Сущее спуталось со сновидением, скрывая липкий ужас, Лиля руку подала.
Заиграла дудочка в руках у Лилечки мрачно, протяжно, гулко, будто из-под толщи речной гущи. На горизонте появились одиночные призрачно-бледные фигуры, привлекло их загробное музицирование. Тысячи: в сарафанах, в кафтанах шли через густую болотную жижу к Лилечке, на звук деревянной дудочки, булькающе плыли покойники, черты лиц стерлись во тьме веков. Темнел неестественный утренний горизонт, действо совершалось в глубине, у самой кромки бездны.
Заплясали синюшные глубинные жители, выбравшись на илистый берег, завыли протяжную грустную песню.
Лиля судорожно оглядела собственные посиневшие руки. «Сожрали» —подумалось ей.
— Загубило, загубило, — надрывно вторила мертвая толпа. Лица застыли безучастными гримасами, обтянутыми косынками, завис малиновый рассвет над лжеполяной.
Булькало болото, шумел камыш, поднималась темная гуща со дна. Лихо возвышалось позади, пятилось к избе, ритуально постукивая копытцами под мелодию порученной Лилечке дудочки. Укрывшись темными лохмотьями, оно юркнуло в избу, тотчас взвыла толпа.
— Мор будет, мор! Много народу за собой Лихо приведет! — шептало скопище, штабелями валясь на землю в истеричной истоме. Другие собирались в хороводы под зависшим в глубине малиновым рассветом, ожидали пожранных прибывающих.
Слышалось глубинное музицирование и Демьяну, там, на поверхности, исступленно приложившемуся к возникшей впотьмах дверке. Слышалось глубинное веселье и маленькому Диме, нежданно проснувшемуся от флейты за стенкой, впервые услышав глубину. Не спал туберкулезник Василий, свернувшись эмбрионом у стеночки, задержав дыхание, прислушиваясь к потустороннему. Скользила по пролётам черная тень в лесных лохмотьях, суля вечный малиновый рассвет средь болотистой гущи.