Гаврилов

"Целомудрие не от добра, Софья, смотри не перемудри..."

Нагацкий не спрашиваясь присел за столик. Отказался от пива и заговорил не останавливаясь, как всегда быстро и невнятно. Гаврилов и Фома слушали его как заворожённые.
Был только один способ остановить Нагацкого. Его знали в "Ланселоте". Хозяин мигнул, добры молодцы подходят и говорят:
– Ваше благородие, так что лимузин. Из Совета по делам Европы островов. Ожидают.
У самих рубашка наготове. Такая, знаешь, рубашка. Рукава на спине. Вот какая рубашка.
Нагацкий умолк на полуслове ("деконстру-"), встал и никому не кивнув и не прощаясь, проследовал на выход. "Соборность! Как же! – желчно сопел он в коридоре и стучал палкой. – Сборность – вот как, а не соборность! Насобираются клочков по закоулочкам – ах, широта русской души, я бы сузил... Я бы Сузи!.." Его вывели на крыльцо и дверь на засов. А то ведь станет стучаться кулачищами. Кулачища – во, ого-го!
– Убери, – приказал хозяин.
Подскочивший молодец схватил стул и унёс, шевеля ноздрями и воротя рожу несколько набок.
– Нассали-с, – кратко пояснил хозяин. – Господин Нагацкий...
– Как-с?
– Достоевский, – туманно бросил хозяин, уходя, – Фёдор Михайлович посещать изволят...
"Я когда говорю, я ничего не помню и не слышу. Себя не слышу и не помню. Матушка кричит мне, Сеня, на горшок... А я барабаню своё и всё мимо. Такой, право, реприманд неожиданный..."
Теперь, когда стул унесли, можно воспроизвести Нагацкого как он был. Потому что как он есть уже не получится. Там придверные налетели целым кагалом на него, истыкали всего расчёсками, до непригодности полной, совершенной. Старый русский интеллигент. Слышал, готовится к изданию полное собрание изложений по памяти, памяти Семёна Адольфовича Нагацкого. Спонсирует Совет по делам Европы островов. Обязательно куплю и сверю со своими записями на подкорочке, сказал Гаврилов.
Вот – сегодняшняя.
"Русский человек, кой чёрт это приписал ему, не к справедливости стремится и не по лжи норовит, а правда ему даром не нужна, правду и так все знают, а он волит цельности. Цельность для него и есть правда, справедливость и всё что хотите, в одном, как говорится, флаконе. Стремление к цельности есть главная и определяющая черта русского национального характера. Потому его и носит направо и налево, вверх тянет и вниз швыряет, от фарфоровых башен Китая до сумрачных теснин Манхэттена, что всё он должен собрать, всё что ни попадя схватить, и в одну цельность привесть и закрепить, желательно навечно. (Он отказался от пива.) Киреевский философ подметил в начале позапрошлого столетия, что для нас всего важнее вот эта цельность тире духовная истина. Духовное ведь цельное по определению, от слова "цель", непротиворечивое, а иначе как, иначе нельзя мыслить духовное, истина духовная для нас всегда будет выше истины естественной, чем мы от нормальных людей и на отличку. К духовности! Цельность! Ура! Впрочем, при невнятности результатов и достижений, вектор постижения оказывается делом десятым: кому это интересно, ради чего постигалась, а затем и достигалась невнятность? Если же паче чаяния получится результат внятный, то есть, в условиях сурового климата, омерзительный, то и тем более не важно: чего ради рубал топором старуху-процентщицу и старую деву Лизавету? Тут, главное дело, цельность нарушена! Цельность только на этапе постижения и возможна, как пирожное "картошка" на витрине. А уж приблизился – и нету "картошки"... Русский человек..."
– Русский человек, русский человек! – закричала выпускница филфака Соня. – Поэт арап, президент чухонец, лучшие люди – евреи! Где русский человек? Где, я спрашиваю?!
Ей ответили – где, она успокоилась и вернулась к пивку и любимой книге, которую читала очень внимательно и буквально по слогам, тщась отыскать на миллион чёрт знает какой странице чёрт знает что.
– Нагацкий прав, – сказал Фома и вымочил усы в пиве. – По содержанию на все сто. Но форма выражения хромает, на Руси нельзя трезвым спичи произносить. Не прокатит. Это не Франкфурт-на Майне.
– А почему Франкфурт? – заинтересовался Гаврилов. – Фом, почему Франкфурт?
Не отвечая, собеседник смотрел на Гаврилова рачьим взглядом – точь-в-точь участковый уполномоченный Анискин. "Обласок, – до дури прохватило тоской парня откуда-то из самой глуби костей, – обласок, Фёдор Иваныч... дашь обласок! Ой... чего это я?"
– Не дам обласок, – сказал Фома.
Он начал говорить медленным засыпающим голосом, растягивая безударные гласные.
– СобИИИраем... по кАААбакам тут... Голубиную книгУУУ. Нету прощения без греха. Грех... не даётся грех. А всё водка губит русского мужика: напьётся мужик – и нЕЕЕ может ни...
– ***, – закончила за него фразу выпускница филфака.
Она распустила ноги и томно пысала под стол, с выражением задумчивой неги и тоски на красивом лице. Чтобы её не заметили, зажмурилась крепко-крепко...
Гаврилов и Фома смотрели на неё в молчании, не выдавая себя.
– Но к вечеру сжалилось милосердие Божие над бедствиями и слепотой людей.

"Энтимесис светит ясный.
Ясным он не может быть.
Он попал в замес опасный,
Чает Софью погубить."

Мы выпили.
– "Путинка" уже не та, – сказал Фома. – Помнишь, пили – когда ещё только она появилась? Духовность! Вот та палка, на которую можно всех собрать. А иначе на Руси никак.
– Собирали уже на палку. Кстати, заметь: палка и палец – да? – однокоренные слова!
Гаврилов скорбно хихикнул.
– В литературе Передней Азии... рука значит фаллос!
– На то она и передняя, – рассудил Фома.
– Хочешь фокус покажу?
– Знаю я твои фокусы!
– Не-не-не... Этот нормальный. Даже не фокус, а опыт. Эффект пальца.
Гаврилов поднял руку с оттопыренным указательным. От стойки отделилась разбитная официантка Зина и пошелестела к нам:
– Повторить, ребята?
– И пива. И это... салатики сделай какие-нибудь.
– Какие салатики?
– Ну овощные... только чтобы не из банки. Скажи Тони...
– Скажу, – пропела Зина. – Тоне... Вале...
– Фома, – сказал я ему, когда она ушла, – ты чего, какой Тони? Это же тебе не Дэшил Хэммет. Это "Ланселот".
Он как-то мутно посмотрел... Но промолчал. Он читает иногда американский жёсткий детектив – Хэммет, Чэндлер... Потом путается в хронотопе.
Мы сидели в "Ланселоте", заведении средней руки, где могут и тормознуть на входе. Всё из-за нежизненных идеалистических представлений хозяина о пьющем контингенте.
– А что за фокус? Я не понял, – сказал Фома, когда Зина принесла и поставила.
– А-а... Дак это, эффект поднятого пальца! Если вверх – моментально подходит женщина...
– Если эта женщина официантка, – добавила Зина.
Она поставила чистую пепельницу на грязную, мастерски переместила обе на поднос, грязную оставила на вынос, а чистую поставила на стол. А говорят, нет сервиса.
– Купили в магазине резиновую Зину, – сказал Гаврилов.
Он икнул.
– А инструкцию забыли. Теперь не знают, зачем покупали. Ха, ха...
– А без инструкции – уже и не можете, да? – с вызовом сказала Соня, не сюда, а в пространство. – Му-жу-ки...
– А вы идите к нам, за наш столик, – предложил Гаврилов. – А то у вас мокро.
– Вон же сколько их всяких, – указала рукой выпускница филфака. – Весь размерный ряд...
Она совершила плавный полуоборот, имея в виду охватить возможно больший размер, и снесла этим движением пепельницу и пустой стакан на пол.
– Это для быдла, – пояснил Гаврилов. – А-а, гм... Зин, это ничего. Это досадное недоразумение, я оплачу – сколько там стакан... Давай ещё пивка... и... Фома?..
– "Пу... путИИИнка".
– Да.

"Человек один не знает... ни черта."

– Человек один не мо... ой, не знает ни черта.
– Кто про что, а вшивый всё про баню. Женился бы, что ли. Сходил в баню и женился. Хватит переживать. Всё пережевал. Найди себе оно. Я и оно – припоминаешь? Оно мигом приведёт тебя к общему заменителю.
– Знаменателю?
– Общему.
– Оно?
Гаврилов указал пальцем на дремлющую Соню.
– Оно приведёт?
Краем глаза углядев нацеленный прямо на неё объект вытянутой формы, живой, трепещущий, Соня очнулась: схватилась за палец и принялась выкручивать его. За соседним столом заржали...
– Так, – сказал Гаврилов. – Погоди, Сонюшка. Не настал наш час.
Он поднялся, как ни удерживал его Фома, подошёл к соседям и встал фертом перед ними: руки в боки и качается. Сколько там было, сосчитать он не мог и не пытался. Ему в таких ситуациях наставало всё равно – сколько их, и какие...
Видя, что дело принимает нежелательный оборот и одним стаканом не обойдётся, Фома плеснул что есть сил в ладоши, вскричал:
– Ахамот!
– София, – отозвался Гаврилов.
Он сменил гнев на милость. Вернулся за стол и сразу поднял палец:
– Пива.
Осушил одним глотком! Зинка к стойке не успела подойти, а у него палец наготове:
– Пива.
И пошло и поехало. По пятницам тут бывает стриптиз, пляшут в никаких трусах. Так он и не смотрит, увлечён Софией-Ахамот. Ну так если посмотрит только, – "На тебе пятьдесят долларов – купи себе шампунь... разит от тебя...", – и опять своё:
– Пива! София является здесь как Ахамот.
– Точно, – это Фома ему шепчет, усы в пиве намочив, – Ахамот...
– У забора – подняв юбку – мочится... Ахамот! СтыднА и позорна – как... И разит, разит от неё! Не надо! Не могу! Была бы ты гимназистка в кружевной наколке, опустив глаза в знак согласия... ну-у тогда-а...
– Наколка это буфетчица. Ты *бал когда буфетчицу?
– Па-ста-янна! И даже одна женщина – зубной камень.
– Техник.
– Камень. Пива! Да что за сервис?! Пи-вА!
– Ты загонял уже официантку. Орёшь "пива" каждую минуту. Ты ещё то не выпил. Зачем тебе пиво?
– Хочу! Ндраву моему не препятствуй.
– Выведут.
– Хорошо бы... Хоть деньги тогда останутся какие-нибудь.
– Гаврила, посмотри на меня.
Балансируя стаканом, тот долго прицеливается...
– Ну.
– София как является? Как кто?
– Ахамот.
– Правильно. Сейчас напряги фантазию и вспомни: как выглядит Ахамот, что она делает?
– Я напрягаю, не получается.
– Получится! Ну? Что делает Ахамот? Быстрее! Не думая!
– Пысает, – шепчет Гаврилов...

"Теперь-точка – это на лбу тебе нарисуют зелёнкой."

– Пива ты надулся, вот у тебя и пысает. Иди сам попысай... Чую сердцем, ждут тебя на пути странности и приключения, шо **здец.
"А сейчас... для наших гостей из солнечного Мурманска, отдыхающих за третьим столиком... прозвучит песня... "На сопке Варничной я голая гуляла"!"
– А у вас можно присесть? А то я слышу – вы за Ахамот и всё такое... А я как раз токо-токо оттуда.
– Откинулся?
– Преодолел...
Тёмен ликом, тонкого письма, похож на архиепископа Мир Ликийских. Смеётся беззвучно. Почти все зубы золотые. Вернее, бронзовые: фикса, там это идёт под золото.
– Ну и как оно там?
– Деньги есть, везде хорошо, – смеётся...
Гаврилов шкандыбает в проходе, под инвалида. Он в промежуточном когда состоянии, это ещё до иноглаголания на языках, по склонности хромой души канает под безногого идиота: разинув рот, ковыляет размахивая руками и приволакивая ногу – иногда правую, а бывает – левую. Здесь к этому привыкли. Слюна капает – тоже... ничего. Знаете, не кровь.
– Баб нету, уже хорошо, – смеётся темноликий Николай. – Всюду побывал, всё обошёл – дай, думаю, на зону зайду... как там народ существует, в неволе... А всё как везде. Одни рожи... утренние.
– Это как понимать – утренние? Немытые, что ли?
– Нет...
Он быстрым, не уследишь, движением поймал проходившего мимо халдея за рукав:
– Мил-чел, сваргань-ка мне...
– Ваш столик обслуживает девушка, – отчеканил халдей и посмотрел на схваченный рукав, очень выразительно...
Рукав освободился.
– Ты, Коля, ешь-пей наше, – сказал Фома. – Нам всего того не принять. Широк человек, но ведь не настолько. Ешь-пей, не смотри на нас. Мы уже хороши. Нам отдохнуть нужно.
– Со всей благодарностью, мужики, – и даже привстал и как бы поклонился, и руку правую приложил к сердцу. – А там и (глянул на мобильник) подгонят... кое-что... ответно.
– Подгонят?
– Ну да... Кораблики, – новый знакомый подмигнул левым глазом. – Журавлики.
Фома и Гаврилов только сейчас заметили: а ведь глаза-то разные... Левый чёрный, правый – зелёный. Едва не столкнувшись головами, в одно время наклонились парни под стол...
– Копыта нет. И хвоста. Тень, сами видите, отбрасываю, – засмеялся темноликий. – Я не по этой части.
Опять подмигнул и стал убирать с таким нечеловеческим аппетитом, будто неделю его не кормили.
– Хозяин этого заведения тоже по ходу сидел. В смысле тянул. Я так думаю.
Гаврилов произносил слова разборчиво. В лице застряло удивление, как вечно поднятая бровь Маккартни. Как будто слушает себя человек – со стороны – и не может поверить, что это он говорит. А не кто-то другой.
– Я это... иду из дабла. А он мне: подь, подь сюды... цып, цып... Зашли в кабинет – и вот дальше хоть убей не помню. Я-то думал, он мне будет начитывать за тот раз, когда я не расплатившись ушёл, ну – забыл просто... а нет.
– Откуда знаешь? – сказал Фома. – Сам сказал, не помнишь ничего.
– Дак вот и удивляюсь. Не помню, а помню. Что не то.
– Я помогу, – вызвался темноликий. – Ща только... эхх... хорошо пошла! А вы чего же, ребята?
– М-мы не пьём, – твёрдо сказал Фома. – Жеребята...
"Иго-го! Иго-го, Зина, иго-го!" – донеслось из кандейки, там бармен Авнетандил поставил на техосмотр официантку Зину... в известной позе. А она свистела в милицейский свисток, который постоянно носит под свитером: вдруг случится непоправимое – тогда она засвистит... "Мама! – долетало из кандейки минуя "All that she wants is another baby". – Мама! Что, что, доченька! Хорошо-то как, мамочка!"
Отправив в пасть копну зелени – на закуску, новый знакомый подмигнул одному – левым, другому – правым глазом, скосоротился (петрушка свисала у него из зубов, как живая водоросль в фильме ужасов) и вытащил коробочку из-за уха. Маленькая такая коробочка, аккуратная.
– Кораблик?
– Журавлик...
Тронул пальцем – она заговорила голосом хозяина "Ланселота".

Противоречия в материале искусства могут быть только формальными.

Фома поднял стакан на уровень глаза. Он с хитрецой посмотрел на присутствующих из-за стакана одним глазом.
– А шо бы ты робил, Максимыч, стань перед тобой мИллион голых баб? А я бы кних накупыв!
"Сначала было очень больно, а потом мне стало очень хорошо..."
– Теперь-точка не в четвёртой главе, куда автор её засунул зачем-то, а теперь-точка нарисована зелёнкой на лбу. Жизнь человеческая есть отношение сущности к явлению. Теперь вспомним, что сущность понятие метафизическое и вневременное, в отличие от явления, которое всегда актуально и ограничено в средствах бытия. Что нам даёт такое знание? Прошлое. Только прошлое имеет смысл, потому что прошлое состоялось, а настоящее и будущее состоялись в той своей части, которая есть прошлое. Вся твоя жизнь есть прошедшее. Прими её как таковую – и увидишь своё в полноте и краткости, в немногих, но точных словах. Разожми пальцы! Отпустись! Не цепляйся, как худая девка за свои трусы, а выпусти без страха и сомнений, оставь сомнения в прошлом, с ними страх пройдёт сам собой. Полнота существования есть совсем не то же, что полнота бытия. Ну что сидишь, губами шлёпаешь?
"Как ветер дунет, я задрожу... Как он засунет – я закричу..."
– И главное, я всё время пытаюсь донести до него, что-то важное донести... И, блин, не могу донести! Выпил! А он, чувствую, со своей стороны тоже – пытается принять! И не может! Ты понимаешь – не может!
– Да почему же не может, почему?
– Почему? Да потому, дурья башка, что если он примет, то мы с ним станем одинаковые! А какая же коммуникация между одинаковыми? Так... баловство одно... Пр... пр... профанация, – выговорил он. – Коммуникация когда продуктивна? Когда разность сторон пр...пр... пр...
Фома, он слушал с нарастающим восторгом и тоже делал синхронные "пр...пр..." губами, как бы помогая оратору, выговорил просияв:
– Пропускается!
– Преодолевается! Согласие есть продукт при полном непротивлении... нет! Согласие есть при противлении сторон! Смысл коммуникации в преодолении и попутном принятии, царь, очень принято! Зиночка! Повторить!
Шурша твёрдой юбкой, помолодевшая официантка взлетела на подносе, как ведическая птица Гаруда на вимане. Мы уважительно качали головами, одобряя сервис и в целом вибрацию "Ланселота".
– Сосны прошумят, кедры закачаются, сыр-бор загорится – но ты на это не смотри, ты на другое смотри. Нешто это возможно, что цель жизни – смерть? Что живой организм рождается с целью умереть? Разрушить себя до смерти... Ведь здравый смысл вопиет!
– А если, дяденька, нет его? Смысла этого?
– Ты задал вопрос, который мне самому пришёл в голову в первую очередь. Что если жизнь организована не по законам здравого смысла? И знаешь что? Ведь так оно и есть! Не найти его, смысла, в нашей жизни. Мы живём бессмысленно, живём неправильно. И не можем правильно жить, потому как... должны мы жить не здесь! А здесь мы в силу допущенной в самом начале ошибки.
– Как в Библии?
– Совпадает. И не только это. Ведь, Васёк... что получается, получается – цель жизни лежит за пределами жизни, она достижима через этой жизни пр...преодоление, вот как!
– Сильно. Только я не Васёк.
– Для конечной цели этот факт не имеет значения.
"Шофёр мой милый бензин нашёл..."
– А чего это у него постоянно играет игривое? – поинтересовался Фома.
– Магнитофон. Дворовые песни, под шансон.
– Какой шансон, похабщина.
"Шёл я по бульвару – встретил я Тамару..."
Темноликий щёлкнул, и всё оборвалось, вдруг...
– А это чего было?
– Это уже другое... другая запись. В другом месте.
– А где?
– Зри...
Гаврилов огляделся по сторонам.
– Зри... Стволы... Стволы шумят высокие! Бор! Сыр... вороне как-то. Погоди, погоди... эт чего?
Зрение отказывало ему в сотрудничестве. На дорожном указателе едва-едва прочёл:
– Рыбрека?
Вот так номер. Но это ещё ничего. Однажды в Орзегу занесло его, прибежал туда в одних трусах и с гармошкой в руках. Почему, откуда гармошка – некогда было вспоминать: по пятам несётся, стучит сапогами мало не взвод НКВД... Да все оборуженные.
Да там и полегли в смерть.
– Водишь, водишь вас... не помните ничего! Води сорок тысяч лет, всё впустую.

"Отпустись!"

– Э-э, милый! А ты и не знаешь, как бабы к похабщине этой относятся?
– Баба на кургане в степи. Она каменная. А мы женщины и не каменные.
Это подала голос из чайника проснувшаяся на слово Соня.
– Мужиков нет, мужики изжили себя как идеология. Одни фигуранты, – развила мысль выпускница филфака. – И только бабы... да, каменные. Да, мы стоим как камни...
"Стоят они... лежат они... как брёвна..."
– Когда горящая нефть... как там... Ла, ла, ла, – во весь голос запела, помогая телом внизу, там зарождается звук и много чего другого. – Ла, ла... давала не брала.
Хозяин мигнул молодцам... Начали брать – не даётся!
– А ну отзынь! Не подходи... Не то дак захвосну на один взмах! Смерд! Смердишь смертью! Смрити, шрути, пракрити. Знает только рожь высокая. Как Полад Бюльбюль-оглы.
Сражённые познаниями молодой женщины, они отступили. Правда, недалеко. Рубашка под рукой. Рубашка наготове. Такая, знаешь, рубашка. Рукава на спине. Вот какая рубашка.
Надоело – сил нет. Горька редька в меду. Тоской повивальной охватывает тело, молодое пока, в горечи молодость и в твёрдости. А крутит, крутит – бабка усмехается беззубо, одни крохали во рту у неё, шамкает чего-то... И эта бабка – ты. Недолго и до встречи, милая, ведь горечь слезами выйдет под утро и на подушке круги... А тебя нет. Ты на крыльце в звёзды. В духовных упражнениях прошла жизнь, в издевательстве над телом. Сними рубашку, я развяжу. Голая грудь царапнет сосками грубость материи. Руки сложив на груди, ты стоишь над площадью. Скажи вслух, громко, скажи: Я!
– Я!
Соня чуть не *бнулась с крыльца, удивлённая донельзя. (Это ещё ничего, это в чести на филфаке – забранки пригинать из фольклорно-алкогольных экспедиций.) По всей площади, сколько было её – га, два га – ходили гологрудые молодки, руки сложены на голом. С неба повалил густой снег. И моментально стали белыми: куртины, кровли, забор... Как так, скажете вы, как так? Нет ведь здесь ни одного, ни другого, да и не третьего! Где же они побелели? Здесь нет. А там – есть. Там, в другой художественной реальности. Там и побелели, где побелели.
А края потемнели. Края потемнели, а середина светлая вся. И растёт, растёт, бьёт прямо столпом вверх – туда, где перевёрнутый Ungrund никак опять замышляет чего-то...
– А ну, кыш!
Соня опомнилась. Нет, по второму разу не надо. Хватило бы первого... Легко она вздохнула, та-ак потянулась – сладко, сладко... И отправилась домой. Досыпать, видеть другие сны.


2019 г.