(глава из роман-шванка "Швырк в Гейропу")
------------------------
Как обещали. Возврат к Делу Домосковскому.
Идею с тайным подсыпанием в трубку хитрой травы подкинул Малёха Ксаныч в пригородном мотеле «Развесёлые подружки», что сразу за Казанью.
Он убедил отца, во-первых (пункт первый), что не резон было бы просто так – без прощального кайфа – уничтожать его личную дурь (проплачиваемую, правда, отцом).
А второе, - считал Малёха, ну и фашист! - это то, что крайняк как нужно было нейтрализовать Порфирия Сергеича – на время перехода границы.
– А как это сделать легко и изящно, с учётом вынужденной трансцендентности пункта первого, ну?
– Не знаю, сынок. А что такое трансце… как ты говоришь… что это за…?
– Очень просто, пап. Это то, что наоборот от поСЮстороннего… Тупо верить надо, пап!
И сынок парафилософски, используя методы апофатической катафатики , объяснил (не вдаваясь в пояснение этой самой трансценде…), что, мол, отодвинуть Порфирия от пива и уменьшить его нескончаемый экстремизм, основанный на трансцендентности обратного рода, то есть на зачеловечности бимовского бытия (мэн ДАП отдыхает) – то есть от греха подальше – Малёха представлял себе только таким, несколько противоантропоморфным, зато результативным зверо- и змее- пещерным способом.
Идея мести и злоба, добрая насмешка и бесчеловечная, изощрённая нейтрализация живой твари – называемой ЧЕЛОВЕКОМ ПИВНЫМ – смешались в одном наиподлючем и молодом – вот откуда это всё? – Малёхином флаконе с зеленоушатыми фантадухами и дьяволятами мелкописятыми.
Ксан Иваныч, улыбаясь глуповатой манерой, неподобающей взрослым – особливо в присутствии и на ответ философического толка мальцам – защемился сомнением. Но, быстренько поразмыслив – а цейтнот, ять! поддался.
Ему это показалоь весьма остроумным выходом.
Плюс балл Малёхе!… нет, ДЕСЯТЬ БАЛЛОВ!
Не забывая похвалить автора идеи, притом преактивно, Ксан Иваныч принялся подбивать Кирьян Егорыча на такой редкой изящности дипломатический выкрутас.
Не мерзкий, а наивный до простоты лоха, Кирьян Егорыч поддался уговору, но не сразу.
Ибо, через пятнадцать минут, он – наполовину убеждённый, наполовину сдавшийся – запер себя в туалете. Там – малоопытный, но знающий азы –довольно качественно для новичка, и с упоением монструозного экспериментатора атомно-расщепительных наук драл на щепотки траву и мешал их с табаком.
Это не реклама! Это намёк на импотенцию в чёрной рамке.
Полученную окрошку сообразно наитию классической плотности забивал в трубку послойно: табак, табак с травой, табак, щепотка травы.
Рак! Печень! Селезёнка! Привыкание! Смерть.
Коровам и лошадям. Которым капля никотина – не слону дробина!
Излишки, жалостливо оберегаемые Малёхой и не мыслимые в условиях перехода границы Кирьян Егорыч потопил в унитазе.
Жёлтая как местный нарзан артезианская вода унесла дурацкую пригорошню – на тыщу-другую деревянных – в ближайшую выгребную яму. Так что казанские пригородные воды попорчены не были, а сооружения их очистные не пострадали.
А были ли попорчены мозговые и иные ёмкости наших путешественников, так ту былину пусть бабка московская с завалинки расскажет люду российскому, а бабке казанской персональной эсмээской перешлёт.
***
Надо сказать, что трубка вообще-то готовилась для щадящего курения.
И по чесноку на троих.
Счастливый Порфирий трубки из рук не выпускал.
Не чуя подлых товарищеских натур, высмолил четыре пятых от целого:
– Классный табачок. Ох и хорошо забирает! С первого курка! Никогда не пробовал... о-о-о... такого. Пф, пф-ф-ф. А где, говоришь, табачок-то покупал? Дыхните... нет-нет... дым понюхайте. Чуете сорт, а! Хороший сорт. Мужики, вот это настоящий табачок. Ларсен будто. Не то что «Капитан». А что мы дома за ху...ню курим? Блэк?
– И Блэк курим. А что?
– Так Блэк этот, Кирюха, – настоящее дерьмо. Дерьмее не бывает. Да-а-а. Дерьмецо-о-о. (Как близок сленг к правде!) А это... О-о-о! Кайф. Забирает табачок. Харрашо-о-о!
Бим затянулся ещё с пару раз и принялся шататься в стуле.
Повалился вбок.
Удержался благодаря балансировке руками. К счастью хватило двух.
Расставил ноги пошире. Принял позу сфинкса.
Это было сигналом SOS.
Смерть с косой болталась где-то рядом, похоже за дверью, ожидая лишь сигнала.
Бим стоек: как пюпитр с авоськой пива вместо нотных бумажек.
– Дай нам-то курнуть, – взмолились душегубы. Они поняли пагубную суть происходящего на их глазах: Бим ненароком может крякнуть.
– Щас, щас. Ну, хорошо, дёрните по разку. И хватит, хорош, хорош. Я что-то соскучился по трубке. Хорошая у тебя трубчонка, Кирюха. Мне-то похуже выдал. Дырочка в ней во какая махонькая. Как целочка у... – и Бим показал щепоткой, какая махонькая дырочка бывает у шестиклассниц.
– Это по дружбе хуже, а если на время, то и так сойдет.
– Ха-ха-ха.
Шерлок Холмс выкуривал одну трубку за шестнадцать минут тридцать шесть секунд. Добр-Молодец Бим ускоренным манером справился с трубкой за семь минут четырнадцать секунд, не оставив товарищам на братскую взаимопомощь ни единого шанса.
Кирьян Егорович с Ксан Иванычем на вопросы Бима беспомощно переглядывались.
Переборщили, однако.
Провалили операцию нейтрализации.
– Табак, как табак. Донской вроде. Сигареты всё равно лучше'й и дешевше'й.
Корявить язык – это такой прикол у взрослых детей. А где ещё искать радость, как не в достойной шуток беседе! В тупиковой Сибири, что ли?
– Мы путешествуем, потому должны себя развлекать по полной программе! Вот как сейчас. Нахрен я в Европу еду? Чтобы Памиру там покурить? – бушевал и радовался Бим, не выпуская изо рта восхитительно волшебной трубы, несущей отраду его колёсному бытию.
***
– Блин, как бы наш Бим умом совсем не тронулся! Его и так недостаточно, – тихонько высказался Ксан Иваныч, запершись в туалете вместе с Кирьяном под предлогом острой надобности.
– Как бы не помер, ей богу. Его растащило. Теперь только этого надо бояться, – поправил товарищ, для правдоподобия нуждоотправления расстёгивая ширинку. – Подвинься-ка.
– Здоровье-то у него не наше. Теперь спать не придётся. А как тут в скорую помощь, если что, звонить?
– Какая в лесу может быть скорая помощь! – сердится Ксан Иваныч, – всё! погубили товарища.
Ксан Иваныч, переживая и сомневаясь за правильность выбранного способа убийства (в плане безболезненности), по завершении фальшивого туалета ушёл ночевать в номер к сыночке. – Всем пока!
***
– Как там Порфирий Сергеевич? Жив? – пожелал сынок спокойной ночи папе. И протёр слипающиеся глазки младенческим кулачком, попахивающем немеряной величины дерьмецовой клумбой.
– Жив ещё! Распутин, мать его!
Папа дёрнул бровями, глянул в честнейшие смотрелки изощрённого убийцы и нервно отшвырнул пару лишних стеклянных глаз. Целко попал в спинку кровати, о чём с утра пожалел.
При утренних сборах Ксан Иваныч наступил на осколки и порезал стопу. Очки-дубликат, конечно же, нашлись не сразу. Для этого пришлось переворошить вещи.
Стрелки татарских часов рыдали, глядя на своё местоположение в российском циферблате:
– Поторапливайтесь, ребята.
У вас, мать вашу,
Г Х А А А А Ф И К !!!
***
В то же самое время, когда за стенкой семья укладывалась спать, Кирьян Егорович, пристроившись в щели между кроватью и шкафчиком, вытаскивал и перебирал шмотки.
Бим, качиваясь китайским болванчиком, бродил по комнате, держа в спецдырке нижних зубов закончившую наконец-то дымить трубку. Остановился в ногах кровати. Оттуда посмотрел в сторону окна. – Может ещё курнём?
– Хватит! Сколько можно!
(Умрёшь от передозы!)
……………………………………………………
И тут специально для Бима зашевелились портьеры.
Из-за портьеры персонально для Бима стало выдвигаться большое НЕЧТО.
Бим вгляделся внимательно. Не разобрался. Дёрнулся от кровати и влип в стену. Опрокинув стул, смахнул с подушки очки, поднял и бросил их на нос.
Нечто проявлялось стремительно. Так прыткорезво, словно отпечаток в кювете фотографа, давеча битого за медлительность.
Проявившись, Нечто содрогнулось.
И рявкнуло громче телевизора.
Бим втянул голову в шею.
Нечто совершенно отчётливо и независимо от Бимовского желания принимало вид неразговорчивого, но до чрезвычайности живо шевелящегося и орущего благим матом жэдэ-состава.
– Дёргай, Кирюха! – закричал Порфирий Сергеевич.
С ловкостью щёлкнутого по черепу кузнечика он запрыгнул на постель и потянул на себя одеяло. – Щас задавит!
– Что задавит? Кого?
Кирьян Егорович стоит на коленях, руки его по локти погружены в баул.
– Нет, стой, – вопит Бим, – он поворачивает! Во, остановился. Поезд! Блин! Паровоз! ***бите меня: на парах! Рельсы! У нас тут рельсы... Вокзай, дверь! Менты кругом! Чаво тут? Кирюха! Стреляют! Кепку! Кепку брось! Дырявая она теперь! Бежим!
– Где, не вижу? – Кирьян Егорович поозирался. – Успокойся, нету никакого поезда. Ты что! Где вокзай? Какой ещё вокзай! А! Белены съел... – и прикусил язык. Правда семейного предательства – всё как в реальной жизни – чуть не выплыла наружу.
– Вот! – Бим совершенно конкретно показывает в среднюю точку прострации и в дырь окна, откуда выезжал раздваивающийся натрое поезд. И полез паровоз на стены и потолок.
– За окном? Ты сдурел что ли? Мы в лесу под Казанью. А рядом трасса. – Полутрезвый Кирьян Егорович честен и пунктуален как всегда. Ему градус ум не отбивает. Ему градус – честь и совесть эпохи!
– Да вот же, вот. На стене. И рядом. Пощупай. Вагоны! Зелёные! Гринпис! Знаешь как переводят Гринпис... я на нём собаку... как этого… Гришковца.
Гришковца не читают.
Он, умный, красивый и иногда талантливый, валяется на полках больше для напыщения, подчёркивая индивидуальность любой графоманской типизации.
– Не вижу, свали, нечистый!
– А в нём девки, не видишь что ли? Вот, в тамбуре. Девки-и-и! А вы куда едете?
Бим протянул руки в сторону девок: «Сюда, сюда, девоньки мои, хорошечки, золотки!»
Голые напрочь и пригожей некуда девки столпились в настежь открытых тамбурах.
Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошечкам.
Молчат и голые, и сплющенные.
И не желают продлевать с Бимом беседу.
– Не вижу никакого поезда, – строго произнёс Кирьян Егорович.
Но, на всякий случай, потрогал обои и подёргал портьеру. – Пусто!
Попробовал представить паровоз. Нет, не получается. Мало выкурил! Совсем он забыл, как выглядит паровоз.
О, чёрный, о, детский, кошмар Кирьяна Егоровича.
О, проклятье с красно-масляными колёсами, в три Кирьяшиных роста!
О, наводящий оцепенение рык!
О, череподробилки коленчатых валов!
Оберегающий нервы склероз предусмотрительно затолкал весь этот ужас на дно древних воспоминаний.
Ужас младенчества всплывает по ночам после каждого великагольного пенделя.
А ещё – страшно подумать – К.Е. забыл, как выглядят голые девки (взрослые женщины не в счёт – это другое). Кто был последней? А, – вспомнил, – Маленькая Щёлочка. Давненько, давненько не тёр он Маленькую.
Лишний раз подтвердилась проверенная истина, что пиво лишает фантазии, а из пользы только лишь на время «раззаразом» расщепляет язык.
Но от девок, – если бы это оказалось правдой, – он бы, ей-ей, не отказался.
– Ну и дурак, – сказал Порфирий, глядя на дядикирюшины мытарства, – не там щупаешь.
– А может, вызовем местных? Мотель-то, помнишь, как наш называется? С большим намёком наш мотель! – выдвинул здравую мысль Кирьян Егорович.
И подмигнул. Кажется, невпопад.
Бим, с чего-то обидевшись, не ответил словом.
Поглощённый внутренними видениями он объявил себя в усмерть уставшим.
Снял цветастый панталон и не с первой попытки, но таки улёгся в одной майке на совмещённое спальное место.
Развалился по диагонали.
– Бим, а я-то как лягу?
– Плювать. Ты же вумный, Кирюха. Дюже вумный. Подумай сам.
Для размещения тела Кирьяна Егоровича, тут же сочинив и доказав сказочное умение Кирьяна Егоровича при необходимости сокращаться и складываться шахматной гармоникой, он оставил небольшой по площади, но зато вместительный по периметру (!!!) острый треугольник.
Катет треугольника свешивается с края.
– Тут у тебя резерв, – так жалел Кирьяна Егоровича добрейший человек и настоящий товарищ Порфирий Сергеевич Бим.
– Вот козлик-мозлик!
Бим ещё с минуту переводил взгляд с потолка на стены и наоборот, сообразуя вымысел с реалиями. С трудом и кряхтеньем подтянулся к изголовью.
Ещё раз ткнул пальцем в стену, и тут же отдёрнул его, будто сильно обжёгся.
– Не судьба поросёнкам жить! – сказал он агонизирующим тоном. И глянул в сторону копошащегося на задах хотельного нумера псевдотоварища.
Заднее место Кирьяна Егоровича уже не реагировало на бимовские идиомы.
Поворочавшись, Бим свернулся калачом.
Натянул на колени майку; и выказал миру пожилые по сути, но вполне молодцеватые на вид розовые яички.
Что Порфирий Сергеевич подразумевал под искорёженной поросёнкиной судьбой, Кирьян Егорович не понял.
Бимовские яички редкой художественности ничуть не взволновали и ни на сантиметр не подняли творческого духа Кирьяна Егоровича.
И он не стал тратить на чужие кокушки место в фотоаппарате.
Он обеспокоен собственной безопасностью в связи с излишне наромантизированным, с допингом, мозготворчеством товарища.
***
Гостиничный номер наполнился бимовским храпом.
Будто старый паровоз вышел на стартовую линию, которая станет его последней железной дорогой, и нервно задышал.
Словно ржавые колена вскрикнули спрятанные под лежанку неуклюжие кроватные ноги, выползли из-под прикрытия и стали топтать пол.
Исчез потолок, наголив мерцающие точки.
Множество звёзд и три Луны со спутниками бомбардировали Бима.
Проститутки отплюснулись вглубь стены и встали в очередь.
Бим был главным Красным Фонарём и билетёром на входе. Челюстей не показывал.
Белые дамы заходили в ухо Фонарю.
Чёрные шлюхи чесали Красному тестикулы.
Гурьба третья сосала огромную – с Эйфелеву башню – сморщенную вервь.
– Кирюха, у тебя тоже так? – спросил Бим, привстав на локоток, пробиваясь сквозь дрёму чудных видений.
– Чего говоришь?
– Ты кого ***бёшь? Нотр-Дам или Парижскую Мать? – и снова упал.
Кирьян Егорович приблизился к Биму.
Цыплята поникло сбились в кучку, петушок, вервь, кончик канатца сморщен.
Кирьян Егорович вгляделся в ставшее незнакомым, совсем болотное лицевое имущество уже не Бима, а Небима.
Ракушечного вида створки глаз защёлкнуты.
Углы уст испускают пузыри.
Страдальческое, предпоследнее биение лёгких тужится между щёк жертвами абортария.
Вместо плоти выскакивают «пфшы-кшыш» котёнка, в раннемайском сне которого бродит за своим задом и лижется лесбой зрелая, хотящая хоть какой-нибудь отрады кошка.
В затемнённой комнате, освещённой полумёртвым грибом-ночником и бимовской музыкой стало необычно.
***
Одиноко, тошно, скушно Кирьяну Егоровичу. Не нравится ему расстроенный канабисной починкой такой клавесин.
Кирьян Егорович выключил моргающий волнами TV.
Минут через десять включил его снова, вознамерившись снять сливки с новостей, для этого взбодрив с бодуна все шестьдесят четыре программы.
Теребя брючину, искал порноканал. Нашёл развод на бабло.
Снова отключился. Откинул пульт.
Вытащив на видный участок интерьера утреннюю сменку, улёгся в периметр предназначенного ему треугольника, предварительно закутавшись в одеяло.
Подумав ещё, встал.
Воздвиг между собой и Бимом вавилонской высоты с красотой ступенчатый барьер из кресельных подушек.
По опыту предыдущих ночёвок в одной постели с Бимом, вечно ворочающимся и ярко красным по ориентации, добавочные гарантии на этот раз были нужны как никогда.
Картинка Поздеева. Еле живой калач с омертвевшими яйцами и костлявый кокон с живым нутром в виде сложенного втрое Кирьяна Егоровича.
Прижатые позвоночниками к подушечному барьеру застыли в статуарной неподвижности белого шорского мрамора Бим и Кирюха.
Тёмно, грустно испорченным суткам на этом участке Тартарарырии.
***
– Если и в Париже Бим будет спать без трусов, то, Ксаня, ты сам с ним спи. Я, чтоб мне не говорили, предпочту страдать на полу. Или буду всю ночь, извините, почивать на французском балконе, – сказал К.Е. невыспавшеся бодрым тоном.
– На французском балконе не сможешь. Вспомни сам, что такое французский балкон.
– Я смогу. Даже стоя. Как утренний дайджест буду...
– Чего-чего? Как это?
– Стоять буду. Сидеть на горшке буду. Мокнуть в душе. Думать роман буду. Срочную статью в номер. Ссать буду ходить всю ночь. И облегчаться через полчаса. Лишь бы только не с Порфирием в одной койке... Обжиматься! Наhер мне такие путешествия. Я и подумать не мог... В машине лучше! Будешь давать мне ключи и...
Не даст Ксан Иваныч ключей!
– Приедем в Париж, покажешь свой способ. Если там будет, конечно, французский балкон.
– Я смогу.
– Ну и смоги. А я буду спать по-человечьи.
– С Бимом по-человечьи не получится.
– У нас эконом-путешествие. Чего ж ты хотел?
– Человечности, а не экономии на физическом здоровье, – сказал Кирьян Егорович. – Дурдом! Какого hера я поехал!
– Дак вернись. Никто не держит.
Кирьян Егорович криво усмехнулся: «Да ладно, Ксан Иваныч, шучу я».
– Вот и я говорю, нечего из пустяков шум ворошить.
Ксан Иваныч удовлетворён разрядкой конфликта.
Жизнь и дружба из-за такой ерунды, как попытка нечаянного суецида, обыкновенно не заканчиваются.