Рассказ(16+) о «стоимости» достатка и мнимой защищённости. Да и не только!..
* * * * *
«Бла-бла-бла-бла», – монотонно я твердила про себя, стараясь заглушить очередной поток вздорной и бессвязной информации, что вновь он лил в мои уши… Любимейшая тема – как злобный телеведущий «поддел» оплаченного оппонента, а тот в ответ… Какое мне дело до придуманных историй и надуманных проблем!.. Какое мне дело до «страданий» сильных мира сего и до споров внутри «мирового правительства»! А до человека, что льёт всю эту муру на мою несчастную голову… И я подняла глаза, осторожно бросив взгляд через стол.
Муж подвинул к себе салатницу и ест прямо из неё… Подхватывает ложкой душистые брусочки свежего огурца и бордовые ломтики помидор, с прилипшими к ним травинками потемневшего от соли укропа; отодвигая рваные листья салата, поблескивающие оливковым маслом, зачерпывает овощной сок, розовеющий на дне хрусталя. Большая ложка из потемневшего от уксуса серебра по самый черенок исчезает, словно в тоннеле… Странно, но рот, окружённый пышными усами и уже седеющей бородой, сложился в образ тёмного тоннеля, окружённого густым белёсым кустарником…
У меня пропал аппетит. Я поскребла вилкой по фарфору своей тарелки, чтобы заглушить чавканье и хлюпанье с той стороны стола. К салату уже притронуться не смогла, он так и остался горкой рядом с розовеющим стейком форели. И улучив паузу в монологе, молча поднялась, бросив салфетку на стул. «В его бороде постоянно роились мухи, так как в ней всегда было изобилие пищи для них», – всплыли в памяти слова забытого классика. Взяв из вазы горсточку черешни, я вышла из столовой...
И вновь осудила себя за стыд! Чего мне стыдно?.. Большой человек ест с большим аппетитом, не обращая внимания на окружающих... Не я же чавкаю, «сунув рыло в корыто»!.. Чего же так стыдно, аж под ложечкой сосёт! Да нет, просто осталась без обеда, а запах аппетитной пищи следует за мной… Но тошнотворное чувство связано – не с едой!..
* * * * *
Осиротев вдруг, я не изменила своих привычек. Словно уронила часы, и они разбились, но не вдребезги – их шестерёнки продолжали вращаться, задевая и подталкивая друг друга… Однако, время сбилось!..
А может быть, просто белые ночи предсказуемо лишили сна, а я почему-то не опускала жалюзи и не задёргивала гардины, содрогаясь от одной мысли о темноте и глухой тишине… Потому и дни находилась в полузабытьи, словно обложив себя полупрозрачной ватой, – звуки и цвета доходили до меня не отчётливо, а движение окружающего мира – словно в замедленном кино с выпадающими кадрами. Лишь запахи остались прежними! Тающий воск свечи перед образом, рядом с рюмкой воды, накрытой кусочком засохшего хлеба. Мамины духи от крепдешина шарфика, что розовел на вешалке в прихожей. Запах вишнёвых косточек от табака, из раскрытой шкатулки в отцовском кабинете. Даже успокаивающий аромат липы за окном и ненавязчивая вонь кошачьей мочи за дверью, в парадной, – всё было на прежних местах, как и сладковатый аромат старой бумаги от полок с книгами…
Мысль «завести, что ли, кошку!» испарилась, не успев оформиться в желание. А вот книги поглотили меня, вернее – вновь, как в метущемся подростковом возрасте, я «поглощала» их в отцовской библиотеке! Давно знакомые они стали моими ненавязчивыми друзьями – без неуместных вопросов и без липкого сочувствия. Уводили то в джунгли Амазонки, то в аравийские пески, шептали ласковые слова и заставляли улыбаться невинным шуткам. Лишь одна беда – буквы плыли перед глазами, сливаясь в полосочки строк, и образы, возникающие в моей голове, наверняка не всегда соответствовали «читаемому» тексту. А когда в вынужденной действительности фигуры людей и шмыгающие машины стали казаться цветными призраками, я пошла к врачу...
«Снеговичок» в очках предсказуемо попросил прочесть мутную таблицу. Долго разглядывал мои глаза в какой-то замысловатый прибор… Перемерил на моём носу около десятка линз и, наконец, придвинув лицо так близко, что я чётко увидела его блёклые старческие глаза за стёклами, пушистые почему-то голубоватые бакенбарды и лысый крошечный подбородок, сказал: «Это у Вас, голубушка, проблема не с глазами, а с головой. Вам – в другой кабинет!». И я покорно пошла в тот «другой» кабинет. Но табличка на двери меня ошарашила и заставила отпрянуть, как от пощёчины!.. Я же была разумным человеком! И, словно от пощёчины придя в себя, решила, что мой вынужденный отпуск затянулся и надо сегодня же, нет – завтра, выйти на работу!..
* * * * *
В издательстве ни что не изменилось! Всё так же сновали все и повсюду, всё так же рассыпались ворохи никем не читаемых бумаг! Их собирал нечаянно задевший и валил обратно в кучу, не заботясь о путанице авторства и очерёдности страниц. Всё так же трезвонили телефоны, и мне пришлось отвечать, не всегда впопад, по одному из них; если не бегала, как все, из кабинета в кабинет…
С рукописью какого-то графомана-горемыки я торопливо сбегала по мраморной лестнице и, зацепившись каблучком за край ковровой дорожки, влетела в объятия – какого-то увальня, что поднимался по ступеням!..
Тепло подхвативших рук и запах «отцовского» одеколона заставили меня замереть – я не отстранилась и не сразу подняла голову от широкой мужской груди; и парень – застыл, бережно поддерживая меня. Наконец, почувствовав твёрдую опору под ногами, я выпрямилась, подняла голову... На меня внимательно смотрели светло-голубые глаза, густые брови сложились в «домик» на невысоком лбу, обрамлённом волной тёмных волос. Гладко выбритые щёки розовели смущённым румянцем, а полные губы чуть улыбались. Смутилась ли я? Нет, мне стал покойно и уютно в объятиях этого совершенно незнакомого человека, что подобно дубу над рябиной – как поётся в песне, возвышался надо мной...
– Отдел буклетов на третьем этаже?.. – голос незнакомца окончательно привёл в чувство.
– Да, направо третья дверь, – я наконец-то сделала шаг в сторону и уже спокойно, не спеша, пошла вниз по лестнице... А хотелось – вновь прислониться к тёплому широкому плечу, закрыть глаза…
Поняла ли я, что всё очарование незнакомца – запах «родного» одеколона; что с таким же успехом можно было наслаждаться в парфюмерном магазине?.. Нет, тогда мне эта мысль не пришла в голову! Ступив на поворотную площадку, я бросила взгляд искоса вверх… Парень с картонной папкой под мышкой стоял на прежнем месте и всё так же ласково улыбался мне. Я смутилась и ускорила шаг в надежде, что моё любопытство осталось незамеченным.
«Наверно художник. Это лучше, чем бездарный писака…» – неуместная оценка мелькнула в голове о человеке, которого больше никогда не увижу. Мало ли народу ходит по нашим коридорам и лестницам! Но сложилось иначе…
Непременный вечерний дождик разделил пешеходов на «коренных ленинградцев» и «приезжих»!.. Первые, раскрыв зонты, с достоинством обходили знакомые лужи. Вторые, накрыв головы сумочками, газетами или журналами, а то и просто сложенными «книжечкой» ладонями, скакали, сгорбившись, от балкона к балкону, от неплотного навеса липовых ветвей к арке очередного двора... Летний дождь, начавшийся в конце рабочего дня бодренько, с пузырями по лужам, разогнал бензиновые пятна на них и, словно выдохнувшись от усердия, обратился в осеннюю морось.
Я оказалась случайным исключением – «коренная беззонтичная»! Стояла под барочным карнизом старинного особняка издательства, понимая, что пока досеменю в лаковых туфельках до троллейбуса, промокну насквозь с головы до ног и с ног до головы… И здесь – мелкие дождинки потекли перед моим лицом тонкими струйками – надо мною навис… зонтик! Я оглянулась – тот самый увалень, что поймал меня на лестнице, стоял за плечом с той же самой улыбкой, подсмотренной мною.
– Как Вас зовут, мой рыцарь?.. – само сорвалось с губ.
– Сеня. Себастьян, как святого, – парень расплылся в улыбке и на его щеках проступили редкие у мужчин ямочки.
– А нимб вы, святой, по средам не носите?.. – мне стало искренне смешно и хорошо...
– А нимб я надеваю только на ночь, – я получила белозубую улыбку в ответ.
– Вот бы посмотреть!.. – вырвалось как-то само… Без задней и без передней, вообще без мысли! Но эта фраза решила, вероятно, мою судьбу!..
– Ну, побежали!.. – и, подхватив под локоть, «святой» повлёк меня к троллейбусной остановке...
Нет, надевает ли Сеня – на дрезденского Себастьяна парень не был похож – нимб на ночь, я узнала много позже... Но судьба начала складывать пазлы именно в тот день! Из складки ковровой дорожки на мраморе лестницы, из мокрого гранита высокого крыльца, из хмурого неба, плачущего на зонтик, если не святого – то Ангела, что поймал меня падающую… в пропасть одиночества! А стыд… Когда же впервые он появился?..
* * * * *
Сеня решил познакомить меня со своими друзьями, а может быть, просто похвастаться мною. На фоне его неуклюжей полноватой фигуры я выглядела тонкой былинкой. Смоль его тёмных волос оттеняла золото моих, а светло-голубые глаза контрастировали с моими серыми. Наша пара заставляла оборачиваться прохожих – «буйвол и лань», вероятно, думали они. Но смотрели на нас с благожелательной улыбкой – так кавалер был галантен и внимателен, а я… Я с благодарностью позволяла ему себя, как мне казалось, любить...
Вот и в тот день постаралась выглядеть «на высоте»! Лёгкие босоножки на высокой шпильке стянули алыми ремешками подъём и голень. Шёлковое платье пышной юбкой струилось до колен. Его лиф складками зрительно увеличил юношескую грудь, открывая худенькие плечи, и переходил в пышный бант, прикрывающий обнажённую ниже лопаток спину. Под рисунок японского шёлка – акварель розовой сирени с мелкими салатовыми листочками – я подобрала лёгкие духи с ноткой персидской сирени, что заполонила своим ароматом парки и бульвары города. Волосы надо лбом и у висков заплела от затылка в тугую косицу, схваченную ниже плеч тонкой розовой лентой, что терялась среди рассыпавшихся локонов. Золотые серёжки с маленькими жемчужинами, подарок родителей на восемнадцатилетие, и пластиковый «золотой» поясок завершили мой наряд.
И потому неопрятные, с пятном на колене, бесформенные брюки и выцветшая клетчатая рубашка моего кавалера больно кольнули самолюбие, но ровно до того момента, как Сеня коснулся моей руки. И весь мир ушёл на второй план! И «наряд», который я только что нелицеприятно оценила, стал неважен.
На набережной Фонтанки, у Старо-Калинкина моста, в большом «доходном» доме мы поднялись по стёртым ступеням замызганной «чёрной» лестницы и вошли в незапертую дверь, подобную чердачной. Так оно и оказалось! Мастерская, принадлежащая «Союзу художников СССР», была устроена на чердаке со слуховыми окнами в закат. От этого комната с покатым потолком и деревянными столбами, подпиравшими его, наполнялась мягким розовым светом, делая захламлённое, заставленное множеством предметов, помещение тёплым и уютным, в отличие от общества, встретившего нас…
Надеть «гостевые» тапочки, грязные и стоптанные, я не решилась, а Сеня скинул свои ботинки и, забыв обо мне, зашлёпал в одних носках по заляпанному краской полу – на его «сорок пятый» тапочек не могло быть в принципе.
Три парня, одетые в одинаковые джинсы, неохотно и с явным удивлением протянули Сене руки для рукопожатия. Друзья о чём-то спорили, но при нашем появлении замолчали. Их одинаково размалёванные подруги – синие тени, алая помада и неестественный румянец полосой по скулам – одинаково неприязненно уставились на меня. Но в остальном они были совершенно различны! Одна, с немыслимым начёсом на неестественно огненных волосах, была одета в распахнутый халат поверх шорт и мужской майки, открывающей грудь почти до сосков. Вторая, иссиня чёрная, словно вороново крыло, брюнетка стриженая «под горшок» так, что и чёлка и волосы на затылке были практически одной длинны, щеголяла в кожаной юбке и мужской рубашке, завязанной узлом на животе. Третья, в хлопковом сарафане почему-то поверх шерстяной кофты, заплела две русые косы от висков, и они висели вдоль её и без того узкого лица, как два каната вдоль мачты.
Я сама себе показалась неуместно разряженной и непростительно расфуфыренной, потому и враждебность девиц восприняла как должное. А Сеня выглядел прорабом, пришедшим получить заказ на ремонт… кровли.
Ни кому не представленная, и, не решившись взять инициативу в свои руки, я огляделась по сторонам... Мольберты, рамы и подрамники перемежались с высокими табуретами и низенькими скамеечками, гипсовые фигуры соседствовали с металлическими странными конструкциями, то ли изуродованными прихотью вандала, то ли созданными гением сумасшедшего художника. Баночки и горшочки с кистями источали запах краски и льняного масла, а ветошь, разбросанная тут и там, – вонь скипидара и растворителя. В углах комнаты теснились загрунтованные холсты, а на вертикальной стене висели измалёванные полотна. Некоторые из них могли претендовать на отклик: «Смело!», – некоторые на оценку «Бредятина!»...
Девицы, заговорчески переглянувшись, скрылись в боковую дверь, и оттуда послышалось журчание воды и звон посуды – намечался ужин… А мы пришли с пустыми руками, стало совсем неловко! Неприятен был и оценивающий взгляд парней, что сгрудились возле одного из мольбертов. Разговор вполголоса явно шёл обо мне… И, чтобы прекратить его, я решительно подошла к стайке «оценщиков»! Двое из них, неопределённо улыбнувшись, двинулись к кухне, может быть «мыть мои кости», а может быть просто помочь по хозяйству.
«Я – Кирилл. Как тебе?..» – и хозяин мастерской, как я сама догадалась, повернулся к холсту. Сеня стоял рядом с полотном, ухмыляясь мне в лицо, и это мешало. Я потянула своего спутника за руку, и он, уже привычно, встал за моим плечом...
Картина удивила!.. Она не была похожа ни на что другое в мастерской, впрочем, я разглядела немногое, более занятая оценкой присутствующих. Но сейчас передо мною был не холст на подрамнике, а проём в иной, яркий и восхитительный мир!..
Молодая женщина, почти девушка, сидела на подоконнике распахнутого в сторону зрителя окна. Возле её бедра стоял горшок с кустиком алых роз, казалось – шевельнись модель, и горшок полетит вниз, осыпая лепестки распустившихся цветов. Голубые ставни из горизонтальных планок, распахнутые до кирпича стен, отсылали к воспоминаниям о Париже. Да и женщина с алой розой в высокой причёске и в тугом корсете, поддерживающем выпуклость груди обрамлённой пышным кружевом, напоминала француженок эпохи Мопассана. Я почему-то сразу же припомнила рассказ великого француза, в котором благопристойная дама, подражая куртизанке в доме напротив, бросала зазывные взгляды кавалерам, фланирующим под окном. Ну да! Именно этот призывный взволнованный взгляд, невинный и похотливый одновременно, и напомнил героиню Мопассана; а ещё освещение, мастерски переданное художником, – полутень на лице и яркий луч солнца на полуобнажённой груди…
Мне стало неловко, словно я подсматривала, да ещё и при свидетелях, в замочную скважину, а может быть потому, что хорошо помнила окончание рассказа. Кирилл прочёл на моём лице смущение и рассмеялся, сложив руки на груди и запрокинув голову, чем окончательно вогнал меня в краску! По взгляду мы поняли друг друга. И мне вдруг стало жаль, что пришла не одна… Словно ребёнок, ищущий спасение от собственных недозволенных желаний, я сделала шаг назад и… наступила шпилькой Сеньке на ногу!.. Он ахнул и, от неожиданности, оттолкнул меня… Словно получив ускорение, я, так ничего и не сказав, пошла на кухню...
Крошечная комнатушка без окна оказалась забита народом до отказа! Девчонки, что-то шепча между собой, делали бутерброды, а парни собирали на пластиковый поднос разномастные чашки и стаканы, для двух бутылок вина. Мне пришлось прижаться к стене, чтобы парни смогли выйти. И я спросила: «Могу помочь?..».
– Помочь… Рука маленькая! Таскай огурцы, – рыжая девица в халате вручила мне открытую трёхлитровую банку солёных огурцов и вновь отвернулась к столу.
Я застыла с банкой, как столб, не понимая, что от меня хотят. Но вот «рыжая» и «чёрная» вышли, с бутербродами, из кухни. И я смогла поставить злополучную банку на стол, среди крошек белого хлеба, рядом с остатком батона докторской колбасы и тонким ломтём российского сыра.
– Тебя как зовут-то? Меня – Варвара...
Я ответила, наблюдая как Варя засовывает руку в рассол и, выловив очередной кривенький огурец, режет его на несколько кругляшей и укладывает в эмалированную миску. Видимо предполагался «шведский стол» без тарелок и вилок.
– Ты что, подруга Сеньки?
Я, не зная, что вкладывает Варвара, с такими странными косами, в понятие «подруга», промолчала.
– У вас уже было?.. – не унималась любопытная.
Я сразу, по неприятной ухмылке, поняла о чём речь, а Варя и не ждала ответа:
– У Сеньки до тебя никого не было. Он же «пустое место»! Так, хороший человек. А хороший человек – это не талант и не профессия, а так – пустое место…
Мне стало совсем гадко и, повернувшись на каблуках, я вышла из этой вонючей, почему-то граничащей с туалетом, кухни...
* * * * *
Сеня и впрямь был «просто хороший человек», не обладающий никаким талантом – не поэт, не писатель и даже не художник. Его отец был каллиграфом и наносил надписи на чужие эскизы открыток и обложек книг. Тогда, в день нашего знакомства, он принёс, как посыльный, работу своего отца.
Отец Сени был взаимовыгодно дружен со штатным художником, отцом Кирилла, выполняющим заказы издательства на праздничные открытки с портретами вождей на фоне видов Ленинграда. В мастерской отца, арендованной у «Союза», Кирилл, студент академии живописи, и устроил небольшой праздник для самых близких друзей, по поводу завершения дипломной работы. Сеня не входил в их число.
Отцы дружили ещё с армейских времён, и сыновья были обречены поддерживать отношения. Кроме совместных заказов и общих воспоминаний объединяла, как ни странно, отцов и общая вина, о которой я узнала много позже, уже став членом семьи...
Призванные одним райвоенкоматом, трое ребят попали на службу в Морфлот и стали друзья «не разлей вода» – «белые косточки» среди всесоюзной «голытьбы». Кроме слезливо-напутственных писем родители новобранцев регулярно присылали своим «мальчикам» подарки: с Украины – сало и семечки, из Белоруссии – картошку и репу, сибиряки – копчёную рыбу и кедровые орешки, краснодарцы баловали своих «детей» яблоками и сладким луком… Ленинградские родители присылали деньги! Немного, но на пропой в редкие увольнительные хватало. Вот после одной из попоек молодцеватые друзья-собутыльники решили вбежать на патрульный катер по неогороженному трапу, обнявшись втроём. Сергей, третий из друзей, и оступился!.. Была североморская осень, непоздний, но уже чёрный вечер… Намокший бушлат и выпитое на родительские денежки, не позволили матросу удержаться на плаву, и выудили его лишь утром, когда катер отошёл от пирса…
Друзья поклялись своих первенцев назвать именем бесславно погибшего «на учениях геройской смертью» друга. Но лишь Сеню назвали родители Сергеем.
* * * * *
Сергей родился до срока или зачат был ещё до свадьбы. Мальчик рос крупным и резвым, но… совершенно глухим! Родителям, рвущимся между работой, хозяйством и орущим младенцем, на неладное указали в яслях; и начались хождения по врачам, что оказалось бесполезно… К трём годам сына несчастные родители почти смирились с тем, что не станет он им опорой на старости лет, и родить второго ребёнка боялись – а вдруг да опять… Вот тогда-то кто-то и надоумил их поехать к «старице-богомолице»! Терять, кроме денег, было уже нечего, потому – поскребли по сусекам да заняли у сослуживцев, и поехали несчастные в недальний край к стенам полуразвалившегося монастыря, испоганенного «детской тюрьмой» для несовершеннолетних воров и убийц...
Богомолицей оказалась сухонькая старушка, работающая на тюремной кухне. Жила она в бывшей дровне – хранилище дров, каменном сарайчике в одну комнатку, прилепившемся к монастырской стене снаружи. Мать, как грешницу, которую «господь покарал больным ребёнком», богомолица в домик не впустила. А отца с «чадом болезным» приняла, но лишь получив «зелёненького Ленина» – у бескорыстной богомолицы была такса в пятьдесят рублей «на благие дела».
Усадила старушенция притихшего ребёнка в передний угол, где должен был возвышаться образ Спасителя, непозволительная роскошь того времени, и спросила:
– И как тебя, чадушко горемычное, зовут?..
– Серым. Сергеем зовут, – ответил за глухого и не умеющего говорить сына отец, а сам подумал: «Деньги с этой дуры обратно не получу».
– Почему же «серый»? Отчего же назвали именем нечистого!.. – старушка меленько закрестилась, плюя направо и налево.
– Друга так звали, в честь него и сына, – а сам подумал: «Фу, какая пакостная баба».
– Ох, не завидная судьба у твоего друга, если жив он ещё…
– Нет, давно погиб, – и почему-то добавил, – дурной смертью…
А богомолица закатила глаза, запричитала и бухнулась ребёнку под ноги!.. Несчастный отец схватил бы помертвевшего от страха малыша, да убежал бы сам, но комнатка была так мала… Перепрыгнуть через бабку!.. Но она подползла к мальчонке и стала целовать его ножки, моля о прощении!..
Как выскочил бедный перепуганный мужик с ревущим ребёнком из дома, духоты и потёмок, и сам не понял! Слышал лишь в спину: «Имя, олух, поменяй! Нельзя кликухой умершего ребёнка называть! Судьбу какую…». Дальше уже истеричные вопли бегущие прочь родители расслышать не могли!
Но запало что-то неверящим ни в бога ни в чёрта бывшим комсомольцам. И то ли последовав совету полоумной кухарки, то ли стараясь оправдать «выброшенные на ветер» пятьдесят рублей, на которые всей семьёй пили-ели бы почти месяц, но родители сменили имя ребёнку; и документы выправили, заплатив «кому надо» розовым Лениным – купюрой в десять рублей.
Имя дали – Себастьян. Отец решил, что мальчик похож лицом, а скорее – причёской, на изображённого Мессиной святого мученика Себастьяна, из альбома репродукций «Дрезденская галерея», что, как премия, был получен вместе с грамотой «Ударник социалистического труда» за досрочно выполненный заказ к очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. А может быть схитрил отец, в надежде, что все мучения отпущенные сыну возьмёт на себя католический Святой – в православные святцы заглянуть возможности не было.
Но Бог – един! Всеблаг и всемогущ! И случилось чудо – Сеня вскорости стал слышать, правда, лишь на одно ухо. Поняли это родители, когда заговорил, ранее лишь лепетавший, сынок, да не просто словами, а небольшими осмысленными предложениями!.. И возрадовались горемыки – больше им ничего и не надо было, лишь бы сын стал просто хорошим человеком. Так и растили его, как любимого котёнка или щенка, – холили, ласкали, ничего не требуя, ничему не уча... Рос мальчишка, как трава при дороге, впитывая то, что было вокруг него, и, слава Богу, это была – любовь!
* * * * *
Вся компания уже расселась по высоким и низеньким неопрятным табуретам, стульям и скамеечкам, ничуть не беспокоясь о вероятности испачкаться. Сеня, с пустым стаканом в руках, балансировал в колченогом кресле, не заметив, что сел на бархатную вероятно драпировку, украшавшую когда-то своей вишнёвостью стол в президиуме какого-нибудь «красного уголка». Мне сесть оказалось некуда, и Сенька хлопнул ладонью по своему колену, приглашая опуститься на него...
Мне стало неприятно от фамильярности этого жеста и, отойдя в сторону «почище», я повернулась к окну. Там, в белёсом небе ранней ночи, среди закатных облаков, скользили, не взмахивая крылышками, стрижи, пронзительно вскрикивая от страха столкнуться друг с другом!.. Кроме них и краешка звёздно-голубого купола собора ничего не было видно. Стало печально и, как в противовес компании и интерьеру, частью которых нечаянно стала и я, припомнился романс, который под звон хрусталя и перебор гитары печально пели гости моих родителей: «Как упоительны в России вечера… И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…».
А за моей спиной настроение было совершенно иное! Компания, распив бутылку пойла под названием «портвейн три семёрки», злобно обсуждала вероятную судьбу общего знакомого «повязанного за фарцу». Захмелевший Сенька пытался вставить слово, но на его реплики невпопад никто не обращал внимания. И здесь, возможно решив перевести разговор от темы шмоток и «скотства власти», мой приятель вскочил и, с набитым колбасой и хлебом ртом, громко, как говорят подвыпившие глуховатые люди, заговорил о том, что «если бы масоны перебрались из Европы не в Америку, а в Россию…». Кирилл вскочил и, толкнув «глашатого» к стене, стал что-то вполголоса выговаривать ему!.. И Сенька повернул голову в сторону, искривив лицо. Я уже знала, что голову он поворачивает, подставляя ухо собеседнику, а лицо кривится из-за напряжения понять – что говорят вполголоса; но выглядело это сейчас, будто слова вызывают откровенное отвращение. А может быть, так оно и было!..
Задев кого-то бедром, я протиснулась в сторону кухни, было бы там окно – вылезла бы на крышу! Но там была лишь дверь в вонючий туалет… Захотелось выбежать на пропахшую кислыми щами и кошачьей мочой лестницу, оттуда – в пыльный двор-колодец; а потом – на набережную обсаженную тополями! Затеряться в их пушистой метели, вдохнуть полной грудью запах невской воды, аромат жасмина в переулке под моими окнами, забиться под пушистый плед… «Любовь, шампанское, закаты, переулки!.. Как упоительны в России вечера…», – романс опять, словно заезженная пластинка, закружился в голове! Бежать, бежать!!! Но к двери не протиснуться через стайку этих одинаковых в своей разномастности вздорных «птиц», галдящих в потёмках неопрятной, странно пахнущей комнаты… И здесь в кухню вошёл Кирилл.
Я отвернулась к столу, делая вид, что навожу на нём порядок. А парень взял мои замёрзшие плечи тёплыми руками и притянул меня к себе. Я замерла, словно пойманная птичка, и почувствовала дыхание на своём ухе, плече… Нет, он не целовал меня, а нюхал!.. И от этого мурашки побежали по телу и сгрудились внизу живота, затрепетав под кожей крылышками бабочек...
– Забирай своего клоуна и уходи, – Кирилл почти прошептал…
Я резко повернулась, и запах дешёвого винища спугнул нескромных бабочек!..
– Что же ты так о друге?.. – мне было то ли жаль исчезнувшего волнения в крови, то ли действительно обидно за Себастьяна.
– Какого друга?.. – Кирилл отступил и полез в карман за сигаретами, – Его мать моет у нас полы, а мой отец даёт халтуру, чтобы не сдохли с голода! Если бы не дача, я бы с этой «тупизной» слова не сказал…
Кирилл затянулся, взглядом раздевая меня, и мне захотелось залепить ему оплеуху и за Себастьяна, и за «сдохли с голода», и за Сенькиных родителей, что принимали на даче всех знакомых с детьми!.. Ведь этот… «гений» ребёнком жил месяцами в их доме, хлестал себя берёзовым веником в душистой бане «по чёрному», вместе с Сенькой удил форель в прозрачной на перекатах речушке… А сейчас – лапал девушку, что была тому дорога!.. Я словно раздвоилась и видела нас со стороны… Что-то, видимо, появилось в моём взгляде, что заставило Кирилла резко повернуться и выйти из кухни.
В дверной проём я увидела как Сенька, размахивая руками и брызгая слюной, что-то увлечённо рассказывает компании не слушающей его. Девицы, рассевшись на колени своим парам, жевали их губы; лишь одинокая рыжуха злобно глянула на Кирилла из-под бровей и стала сливать остатки вина из чужих стаканов в свою чашку. Я поняла – ещё чуть и меня стошнит! Схватив Сеньку за руку, я потащила его в сторону двери на лестницу…
С таким же успехом могла бы тащить шкаф за ручку дверцы! Этому «шкафу» очень надо было договорить какую-то нелепую мысль о мировом правительстве и месте нашего «генерального секретаря» в нём!.. С трудом протиснувшись между мольбертом и целующейся парой, с мыслью «только бы не споткнуться и не испачкаться!» я переступила через вытянутые ноги и выскочила на обдавшую холодом и «свежестью» лестницу! Каблучки барабанной дробью застучали по ступеням, вторя биению моего сердца, и я не сразу поняла, что крик «Стой! Ты куда?» относится ко мне...
Лишь во дворе Сенька нагнал меня! Он был бос и почти пьян… Я не могла ответить на его вопрос: «Что случилось?». И действительно – что?! Я увидела своего ухажёра и его «друзей»… А мама мне говорила, что «никто так хорошо не характеризует человека, как его друзья»; вероятно потому, будучи осторожной и требовательной, я не имела подруг.
– Ботинки… – я указала Сеньке на его носки.
– Пошли!..– и Сенька, схватив меня за локоть, потащил обратно к лестнице, но я вырвала руку и попятилась…
– Мне надо домой.
– Ааа, плевать, – парень махнул рукой, – пошли!
И подхватив меня под руку, успел сделать несколько шагов в сторону дворовой арки, за которой виднелась чугунная вязь парапета, и оттуда тянуло запахом водорослей и воды… Но я вновь вырвала руку из цепких лап:
– Вернись, забери ботинки!
– А ты не уйдёшь?
– Нет.
– Точно не уйдёшь?.. – Сеня придвинулся ко мне и взял моё лицо в свои ладони. Взгляд у него был такой потерянный, словно у бездомного щенка. И я, в знак согласия, молча опустила ресницы… И Сенька впился в мои губы вонючим ртом! Это было так неожиданно и… отвратительно! Что я задохнулась и оцепенела!
– Моя девочка… Моя! – он наконец-то выпустил меня из своего рта и лап.
Взмахивая руками, как крыльями, Себастьян нетвёрдой походкой двинулся через двор, а я осталась на месте, словно соляной столб, наказанная … За что? Нет! «Не бывает наказаний – Господь посылает лишь испытания…», – моя мама любила странные фразы!..
Какое это было испытание? Стыдом! Впервые я испытала стыд от слова «моя!». Вернее, впервые мне стало стыдно быть – его!.. Но тогда мне подумалось, что я прошла через испытание отношения к «просто хорошему человеку». Он же любит меня! А шероховатости воспитания со временем сгладятся…
* * * * *
Сгладились ли они? Шероховатости, вернее – недостатки, воспитания!.. Привычки – вторая натура. Нет! Наша натура и порождает наши привычки. В страшные девяностые годы «хороший человек» растворился без остатка, заполучив несколько безобидных ранений, подобно излюбленному художниками Возрождения Себастьяну, и на его место пришёл жёсткий, подозрительный вследствие своей тугоухости, «деловой» человек с привычками, вызывающими у меня чувство тошноты за столом… и в постели. Но достаток в доме с лихвой покрывает недостатки его владельца. Всё имеет цену, и стыд принадлежать скоту – тоже!