(В книгу "Болтун или Время признаний")
Приступая к утверждениям сложным или небесспорным, важно определиться в терминах и понятиях. Я, например, насчёт совести хочу поставить акценты на основе собственных разумений. Совесть располагается в человеке повсеместно. И там, где обитается непознанное понятие "душа", и под сердцем, и в мозгах, и в пищеварении, и даже ломотой в суставах, в зубах. У некоторых, не у всех, бывают угрызения совести. Угрызение желательно услышать до поступка, до принятия решения. Эта, извините, мудрость к некоторым приходит, как пришла она ко мне, лишь в старости. Нужно чутьё и считанные секунды, чтобы услышать - совесть угрызает. После поступка угрызение совести - процесс лишний. После говорит без примесей чисто сама совесть, если, конечно, она не утрачена. Вот в мои теперешние годы во мне по многим решениям и по многим поступкам прошлого напрямую говорит совесть. А запоздалые угрызения - это лицемерный упрёк в адрес совести, в оправдание себя: типа, что же ты молчала тогда-то, в нужный момент! Ладно, шутки - в сторону!
В моей жизни самые памятные события - изгнания из профессии. Изгнание оказалось для меня стержнем зол смолоду и до старости. По крупному, считай, четырежды в разные годы обстоятельства швыряли меня за борт. И каждый раз думалось, что это навсегда. И каждый раз всё моё нутро противилось,.. нет, не изгнанию! Нутро противилось простому требованию подчиниться. Как же, журналисты - подручные партии, газета - коллективный пропагандист и агитатор (это по Ленину!). И вот, судите, меня гонят, а у меня угрызения совести - что-то я сделал не так. И это - с самого детства, воспитано примером и по опыту папы-журналиста. И по его же примеру я нутром не покорялся насилию. С одной стороны совесть мучает, с другой нутро противится. Такое противоречие, дилемма, блин! Тоже от папы.
Про папу напишу отдельно. Эта величина была и остаётся выше всех моих проявлений в профессии.
Позади школа, с горем пополам.
Итак. Опуская мелкие детали, сразу - о главном. Позади школа, с горем пополам. Первый раз меня турнули из многотиражки машиностроительного завода. Газета не имела в штатном расписании ни одной законной должности. Редактор, два художника, два корреспондента, фотограф - числились, кем попало; например, я был полгода будто бы учеником в заводском учебном комбинате на зарплате стыдного уровня то ли будущего маляра, то ли штукатура. Но в своей конспиративной должности корреспондента я мучительно не знал, что мне делать в этом качестве. От сына известного журналиста требовалось профессионально писать заметки в газетку, но никто не рассказал, как это делается. Папа не открывал "секретов ремесла". Подозреваю, что он не желал мне неизбежных бед в журналистике, потому незаметно ставил искусственные барьеры. И вот он ткнул меня, думаю, по сговору, в заводскую многотиражку, тут первые потуги в журналистику кончилось тихим скандалом. Прочитав написанный мною ФЕЛЬЕТОН про заместителя директора завода, про то, как он ворует стройматериалы для своей дачи, редактор Лев Зискинд сказал мне прямо: -Валерий, ты или дурак, или станешь большим журналистом. Ищи себе другое место.-
Кроме проклятых заметок, которые я вымучивал из себя неделями, мне не по нутру была обязаловка самой службы, кроме того, типографский смрад - запах краски и расплавленного металла создавали то, что газетчики, закатив глаза, называли "волшебный дух газетного производства". Меня этот запах и этот восторг приводили в состояние полушага от могилы. Раз в неделю я дежурил в типографии, контролируя "блох" при печатании нашей газетки. Допотопная техника и технология, вечно пьяный метранпаж, удушливый смрад - вам лучше не знать этих подробностей.
С первым приветом от журналистики - Валерий, ты дурак! - я пошёл наниматься в штат только что открытого областного телевидения. Там была потребность в неучах, поскольку телевизионное производство имело в штатном расписании законные должности в стиле "куда пошлют". Тем не менее, меня приняли с трудом по тем же причинам, по которым в многотиражку принимали легко - сын журналиста! А тут именно эта деталь моей биографии мне вредила. В отношениях директора телестудии Кали Аманбаева с моим папой было недоброе начало - конкуренция амбиций. И тот долго меня не брал, формально ссылаясь на то, что мне скоро уходить в армию. Но после показушного неуважения к отцу, сына взяли в штат рабочих сцены с обязанностями помощника режиссёра. В этом ремесле я тоже смыслил мало чего, но исправно бегал по поручениям режиссёра.
Через полгода меня таки забрили в армию на три года. Должности в моих гражданских документах - заводская газета и помощник режиссёра - заинтересовали редактора дивизионной многотиражки, его хлопотами мне надлежало туда попасть после прохождения курса молодого бойца и принятия присяги на верность Родине и народу. На целых три года меня ждал типографский "рай". К счастью, многотиражки в армии аккурат к тому времени ликвидировали. И я остался выучиваться на командира танка. Это тема для других рассказов. Хотя, сразу скажу, танкиста из меня армия пестовала нешуточно и небезрезультатно.
Гражданские должности на три армейских года прибавила нагрузок - мастерить стенгазеты, боевые листки и... руководить дивизионной самодеятельностью. Всё это - помимо прямой солдатчины!
Теперь спросите меня, при чём тут ранимая девушка-совесть. Я честно отвечаю. Болтаясь по заводским цехам в поисках материала для заметок, бегая на посылках режиссёра, армейская прорва без надежды найти зацепку для осуществления мечты детства - стать журналистом - я испытывал глубинные упрёки собственного задушенного "Я". Долг перед совестью терзал душу: вот уже 20 лет от роду, а журналистов танковая дивизия тоже не производит.
Армейский принцип "не знаешь - научим, не хочешь - заставим!" поглотил меня со всем содержимым. Газеты и боевые листки получались у меня так себе, стишки со сцены в моём исполнении в зале Дома офицеров "солдатчина" не воспринимала. Но в обучении армейскому делу мои офицеры преуспели. Маршировал я на строевых занятиях и местных парадах кривыми ногами, правду сказать, неважно, но вождение танка, стрельба из пулемёта и танковой пушки получались у меня - достойно гордости. Как съязвил один проверяющий полковник из штаба Белорусского военного округа, повторив несколько раз на все лады мою фамилию, "приготовили отличника советской армии для Израиля, … вашу мать!"
Словом, отслужил, как надо и вернулся. К жене, к новорожденной дочке, к обязанностям содержать семью и... к упорному нежеланию нового директора телестудии принимать меня на работу, как положено по закону для демобилизованных воинов советской армии. Промурыжил до потери непрерывности в трудовом стаже, через месяц Амен Азиев принял помрежем, но с условием, что я никогда не буду претендовать на повышение по службе. С позором отставленный от директорства, Амен впоследствии любил напоминать мне прилюдно, мол, помните, как дружно мы вместе создавали карагандинское телевидение!
Его довольно быстро из телевидения нагнали. А я стал лезть во все дыры сложнейшего производства. И постепенно, со скрипом стал расти в должностях, в мизерных прибавках к зарплате, на круг - 60 рублей в месяц, 70, 80...
И, наконец, отважился на штурм заочного журфака. К сожалению, мне поздно попала на глаза едкая фраза Карела Чапека по поводу журналистского образования. "Насколько мне известно, - писал он, - никто до сих пор не пытался установить, откуда берутся журналисты. Правда, существует институт журналистики, но я еще не встречал журналиста, который бы вышел оттуда. Зато я выяснил, что каждый журналист когда-то был медиком , инженером, юристом, литератором, сотрудником экспортной палаты или еще чем-нибудь, и по тем или иным причинам оставил предыдущую профессию." Будем считать, что я пришёл в журналистику из профессии командира танка.
На экзаменах в университете блистал рассказами о практике юного телевидения, кое-как отбивал теоретические науки общеполитического направления. А в родной телестудии своим чередом с должности не бог весть какой значимости и зарплаты сразу получил под своё начало самое сложное - разваленную донельзя редакцию новостей. И в короткий срок поставил дело на лад...
В 28 лет меня подсадили на репортёрскую иглу, каковую я признал символом свершившейся мечты, и, как мне казалось, это вошло в мою жизнь навсегда. Попутно я защитил диплом университета, отказался от научного лицемерия в так и не написанной кандидатской диссертации. Полностью отдался рутине практического репортёрства. Снискал признание в программе "Время" Центрального ТВ, где часто - до 15-17 раз в месяц публиковались мои репортажи. Пять лет длился мой триумф большого мастера дурить зрителей чудесами в достижениях коммунистического труда и морали. Но как-то вдруг мне всё это стало неинтересно. Тут же меня за ненужностью принудили уйти по собственному желанию буквально в никуда. Это случилось в символичные 33 года, в возрасте Христа.
Но тут есть исторический контекст со скрытым смыслом капризов советской идеологии. Шёл 1973 год, моя фамилия и ей подобные раздражали неких величин на самых верхах. И выпал я в осадок - в местный трест грузовых перевозок, о чём излишне рассказывать - вам будет не интересно читать, а мне тошно вспоминать.
Если, читатель, ты дотерпел до этого места, отдохни до следующего текста из памяти моей немудрёной жизни...