Убей своих родителей

ПРОЛОГ

- Расскажите о себе, - небрежно выдает журналист, которому посчастливилось получить индивидуальное интервью с моим скверным характером.
В комнате никого, кроме нас, нет. Приглушенный свет усиливает пустоту и прохладу. Я сижу на мягком стуле, опустив руки на колени. Передо мной одна камера. Она, как хищная птица, направила взор на мое морщинистое, исхудалое от нескончаемых диет лицо. Я прошу закрыть окно, чтобы избежать сквозняка. Журналист вздыхает, но выполняет мою просьбу. Садится на место, кладет ногу на ногу, опускает руки на колени и продолжает пристально взглядывать в блеск моих зеленых глаз.
- Разве я сейчас не рассказываю о себе? 
- Нет, вы даете односложные ответы, но не вдаетесь в подробности. Я бы хотел узнать вас.
- Вы хотите узнать меня? Узнать того, кем я являюсь?
- Я хочу узнать Вас, кем бы вы ни были. 
- Вы читали «Над пропастью во ржи?»
Он кивает, не опуская взгляда.
- Мистер Сэлинджер не желал вдаваться в подробности детских лет Холдена Колфилда, поэтому он компенсировал эту сюжетную пустоту, обнажив юношескую душу героя и предоставив ее на съедение читателям. Я же раздеваться не хочу… поэтому придется начать свой рассказ с самого раннего детства. Не бойтесь, я буду лаконична.
- Как раз этого я и боюсь.
- В таком случае, принесите мне чай и подушку, ужасно разболелась спина. Ни один рассказ не должен быть произнесен в таких нечеловеческих условиях.


ГЛАВА 1

***

Мы с Кевином были неразлучны с самого рождения. Сколько себя помню, ни одна минута моей жизни не обходилась без его заунывного присутствия. И это больше радовало, чем доставляло неудобства.
Мы росли вместе, кушали вместе, играли вместе в уличной песочнице, полной дождевых червей и листей вишневого дерева, сооруженной при строительстве дома, ходили вместе в детский сад, попутно жалуясь на омерзительный вкус манной каши с гигантским куском сливочного масла, спали вместе, гоняли вместе соседских кур во внутреннем дворе немногоквартирного дома, болели вместе, лопали вместе шоколадное мороженое, подбирали вместе бродячих котов по всей округе и получали за это по попе от родителей тоже вместе. Все это были наши ежедневные традиции, которые мы беспрекословно выполняли и которым не приходилось долго ждать нашего внимания.
Нам с ним не требовались ни язык, ни голос. Мы понимали друг друга на совершенно ином, более глубоком уровне, чем примитивная речь. С полуслова, с полувзгляда, с полувзмаха ресниц. Мы существовали как единое цело, и это порой не то, чтобы пугало, а скорее поражало своей естественностью. Наши голоса раздавались в округе только в случае чрезвычайных происшествий вроде нападения собак, приезда какой-нибудь неизвестной ранее машины, внезапно разразившегося на горизонте грома и прочей непредвиденной в обыденный день ерунды. В остальные дни мы были тихи и немы как рыбы. Возможно, именно по этой причине к четырем годам нам пришлось невольно записаться к психологу-логопеду, чтобы он сумел совершить чудо и «вернуть» нам дар речи. До чего же поразительная была реакция у всех собравшихся в кабине родственников, когда мы с Кевином разразились хохотом и стали без умолку болтать с врачом о последней подобранной кошке, которая при невиданных нам обстоятельствах лишилась хвоста и глаза.   
Мое первое воспоминание было именно об этом. О том, как мы с ним, держась за руки, подбираем бродячих котов, исхудалых, дрожащих, одиноких котов, слоняющихся по дворам и нуждающихся в человеческой ласке. Уже тогда, не зная даже, на какую сторону правильно надевать штаны, мы по наитию сопереживали их страданиям, прятали на время в крохотной кладовке, чтобы родители ненароком не застали животное и не вышвырнули на улицу, поили молоком, которое доставалось нам на завтрак, купали, причесывали, окутывали в одеяло и засыпали. Засыпать с котами мы любили больше всего. Отдавали всю свою любовь во сне, а наутро расставались под родительскими криками, сожалея, что не способны подарить свое добро каждой крупице этого мира.   
До сих пор остается загадкой, как у детей в таком раннем возрасте формируются моральные представления. Как им удается отличить добро от зла и, самое удивительное, ступить именно на сторону добра? Ведь она во многом сложна и прихотлива для эгоистичной деткой души. В любом случае, мы с Кевином были именно теми детьми, которые с лихвой продали бы душу ради спасения всех котов на свете. Но нам этого не позволяли делать.
К тому времени, когда мы закончили скоростной курс лечения у логопеда (родители, кстати, очень сильно разозлились, что им пришлось потратить впустую столько денег, заплатив за месяц вперед), Люси – моей младшей сестре – исполнился целый год, и теперь мы вместе могли резвиться во дворе и пачкаться в грязной песочнице. Правда, за ней требовалась особая слежка, но забота о котах дала мне бесценный опыт, в связи с чем Ив – женщина, которая нас родила – смело оставляла ее под моей опекой, занимаясь своими насущными делами. 
Люси была нашей с Кевином противоположностью. Ее темные волосы на фоне наших золотистых локонов, поражали своей простотой, а карие глаза в сравнении с нашими янтарно-зелеными, тускло прятались за густыми иссиня-черными ресницами. Доброта ее сердца не могла сравниться с нашей, но сдержанное спокойствие и беспристрастное отношение ко всему происходящему вокруг притягивали любовь каждого уставшего от детских капризов человека. Она справлялась с внешней жестокостью безразличием и каким-то внушенным осознанием неизбежности этой жестокости. И к трем годам терялась среди груды домашней мебели, не беспокоя родителей даже в случае острого чувства голода. Люси росла очень умным ребенком, схватывал все на лету, не нуждаясь в стократном объяснении. С двух лет, следя за Ив, она умела заправлять постель, криво и косо, но все же. Вскоре научилась убирать за собой тарелку со стола, оставлять вещи там, где находила их, чистить обувь после игры в песочнице и собирать по дому брошенный Кевином мусор.   
Я ее очень сильно любила. Но меня как-то непривычно беспокоило отсутствие эмоционального фона и хоть каких-нибудь примитивных проявлений чувств (это я понимаю сейчас, тогда я не могла дать такое точное описание своих переживаний). Особенно когда я делилась с ней собранным во дворе букетом ромашек, а она принимала его с сухой улыбкой, а затем оставляла в сторону, как ненужную вещь, продолжая безучастно копаться в песке. В шесть лет такое отношение могло расстроить любого ребенка, в том числе и меня.
Кевин убеждал меня, что нам не стоит с ней дружить, но я пыталась сделать все возможное, чтобы стать ей не только любящей сестрой, но и самым близким другом. Люси это знала, и я чувствовала, что с каждым годом наша с ней связь укреплялась. Я видела это в ее внимательном взгляде, с которым она слушала мои рассказы о выдуманных принцах, увиденных мною во дворе, о волшебных мирах, в которые я попадала во сне и о многих других увлекательных приключениях, происходящих за пределами нашей квартиры. Правда, какой-то частичкой своей детской интуиции я догадывалась, что она мне не верила. Слушала, кивала, улыбалась, но сомневалась в каждом вылетевшем слове.
У Кевина же с Люси не сложились отношения с самого ее появления в нашей компании. Он был озабочен мной и моим вниманием, а я тогда стремилась помочь Люси влиться в наш мир, уделяя ей, видимо, больше времени. Ревность разгорелась ярким пламенем в его детском сердце и исключила любую возможность для появления каких-либо положительных чувств между ними. Долгое время мне приходилось общаться с ними по расписанию, чтобы избежать возникающих к тому времени ссор, и это ужасно сказывалось на атмосфере веселья – она медленно умирала, расстраивая меня с каждым новым днем. И я уже даже была готова смириться с таким положением вещей на всю оставшуюся жизнь. Однако, несмотря на эмоциональную скупость Люси, Кевин все-таки переборол свою ревность и, стремясь вернуть прежнюю задорную Грейс, старался возбудить в нас с Люси эти недостающие эмоции своими шуточными представлениями, которые мы устраивали теперь каждый вечер перед сном, и искрящейся добром улыбкой. В конце концов, из нас выходила неплохая компания одурманенных прелестями жизни детишек.
Возможно, благодаря своей доброй душе Кевин занимал особое место в моем сердце, будучи практически всем, что я имела в то время, будучи моим улучшенным отражением, преданной тенью, которая вопреки всем существующим правилам присутствовала рядом даже в самую пасмурную погоду. Единственное, что нас отличало – куртки разного цвета, ведь взрослые в то время разделяли цвета по половому признаку, а мы податливо их поддерживали, хотя частенько менялись вещами.
Когда я пошла в первый класс, нужда в них проявилась пуще прежнего. С Люси я чувствовала себя как будто бы нужной, потому что в школе мой круг общения сузился до сверстников, которых не интересовали ни мое мнение, ни мои советы, и которым было ровным счетов наплевать, хочу я им помочь чем-то или нет. Люси же постоянно заваливала меня вопросами, нуждаясь в моих маломальских бытовых знаниях. Так изо дня в день я объясняла, почему мы с Кевином подбирали больных кошек, почему наш старый сосед всегда ездил на металлическом кресле с большими колесами, из-за чего постоянно ругались родители, почему нам запрещалось уходить дальше песочницы, могла ли она не есть манную кашу в садике и прочие волнующие ее вопросы.
Без Кевина же я вовсе не могла жить. Я бы никогда этого не поняла, если бы нас не разделили на, как мне казалось, чересчур долгий срок, хотя на самом деле это было всего пару недель. Случилось все за день до уроков, когда мы с Ив возвращались от бабушки. Его куда-то увезли на большой белой машине, и мне пришлось целых две недели сидеть с какой-то противной рыжей девочкой, цепляющей меня за ногу каждый раз, когда мы встречались с ней в узком коридоре школы. Ее ужасающие кривые зубы с торчащими желтыми клыками снились мне по ночам, а злорадный смех отдавался в каждом углу города. Это были по-настоящему невыносимые две недели. Я плакала каждую минуту, прося отсадить меня от нее и вернуть обратно Кевина. Внутри разгоралось такое болезненное чувство потери, поднимаясь к горлу тошнотворным сгустком, что я не засыпала по ночам в страхе задохнуться. Родители пытались объяснить мне, что он заболел и просто-напросто не мог пока посещать уроки (хоть выходило у них это слишком грубо, словно я не имела никаких прав на чувства), а учительница постоянно жаловалась им, что я совершенно замкнутый ребенок, которого в срочном порядке следует записать к психологу, потом что я не способна общаться со своими сверстниками и провожу каждую перемену в одиночестве в дальнем углу школьного двора. Но я не нуждалась ни в каком психологе, из-за упоминания которого родители в очередной раз разругались, не забыв обвинить меня в какой-то дефективности. Мне в принципе никто не нужен был, кроме Кевина. И когда он, наконец, поправился и стал ходить вместе со мной на занятия, я стала, наверное, самым счастливым ребенком на планете. Его, конечно, посадили с каким-то другим мальчиком, который раньше сидел один, а меня так и оставили с этой рыжей бестией, но теперь даже это не могло испортить мне настроения. Я чувствовала себя такой достаточной и счастливой, что даже учеба давалась с небывалой легкостью.
Правда я не могу сказать, что он был таким же, как и до болезни. В нем произошли очень странные изменения, которые я чувствовала, но в силу возраста не могла понять. Он вдруг замкнулся в себе, стал таким тихим и молчаливым, что невольно потянул меня за собой, превратив в такого же спокойного и скромного ребенка. Единственное, что осталось нетронутым – наше с ним общение и наша с ним близость. Как ребенок, я довольствовалась и этим, тайно надеясь, что в скором времени прежний Кевин вернется домой.
В остальном - все вернулось на круги своя, оставалось только наслаждаться жизнью, чем мы собственно и занимались.
Хотя, на самом деле, я вам солгала, ведь школа не позволяла наслаждаться мне жизнью. Первый год пролетел незаметно для всех участников этого процесса – нас с Кевином, родителей и учителей. В начале сентября родители устраивали систематические посещения кладбища. Это было в новинку, и мы с Кевином гадали, по кому же родители носили траур. Люси в обсуждениях не участвовала, потому что она была ближе всех к рождению, поэтому понять смерть для нее было невозможно. В конце концов, мы догадались, что родители покупали красные розы для того самого соседа, который отживал свои последние дни на металлическом кресле. Поняли мы это, когда одним теплым сентябрьским днем не увидели его на привычном месте – под ветвистым старым кленом недалеко от нашей песочницы. А затем он вовсе пропал из виду, не появляясь даже в окнах квартиры, расположенной на первом этаже, не отпуская тень на пожелтевший тюль и не выпуская сигаретный дым через разорванную москитную сетку. Тогда я впервые столкнулась со смертью. Осознала ее и признала такой мерзкой и гадкой, что решила никогда в этой жизни не умирать. Особенно на металлическом кресле.
Люси с Кевином вконец перессорились. Стоило ей появиться в комнате, как он тут же выходил на улицу, лишь бы не находиться с ней рядом. Она же к этому относилась совершенно бесстрастно, не реагирую ни единой мышцей своего не по-детски осознанного лица на его небрежные выходки, даже не бросая на него обидчивый взгляд. Мне кажется, виной тому – школа, которая отобрала у нас те драгоценные минуты, проводимые вместе за стенами квартиры, когда они еще с лживым усердием сохраняли дружескую атмосферу, и заполнила жизнь уроками и домашними заданиями, после которых оставалось время только на еду и сон. Я делала попытки спросить у Ив назначение всех этих глупых занятий, где каждый из нас терпел оскорбления, крики и пренебрежительное отношение учителей, но она безразлично фыркала, отмахивалась и говорила что-то типа «все ходят в школу, так принято». А мне этого жутко не хватало. Мне нужны были доказательства необходимости посещения школы, иначе каждое утро превращалось в череду плаксивых безрезультатных просьб оставить меня дома. Тогда Кевин решил взять на себя роль родителя и объяснил мне, что школа дает нам знания о мире, в котором мы живем, и людях, которые нас окружают, поэтому, чтобы понимать все правильно, надо ходить на уроки. Слабыми, конечно, вышли доводы, но я успокоилась. Хотя позже, как присосанная к этой проблеме пиявка, поинтересовалась, почему тогда Люси знает о мире больше нас? Вот тогда уже он фыркнул и отмахнулся. Как ни крути, если люди невзлюбили друг друга с самого начала, вероятность, что это произойдет через время – ничтожно мала. Тем более, если речь о родственниках, которых не выбирают.
Я не стала лезть в их отношения и обрабатывать истекающие неприязнью раны, потому что Кевин уже со слезами на глазах просил оставить его в покое вдали от Люси и родителей. Его лицо напоминало осеннюю землю – желтую и мокрую от листвы и дождя. Единственный человек, с которым он искренне хотел проводить время, была я, и он, прильнув своей золотистой головой к краю моей кровати, повторял эти слова каждое утро как приветственное слово, следуя за мной по пятам. Я оставалась одна только в ванной и в туалете. Все остальное время от него невозможно было отвязаться. Я уже говорила, что любила его. Но порой казалось, отступи я хоть на шаг, его крохотное сердце не выдержит и разорвется прямо у меня на глазах. Эти неприятные мысли появлялись не без основания. Каждый раз, когда я просила его оставить меня на пару минут, он со всхлипами падал мне в ноги, цеплялся за них мертвой хваткой и не отпускал до тех пор, пока я не меняла свое решение. Какая-то маниакальная привязанность, знаете ли. Такое не каждому понравится.   
Помимо всего этого к концу весны (и учебного года, к счастью), я заметила за Ив некоторые изменения. Она непривычно располнела, набрала килограммов десять и выпустила перед собой толстый круглый живот, низ которого выглядывал из-под короткой футболки. Она стала есть в три раза больше, поэтому мы с Кевином и Люси заметно исхудали. На плите можно было найти какие-то отвратительные комбинации «блюд», например, из гречневой каши с тертым яблоком и сыром, залитой малиновым вареньем, которые привозила бабушка, или сухой дрожжевой лепешки с картофельно-йогуртовой начинкой. Бабушка, к слову, часто стала появляться в доме, присматривая за нами и за Ив, которая в силу своего ожирения и пальцем шевельнуть не могла, не то, чтобы встать с провалившегося под ней дивана. Я с детства проявляла к бабушке самые теплые чувства, отчасти от того, что видела схожие чувства и в ней, а отчасти от того, что она позволяла оставлять дома подобранных котов, чем мы собственно и занимались – кормили котов, пока она кормила Ив. Люси убеждала меня, что в скором времени у нас появится младший братик или сестренка, но я не знала, как она могла такое понять, поэтому и пропускала эти слова мимо ушей, совершенно не учитывая ее не соответствующую годам образованность.   
В начале августа у нас действительно родилась сестренка. Ее назвали Евой. Я видела, какой праздник устроили соседи сверху, когда у них родился первенец, даже умудрилась выклянчить кусочек торта с сырным кремом, который полюбила на всю оставшуюся жизнь, и поэтому ждала такого же праздника у нас. К удивлению, ни торта, ни пирожных, ни шаров, ни гостей, ни каких-либо положенных гуляний я не дождалась. Единственный отпечаток праздника томился в глазах бабушки, трепетно ухаживающей за новорожденной Евой. Ив отсыпалась дни напролет, а Алик – мужчина, который способствовал моему рождению - угрюмо расхаживал из кухни в гостиную, всем своим кислым видом выражая негодование от случившегося. С ним мы не были близки. Я бы даже сказала – мы были с ним совершенно чужими людьми. Он редко появлялся дома. На вопросы Люси о том, где пропадает ее отец, Ив хмурила брови и говорила, что он работает. Но это было явной ложью. Об этом мне подсказывали Кевин и ее уклончивый тон. Более того, из разговоров (а так как в моей семье не было принято беседовать с детьми, единственным источников информации для меня служили разговоры взрослых) я узнала, что мы владели небольшой, я бы даже сказала, крохотной кондитерской, где производилось такое же крохотное количество печенья. Нам она досталась в наследство от покойного дедушки – отца Алика. Еще в начале нулевых эта кондитерская приносила небывалую прибыль, на которую Алик купил новую квартиру, сделал дорогой, роскошный и при этом вычурный ремонт, купил себе «мерседес» новейшей комплектации и получил какое-никакое, но уважение со стороны всех своих знакомых. На этом счастливая часть истории нашего дома заканчивается. Дальше город настигла волна предпринимательства, открылось еще десятка два таких же кондитерских, и пошли бесчисленные долги, которые он коллекционировал благодаря своей мнимой щедрости. «Стоит какому-нибудь вшивому «другу» заявиться на порог дома, как ты тут же выворачиваешь свои карманы, оголяешься, отдаешь ему свою одежду, деньги, жену, детей, дом, машину и жизнь, только чтобы не слыть в обществе нищим скупердяем, какой есть на самом деле», - говорила Ив между ссор, потому что Алик мог не заглядывать в кондитерскую неделями, запуская производство. Возможно, от этого дело и пошло на убыль.   
Люси же верила каждому слову, представляя его неким героем. Знания, которые она черпала из научных сериалов и научных книг, пылящихся на нижней полке кладовки, вытесняли бытовую прозорливость, выставляя ее одной из самых наивных детей во дворе.
В те часы, когда Алик находился дома, я пряталась в углу комнаты между шкафом и стеной и дожидалась, пока он уснет или уйдет на улицу. Я его боялась. Очень сильно. До самых чертиков боялась. Так что мне даже снились кошмары, когда он невзначай молча бросал на меня свой строгий тяжелый взгляд из-под густых бровей. Этот, возможно, неоправданный страх вырос у меня лет в пять – в самый пик наших с Кевином проделок. В один из весенних вечеров, когда на небе разразился грохот молний и тяжелые, свинцовые тучи нависли над нашим двором, к двери подъезда прильнул крохотный котенок, мученически пища от страха надвигающейся непогоды. Мы возвращались с Ив из магазина, и только представьте, как я содрогнулась при виде этого беззащитного существа. Не успела Ив достать ключи и открыть дверь, как котенок уже согревался под моей курткой. К счастью, он не произнес ни единого звука, кроме вибрации от носа до хвоста, и я незаметно пронесла его в кладовку. Все прошло бы как обычно, если бы я второпях не забыла захлопнуть дверь, и он не выбежал за мной в коридор, уперся о тапки и застыл возле них, обнюхивая каждую ниточку. Пока я орудовала на кухне в поисках молока, Алик вышел из гостиной и, не заметив кота, наступил ему на хвост. От неожиданного писка он отскочил назад, ударился об угол полки, а затем поскользнулся на тапке. Раздалось пронзительное завывание, я выбежала в коридор и увидела, как Алик бросил котенка вниз по лестнице, а затем взял меня за шиворот и закинул на кровать попутно наваливая на меня ругательства. Я пролежала в кровати под одеялом весь остаток дня, умываясь солеными слезами. А следующие несколько дней избегала попадаться ему на глаза, пока однажды он не позвал меня, чтобы я подала ему пульт от телевизора. На этом наше мирное общение возобновилось, но бояться я его не перестала.
Короче говоря, рождение Евы приняли как должное. Даже Кевину, казалось, было абсолютно все равно. Пару раз к нам забегали родственники с коробкой конфет и какой-нибудь плюшевой игрушкой, бабушка готовила кофе, нарезала фруктов и угощала их приготовленным на скорую руку кексом – не более. Однажды зашла племянница Ив, которую моя бабушка просто терпеть не могла. Наверное, это была ее самая нелюбимая внучка – старшая дочь ее старшего сына, который после построения крупного в локальных масштабах бизнеса совершенно позабыл, кем он был первые тридцать лет, и кто помог ему подняться на ноги. После первого миллиона они с семьей переместились в самый роскошный частный район города, оставив всех своих родственников в глуши жилых домов. А затем в газетах все чаще и чаще начали мелькать новостные заметки о его мошеннических проделках, каждый раз суливших тюремный срок, но так и остающихся всего лишь скромными заметками. Он ходил с карманами нараспашку, раздаривая свое богатство «нуждающимся», но семью в такие моменты не вспоминал. Бабушка никогда его за это не карала. «Он не должен нам помогать, я его не для этого рожала. Но он мог хотя бы уберечь свое достоинство от феерического падения в жижу дерьма и не позорить мое имя. А этой высокомерной горгулье надо бы объяснить, что папины деньги не показатель ее личных успехов, и они не дают ей никакого права ставить себя выше остальных», - вот что она говорила нам с Кевином, подмигивая каждый раз, когда произносила нецензурное для нас слово.   
К концу августа она вернулась к себе домой, потому что дедушка со своими примитивными бытовыми знаниями уже не выживал без нее, питаясь одной лишь картошкой и яйцами, и Ив, наконец-то, вернулась к жизни, вспомнив о существовании детей.
Следующие несколько лет прошли ужасно. Если в первом классе от меня не требовали особых успехов в учебе, то со второго за каждую плохую отметку (а плохой считалась та, что ниже пятерки) я получала в свою сторону несусветное количество оскорблений, поэтому зачастую не хотела возвращаться домой. Алик и Ив практически заставляли меня кропотливо заучивать страницы учебников до самого истощения сил, чтобы я возвращалась с пятеркой в кармане и пустотой в голове. Каждый день я выглядывала в окно, где резвились все мои друзья, и, сдерживая слезы, нехотя садилась обратно за стол, за которым проводила весь остаток дня. Сгусток обиды ютился в сердце, и уже никакие уговоры Кевина податливо принять эту несправедливость не могли меня утешить. Сутки напролет мы проводили в стенах дома. Нам разрешалось покидать квартиру только в определенные часы и только на определенное расстояние. Никакие творческие и спортивные кружки мы тоже не посещали. Родители видели в этом помеху для учебы и пустую трату времени, а я видела только пустую трату возможностей. Ситуация приняла ужасные обороты, когда в школу пошла Люси, для которой математические формулы давались с такой же простотой, как и заучивание стихотворения. Существует огромное количество механизмов регулирования мотивации детей. У моих родителей любимым инструментом было сравнение, причем со всеми вытекающими упреками и разочарованными взглядами. Скажу всем и сразу – это полное дерьмо, на самом деле. Не используйте этот инструмент никогда.
Я не держала обиду на Люси, я гордилась ею как своей младшей сестрой. Я злилась только на себя за то, что не могла осилить примитивные предметы, из-за чего портила отношение родителей ко мне. Эта злость перетекала в комплексы, и к началу седьмого класса я стала крайне сдержанной незаметной девочкой, от которой нельзя было дождаться ни единого звука. Сидела на самой последней парте, никогда не поднимала руку, ни с кем не разговаривала, а на переменах повторяла домашнее задание. От прежней задорной, искрящейся активностью Грейс не осталось и следа. Я, кажется, действительно приняла эту несправедливость и не стала с ней бороться, а только спряталась в тени смирения. Люси же сразу обрела популярность среди своих одноклассников, и к четвертому классу каждый хотел с ней дружить. Я знала, что их дружба была ей в тягость, ведь, как ни крути, они не дотягивали до уровня ее развития ни в умственном, ни в духовном плане. Однако ее лучезарная улыбка, с которой она возвращалась после школы, приносила одно удовольствие. Мои бесконечные напоминания не верить всему, что ей рассказывают люди, привели к тому, что она сделалась жутким скептиков, требующим всегда и во всем доказательств. Возможно, именно это способствовало обостренному желанию одноклассников заслужить ее уважение. Однако не смотря на все ее успехи, Ив с Аликом обрекли и ее на такое же тюремное заключение, что и нас с Кевином. Но Люси не жаловалась. Она, как и прежде, оставалась солидарна со всем, что делали и говорили родители. И мне стоило бы поучиться этому. 
Ничего в нашей жизни не изменилось, даже когда нам внезапно пришлось переехать.


***

Наш никчемный бизнес, как я уже говорила, перестал приносить денег, и родители уже не могли закрывать долги по кредитам, набранным в мешок с того момента, как дедушка ушел на тот свет. Несколько раз за осень к нам являлись «серьезные люди в костюмах», а когда уходили, Ив стояла в слезах, прикрыв дрожащей рукой рот, а Алик, откровенно говоря, ругался матом до самого вечера. В один из первых дней декабря, возвращаясь со школы, мы застали их стоящими у машины с забитыми вещами сумками. Рядом в ожидании нас стояла небольшая газель, в которой я разглядела некоторую домашнюю мебель. Нас второпях посадили в машину, Еву, которой тогда исполнилось уже шесть лет, усадили мне на колени, потому что половина салона была заполнена сумками, и всю дорогу я надеялась, что ее не стошнит на меня остатками завтрака.
Через полчаса мы подъехали к дому покойного дедушки.  Он завещал его Алику вместе с прилегающей к ней кондитерской. Однако Алик терпеть не мог это место в самой дальне окраине города и после смерти дедушки запер все комнаты, повесил на дверь свинцовый замок и практически огородил всю территорию лентой. Даже собаки сторонились этого места, переходили дорогу на другую сторону и испуганно скулили, заранее зная, какую трепку им устроит Алик, застав внутри двора. 
Помню, в самом детстве, когда Алик с Ив еще систематически посещали этот дом, он оставил в моем сердце не самые хорошие впечатления. Квадратный, двухэтажный с прямым, минималистическим фасадом и крохотной верандой при входе, дом напоминал какой-то чересчур дешевый хостел. Розовый туф был выложен только на фасаде, и боковая стена, смотрящая на сад, впечатляла серостью бетонных блоков. Черепица заменялась несколько раз, отчего на темно-красном полотне можно было разглядеть черно-серые «пустоты». Со второго этажа выглядывали деревянные облупленные окна с треснувшими стеклами, которые не успели заменить на новые, отчего многие трещины были просто заклеены скотчем, шумно трепыхающимся на ветру. Тонкая деревянная входная дверь с заржавевшими петлями и отломленной ручкой словно бы кричала о том, что вломиться внутрь не составит особого труда. Кривые ворота с коваными прутьями оставались нараспашку и открывали вид на сад, примыкающий к самому дому. Безобразно засаженный кустами цветов и фруктовыми деревьями, он привлекал внимание своей колоритностью и естественностью. Обычно летом между основной частью сада и каменной стеной соседского гаража росли кусты малины с крупными увесистыми ягодами, какие я не видела нигде. Рядом тянулись кусты смороды, а затем опрятные ряды земляники. Какая-то часть была засажена овощами, а передняя площадка оставалась пустой для летних посиделок под тенью деревьев. Сад был единственным приятным местом во всем доме. Внутри на всю длину тянулся узкий коридор, к которому примыкала гостиную, а та в свою очередь вела на крохотную кухню с прогнившим паркетом. Из коридора можно было попасть на цокольный этаж, где располагалась заплесневевшая, сырая и грязная ванная комната с ржавой душевой кабинкой и умывальником, паутинами под потолком и тараканами в щелях. Второй этаж заполняли две громадные спальни, еще одна гостиная и такой же длинный узкий коридор. Несмотря на размеры дома, мебелью он был обделен – пустовал, как перед продажей. Высокие голые стены позволяли эхо разгуляться от одного угла в другой. И вся обстановка внутри казалась такой напряженно-похоронной, что любое твое движение приносило неудобства.
Переезд не составил особого труда. Мебель Алик разгрузил сам, а вещи из сумок в том же сложенном виде отправились заполнять комоды. Пытаясь узнать причину такого неожиданного поворота в нашей жизни, я осталась только с горсткой небрежных и раздражительных отклонений вроде «потому что», «отстань, ты не видишь, я делом занята», «не твое дело». Кевин говорил, что власти собиралась забрать квартиру, раз уж последние несколько месяцев мы все чаще сталкивались при входе с мужчинами в костюмах. Я в этом сомневалась, потому что Алик скорее продал бы дом дедушки и заплатил за все кредиты, чем переехал бы сюда. Мы, конечно, еще долго гадали, но точного ответа так и не получили. 
К вечеру мы узнали, что нам придется перевестись в новую школу, потому что автобусы здесь не проходили, а отвозить на машине нас никто не собирался. Эта новость оказалась настоящим ударом. Смена школы в середине года не вещала ничего положительного. Люси практически разрыдалась, представляя, как ей придется вновь вливаться в новый коллектив, находить друзей и достигать прежнего положение, однако показывать своих переживаний перед Ив и Аликом она не стала. Ее лицо сохраняло невозмутимость до самого вечера, лишь бы не беспокоить родителей, потому что они раздраженно перебирали старый запыленный хлам в комнатах, ругаясь так, что их голоса тянулись на всю округу. Хотя стоило, наверное, показать, что им следовало подумать о том, как перенесут эти изменения дети, прежде, чем принимать решения.
Но вот когда мы остались наедине, Люси, наконец, дала волю чувствам, болезненно терзавшим ее весь день.   
- Ну почему мы переехали именно сейчас, Грейс? – Плаксиво жаловалась она, теребя костлявые пальцы. – Все мои друзья остались там, а я теперь совсем одна. А если мне не понравится в новой школе? А вдруг там плохие дети, и они не захотят со мной дружить? А если там плохие учителя?
   Я не разделяла ее переживаний, прекрасно зная, что эта «насущная» проблема будет решена практически мгновенно, учитывая ее особую харизму, ум и привлекательность. Кевин шептал мне, что она хочет внимания, поэтому и устраивает сцены посреди ночи. На самом деле ей просто некому было высказаться. В таком юном возрасте любые изменения превращаются в колоссальные душевные потрясения, влекущие за собой несусветное количество вопросов и переживаний. Поэтому я дождалась, когда эмоциональный всплеск утихнет, попыталась привести ее в чувства, расхвалив все ее достоинства, и добавила, что каждый обидчик будет иметь дело со мной, а драться я умела не хуже мальчиков. Она, наконец, остыла, приготовила самый красивый наряд на утро и легла спать.
- Мне там больше нравилось, чем здесь, - шепнула она напоследок и закрыла глаза, натянув одеяло по самую макушку.
С этим я была согласна. Комнаты на втором этаже отапливались совсем слабо, поэтому спали мы в шерстяных носках, в двух футболках и теплых штанах с начесом. Наверное, поэтому Кевин каждый раз уходил в гостиную, ближе к теплым батареям и просторному раскладному дивану.
Скрипучие лестница и двери, сдвигаемые ветром посреди ночи, наводили ужас, поэтому здоровый сон мне только снился. Я не могла уснуть долгое время, глядя на качающуюся как маятник лампочку под потолком и раздумывая над тем, откуда в доме мог возникнуть ветер. В конце концов, бросила эти безрезультатные попытки и отправилась на обыски открытой щели в доме. Они заняли не так много времени. Стоило мне выйти в коридор, как по моим дрожащим рукам прошелся ледяной поток воздуха. Я взглянула наверх и заметила закрашенную под цвет потолка дверь чердака.  Надо было встать на лестничные перила, чтобы дотянуться до ручки, и без опоры провернуть это дело оказалось вдвойне страшнее. Но я все-таки добилась своего, и через пару секунд из открытой двери вывалилась тяжелая железная лестница, не дотягивающая до пола всего пару сантиметров. Надо мной открылась черная дыра, в которую я долго всматривалась в надежде разглядеть какую-нибудь мельчайшую деталь. Мне было всего четырнадцать лет, и всякие неудачные концовки фильмов ужасов, которых я насмотрелась в детстве, уже крутились в моей голове, советуя отправиться обратно в комнату.
- Может не стоит туда заходить? – Спросил меня Кевин, как призрак появившийся за спиной.
- Я тебя разбудила? Извини, - протянула я, - я думаю, там ничего нет. Только крысы, может. И пауки. Вряд ли там будут маньяки.
- Но ты же слышишь какой-то шум?
- Я думаю, это ветер.
- Может, разбудить Ив?
- С ума сошел? За ней проснется Ева, начнет кричать, разбудит Алика и все. Мне конец. Они шкуру с меня сдерут за такое.
- Ну, Грейс, ты же не глупая. Зачем тебе туда подниматься?
- Утолить интерес.   
Внутри было жутко холодно и сыро. Частый ремонт крыши сказался на том, что практически каждая деревяшка гнила от влаги, оставленной после дождя, а в некоторых местах все еще сохли небольшие лужицы, покрытые слоем пыли и паутины. Центральная часть пустовала за исключением нескольких стропил, с трудом удерживающих массивную черепицу. Справа, под проникающим сквозь щели светом луны, стояли отломленное наполовину пианино, у которого отсутствовала часть клавиш, и разноцветные горы тряпок, отдающих спиртом и пропитанных каким-то жирным маслом. Слева, в тени, ютились несколько старых коричнево-черных чемоданов, к которым я и направилась.
Двое не открывались ни при каких усилиях, а третье и дернуть не пришлось, как незафиксированная крышка с грохотом скользнула вбок. Я прислушалась к звуку из спален, но ничего не поймала. Видимо, всеми в доме овладел крепкий глубокий сон. Внутри чемодана с тончайшей аккуратностью были разложены с одной стороны – разрисованные листы бумаги, а с другой – кисти, выдавленные тюбики, пустые баночки и заляпанные наборы красок.  Дрожащими от холода руками Кевин дотронулся до верхнего листа, и на его пальцах остался толстый слой пыли. В чемодане по большей части были пейзажи – морские, горные, наш зимний сад, и совсем немного детально проработанных портретов. Незнакомые испещренные морщинами лица смотрела на меня своими потускневшими взглядами, полными боли и слез. Такая тонкая работа лишила меня дара речи, только Кевин, пересаживаясь с одного места на другой, восторженно восхвалял руки мастера. Мастером, кстати, оказался мой дедушка. Картины были подписаны его именем, а один из портретов изображал до того знакомое молодое лицо, что мне не понадобилось и минуты, чтобы разглядеть в нем Алика.
Тогда я и выяснила причину, по которой у них с отцом не складывались отношения. Алик терпеть не мог творчество и всех, кто в нем был замешан. Я знала этого, потому что каждый раз, когда на телевизоре выскакивала реклама магазина художественных принадлежностей, или в фильме главным героем оказывался художник, музыкант или танцор, он раздраженно и немедленно переключал канал либо совсем выключал телевизор, выгоняя нас из гостиной.
Услышав краем уха скрип кровати, я решила не испытывать удачу, вернула все на свои места, и мы с Кевином спустилась вниз и разошлись по комнатам.
Следующие несколько дней я не могла выбросить из головы увиденное на чердаке чудо. Каждую минуту я вспомнила эти живые портреты и скрупулезные пейзажи, представляя, какого труда стоили такие работы и что, возможно, я сама смогла бы их повторить. Мне очень сильно тогда захотелось поговорить об увиденном с Ив и выяснить все о дедушке. Она уж точно должна была знать о своем тесте больше, чем я. Попытки начать разговор не увенчались успехом. Стоило мне упомянуть кого-нибудь со стороны Алика, как она тут же закатывала глаза и сразу меняла тему либо вовсе уходила из комнаты по «срочным делам». Алика спрашивать об отце, с которым они не общались десятки лет и которого он всем сердцем ненавидел, я так и не решилась.   
Возможно, благодаря такому открытию перевод в новую школу не оказал на меня сильного воздействия. Я приходила ровно к началу занятий, на переменах стремглав бежала в библиотеку в поисках художественных книг, листала толстые цветные страницы и рассматривала картины великих художников, затем возвращалась в кабинет, отсиживала следующий урок и снова бежала к книгам. Никто меня не заботил, и отсутствие друзей я замечала только когда Люси появлялась со своими новыми подругами. Кстати говоря, как я и предполагала, она и пальцем не пошевелила, как вокруг столпились одноклассники, восторженные ее длинными темными волосами, шикарной искренней улыбкой, острым чувством юмора и невероятным для них складом ума. Люси вновь стала самой популярной девочкой в своем окружении, и все вновь пытались заслужить ее уважение. Она уже и думать перестала о прежней школе и прежних друзьях, с которыми поначалу пыталась сохранить контакт, но которые чересчур внезапно оказались завалены «делами» и не могли брать трубку, чему Люси, как обычно, верила. Сначала я очень сильно переживала за ее настроение, которое вот-вот готово было скатиться вниз с той возвышенности, на которой стоял наш новый дом. Но моя сестра не готова была терпеть такое отношение к себе, поэтому совсем скоро оправилась и вернула все на свои места. Хотя на ее лице и можно было заметить скрытые отпечатки грусти. 
Очень часто мы виделись с ней в библиотеке. Я изучала очередной пейзаж, а она брала очередную стопку книг, которые прочитывала всего за пару недель, оставляя всех учителей и, в особенности, библиотекаря с восторженно разинутыми ртами. Ничего не изменилось. Она была счастлива за себя. А я была счастлива, что хоть где-то могла видеть ее задорную улыбку, даже если вызвана она была искусственными преходящими вещами. И хочу напомнить, ей было всего одиннадцать лет. Так что гордость моя была вполне обоснована.
Через некоторое время я все-таки решилась вновь заглянуть на чердак. Дождалась, пока весь дом утонет в цветных снах, на цыпочках вышла в коридор, на этот раз осторожно открыла дверь, придержав рукой лестницу, так что она не издала ни единого звука, снова заметила рядом Кевина и поднялась наверх. Просидела весь вечер, изучая пейзажи дедушки. Портреты не так сильно меня притягивали, а вот горы и моря, которых я никогда в своей жизни не видела, оставляли внутри легкий отпечаток теплой грусти. Я думала, видел ли он это на самом деле или его воображение настолько тонко чувствовало мир? Можем ли мы думать о мире, не зная его? Или все наши неопытные представления, какими бы схожими ни были с реальностью, все же не смеют претендовать на место самой реальности? Тогда зачем он писал? Чтобы слиться с реальным миром или создать свой собственный?   
Так продолжалось практически весь месяц, и за неделю до Нового года я решила подойти к Ив и попросить записаться в художественную школу. На улице стоял холодный зимний вечер. Впервые за долгое время выпал снег, но совсем скоро растаял, оставив за собой ледяные дороги. Я подобрала время, когда Алика еще не было дома. Внизу в гостиной играла Ева – разбирала и собирала какой-то старый конструктор, которым еще баловался Кевин, а на кухне сидела Ив, безучастно наблюдая за кипящей на плите водой. Я подошла и чуть убавила огонь, пузырьки перестали агрессивно лопаться и расплескивать воду во всей плите. Добавила туда немного соли и приготовленную миску макарон, а затем села за стол перед Ив.
- Мам, мне нужно с тобой поговорить, - сказала я.
- Говори.
Она встала из-за стола и начала рыскать в шкафах в поисках тарелок.
- Ты можешь, пожалуйста, сесть? У меня правда серьезный разговор.
- Ну что такое случилось? 
Она вздохнула и, хлопнув дверью шкафчика, присела обратно.
- Я хочу записаться в художественную школу.
- Зачем?
- В смысле? Чтобы научиться рисовать.
Она нахмурилась и поджала губы – пыталась рассчитать, во сколько это обойдется в деньгах, не помешает ли учебе, не стану ли я отнимать у нее время, пригодится ли это в будущем и прочее, чтобы найти объективную причину отказа. Будучи подростком, я пыталась видеть в этих молчаливых отступлениях нотки позитива и оправдывала их беспокойством за мою безопасность. Ведь по большей части вся наша с Кевином и Люси жизнь к тому моменту состояла из отрывочных и отчасти туманных сцен в стенах дома, а затем в стенах школы. Весь мир, с которым мы были знакомы, умещался в нескольких улицах и нескольких соседях. Не так часто нам удавалось сворачивать в ближайший переулок, обходить квартал и возвращаться обратно на нужную улицу – единственная возможность увидеть больше, чем нам позволяли. Нам все еще не разрешалось гулять с друзьями или посещать мероприятия, за исключением школьных, если они проводились до шести вечера. Люси приходилось врать своим подругам, которые настойчиво пытались вытащить ее из дома. А мне приходилось врать Ив, чтобы посидеть в библиотеке дольше обычного. Эти несколько минут, которые мы тратили на дорогу, оставались самой желанной и, наверное, единственной возможностью избавиться от удушающих оков воспитания. Они называли это именно воспитанием. Что ж, будь так, но я до сих пор не понимаю, чего именно они добивались, сводя воспитание к домашнему аресту.
- Ты не можешь сама рисовать? Дома. В этом нет ничего сложного, я думаю. Купи себе краски и гуашь. Зачем тратить время и деньги на школу?
- Я могу, но это не будут профессиональные работы.
- Зачем тебе профессионально рисовать?
- Да как зачем?!
- Вот видишь, - спокойно продолжала она, - ты сама не понимаешь, зачем тебе это.
Ив подошла к плите и пару раз помешала макароны, проверив их на готовность, затем включила вытяжку и наполовину прикрыла кастрюлю крышкой с отломленной ручкой.
- Я и так весь день сижу дома, - сказала я, - я ничего никогда у вас не просила. Можно мне хотя бы один раз в честь праздника получить подарок?
- Ты сейчас на Новый год намекаешь, чтобы разжалобить меня? Что ты еще хочешь? Может, тебе дворец подарить? Может, мне найти работу, чтобы ты могла профессионально рисовать? – Слово «профессионально» она произнесла с особой неприязнью, брезгливо искривив лицо. - Я же сказал нет, Грейс.
- Ты не сказала нет.
- Не нужно быть гением, чтобы понять, что мне это не нравится.
- Но мне-то нравится.
- Профессиональное рисование тебе в жизни не поможет. Никто за это не будет тебе платить. Тем более, кто знает, сколько времени эти занятия у тебя будут отнимать. Тебе сейчас нужно об учебе думать.
- Это же всего лишь художественная школа, всего пару часов занятий, она даже недорого стоит, я что так много прошу?
- Ты что меня не слышишь?! Прекращай, я сказала! Мало того, что твой отец с Евой каждый день треплют мне нервы, так теперь еще и ты со своими прихотями. Иди лучше уроками займись. Я не помню, когда последний раз тебя за учебниками видела.
- Если бы я не делала уроки, у меня не было бы таких оценок.
- Ну так радуйся, что у тебя такие оценки. Будет, чем гордиться.
- Ну пожалуйста…
- Грейс, отстань, прошу тебя, я устала от твоего нытья. Нет. Все, не продолжай.
На этом разговор был окончен. Она продолжила заниматься ужином, а мне ничего не оставалось, как подняться в комнату и опустошенно лежать на кровати, не имея представления, что делать дальше. Впервые за долгое время я решилась что-то попросить для себя и получила такой грубый отказ, словно мои капризы перешли все грани приличия. Пора, наверное, заметить, что за всю жизнь Ив и Алик ни разу не раскошелились на подарок ни для меня, ни для кого-либо другого. Каждый раз с наступлением Нового года или наших дней рождения они скорбно присаживались рядом на диване и оправдывали отсутствие подарка финансовыми проблемами. А когда мы подросли, то они уже и не объясняли нам всех тонкостей семейного бюджетирования, а всего лишь разговаривали на повышенных тонах о проблемах с деньгами. Им это казалось достаточным аргументом для детей. Каждый раз. Четырнадцать лет подряд. Ни одного подарка. Скупость их кошелька не была сравнима со скупостью сердца. И, знаете, я бы ни за что не стала мусолить эту тему, если бы не перевод в новую школу. Когда все вокруг, пытаясь превзойти один другого, дружно делились предвкушениями предстоящих праздников и подарков, которых ждали от родителей, а я с разбитым от обиды сердцем смотрела на падающие хлопья снега, пытаясь заглушить их радостные голоса и совершенно не представляя, что такое «праздник». Неужели, думала я, он никогда не наступит? Неужели всю жизнь придется жалобно вымаливать для себя примитивные радости? Нежели?   
Через пару минут Ив как ни в чем не бывало позвала меня ужинать. Она терпеть не могла, когда я отказывалась от еды – боялась, что у меня заведутся глисты, и нам придется «шастать по вонючим грязным больницам». Поэтому я не рискнула отказаться и молча спустилась вниз. К тому времени все члены семьи уже сидели за столом, включая Алика, как из-под земли появившегося в доме. Я заняла свое место за крохотной тарелкой слипшихся макарон и посодействовала началу очередной бессмысленной ссоры.
- Что произошло? – Спросил Алик. – У Грейс такое лицо, как будто она съела жабу.
Ив безразлично пожала плечами, продолжая помешивать макаронную кашу с не менее кислым лицом.
- Я вообще-то вопрос задал.
- У своей дочери и спрашивай. Как видишь, кислая рожа не у меня.
Люси рядом напряглась, чувствуя приближение ссоры. Все знали, что с Аликом надо было разговаривать особым образом, и такой тон со стороны жены он не стал бы терпеть ни при каких обстоятельствах.
- Да мне плевать, у кого там кислая рожа. Если я задал вопрос, я жду нормальный ответ! Ты свой характер мне здесь не показывай!
Его кулак с такой силой треснул по тонкому столу, что Люси рядом дернулась от страха и уронила вилку, а когда спустилась ее доставать, я заметила в уголках ее глаз блеснувшую под светом лампочки слезу.
- Не надо мне затыкать рот в промежутках между твоими запоями.
- Это ты будешь судить мою жизнь?!
- Да!
- Да ты никаких прав не имеешь говорить обо мне!
- Не забывай, что мы, к сожалению, тоже часть твоей паршивой жизни, кретин!
- Что ты сказала?!
Алик в ярости вцепился за ближайший стакан и уже замахнулся на Ив, как Люси вытянула руки через стол и сдавленно выкрикнула:
- ПАПА, НЕТ!
Не взглянув на Люси, он метнул стакан на пол и встал из-за стола. Осколки с треском разлетелись по всей кухне.
- Уберешь здесь, - добавил он и, не дотронувшись до ужина, вышел из дома.
Ева разрыдалась сразу же, как захлопнулась входная дверь. Мы с Люси, оледеневшие от страха, с застывшим пустым взглядом смотрели кто-куда. Она - на Ив, я – на дергающиеся руки сестры.
- Ева, замолчи и не вставай со стула! – Злостно крикнула Ив и взялась собирать по полу осколки. Но тут вдруг бросила несколько стеклышек на стол и обратилась ко мне:
- Знаешь, что? – Ее тонкие розовые губы дрожали то ли от злости на меня, то ли от страха остаться изувеченной Аликом. - Делай что хочешь, ясно? Только убери с лица эту паршивую мину.
Ив практически обожала эту фразу. «Делай, что хочешь». Она использовала ее повсеместно, да с такой страстью, словно вкладывала в нее хоть какое-нибудь маломальское значение. Словно после этих слов я действительно бежала и делала, что хотела. Она совершенно не имела понятия, что мне от нее не разрешение требовалось…
Уже когда мы поднялись к себе в комнаты, Люси попыталась вытрясти из меня правду, но я не решилась ей что-либо рассказать, боясь, как бы она ненароком не проболталась Алику. 
- Извини, что тебе пришлось это видеть, - сказала я только, стоя в дверях, - постарайся уснуть, у тебя завтра контрольная.   
Люси обвела комнату растерянным взглядом, в котором я прочитала свойственное ей беспокойство. За Ив. Она думала, что, вернувшись, Алик продолжит ссору и при отсутствии детей уж точно не ограничит себя в агрессии. Такое вполне вероятно могло произойти, и я уже успела привыкнуть к такому порядку вещей. Но она и не подозревала, что последние несколько дней они не спали в одной комнате. Ив оставалась с Евой наверху, а Алик либо ночевал в гостиной, либо вовсе не возвращался домой. Мои ночные вылазки на чердак даром не прошли. Поначалу, услышав тихий шепот на нижнем этаже, я подумала, что к нам пробрались воры, чему могла способствовать бумажная входная дверь. Но затем, проследив за этим шепчущим голосом, поняла, что это был Алик, бормочущий под нос какую-то знакомую песню.  Пьяный он завалился на диван и пролежал там до самого утра, пуская свой тяжелый храп на весь дом. В какой-то из дней он попытался раздеться при входе и зайти в спальню, но Ив не пустила его даже на второй этаж. И уже тогда я поняла, что такое положение вещей было конечной точкой их отношений. Дальше следовала только смерть.
Уложив Люси, мы с Кевином, укутанные пледом, остались в гостиной второго этажа. Здесь подоконники были шире обычных, и на них легко можно было уместиться таким крохам, как мы.
В небе кружились крупные хлопья снега, цепляясь за провода и ветви деревьев и не добираясь до земли. Оледеневшая дорога тянулась наверх по склону под блеклым светом луны и, огибая административное здание в конце квартала, сворачивала направо. Крохотные частные дома, фасады которых прятались за высокими железными воротами, стояли в сонном молчании. Кое-где в окнах еще мелькал свет. Так и хотелось прильнуть к холодному окну, оставив на нем отпечаток тепла, и вновь укутаться в шерстяной плед, тяжело свисающий с ног. Все вокруг было до того спокойно, что даже отчасти успокаивало.
Мы думали о том, что будет дальше. К чему, наконец, приведут эти нескончаемые ссоры, с каждым днем обретающие все большую свирепость. В голове жужжали их сломленные крики, слова, вылетающие совершенно без раздумий, оскорбления, избавления от которых стояли смерти. Они переходили от личности к личности, не забывая попутно упомянуть каждого из нас, обвиняя в чрезмерной строптивости, чрезмерной послушности, чрезмерной крикливости, чрезмерной молчаливости, не имея представления о том, что звук поднимался до самой крыши, или имея… Все это сводилось к тому, что мы просто-напросто недотягивали до идеального образа, потому что, по мнению Алика, пошли в Ив, а по мнению Ив, - в Алика.  Мы с Кевином переживали это вполне стойко, пропуская половину сказанного мимо ушей и умело изображая на лице равнодушие. Люси же последние несколько месяцев ходила сама не своя. Дерганая, рассеянная, молчаливая. Ссоры родителей сказывались на ней больнее всего, поэтому такое ее состояние приводило к тому, что периодически Ив и Алик от безысходности прекращали скандалить и мирно уживались до тех пор, пока ей не становилось лучше. Затем все возвращалось на круги своя. Первое время я была убеждена, что такой своеобразной жертвой она ищет способ их помирить. Но в тот вечер ее испуганный взгляд показал мне, что каждая такая сцена оставляла на сердце осадок, тяжелый и невыносимый осадок, способный заполнить собой целую бескрайнюю душу.
- Я поступила слишком эгоистично, нет? Надо было притвориться, что ничего не произошло. Но мне было так грустно, Кевин… Честное слово, так грустно, что я не могла улыбаться. 
- В чем здесь может быть твоя вина? Ты имеешь полное право на чувства. Ив не следует заставлять тебя притворяться.
- Он ее чуть не убил, Кевин. Я как представлю лицо Люси. Как же сильно она испугалась. Ты видел, как тряслись ее руки? А я…
К горлу поступил комок слез, не позволивший говорить дальше. Я быстро сглотнула его, потерев глаза, и повернулась к окну.
- Она точно не разрешит мне записаться в художественную школу.
- Тебе ведь не нужно ее разрешение. Ты можешь добиться своего через бабушку. 
- Мне нужны деньги, Кевин, - ответила я шепотом, не сводя глаз с потеющего стекла, - если я хочу рисовать, мне нужны будут деньги.
- Ты ведь можешь найти подработку.
- Не могу, у меня есть всего полчаса, чтобы успеть со школы домой. Через тридцать одну минуту начинают звонить и узнавать, где я.
- Но ты можешь…
Его лоб рассекала тонкая морщина, а глаза исследовали мое отчаявшееся выражение лица.
- Что? Что я могу?
Он покачал головой.
- Не знаю. Кажется, ничего 
Как же было обидно мне – четырнадцатилетнему подростку – узнать о несправедливости мира так рано.


***

Мир раскололся на два полюса - тот, в котором я жила, - крохотный островок на краю земли, огражденный колючей проволокой и непроходимыми лесами, и тот, в котором я хотела жить, - целый континент, провозгласивший свободу и развитие своей эгидой. Люди на континенте казались такими счастливыми, а их жизнь такой успешной и полной, что собственный мир приводил если не в бешенство, то в отчаяние. Долгое время безуспешные попытки изменить прогнивший порядок вещей напускал уныние, не сравнимое ни с какой болезнью, ибо это было уныние души. А затем все, во что я верила, рухнуло, оставив за собой беспросветную тьму. Рухнула мнимая неизбежность, которой я присваивала ранее все причины и следствия. Фатализм орудовал как полновластный правитель, пока меня не настигла череда откровенных истин. И уж тогда уныние приобрело несметный размах.
Все началось после окончания зимних каникул, во время которых я всего пару раз имела контакт с внешним миром – когда к нам приехала любимая племянница Ив – поздравить с Новым Годом, и когда мы поехали к бабушке по той же самой причине.
О художественной школе я больше не упоминала. Поняла, что убеждать человека в том, что для него не имеет значения, абсолютно бесполезное занятие. Ты не можешь сыскать поддержку в безразличии. Поэтому в доме на время установилась мирная тишина. И когда я говорю «тишина», то я именно ее и имею в виду. В самом прямом смысле. Вы бы не услышали ни единого звука, кроме шарканья ног по полу и скрипа мебели. За обеденным столом звенела посуда, и изредка с прерываемым молчание грохотом падали «где соль?», «дай хлеб» и наше с Люси и Кевином «спасибо». Ужин каждый предпочитал в удобное для него время. Завтракали мы с Люси и Кевином в одиночестве. Телевизор больше не гремел на два этаже – Алик попросту не ночевал дома. Вопросы оставались без ответов, просьбы терялись в собственном шепоте, и больше никто не сторожил нас после школы. Мы могли находиться дома хоть до самого вечера, а по возвращению удосуживались сухим кивком Ив. Поначалу я думала, что она не могла усмирить свою обиду, поэтому демонстрировала ее в таком пренебрежительно-безразличном отношении ко всему вокруг. Наше с ней общение сошло на нет. Я пыталась завести разговоры обо всем на свете, что приходило в голову, когда мы сидели рядом на кухне или перед телевизором, но тщетно. Она как будто совсем не видела меня, а когда я не останавливала попытки завлечь ее какой-нибудь интересной темой, она просила меня замолчать или снизить «свою громкость». Скрываемые от людей слезы душили меня… Я чувствовала себя ужасно виноватой за то, что ей не хотелось со мной разговаривать. Я даже подумывала извиниться перед ней, пока не застала ее за телефонным разговором с племянницей, а затем еще за одним и еще. Они так мило беседовали, что на лице Ив можно было разглядеть непривычно искреннюю улыбку и интерес, с которым она так внимательно слушала свою племянницу. Это меня очень сильно обидело, скомкало внутри все и выбросило на помойку. Я уже собиралась бежать к Люси, чтобы высказать все свое негодование, но вовремя вспомнив, с какой тяжестью она оправилась после последней ссоры, решила оставить ее в стороне. Рассказала только Кевину, от которого ждала каких-либо объяснений. Но ни он, ни я не могли оправдать такое поведение. Сначала Ив с ощутимой неприязнью отмахивалась от моих вопросов, а затем с нескрываемой радостью делилась с племянницей своим мнением о купленном платье. Именно в тот момент я впервые ощутила пустоту вокруг себя – на этих холодных стертых лестничных ступенях, откуда я подслушивала ее громкие разговоры, она надавила своей тяжестью, и у меня сорвалось дыхание. Я поняла, что ей было все равно. Причиной молчания была не обида, а всего лишь безразличие. Ей было все равно, находилась я рядом или нет. Кажется, я ее вообще не интересовала, если, конечно, она вспоминала меня. 
- Мне кажется, ты преувеличиваешь, - говорил мне Кевин, - из-за того, что она не пустила тебя в художественную школу. Да и тем более не должна же она грубо общаться со своей племянницей. Она ее не поймет. Она же не ее семья. А мы ее семья. Семья всегда все понимает. И я ее тоже понимаю.
  Но я не преувеличивала. Я была убеждена в этом благодаря тому, что видела и слышала в школе. Как они забирают своих детей с занятий, одаривают их объятиями и поцелуями. Как внимательно слушают об очередных достижениях, нелепой ситуации в столовой и новом открытии на уроке химии. Как внемлют переживаниям, предлагают купить мороженое или шоколадку, отвезти в кинотеатр или прогуляться по их любимому парку. Откладывают дела, чтобы приехать на выступление в честь какого-нибудь праздника. Наряжаются в нелепые костюмы ради семейной фотографии. Просыпаются на полчаса раньше, чтобы успеть поджарить тосты. Как десятый раз пересматривают один и тот же фильм, потому что в нем снимается любимый актер детей. Как слушают дни напролет современную популярную музыку подростков. Как забирают их с одного кружка и отвозят на другой, попутно узнавая о пройденном дне. Как пытаются освоить математические формулы или технику вышивания крестиком, чтобы предложить крупицу помощи. Как готовят какао или чай во время болезни и рассказывают о своих детских проказах, пока дети не засыпают. Как стоят позади каждую минуту, оказывая необходимую поддержку. Родители. До этого момента я думала, что они у меня есть. Тогда я поняла, что все это было всего лишь иллюзорным продуктом моего искреннего желания иметь настоящую семью. Такую, о которой говорил Кевин, но в которой нам никогда не суждено было оказаться.
Перед глазами как кадры киноленты пронеслись детские годы, которые приобрели такой чужой, незнакомый оттенок, словно меня вовсе в них не было. Словно все, что было на самом деле, происходило не со мной и не в моей жизни. И все, что раньше мне казалось истинным и правдивым, в конечном итоге превратилось в скорбное заблуждение. Все подтексты разговоров и действий, которые один за другим выплывали в памяти, напоминали протухшую на поверхности кристально чистого озера рыбу – не способную утолить голод, но мозолящую глаза. Мои оправдания, которые я стоически выискивала после каждой ссоры, приняли такой наивный характер, что сейчас стали совершенно бесполезными. Единственное, чего я действительно не понимала – почему так происходило? Что послужило причиной такого отношения, и когда она вдруг вспыхнула, оставив нас в позорном неведении?
Я мучилась этими вопросами несколько недель, пытаясь уловить во взгляде или жесте Ив хоть какой-нибудь намек. Но тщетно. Она была бронированным сейфом без кода доступа, а я – неопытным воришкой. Вот мы и продолжали это молчаливое существование в стенах одного дома, лишь изредка позволяя себе пересечься взглядами. И скорее всего моя подростковая гордость уступила бы место моральным ценностям и позволила бы извиниться в попытке заполнить оставленные в прошлом пустоты, если бы меня вдруг не настигла череда ночных кошмаров.
Случилось это в начале весны – самом отвратительном, по моему мнению, времени года. Когда землю покрывают метровые лужи, слякоть, горы мусора, вышедшего на поверхность после снежных сугробов, и грязь. Убедившись, что Ив и Алик больше не контролировали нас и нашу жизнь после школы, я поняла, что единственной преградой на пути к художественной школе оставались деньги. И несмотря на то, что я еще не знала, где и как я могла их достать, сама ситуация подарила мне надежду в лучшее, и я вновь возобновила вылазки на чердак. Мне удалось открыть один их тех замурованных чемоданов с помощью перочинного ножа, который я нашла в собственном комоде, поэтому изучение пейзажей, выцветших, пыльных, немного сырых, но все еще прекрасных, не прекращалось. Через какое-то время мне начал сниться Кевин. Практически каждую ночь после того, как я спускалась с холодного мрачного чердака в теплую светлую спальню, я видела, как он умирает. Причем при таких изощренных пытках, что я подрывалась с места и падала на сухой пол, обливая холодным, ледяным потом и дрожа от страха. Каждую ночь комната кружилась в водовороте, поглощая мельчайшую крупицу света и воздуха. Мне нечем было дышать. Я открывала рот, но не могла сделать глоток, как не могла слышать Люси, которая, стоя на коленях с испуганным взглядом, пыталась мне что-то объяснить. Через пару минут я приходила в себя и уже слышала, как она, обнимая, успокаивала меня и объясняла, что это всего лишь сон. Я не рассказывала ей о том, что мне снилось, и просила не говорить ни о чем Ив, которая хоть и не беспокоила свой сладкий сон, но все же могла устроить ночную слежку за мной. Тогда я бы не скоро увидела чердак и картины. Я и с Кевином не делилась, но он откуда-то знал. Чувствовал, наверное, как в детстве… И каждый раз наутро встречал меня с сопереживающим лицом, корчащим грустную гримасу, и успокаивал тем, что люди, умирающие во сне, в реальной жизни живут намного дольше. Сейчас психологи объяснили бы это иначе.
И вот в один из дней я не спустилась с чердака. Было слишком поздно, когда я села в пригретом углу с картинами в руках (помню даже, Алик во всю храпел внизу), я увлеклась пейзажами и уснула прямо там, облокотившись об одну их досок. Кошмар начинался всегда одинаково. Мы стоим на железнодорожной станции и ждем прибытия электрички. Ив с Люси на руках, я и Кевин. Дальше все теряется в сумбурных действиях. В какую-то ночь мы перемещаемся в запертую комнату, заполненную водой, а затем наблюдаем со стороны, как задыхается Кевин. В другую – спасаемся от кислотного дождя, но Кевин не успевает запрыгнуть в убежище, и его тело разъедает кислота. В третью – прячемся от террористов, но Кевина успевают поймать и разрезать на мелкие куски. В последний раз все было крайне спокойно. Мы остались на станции, заполненной людьми, но предельно тихой. Затем мы с Ив и Люси попали в зал ожидания, я услышала, как сотрясаются стены и приближается электричка, а затем увидела, как Кевин бросается на рельсы.   
Я проснулась под раскаты грома, раздававшегося на самом горизонте. Мерцание молний ненадолго освещало чердак сквозь толстые щели. Начинался дождь. Крупные капли медленно, но с грохотом разбивались о крышу, заглушая шум ветра, играющегося с голыми ветвями деревьев. Ко мне поднимался Кевин, недоумевая, почему я все еще не сплю.
- Все хорошо, - сказал он, вернув на место разбросанные картины, - я никуда не уйду. Не бойся, Грейси, ты не одна.
Грейси. Все детство он называл меня именно так. Горящие слезы покрыли мое оледеневшее лицо. Я молча вглядывалась ему в тусклые зеленые глаза и плакала. Я плакала в тот вечер, и я плакала следующие несколько дней. Я плакала беззвучно, пряча слезы от всех на чердаке или под одеялом. И если бы Ив тогда спросила, что со мной произошло и почему я вдруг перестала называть ее мамой, я бы без заминки ответила, что никогда в жизни не прощу ее за то, что она сделала.


***

Но она не спросила. Ни в тот день, ни в какой-либо другой. Хоть мне и не хотелось больше видеть ни ее, ни Алика, не хотелось знать их, иметь с ними что-то общее, внутри бурлило непреодолимое желание поговорить. Для излечения людям порой надо просто поговорить. Невозможно всю жизнь молчать, позволяя гордой обиде расползаться по телу. Недосказанности губительны. Воображение коверкает реальность. В паре с незнанием они совершают ужасные вещи – позволяют надевать маску реальности не правде, а тому, что мы сами хотим видеть правдой.
Но мне не удалось этого сделать.
Я не могла нарушить то мирное спокойствие, к которому мы шли долгие годы, которое кропотливо строилось по крохотному кирпичику с усилием каждого члена семьи. Я не могла позволить себе поставить под риск шаткую, почти мимолетную радость Люси при столь редких беседах с Ив. Она с таким рвением рассказывала о своих школьных историях и впечатлениях, цепляясь за каждый взгляд и жест Ив, боясь упустить из рук это мгновение и потерять его навсегда, что мое сердце сжималось от боли, которую я могла ей нанести.
- Как хорошо, что все наладилось, - говорила она каждый раз, когда мы оставались одни в спальне, - мама с папой, наконец-то, помирились. Надеюсь, они никогда больше не будут ссориться.
Ив с Аликом действительно перестали ругаться. Мы больше не получали на завтрак крики, а на ужин драки и избиения. Иногда их можно было застать сидящими вместе перед телевизором. Они мирно разговаривали о каким-то примитивных бытовых вопросах, пока Ева резвилась на полу с подаренными ей на день рождения игрушками.
Люси верила, что мы получили именно то, к чему так долго стремились. Каждый день убеждала меня отбросить все предрассудки и присоединиться к ним за чаепитием.
Мы же с Кевином смотрели не на обложку этой истории, а на содержимое. И можно ли назвать это искренним настоящим семейным счастьем, если Люси все еще оставалась неуслышанной, я все еще не могла записаться в художественную школу, а Ева все еще ходила в оборванных вещах? Можно ли назвать семьей людей, проявляющих неприязнь друг к другу, но, в силу неизбежных обстоятельств, продолжающих играть свои роли? Вынужденное объединение не гарантия постоянства. Мы с Кевином понимали, что всему есть конец. Цивилизации гибли под натиском разобщенности. Почему созданная по ошибке семья должна была выстоять?
Но мы умело, пусть и с не скрываемым отвращением, поддерживали этот фальшивый очаг. И, знаете, я чувствовала себя отвратительно. Все эти недосказанности, натянутые гримасы, молчаливые разговоры и весь трагизм отношений напоминали неудачные дубли драматического фильма. Каждый отыгрывал сценарий, а моя роль заключалась в кивках, учтивых улыбках и заученных машинальных действиях. Молчание втянуло в себя каждую клетку моего тела. Порой даже руки отказывались двигаться, чтобы не производить лишнего шума и не привлекать к себе внимание. Это было такое состояние, когда взгляд застывал практически на всем, и ты неустанно размышлял о том, что вообще происходит в твоей жизни, как долго это будет продолжаться и почему это считается нормальным или, как минимум, приемлемым. И почему мы вообще придаем нормальным вещам объективный характер? Норма, как и красота, определяется степенью удовлетворения вещью. И если для Ив и Алика такое положение вещей считалось нормальным, я бы даже сказала – абсолютно нормальным, то меня это все это предельно разочаровывало.
Они всегда обладали такой наивностью, что были практически убеждены, будто все, что происходило в нашей семье, было идентично жизни любой другой семьи страны. Будто каждая из них проживала одинаковые дни, отличные друг от друга только самими членами семьи и домом. «Все так живут, нам незачем жаловаться, есть люди, которые живут намного хуже». Так они оправдывали свое нежелание вносить какие-либо изменения ни в свою жизнь, ни в жизнь своих детей. Перемены проносились по всему миру и, добираясь до нашего дома, скорбно разворачивались обратно. Ив и Алик «довольствовались» малым, не имея представления, что могли получить намного больше, приложи они немного усилий. Застой расцвел в них как вишневое дерево по весне. Оставалось дождаться, когда оно позеленеет и принесет плоды в виде горьких разочарований об упущенных возможностях.
Самое неприятное – что ты не можешь объяснить человеку, как лучше жить. Как можно вообще навязывать кому-то свои представления? Ведь как бы сильно ты не хотел помочь, пока человек сам не признает своих ошибок, твоим доказательствам суждено погибнуть, так и не добравшись до его понимания. Особенно, когда речь идет о взрослых людях, для которых жизненный уклад выстроился еще до твоего рождения, а теперь приобрел такой фундаментальный характер, что его смена может привести к кровопролитной революции внутреннего мира. Поэтому я и не смела влезать в их жизнь своими «детскими, глупыми» советами. Да мне и не позволяли такую вольность. Но, почему-то, для них распространение собственных взглядов на мою жизнь, казалось, было стратегической миссией на остаток дней.         
Этот молчаливый период, когда желание видеть Люси счастливой и избежать внутренней усобицы перевешивало личные требования, продолжался до тех пор, пока я не узнала, что Ив беременна. Случилось это совершенно случайно, при таких нелепых обстоятельствах, что хотелось зарыть голову в песок, точнее в прогнивший паркет. Тогда-то я и поняла, почему между ними с Аликом так быстро наладились отношения.
К тому моменты мне стукнуло пятнадцать лет. Стояла поздняя весна. Я заканчивала 9 класс, и мне нужно было сдавать пропускные экзамены, поэтому мой день проходил за заучиванием унылых, сухих предметов типа математики, химии, иностранного языка и тому подобное. Я по горло плескалась в учебниках, тестах, дополнительных школьных курсах, тая надежду не утонуть в этом смрадном болоте. Ева заканчивала первый класс, и практически всю весну я занималась с ней перед сном, чтобы заполнить все пробелы, с которыми она возвращалась домой после уроков и от которых ей очень сильно могло влететь от родителей. А пробелов, скажу я вам, было несметное количество, даже больше, чем у меня в свое время. Поэтому я ложилась спать ужасно поздно, укладывая сначала ее и Люси, затем прибираясь внизу после ужина и игр, принимая душ, немного беседуя с Кевином и в томительном ожидании Алика долгое время прислушиваясь к уличному шуму. Тяжелее всего в этот период было объяснять Еве, почему ее отец не появлялся дома, и не заболел ли он, раз уж у него было такое красное лицо по утрам. И перед сном вместо сказок о принцессах я рассказывала ей сказки о собственном отце. Просыпалась я тоже ужасно рано, чтобы приготовить завтрак для детей, собрать для каждого обед, повторить с Евой домашнее задание и успеть собраться самой. Пару раз я просила Люси о помощи, и она, конечно же, с рвением бросала учебники и спешила вымыть полы или искупать Еву. Но отсутствие инициативы с ее стороны заставили меня сократить свои просьбы. Я уже говорила, что Люси разбиралась в жизни намного хуже, чем в науке. Мои безрезультатные попытки научить ее чувствовать мир вокруг себя до такой степени забрали у меня силы и желание, что на большее, чем сиюминутное объяснение ситуации, меня уже не хватало. Не то, чтобы я опустила руки, а скорее решила устранять проблему по мере ее появления.
Такие загруженные дни привели к тому, что я несколько месяцев не видела Ив. Я знала, что она жива, и что она безвылазно прячется в комнате, пуская к себе только Алика и Еву. По утрам, оборачиваясь на середине дороги, я замечала ее силуэт в окнах первого этажа. По ночам слышала, как она пробирается на кухню, орудует там некоторое время, после чего на цыпочках, но с грохотом возвращается обратно.
Мы с Кевином и Люси недоумевали, почему она словно бы отказывалась с нами видеться. Сначала мы думали, что она заболела, поэтому и не хотела подпускать нас к себе, чтобы не заразить. Но Кевин позже заметил, что Ева то ней ночевала, да и болезнь длилась чересчур долго. Настолько долго, что мы даже успели привыкнуть к такому порядку вещей. Только не к тому, что Алик теперь взваливал на меня готовку и стирку, которой, казалось, не было конца. Я, на самом деле, не была готова к такому внезапному появлению контакта между нами. Я все еще смертельно боялась его взгляда. Да что уж там, не только я, но и все остальные. Повышение тона заталкивало сердце в самые пятки и доводило меня до слез, которые я молча сглатывала, чтобы не разозлить его еще сильнее. А такое случалось не раз, ведь его всегда что-нибудь да не устраивало.
Чрезмерное общение с Аликом и вынудило меня выяснить, что происходит с Ив. Сам он на вопрос о том, почему его жена не появляется внизу, равнодушно отворачивался или вовсе не слышал, что я его задаю.
Поэтому в одну из ночей, когда она в очередной раз «незаметно и тихо» вышла из комнаты, со скрипом на весь мир закрыв дверь, я последовала за ней. Ив стояла внизу у холодильника и доставала что угодно, но только не нормальную комбинацию продуктов. А когда закрыла дверь, передо мной выросли округлившийся живот и пара застигнутых врасплох голубых глаз. Она попыталась прикрыть живот халатом, но мы оба уже понимали, что этого не требовалось.
Вся эта ситуация оказалась настолько комичной, что мне вдруг захотелось засмеяться ей прямо в лицо. Но ее серьезный взгляд и напряженный вид, готовящийся дать отпор моему негодованию, привели меня в чувства.
Вы когда-нибудь задумывались, о чем думают люди, когда принимают решения? О результате или последствиях? Ив, казалось, думала только о результатах.
Мой взгляд застыл на ее животе – таком интимном и мерзком, что это пробудило во мне тошнотворное чувство, и лицо искривилось в брезгливой омерзительной гримасе.
- Уже поздно, почему ты не спишь? – Грубо спросила она, отвернувшись готовить себе поздний ужин.
Я оглянулась. Как сейчас помню, гостиная утопала в пыли и грязи, сколько прядок не наводи. Мебель стояла дешевая, развалившаяся за долгие годы использования. Голые стены, покрытые круглыми мокрыми пятнами, которые образовались после дождя, отдавали сыростью. Паркет во многих местах прогнил и был огорожен клейкой лентой, чтобы никто ненароком не провалился вниз и не сломал себе ногу. И так по всему дому. О ванной даже не стоит вспоминать – привести такое в человеческий вид было практически невозможно. Затем я посмотрела на свою старую, изношенную одежду. Вспомнила Люси, которая донашивала некоторые мои вещи, Еву, чей скудный гардероб приводил в уныние. Наконец, я подумала о недостатке денег и еды. О развлечениях и радостях не стоило даже беспокоиться – их попросту никогда и не было в нашей жизни. Все это закружилось в водовороте, который высосал собранное по крупицам терпение.
- Зачем? – Спросила я дрогнувшим голосом.
- В смысле? Тебе рано утром на занятия.
- Я не про сон. Я про твой живот. Зачем?
- В смысле зачем?   
Она делала вид, что не понимает меня. Но я видела в ее глазах, что она самым искренним и наивным образом не знала ответ на этот вопрос. Более того, она понятия не имела, что чувствует. Весь ее вид говорил о неизбежном принятии своего положения. И она всеми силами пыталась скрыть это давно заученной улыбкой.
- Грейс, ты просто не понимаешь всех нюансов. Когда вырастишь, тогда и поговорим.
- Я не ребенок.
- Но в некоторых вопросах ты ведешь себя как самый настоящий ребенок.
- А ты нет? Ты не ведешь себя как ребенок?
- Что ты такое говоришь? Не надо так со мной разговаривать.
- Как?
- Как будто ты умнее меня.
- Разве нет?
- Грейс!
- Ты хоть, - перебила я ее и решила спросить напрямую, не в силах больше терпеть всю эту показную учтивость, - ты хоть на секунду задумывалась, что ты в ответе за своих детей? Или рожать – это твое хобби?
- О чем ты вообще говоришь? Я не обязана тебе ничего объяснять. Я хочу этого ребенка, как иначе? Тем более врач сказал, что это мальчик.
- Ах да! Пол ребенка в корне меняет положение. Мальчикам ведь не нужна еда, вода и одежда. Они все сами себе добудут.
- Что?
- Ты когда последний раз видела дома свежий хлеб или мясо? Или горячую воду по вечерам? Ты вот в таких условиях собираешься расти ребенка, которого хочешь?
Я обвела кухню руками, а когда снова взглянула на Ив, поняла, что она даже не слышит, о чем я говорю – продолжает что-то про УЗИ и будущего сына. Я молча развернулась и ушла в комнату. Смотреть на ее лицо было также противно, как осознавать, что они с Аликом собирались погубить еще одного ребенка, как будто за это им платили деньги или как будто это – всего лишь наивная детская игра, не имеющая последствий. Наверное, именно тогда я и поняла, что их невозможно было исправить. Оставалось надеяться, что им больше ничего глупого и необдуманного не взбредет в голову.
Как только ее беременность перестала быть секретом, в дом гурьбой стали вваливаться родственники и друзья, которых я до того времени знать не знала. Многие люди думают, что для встреч, да и вообще для всего в нашей жизни требуется особый повод, и смиренно и терпеливо ждут его появления. Лицемерные индюки. Они вызывают у меня особо рода презрение, которое проявляется в отсутствии уважения и непреодолимом желании сбросить их с двадцатого этажа. Они появлялись с радостным визгом, бросая мне в руки свои сумки, пили кофе, сотню раз поздравляли Ив в течение разговора, говорили, как ей «повезло с детьми, такими умницами, такими послушными и воспитанными, тихими, скромными и красивыми». А Ив с Аликом горделиво кивали головами, поглядывая на наши зажатые в углу тела, как будто действительно так считали. Никто и не подозревал, что за нашей молчаливостью скрывалось нежелание оказаться сбитыми волной руганей, запретов и домашнего ареста. Ну а по истечении двух или трех часов все дружно вспоминали о своих запланированных делах, собирались и уходили, не забыв поздравить Ив еще раз, да с такой лицемерной улыбкой, что только Ив и Алик могли принять ее за самое искреннее проявление чувств. Хотя, я думаю, псевдо уникальное положение может ослепить кого угодно, в том числе и таких недалеких людей.
С особой неприязнью, которая словно бы подкожно протекала внутри меня, проходили встречи с кузиной. После выпуска из университета и получения степени товароведа, она перессорилась со всеми своими мнимыми друзьями. И хотя она убедительно доказывала нам, что сама не захотела продолжать общение с «этими тупыми идиотами», мы все прекрасно знали, что не родился на свете еще человек, который смог бы вытерпеть ее паршивый характер.  В общем, единственной мишенью для распространения своих радикально-ортодоксальных взглядов стали мы. Кузина появлялась практически каждый день в течение всего лета. И если первый месяц я занималась подготовкой к экзаменам, и ее присутствие не так сильно мозолило глаза, то дальше в мою жизнь как будто нагло вторглись и всячески пытались подстроить ее под свои субъективные взгляды.
Беременность на время выбила Ив из бытовой жизни, и по какой-то негласной договоренности на меня навалили все ее прежние обязанности. Так вышло, что именно кузина взялась знакомить меня со всеми тонкостями взрослой жизни, поэтому я чувствовала на себе ее тяжелый осуждающий взгляд каждый раз, когда готовила кушать, проводила уборку, занималась с Евой и просто разговаривала с Люси.
Так сложилось, что наши с кузиной взгляды на жизнь расположились на противоположных векторах. Выросшая в любящей, состоятельной, дружной семье, не нуждающаяся ни в чем, кроме доброго сердца, она и на секунду не могла представить весь трагизм моего положения. Поэтому стоило мне сказать что-нибудь «из ряда вон выходящее», бросить «непозволительное» высказывание о семье, родственниках, Алике или наивности Ив, так она сразу же менялась в лице. Выражать свое мнение о жизни, предназначении человека, правах и свободах я даже не осмеливалась, заранее зная, с какой агрессией пришлось бы столкнуться. Ругательства и запреты лились из нее, как дождь с осеннего неба. Она устроила какую-то самодельную диктатуру, которой не противились ни Ив, ни Алик. А мы с детьми были вынуждены подчиниться, тайно надеясь поскорее от нее избавиться, хоть Кевин и убеждал меня, что кузина не была так плоха, как мы о ней высказывались.
- Она просто думает, что заложенное в нее с детства воспитание – единственная правильная модель поведения. Вот она и пытается выстроить у всех «правильный» образ мышления. Разве нет? У нее явно нет никаких злых намерений, как бы она себя не вела.
Мы засиживались с ним до позднего вечера, обсуждая все, через что прошли, и все, что ждало нас впереди. Я задавала сотню вопросов, а он умудрялся находить на них ответы, порой не совсем логичные, но все же утешительные. Возможно, именно эти беседы спасли меня тем летом. Когда весь мой внутренний мир содрогался под неминуемыми, грандиозными перестройками, когда отношение к жизни терпело не самые оптимистичные преобразования, когда приходилось принимать и мириться с несправедливостью и глупостью, которые раньше находились в тени, именно Кевин оказал мне поддержку, такую важную и необходимую, что без нее я потеряла бы рассудок.
В один из таких вечеров нас и застала кузина. Разругалась и отправила спать, спорить с ней было бесполезно: она тут же поднимала голос и будила своими писклявыми криками весь дом. Пришлось на какое-то время лишить себя таких приятных мелочей, словно мы занимались незаконной или аморальной деятельностью. Душевные разговоры стали редкостью, потому что однажды какой-то идиот умудрился увидеть в этом источник помутнения психики. Кузина была одной из таких, при этом вела себя как полноправная хозяйка дома, контролировала каждый шаг, критиковала любое действие, иногда оставалась ночевать, распределяла какие-то дела и только затем уезжала к себе домой. А еще она имела привычку в любое время забегать к нам домой и ужинать теми остатками, которые обычно оставались для кого-то из членов семьи. Имея «мерседес» новейшей комплектации, трехэтажный дом, собственный магазин, более миллиона на банковской карточке и личного повара, она не упускала случая полакомиться щедростью своих бедных родственников. Я не росла жадным ребенком, но меня жутко раздражала ее привычка съедать ужин, который предназначался для детей. Она не то, чтобы ни разу не сообразила купить продукты или взять себе порцию поменьше, но и совершенно не волновалась, что кто-то из нас оставался голодным.
Короче говоря, ее несообразительность, бестактность, глупость, простота и категоричность превратили меня в нервного подростка, который за невозможностью сорвать злость на ком-нибудь еще, впивался ногтями в ладони, чтобы усмирить эмоции. Просто представьте, какого мне было. Мне приходилось смиренно терпеть человека, которого просто ненавидела и который, как мне показалось, видел в этом повод для радости. Неприятное было время… Оно очень негативно сказалось на моем психическом здоровье. Поэтому, когда лето подошло к концу, и кузина вновь влилась в рабочий процесс, появляясь в стенах дома все реже, я смогла вздохнуть с облегчением, осознав, наконец, всю глубину бабушкиных слов. Кстати говоря, от нее не было слышно никаких новостей. Знаю только, что она пару раз звонила Ив и через несколько секунд бросала трубку. И если при рождении Евы бабушка была единственным человеком, в ком еще таились нотки счастья, то в этот раз, казалось, счастливыми были все, кроме нее. В глубине души я понимала, что мы с ней разделяли одно мнение об этой ситуации, но я не знала этого наверняка. А во мне с такой силой бурлило желание поговорить, высказаться о наболевшем, что я даже умудрилась однажды взять тайком телефон Ив и позвонить бабушке, чего раньше никогда не делала. Поздоровалась она крайне раздраженно, но, когда услышала меня, ее голос стал таким ласковым, что у меня перехватило дыхание от такой долгой разлуки. Как бы я не просила, бабушка сказала, что по каким-то тайным обстоятельствам не может приехать к нам, но с удовольствием ждет нас у себя. Она жила в пригороде, куда можно было добраться либо на машине, либо на электричке, поэтому я ни на секунду не сомневалась, что мою мысль о том, чтобы навестить родную бабушку без взрослых, похоронят в зародыше. Это был последний полноценный разговор. Следующие несколько лет мы созванивались только на рождество, желали друг другу уйму приятностей и спустя минуту бросали трубку. Ив запрещала поддерживать контакт со своими родителями, не объясняя причину, и каждый месяц проверяла данные о звонках со всех телефонов в доме. Пару раз я все же осмеливалась дозваниваться до бабушки, узнавать, как у нее дела, все ли хорошо и не нуждается ли она ни в чем. На это хватало секунд пятнадцать, не больше. Мы обе понимали, что это был огромный риск. Вследствие этого я оставалась пару раз под домашним арестом, слушая о том, как сильно я разочаровала «своих родителей». Помню, в какой-то период детям даже запрещалось со мной разговаривать. 
Поэтому единственным человеком, который мог утешить мою опечаленную положением душу, остался Кевин. Представьте себе, во всем доме, во всем городе не нашлось больше никого, с кем я могла бы просто поговорить. Представьте, как больно мне тогда было. Пятнадцатилетний подросток, переживающий формирование характера и не имеющий возможности высказаться и быть услышанным. Я замкнулась в себе еще сильнее, в своем крохотном внутреннем мирке. Я понимала, что вступила не на тот путь, на который все так упорно старались меня наставить. И это скорее пугало, чем внушало уверенность. Я чувствовала себя как не в своей тарелке, безнадежно озадаченная поиском хоть каких-нибудь случайных совпадений в наших с Ив и Аликом взглядов. Но тщетно. Я как оказалась отрезана от понимания их жизни, так в этой изоляции и осталась. Уповать оставалось лишь на рождение ребенка, которое, по моим незрелым соображениям, должно было хоть как-нибудь повлиять на сложившуюся ситуацию. Но оно только ухудшило положение вещей.
Ив родила в конце сентября. И какого было разочарование всего мира, когда на свет вместо мальчика пришла девочка. Опытные врачи в частной больнице не смогли отличить руку от полового органа, за мгновение осчастливив Ив и Алика, а затем перечеркнув отданное в рассрочку счастье. Алик, к слову, не скупился на «комплименты» и после словесной бомбежки больницы стал посылать угрожающие письма на электронную почту врачей с требованием уволиться и не позорить имена «нормальных» специалистов. 
В общем, осенью весь дом настигла меланхолия. Девочку назвали Мией и после нескольких месяцев внимательного ухода вовсе забыли о ее существовании. На мои плечи свалилась еще одна неминуемая обязанность, и жизнь тогда приобрела самые мрачные краски.
Представьте, что вы стали призраком без способности проходить через стены. Представьте, что ваше присутствие оставалось незамеченным, ваши слова – неуслышанными, и вы сами двигались так, что не издавали ни единого звука, даже когда наступали на скрипучие лесенки. Примерно в таком состоянии жил каждый из нас. Ив с Аликом потерялись в своем собственном мире, ссорясь еще больше и еще сильнее, не замечая ни нас, ни ребенка, ни что-либо вокруг, раздражаясь от каждого шороха и писка. Ева все дальше отстранялась от них, чувствуя весь скопленный негатив, и все больше нуждалась в моем внимании. И я, конечно же, старалась находить время на нее и ее развитие, но это давалось с большим трудом. Большую часть дня я занималась Люси, пытаясь вытащить ее из глубокой депрессии, в которую она впала после увеличения ожесточенных ссор родителей. Она запиралась в комнате на целый день, затыкая уши и упираясь лицом в подушку. Гулять она перестала вовсе, с подругами перессорилась, ушла в себя и так и не смогла выбраться из этой бездны. Дни напролет проводила за чтением книг, поглощая их как крохотные конфеты. Совсем перестала походить на человека, который хоть на минуту нуждался бы в общении или в людях.
- Мы были очень близки, честное слово, Грейс, - рассказывала она мне, когда я пыталась выяснить, что послужило причиной ссоры с подругами, - но проблема заключалась в том, что я никогда не хотела вдаваться в подробности своей жизни, не хотела приглашать их домой, как это делали они, знакомить с родителями, делиться переживаниями, которые они восприняли бы крайне скептически. Я не хотела показаться слабым человеком, которого жалеют, да и только. А когда ссоры обострились, я просто не выдержала, понимаешь? Я не выдержала притворяться, будто все хорошо. И тогда они начали пытать меня вопросами. Но я молчала. Потом поняла, что это слишком эгоистично с моей стороны, правда? Называть друзей тех, с кем не можешь поделиться даже не самым сокровенным, а просто причиной плохого настроения.
Даже не знаю, насколько я понимала ее в этой ситуации. Люди любят говорить друг другу «я тебя понимаю», когда на самом деле ни разу не попадали в подобную ситуацию. Даже выражение их лица выглядит не так естественно, голос кажется каким-то натянутым. Зачем, спрашивается, так делать? Сомневаюсь, что Люси ждала этих слов. Поэтому все, что я могла сделать – пообещать ей, что все изменится, в надежде, что я действительно смогу что-нибудь исправить.   
Я крутилась как белка в колесе, мечась между поддержанием психической стабильности Люси, воспитанием Евы и нормальным развитием Мии. Кевин же ходил за мной по пятам, качал головой и убеждал меня бросить всю эту смрадную игру в родителя, истощая мои силы и нервные клетки своим нытьем.
В какой-то момент я практически сдалась. Я хоронила свою жизнь и свою личность в альтруистической жертве родственным узам, в то время как могла спастись от этого – уплыть на континент. Я не знала, как это сделать, но я верила, что смогу. И вера моя в себя и свои силы росла с каждым днем. До тех пор, пока я не столкнулась с ужасающими последствиями отчаяния.
Мии на тот момент было чуть больше шести месяцев – самый ужасный период – прорезывание зубов. Она плакала каждую ночь, поднимая на уши весь дом. Никакие мази для десен не помогали, а таблетки уж тем более. Мы с детьми хотели переехать на время вниз в гостиную, но там уже расположился Алик, поэтому приходилось проводить пол ночи в попытках лишиться слуха и уснуть хотя бы на пару часов перед уроками. Ив совершенно не справлялась. Мало того, что она практически никогда не брала Мию на руки, так еще и нервно кричала на нее в бессмысленных попытках остановить разрывающийся плач младенца. В одну из таких ночей я услышала, как Ив, вдоволь сорвав свой сонный уставший голос, захлопнула дверь спальни, чего раньше никогда не делала, и сменила агрессию на какие-то нежные и ласковые слова. Я прислушалась к звукам из их спальни. Мия все не успокаивалась, и плач ее все нарастал, а затем вовсе разросся на все два этажа. И в один момент он резко стих, словно ей чем-то прикрыли рот. В ту же секунду я подскочила с кровати, выбежала из комнаты и, с грохотом вытолкав дверь, залетела в спальню Ив. Она стояла в таком озабоченном помешанном виде, словно из нее высосали всю жизнь и оставили только раздраженное отчаяние. Стояла она у детской коляски, а в руках держала подушку.
-  Я просто хотела… ну… чтобы вы не так сильно слышали… я просто…
Пока она пыталась оправдаться, медленно отходя к окну, я молча забрала Мию дрожащими руками и, взглянув на Ив презрительно-испуганным взглядом, ушла к себе. Никто в доме уже не спал. Уверена, даже Алик слышал все, что происходило наверху. Пока я качала малышку, а дети корчили перед ней веселые рожи, она уснула. Так сладко и мило, что я убила бы любого, кто умудрился бы ее разбудить. Возвращать ее обратно Ив я не собиралась. Даже представить было страшно, что с ней могло случиться, усни я в ту ночь крепким сном. Расположила ее на кровати рядом с собой, а Люси согласилась переночевать на полу на матраце. Осознав произошедшую ситуацию, все вдруг замолчали в похоронной тишине и очень долго смотрели кто-куда, но уснули совсем поздно.
Знаете, пока я лежала рядом с этим крохотным телом, тихо сопящим в унисон своим детским снам, я поняла, что не смогу… Не смогу остаться в этом доме и жить здесь до конца своих дней, услуживая стоящим друг друга монстрам. Я солгала Люси, когда пообещала, что все изменится. Ничего не собиралось меняться. Все становилось только серьезнее и хуже. Ив и Алик никогда не изменили бы своего отношения к нам. Но этим простакам и в голову не приходило, что мы не были причастны к тому, в чем они нас так долго и изощренно обвиняли – мы не просили рождаться. Это был их выбор.
Мне срочно требовалось что-нибудь придумать. Для начала – убежать от этой сгнившей реальности, а затем по-настоящему построить свою. Единственное препятствие заключалось в том, что я не могла оставить детей. Но несмотря на это, я знала наверняка, что смогу достичь всего только через изобразительное искусство. Этим я и занялась. 

***

Летом я устроилась на работу, так как заранее знала, что мне будут необходимы деньги, во-первых, на само обучение, а во-вторых, на краски, бумагу и прочие принадлежности. Я уже говорила, что мой дядя был одним из самых богатых людей города. Он владел крупной сетью продовольственных магазинов, расположенных чуть ли не на каждом квадратном метре. Причем окупаемость была такая высокая, что складывалось впечатление, будто люди безвылазно проживали в этих магазинах и тратили все свои финансы, как на дешевые акции какой-нибудь транснациональной корпорации. Один из магазинов находился в нашем районе, поэтому, когда подвернулся удобный случай, и к нам в гости приехала кузина, я попросила устроить меня на неполный рабочий день. Она, конечно же, согласилась, гордая выдуманным фактом о моем желании пойти по ее стопам и получить степень товароведа. Когда Ив и Алик стали интересоваться, на что именно я собираюсь тратить заработанные деньги, я без обиняков сказал им всю правду, причем так резко и прямо, что они не сразу нашли, что ответить. Алик покраснел на месте, раздулся от злости, но промолчал. Ив, после случая с Мией, вовсе не поднимала на меня свой взгляд. Все прошло, к удивлению, мирно, хоть и с негативными настроениями. По крайней мере, я наделась, что ничего не изменится. Хотя в этой семье все было до того непредсказуемо, что можно было уже прекратить на что-либо безнадежно надеяться. И кто бы мог подумать, что они видели в моих словах детский лепет, не больше.
Короче говоря, пока все мои одноклассники и знакомые ребята с улицы отдыхали за пределами города, готовясь к выпускному классу, я все лето пять дней в неделю проводила на складе магазина, занимаясь всем, чем приходилось. Таскала коробки с продукцией, принимала товар, вела раскладку, расставляла ценники, стояла на кассе, бывало прибиралась в кабинете. Не то, чтобы я была рада такой работе, а скорее довольствовалась тем, что имела. Да и кто вообще, скажите мне, мог радоваться такой работе? Только какой-нибудь псих. Не самое приятное окружение и порой непосильный для меня труд могли довести до слез, которые я изливала перед сном, упершись в стенку, или во время душа, когда вода могла хотя бы каким-то образом перекрыть мои стоны. Однако гибкий, я бы даже сказала мега гибкий график работы, возможность иметь финансовое обеспечение, которое я получала вовремя, а порой даже в долг с обещанием отработать позднее, никак не позволяли мне уйти. Да у меня и выбора-то особого не было. Зато я поняла, что хуже физического труда может быть только отсутствие труда. Я знала, что не смогу потратить всю жизнь на такого рода работу, но это затягивало, знаете? Наличие денег и своего рода стабильности вызывало в голове нездоровые мысли о том, что все не так плохо и складывалось. Но на деле я духовно гнила. Все эти недалекие необразованные работники, эта лицемерная карусель, на которую вступали все без исключения, необоснованное упрощение речи, мысли и поведения – все это высасывало из меня «нормального» человека. И мне срочно требовалось противостоять этому напору. Поэтому единственной радостью оставались те два дня, которые я жадно тратила на натюрморты, собирая по всему дому геометрические фигуры, а затем сваливая в одну кучу посуду, добавляя туда овощи, фрукты и все, что находила в доме и считала пригодным для композиции. Получалось у меня весьма неплохо, если честно. И несмотря на высокий уровень притязания, я оставалась довольна каждой новой работе. Скорее всего потому, что сравнивала себя не с признанными художниками, а с собой в прошлом. Я видела рост. Его сложно было не заметить. И это меня радовало. Но больше меня радовал сам процесс. Что угодно отдала бы, чтобы вновь испытать те чувства, которые настигли меня в первые минуты работы, когда я начала делать самые первые неуверенные штрихи, когда я, наконец, занялась тем, что так упорно не желала выкинуть из головы.   
Осенью я, наконец-то, записалась в художественную школу. Получилось это, правда, при совершенно случайных обстоятельствах. Я гуляла по барахолке в поисках какой-нибудь необычной кухонной утвари для натюрморта. Глаза падали практически на каждый стол, все вокруг было завалено такими раритетными и причем хорошо сохранившимися вещами, что я бы, наверное, и половину своей зарплаты отдала за все, если бы случайно не заметила в старых, морщинистых руках серебристый кувшин с кружевным орнаментом времен королевской семьи. Честное слово, можете не поверить, но я тогда просто выхватила его и выкрикнула продавцу, что беру его за любую цену. А выхватила я его из рук своего будущего преподавателя. Он, конечно, тогда хорошенько надо мной посмеялся, потому что кувшин этот уже был им куплен, и мне ничего не оставалось, как с горечью в голосе предлагать ему тройную цену и объяснять, что мне необходимо налаживать навыки по натюрморту. Тогда он предложил мне сделку. Я должна была прийти к нему на открытый урок и написать натюрморт с кувшином. А он – оценить мою работу и в случае высокого качества отдать кувшин бесплатно. С тех пор я стала не только владелицей наипрекраснейшего кувшина в мире, но и ученицей наипрекраснейшего художника.   
Этот год выдался самым тяжелым. Я все свалила в одну не перебираемую кучу: художественная школа, работа, подготовка к выпускным экзаменам и поступление. Каждый раз, когда в семье решался серьезный вопрос, скандала было не миновать. Стоило мне заявить, что я хочу взять год отдыха после школы, а затем поступить в университет искусств, которого не было в нашем городе, как меня тут же ошпарили кипятком самых гнусных оскорблений, которые я когда-либо слышала в свой адрес. Теперь то мои слова не казались им детской болтовней. Они всерьез забеспокоились, что у меня могло все получиться. Поэтому, мягко говоря, Ив и Алик разрешили мне это сделать только через их труп. В противном случае они грозились запереть меня в комнате и не выпускать даже в школу. Объясняли они следующим образом:
- Что это вообще за профессия такая? Какой нормальный человек идет учиться на художника?! Да еще и в другой город. Даже не думай. Что о нас родственники подумают? Найди нормальную профессию в нашем городе.
Когда же я им объясняла, что для поступления на другую профессию надо находить репетиторов и готовиться к выпускным экзаменам по определенным предметам, они отмахивались и брезгливо намекали на то, что у них нет на это денег, и что на свои прихоти я обещала зарабатывать сама. Но это не было очередной прихотью. Это было их требованием, без выполнения которого я не смогла бы свободно заниматься искусством. Как объяснить людям то, что они отказываются понимать? Тем более, когда ты до самых чертиков робеешь перед их серьезными лицами. С другой стороны, меня сдерживала Люси, которая со слезами на глазах просила не уезжать и не бросать ее одну в этом доме. Кевина это жутко раздражало, поэтому он в порыве гнева грозился убить ее, лишь бы я уехала из этого города. Это противостояние длилось до самой зимы, когда уже надо было принимать решение, и в итоге после очередной порции ссор с Ив и Аликом и нытья Люси я все-таки поникла головой и уступила их детским капризам.
Проблема заключалась в том, что единственное, чем я действительно была озабочена в тот период, была художественная школа. Впервые за долгое время я была так по-настоящему счастлива, что совершенно не замечала, что происходило вокруг. А вокруг Ив и Алик очень ловко пытались загнать меня в специально подготовленный загон. Я была ослеплена первой маленькой победой и чуть не проиграла все сражение за свою жизнь и свою свободу.
Хотите верьте, хотите нет, но Ив снова забеременела. С ума можно было сойти от того, чем руководствовалась эта женщина. Это был тотальный снос логики. У меня не оставалось слов, чтобы выразить ей все свое разочарование, а у нее на лице с самого рождения Мии можно было прочесть только отчаяние и сожаление. Но я даже не стала выяснять отношения, бороться, искать правду и пытаться отстоять свою позицию, просто отмахнулась, признав, что ничего глупее споров с недалекими обывателями и быть не может. И вот к началу первого курса на факультете политологии, куда я поступила совершенно случайно, сумев набрать необходимый балл без подготовки, дом снова сотрясал плач младенца. Только на этот раз плакал мальчик, поэтому мне даже не приходилось открывать глаза по ночам. Ив и Алик сами проделывали всю работу, да так умело, что я начинала сомневаться, не прошли ли они случайно какие-нибудь курсы по материнству и отцовству. Единственное, чего я не понимала, - почему вдруг Ив настигла депрессия, из-за чего ей пришлось записаться на прием к психотерапевту, которого она посещала до самой смерти? И почему с лица Алика через пару месяцев исчезли радостные нотки за рождение сына? 
Я отчетливо помню, как стояла под горячим душем, думала обо всем, что произошло, вникала шуму воды и молча, неслышно плакала. Перебирая в голове весь учебный процесс на этом жалком факультете политологии, я осознала, что совершила глубочайшую ошибку в своей жизни, и мне казалось, что весь мой мир, к которому я так уверенно шла, просто рухнул, оставив после себя толстую стену разочарования. Перед глазами проносились радостные лица Ив и Алика, довольные от моей послушности, но такие пустые, не осознающие всего ужаса, который они сотворили. Даже если бы они осознавали, сомневаюсь, что их остановило бы такая мелочь, как мое сломанное будущее. Неужели я никогда не попаду на континент, думала я, неужели эта ошибка скажется на всей моей жизни?
И эти мысли вызвали у меня паническую атаку. Я стала трястись и задыхаться. Вылезла из душа и упала на холодную плитку, жадно глотая воздух. Кевин накрыл меня полотенцем и попытался привести в чувства, но ничего не происходило. Биение сердца отдавалось в каждой крохотной части тела.
- Давай я позову, Ив, давай? – Говорил он дрожащим голосом, понимая, что я продолжаю задыхаться.
- Нет… нет… только не Ив… не надо… н..н…нет… не… не на… не надо…
Не помню, как долго это длилось. Знаю, что я вышла из ванной комнаты как ни в чем не бывало, пожелала всем спокойной ночи и сразу же уснула, заглушая внутреннюю истерику. На следующий день купила себе сильнодействующие успокоительные и стала принимать их каждый божий день. И это вроде как помогало. По крайней мере, я не сошла с ума.   
Состояние транса, в котором я пребывала несколько месяцев подряд, сделало из меня сгнившего до основания, иссохшего на солнце комнатного растения, которого отсутствие ухода и заботы практически довело до гибели. Я засыпала каждую ночь со слезами на глазах, оттого что все шло не так, как я хотела. Перебирала в голове допущенные ошибки, как книги на полке, терялась в пелене мыслей, совершенно отреклась от жизни. Единственное место, где я хоть ненадолго приходила в человеческий вид, была художественная школа. Но вместе с полным счастьем она приносила и абсолютное уныние. То, что мы любим, делает нас самыми счастливыми и самыми несчастными людьми на свете. Сомнения в собственном таланте сделались какой-то болезненной философией жизни. И с этим ничего невозможно было поделать. Совершив одну ошибку, мы убежденно верим, что любой последующий шаг окажется таким же ошибочным.
Заметив, как я медленно, но успешно отдалялась от них и уже не тянула руку помощи, Ив будто бы пыталась наладить контакт, присаживаясь рядом за кухонным столом и начиная до пустоты примитивный разговор. Все это выглядело таким напускным и глупым, что, не произнося ни слова, я вставала и уходила к себе в комнату. Поговорка «лучше поздно, чем никогда» в некоторых вопросах совершенно неуместна.
Я отчасти понимала, что повода для такого депрессивного расстройства не было. Никакие серьезные фатальные проблемы меня не настигли. На здоровье я никогда не жаловалась. Денег после устройства на работу хватало на удовлетворение примитивных потребностей, хоть иногда и приходилось от многого отказываться. Отсутствие друзей не чувствовалось за любящими сердцами сестер, но… Внутри что-то сдавленно завывало и разгоралось, доводя до чувства гадостливости и стойкой тошноты, поднимающейся от самого желудка к горлу заметной поступью, заполняя душу невыносимой тяжестью и разрывая ее в клочья. Так жестоко и больно, что все самое хорошее напрочь стиралось из памяти. Такое бывает, когда самые важные в жизни вещи – единственное, что ты не можешь приручить.
Но я безудержно продолжала идти по этому пути. Обходила все преграды, примирялась с неудачами, ломалась на подножках и начинала заново. Пыталась поступить в университет искусств. Втайне подавала документы и втайне ехала на вступительные испытания. Два раза. И два раза провалилась с треском в самое глубокое дно, после чего восхвалила производителей успокоительных за то, что не позволили мне потерять разум и помогли справиться со всем этим дерьмом в более уравновешенном состоянии и с меньшим количеством панических атак. Экзамены напоминали злую шутку. Проходили они в один день по три часа с техническим перерывом в пятнадцать минут. Сначала мы строили гипсовую голову Антиноя или Аполлона, а затем писали натюрморт. И если с головой у меня не возникало особых проблем, кроме того, что некоторые мольберты полностью заслоняли столы, поэтому приходилось тратить время на поиск более-менее удобного места, то живопись ударяла в самое сердце. Мало того, что формы кувшинов оставляли желать лучшего, так некоторые из композиций состояли из более, чем десяти предметов одного цвета, наложенных друг друга так небрежно и непрофессионально, что хотелось расплакаться от безысходности. Больше всего мучили мысли… Я не могла выкинуть из головы образ Алика, который, как мне казалось, мог залететь в аудиторию, заполненную восьмьюдесятью абитуриентами, и содрать с меня шкуру прямо там, перед незаконченным натюрмортом. Так страшно было представить, что он мог заметить мое отсутствие. Хотя бывали дни, когда я не появлялась дома с раннего утра и до позднего вечера. Но именно тогда, во время экзамена, который мог изменить мою жизнь, у меня предательски тряслись руки и дрожало сердце. Внимание рассредоточивалось, прислушиваясь не к голосу рассудка, а к шепоту людей вокруг, к тиканью часов, к шуму деревьев за окном и к треску включенной лампы. Я убеждена, что именно это послужило моим провалам – разъяренный образ Алика в моей голове. Поэтому к началу третьего курса я уже подготовила завещание и готовилась выстрелить себе в голову, ибо смерть казалась намного перспективнее, чем дальнейшая жизнь в этом доме и работа в этом магазине.
А затем Кевин, разочаровавшись во мне, взял дело в свои руки. 
- Ты допустила серьезную ошибку, да, и тебе ее уже не исправить, - говорил он мне, - но ты никак не можешь понять, что твое будущее зависит не столько от прошлых ошибок, сколько от настоящих попыток бороться за него заново. Все, что ты говоришь о разных условиях и возможностях людей, которые влияют на нашу жизнь, - это правда. Тебе может быть тяжело за отсутствием поддержки, за непрекращающимся сдерживанием. Но разве эти оправдания стоят того, чтобы из-за них жертвовать будущим? Это ведь и не оправдания уже, это всего лишь повод, разве нет? Возможность продолжать находиться в этом жертвенном положении, чтобы затем с лихвой обвинять родителей в том, что они разрушили твою жизнь, хотя ты сейчас им очень здорово помогаешь в этом. Пойми, Грейс, повод нужен только для бездействия. Для действия достаточно простого желания. А оно у тебя есть. Самое страстное и искреннее. В чем же тогда проблема?   
После этого короткого монолога, начался самый ужасный, самый лучший и судьбоносный год в моей жизни. Я помню его намного лучше, чем то, что ела вчера на завтрак. И это единственное, о чем я еще хочу рассказать.


ГЛАВА 2

***

Помню, когда я впервые задумалась о самоубийстве, мне было всего шестнадцать лет. Пожалуй, самый удачный возраст, чтобы покончить с собой. В случае неудачи можно смело обвинить во всем юношеский максимализм, записаться на прием к психотерапевту и раз в неделю делать вид, будто совершила глубочайшую и непростительную ошибку, а теперь лишь каешься и пытаешься найти свой истинный путь. Все это, конечно, для того, чтобы ненароком не пробудить в наивном сознании родителей мыслей о помешательстве и не залечь на жесткую койку палаты психбольницы рядом с настоящими психами вроде Билли Миллигана или какой-нибудь неудачной копии Чикатило.
Короче говоря, настроена я была решительно. Проснулась утром задолго до рассвета и поняла, что именно этим я сегодня и займусь. И все вокруг, начиная влажной потной подушкой, заваленной комнаты, двумя храпящими сестрами на соседних кроватях, заканчивая въевшимся в стены запахом сигарет и собственным отражением в треснувшем зеркале ванны, - все это как будто шептало, что настал именно тот день.
С тех пор прошло пять лет. Мысли о самоубийстве плавно сошли на нет, оставив после себя всего лишь горькое послевкусие, нотки которого раскрываются теперь не так часто. Можете выявить степень моей ответственности, посчитав количество дней между последней попыткой самоубийства и сожалением о нерешительности. Это вас займет настолько, что вы невзначай придумаете несусветную кучу причин, по которым такие зрелые мысли посещали мою голову в шестнадцать лет. Но результата вы вряд ли достигнете, потому что не догадываетесь, что сами можете являться этой самой причиной. Как же это актуально, неправда ли? Мы ведь любим искать вину во всем, кроме самих себя. Так что первая причина – я сама. Во всем, что бы ни было, я - первая и, скорее всего, единственная причина.
Ив за это время успела родить Мию и Марка, и я стала носить гордое звание «первой из пятерых недоношенных, по словам Алика, спиногрызов». К тому времени я смогла, наконец-то, составить полную картину об этих чудесных людях. Если раньше мое наивное детское сознание еще не приспособилось читать людей, то к двадцати годам я только этим и занималась.
Алик в свои сорок один год являлся представителем группы консервативных ретроградов, критикующих мир в старом изношенном кресле с бутылкой пива в руках и сигаретой между костлявых пальцев. Курил он так много, что дым порой заполнял весь дом, не оставляя ни капли свежего воздуха, а пил, казалось, чаще, чем дышал. Пил он в основном светлое пиво, но этого было достаточно, чтобы потерять рассудок и чувства стыда. Ему это, на самом деле, нравилось – выходить за рамки закрепленных в детстве установок. Однажды он зашел в магазин и попросил пачку «гангрены» и «сердечной недостаточности», держа в руках бутылку и даже не подозревая, насколько иронично прозвучала его попытка бросить саркастическую шутку. Его смутное представление о семье привело к тому, что он завел четверых нежеланных детей в связи с одним единственным резном – родить, наконец, сына и получить всегородское признание. Жизненная цель его была достигнута, но кто бы мог подумать, что любовь к такому чудесному существу может утихнуть через пару дней после выписки из больницы и торжественного празднования «победы». Как видите, образ его не навевал ни на какие позитивные мысли, а наоборот составлял в моем недетском для того времени сознании трагический отпечаток представления о кретинизме.
Что касается Ив, то из прежней нервной, наполненной презрением к нам женщины она превратилась в безучастную, тихую домохозяйку с еще твердым своеволием и безразличием ко всему, что выходило за пределы ее сознания и тела. Она мне напоминала горничную, которая необдуманно вылизывала чистый пол, потом вдруг приходила к мысли, что ее рабочий день давно уже подошел к концу, бросала все под ноги и уходила спать. Любимое хобби таких людей – заваривание и распитие кофе. Возьмите кого угодно, кто о собственных идеях беспокоится больше, чем о самой жизни. Поднимаясь с кровати, они машинально волокут свое сонное тело на кухню, разбирая в голове накопившийся сумбурный поток мыслей, заваривают горький кофе, добавляют немного молока или сливок, чтобы сбить горечь и пьют его в гордом одиночестве у крохотного продувающего окна, задвинутого пожелтевшим тюлем или запутанными жалюзи. Она делала тоже самое, с нескрываемой неприязнью дожидаясь пробуждения мужа, который после третьей дочери стал видеть в ней лишь объект обвинений в неспособности родить «наследника» их почетного рода, словно это зависело только от нее самой. Мне бы тоже стало грустно от нескончаемого гнета со стороны. Я бы, возможно, впала в депрессию, или села бы за убийство.      
За двадцать с лишним лет жизни рядом с ними, я поняла, что они совершенно не подходили друг другу. Какими нелепыми должны были быть обстоятельства, которые свели их в одну семью, но я уверена, что произошло это совершенно случайно. Под дозой алкоголя или наркотиков, которые в период их молодости фигурировали в качестве закуски к столу. Когда звукосниматель нежно отъезжал в сторону, оставляя виниловую пластинку шипеть на фоне, и вечеринка превращалась в оргию, такие одиночки, как Ив и Алик находили друг друга из разных углов комнаты, отдавались волне недалеких диалогов, окруженные целующимися парочками, и уже убежденно видели друг в друге потерянную частичку души, поднесенную самой судьбой в однокомнатную студенческую квартиру. В преддверии нового года сила волшебства усиливалась в разы, и к сентябрю на свет появлялся еще один крохотный комок человеческих органов и чувств.
Что касается меня, думаю, было бы слишком нагло описывать саму себя, поэтому я, пожалуй, выражусь словами Люси, не на шутку пробующей себя на литературном поприще: «На свой день рождения она чистила зубы больше десяти минут, совсем как застрявшая на одной функции машина. Оставалось лишь облить ее водой, выпустить пар и смело нести на свалку под траурный марш дождя. Дождь она, к слову, терпеть не могла. Она вообще не могла терпеть что-то прозаичное и пустое, обыденное как ясный день. Ей подавай небесное мороженое, старую потрепанную книгу, морозный август, какой-нибудь соленый апельсин, ручную ворону и не опьяняющее вино. Быть может тогда на ее лице и можно было бы разглядеть смутное подобие улыбки. Только тогда. В остальных случаях от ее томного, тяжелого взгляда пробирала дрожь, как если бы она грозилась вцепиться в тебя и выпотрошить всю твою посредственную радость. Истинным наслаждением она считала само наслаждение, получаемое по мере удовлетворения своих далеко не однозначных потребностей. Причиной тому, как думала сама Грейс, послужила благородная голубая кровь, которая вовсе не текла в ее жилах, но идею о которой Грейс умело развивала в своих мыслях.  Само желание хоть на миг постигнуть жизнь богемы 19 века, быть может, делало из нее такого изысканного эстета.»
Я думаю, получилось весьма эксцентрично, ведь я вовсе не считаю себя эстетом. Кто такой эстет, если красота субъективна?
Я задумывалась об этом каждый раз, отвлекшись на минуту от своей картины, к которой приступала в самый ранний час в свете утренних лучей. Я была уверена, что, лишая себя сна, была на шаг ближе к тем гениям, которые прославили да Винчи, Ван Гога, Микеланджело, Рембрандта, Репина, Фриду, Айвазовского и многих других, изменивших поверхностное представление о мире.   
Вот и одним майским утром я думала о том же, выводя мягкие линии волн и безнадежно пытаясь разглядеть в картине себя. Представляла, как окажусь в объятиях океана в самый штормовой день. Как мои золотистые волосы превратятся в единственное светлое пятно во мраке непогоды. Как темная гладь воды поглотит в себя мое крохотное, слабое тело, и зеленые глаза проведут последний луч света, опускаясь тяжело на дно.
Да уж, думать о смерти у меня получалось.
- Твои мысли о самоубийстве забавляют меня каждый раз как впервые…
За спиной раздалась дружелюбная усмешка и передо мной выскочил Кевин. Ох, Кевин… На вид он выглядел не больше семи лет, но отчаянный взгляд и внутренние отпечатки потухшего энтузиазма добавляли лишние два десятка. До чего непосредственны порой бывают люди, подумала я тогда.
- Не слишком ли рано для них? Подожди хотя бы до обеда, - произнес он своими высохшими губами, покрытыми практически кровавыми трещинами, - надо ведь соблюдать какие-нибудь нормы, что за произвол творится вокруг?
- Не знаю, говорила я тебе или нет, но ты обладаешь одной очень удивительной чертой, перенимание которой до сих пор составляет для меня немало труда.
- Какой же?
- Цинизм, Кевин, цинизм.
По саду пронесся сладкий смешок и растворился в гуще зелени, как испаряется предрассветный туман, оставляя за собой легкую влагу. Легкость… Вот с чем ассоциировался у меня Кевин, который всегда так по-детски смеялся над взрослыми шутками, словно понимал всю их глубину.
- Мне всегда казалось, что именно эта черта создавала между нами какую-то напряженность.
- Она и сейчас создает. Но если говорить о ней, как о способе выживания, то, я думаю, сгодится.
- Ну же, Грейс, улыбнись хотя бы на пару минут, - вымолил он, опершись о ствол дерева, - с тебя не убудет, но, возможно, принесет тебе какую-то расслабленность. Твое напряжение сбивает с толку. Ученые доказали, что настроение, с которым ты встречаешь утро, в 95% случаев остается на весь остаток дня…
- Если бы я хотела кого-нибудь порадовать, я бы улыбнулась. А так как мне некого радовать, то и улыбаться тоже незачем. Для самой себя я в полном порядке, чувствую себя прекрасно и с хмурым лицом.
- Ты становишься старше, - как-то не совсем грустно, но с приунывшими нотками заметил он.
- К сожалению, ничего не могу поделать. Это предопределено природой.
- Как и все в нашей жизни.
- Подался в фаталисты?
- Открываю для себя новые миры. Целая вечность впереди, нечем больше заняться. Да и вообще, я думаю, будь у человека вечность, он бы предавал свои ценности как мог, меняясь каждые десять лет.
- К чему это?
- Не знаю, возможно мне хотелось сказать, что все дело во времени. Когда мы осознаем скоротечность и близкий исход, жизнь приобретает какой-то другой смысл, не замечала? Мы как будто перестаем ею наслаждаться. Она становится чем-то вроде уходящего поезда, на который мы пытаемся попасть всеми имеющимися силами, не зная пункта прибытия, номера вагона, места, и даже не имея билетов. Опустив руки, мы возвращаемся в зал ожидания и обвиняем себя, в том, что проглядели свой поезд, а потом слышим, как диспетчер объявляет об отправлении другого поезда – и теперь мы бежим за ним, в то время как наш – нужный поезд – должен прибыть только через полчаса.
- Ты намекаешь…
- Да, я намека на то, что будь у тебя вечность, ты бы не бралась за работу в такую рань.
- Но, как видишь, я не могу растянуть свою жизнь в вечность. Я нахожусь во временных рамках, которые необходимо соблюдать. Не я это внедряла, и не мне с этим спорить.
- Почему бунт, который разворачивает у тебя в душе, не способен вытечь в реальность?
- Потому что в душе он всегда побеждает, а в реальности он потерпит позорное поражение.
- Только потому, что твои требования отличаются от общественных, твой внутренний бунт не обязательно должен претендовать на поражение. Ты всегда можешь одержать маленькую победу.
- Локального характера?
- Да, поддержку можно найти даже будучи затворником.
- Среди затворников, - усмехнулась я, отложив кисти на палитру. 
- А если серьезно, ты ни разу не хотела просто выключить все будильники и отоспаться до самого полудня? Понежиться в постели, принять теплый душ, смотреть, как медленно варится кофе, сесть за полотно и неторопливо создавать эскиз. А не подниматься до рассвета, второпях расставлять инструменты и пытаться закрасить утопленника в центре океана.
Я тяжело вздохнула и впервые за долгое время разговора оторвала взгляд от картины и опустила на колени заляпанные краской руки. Мое тело словно бы залилось напряженной усталостью, и с нескрываемым раздражением я сказала:
- Если я отосплюсь сейчас, придется не высыпаться всю оставшуюся жизнь.
Он как-то понимающе кивнул, но не согласился, ибо никто как он не умел отстаивать свою позицию, всегда точную и всегда неопровержимую.
- Не думай, что все однозначно, Грейс. Завтра тебя может не стать, и никому уже не будет интересно, высыпалась ты или нет.
Я робко помялась на стуле, хоть и готовилась вступить в спор. Но, услышав в доме шум, вмиг собрала все принадлежности, оставив только мольберт, и нехотя поплелась домой. У калитки, ведущий во внутренний двор, я развернулась к Кевину и с сожалением сказала:
- Твоя теория об уходящем поезде - полный бред, Кевин. Она не учитывает одного важного условия - человек, которому помогут купить билет и найти свой поезд, за чужим никогда бежать не будет.
Кухня, откуда доносился грохот, выглядела как неразобранный склад. Избыток посуды, которая магическим образом увеличивалась с каждым новым ребенком, уже не умещалась в шкафах и просто складывалась в горку прямо на столе. Два холодильника (как бы бодро это не звучало) были почти пусты, а дверцы шкафов свисали как литья на ветвях. Одно было полно всегда – плита, нагромождённая сковородками и кастрюлями еды на семерых членов семьи. Пространства почти не было: кухонная мебель, стол, окно. И если приглядеться и сосредоточиться на мельчайших деталях этой кухни, можно было заметить на шкафах мои изрисованные полотна. Единственное место, где я могла их хранить. Единственное место, куда не дотягивались жадные руки обывателя.
Я молча поздоровалась с Ив, рыщущей по всем полкам в поисках новой пачки кофе, потому что старая еще со вчерашнего дня была пуста. Высокая темноволосая голубоглазая женщина тридцати девяти лет. Выглядела она жутко пристойно для своего возраста и положения. В ней, казалось, все было устроено как нельзя лучше для матери пятерых детей. Идеальная (по нашим канонам) фигура, статный вид. И только лицо, покрытое морщинами, впалые скулы и тяжелый, потускневший взгляд, устало и печально разглядывающий тебя, говорили, нет, кричали об истинном положении вещей.
- Где же этот кофе? Я кажется видела вчера полную пачку, не могла же она испариться? Черт подери, не успеешь оглянуться, как все вокруг пропадает. Черная дыра какая-то, а не дом.
Я к тому времени наполнила стоящую на плите турку водой и высыпала пару ложек кофе из пачки, лежащей у холодильника. Увидев это, Ив, тяжело вздохнула и села за стол.
- Я с этим ребенком скоро голову потеряю, - сказала она, имея в виду моего брата, крики которого уже не на шутку доносились из спальни. 
- Не надо было тогда рожать, - безразлично бросила я, - сама все знала.
- Не начинай, Грейс. Ты же знаешь, я не люблю, когда ты так говоришь. Ты ничего не понимаешь, вот и злишься без повода.
- Неужели? И что же я не понимаю?
Она махнула рукой, не желая вдаваться в подробности, и, подойдя к плите, задумчиво склонила голову над туркой. Мы проходили это уже бесчисленное количество раз. У вас было такое, что вы разговариваете с человек об одном и том же в течение нескольких лет, но не можете никак прийти к какому-нибудь общему выводу? Такая, знаете, неспособность достучаться до сознания собеседника - не то, чтобы навязать свое мнение, а всего лишь остаться услышанным? То ли она не была готова принять мою правду, то ли действительно не понимала смысла моих слов. У меня все же оставалась надежда, что она хотя бы пыталась серьезно подойти ко все пройденным диалогам. Однако эта надежда угасала, с каждым разом становясь все меньше и меньше, и я практически была готова опустить руки в этой бессмысленной борьбе за объективность.
- Ты же знаешь, - начала она, опершись о столешницу, - мы с твоим отцом всегда хотели сына, и мы счастливы, что он есть, просто… просто это дается нам немного тяжелее, чем мы ожидали.
О счастье она всегда говорила с особой неуверенностью в глазах.
- Зачем?
- Ну как зачем? Ты такие глупые вопросы задаешь, честное слово, такое чувство, что тебе вовсе не двадцать лет.
Она скрестила руки на груди, и ее сонный взгляд упал на холодный, пыльный кафель. О чем она тогда думала? Явно не о нашем разговоре.
- Иди повесь одежду, она еще в машинке, я вчера не успела. За кофе я сама посмотрю.
- Я уже все повесила.
- Ты позавтракала?
- Да, - соврала я, потому что время завтрака предпочитала тратить на подготовку материалов для письма. И никто особо не вмешивался в то, что я ела и ела ли вообще. Не то, чтобы уровень доверия в моей семье переваливал через края, а скорее им просто-напросто было плевать, и поэтому они довольствовались такими односложными ответами. Мне в связи с этим тоже было плевать, поэтому в девяноста процентов случаев я просто кивала на любой их вопрос.
- Ты сегодня учишься?
- Сегодня вторник.
- Правда? Я думала, суббота. Работаешь?
- Да. 
Она кивнула и, поймав краем уха шипение поднимающегося кофе, выключила плиту, налила напиток в кружку и с горечью в глазах взглянула на мои наручные часы.
- Надо бы остальным приготовить что-нибудь.
- Я все приготовлю, садись, пей свой кофе. 
Я достала кастрюлю, насыпала вполовину овсяных хлопьев, залила водой и поставила вариться. Следом вытащила сковородку, обжарила с обеих сторон дюжину тонких ломтиков хлеба, обмазала часть плавленым сыром, положила помидоры, листик салата и накрыла вторым куском, остальные оставила для варенья. Черт возьми, неужели этот процесс проходил каждое утро? Представить сейчас не могу, как сильно мне тогда хотелось вылить эту кашу на голову Ив, которая осторожно втягивала горячий кофе и теребила в руке фантик от конфеты, наблюдая за трясущимися от ветра листьями гардении.
И все вокруг было до тошноты непринужденно и молчаливо. Как в каком-нибудь заводском департаменте, где каждый выполнял свою работу, и никто не смел лезть за станок своего коллеги. 
- Надо заплатить за счета, у тебя же есть деньги?
- Перестань вытягивать из меня деньги, ты же знаешь, что я коплю их на учебу. Заплатишь в конце месяца.
- А так можно?
- Можно. Накрой на стол, не забудь выпить таблетки, только перед этим позавтракай, я после учебы на работу, буду поздно, до полудня никуда не уходи – сегодня проверка показателей, и, кстати, ты же помнишь…
Я хотела спросить, помнит ли она про мои вступительные экзамены в конце весны, но вовремя спохватилась и сдержала вопрос при себе. Ив не могла сохранить в голове время принятия антидепрессантов, которые вот уже который год мозолили ей глаза. Про мои экзамены она не вспомнила бы, даже если бы я установила эту запись на повтор и встроила ей в сознание. Она по-детски объясняла провалы в памяти побочным эффектом лекарств, а мне каждый раз хотелось расхохотаться ей в лицо. Лучше бы она прямо и без всяких паршивых обиняков заявляла: «Мне плевать! Плевать на все, что вы говорите, поэтому я даже не буду стараться это запоминать!»
Услышав из гостиной шум поднимающегося с дивана Алика, я второпях выбежала в сад, забрала мольберт и, убедившись, что он к тому времени успел добраться до ванной, занесла его наверх в комнату.
Алика трудно было не разозлить. Помимо пива и сигарет, этот человек содержал в себе бесчисленное множество раздражителей, которые срабатывали ежесекундно с того момента, как он тяжело поднимал свои старые веки и встречал новый день. Одним из таких раздражителей было непосредственно мое «хобби». Он до самой глубины своего захолустного, прогнившего злобой сердца не мог терпеть все эти «детские забавы, рисунки», всю эту «ерунду, которую я называла искусством, особенно пропахшие льняным маслом тряпки и заляпанный пол в гостиной». И каждый раз, когда перед его глазами появлялся мольберт, который он в силу ограниченности своей лексики называл «чертовым куском дерева», он не упускал возможности стукнуть по нему своим грязным ботинком. 
- Ты могла бы заняться чем-то полезным, найди себе нормальную работу, помешалась на своих картинах как сумасшедшая, - говорил он мне каждый раз, когда напивался и заставал меня в гостиной за работой. - Твои картины нас не накормят на старости лет. И что это вообще за картины-то такие? Только зря деньги тратишь на краски. Это еще хорошо, что ты сама все покупаешь, просила бы у матери, я бы сразу все выбросил на свалку, благо она недалеко от нас. 
Он-то от свалки и вправду недалеко ушел. Однако я была беспристрастна ко всем его выходкам. Впитывала как губка, возмещая свою обиду на сломанных кисточках, ободранных ногтях и искусанных пальцах. Этот человек не стоил и капли моего внимания. Он был одним из тех, кого я даже не пыталась переспорить. Даже сейчас, чтобы решиться объяснить ему примитивные истины, придется опуститься до такого же примитивного уровня мышления, как у приматов, хотя даже они будут способнее. Хотя, если уж честно, я была уверена, что его болтовня оставалась всего лишь болтовней, а не чем-то большим, и трогать мои вещи он не решился бы, если только под дулом пистолета ухитрился бы, хоть и не без удовольствия, сломать пару кистей.
- Люси, - обратилась я к младшей сестре, демонстративно собирая в сумку тетради, - идите завтракать, и после обязательно приберись на кухне.
- Ну почему я?
- Потому что, солнце, я ухожу, вставай.
Все эти утренние любезности давались мне с нескрываемой тяжестью. Усталость и недосып портили мне настроение еще до того, как я просыпалась, поэтому единственным страстным желанием в такие ранние часы было молчание. Мне, если честно, хотелось просто зашить себе рот и не произносить ни звука, но плохое настроение или еще какие-либо глупые причины не могли быть перенесены на общение с сестрами.
Я на самом деле терпеть не могу людей, которые, оправдываясь тяжестью дня, позволяют всяким паршивым грубостям вырываться из них не менее паршивого рта. Любое влияние на другого человека должно создавать соответствующего рода обязанности, иначе стоит запретить возможность контакта друг с другом во избежание побочных эффектов типа переживания, разочарования и всего негативного, что может оканчиваться и не оканчиваться на «вания». 
- Я успею собраться в школу?
- Конечно, успеешь, Ева тебе поможет.
Люси тяжело поднялась с кровати и, потирая сонные глаза, вышла из комнаты. 
- Ну что вы разорались тут?
Светлая макушка Евы мелькнула между одеялом и подушкой и также быстро скрылась обратно.
- Ева, вставай и помоги своей сестре.
- Не хочу, - раздалось из-под тяжелого одеяла.
Эта девочка даже в сорокаградусную жару тряслась от холода и натягивала на себя теплые кофты и носки. Есть такие люди, которых невозможно согреть. То ли плохая циркуляция крови, то ли высокий уровень чувствительности, но им очень тяжело дается борьба с низкими температурами. Особенно страдают руки – леденеют до самых кончиков, окрашивая ногти в иссиня-черный цвет. Зима для них самая настоящая обитель смерти.
Есть другие люди – те, кто садится в ванной, прильнув головой к холодному кафелю, направляет на себя струю кипящей воды и, глядя, как тело покрывается красными пятнами, дрожит от холода. У таких людей мерзнет вовсе не тело.   
- Ева, пожалуйста, - настояла я, - хотя бы раз выполни мою просьбу без ссор.
- Боже, когда мне уже дадут выспаться? – Она встала и нехотя поволокла свое сонное тело в ванную. - Поскорее бы ты уже поступила.
- Спасибо.   
Я второпях натянула на себя широкую рубашку, штаны и, захватив сумку, взметнулась в прихожую, надела ботинки и вылетела из дома, бросив напоследок:
- Заткните вы уже этого ребенка, черт подери!
И только на лице Ив эти слова оставили грустный отпечаток. Но не столько от того, что эти мысли рушились на нее изо дня в день со всех сторон, сколько от того, что она их, к сожалению, разделяла.

***
 
Я любила своего брата, честное слово, по-настоящему любила. Никто, наверное, не испытывал таких искренних чувств к нему, как я. Но я до бешенства не могла терпеть причину, которая сподвигнула родить его. Это глупое оправдание, которым руководствовался Алик всякий раз, когда понимал, что денег может не хватить надолго, никоим образом не умещалось в моей голове. Положение, в которое он нас втянул, казалось мне самым абсурдным, постыдным и совершенно непонятным. Какой идиот вообще придумал понятие долга, морали и прочего дерьма, из-за которого люди живут как завербованные?!
Я думала об этом, проходя мимо автобусного депо, где собирались покурить водители, и надеясь, что, хотя бы в этот раз они не станут шутить свои вонючие и тупые шутки. Иначе я бросилась бы на них как с цепи сорванная, честное слово.
  Мне кажется, это особого рода невроз – когда сам факт существования в этой семье оставляет в тебе психологическую травму, из-за которой твое бессознательное выдает симптомы в виде раздражительных нападений на чужих людей. Мне об этом говорила Люси. Не знаю даже, насколько это может быть правдой.
Все дело было в том, что такой опрометчивый, слепой поступок не принес ничего хорошего, на что вообще можно было надеяться. Денег на жизнь почти не оставалось, в рацион входила скудная, простая пища, одежду сестры донашивали за мной, лишь изредка позволяя купить себе что-то новое.
Алик, видимо, решил тогда кормить нас своим достоинством, черт бы его побрал! Заказы в кондитерской медленно сходили на нет, и мы должны были умереть с голоду.
Но больше всего в этой нелепой ситуации раздражало, а может даже, расстраивало то, что он и на секунду не подумал о семье, которую обещал защищать от любых невзгод. И от всего этого меня уже тошнило.
- Ты выпила таблетки? – Спросил Кевин, выскочив рядом.
- Черт! - Выкрикнула я. – Нет, конечно, забыла во всей этой суматохе.
Мои запачканные краской руки остались тяжело висеть на шее, и я добавила:
- Что теперь делать? Я не хочу возвращаться. Там наверняка Алик сидит на кухне, сразу же начнет говорить, какая я тупая.
- У тебя разве нет запасной пачки в сумке? Ты, кажется, вчера не вытаскивала ее.
- Точно.
Я уже говорила, что Кевин знал меня намного лучше, чем я сама. И это порой очень сильно выручало.
Я опустилась на тротуар, открыла огромную тряпичную сумку, в которой можно было уместить какого-нибудь животного, немного порылась на самом дне и вытащила, наконец, наполовину полную пачку таблеток. Запила все это дело водой, которую, к удивлению, никогда не забывала брать с собой, и теперь уже спокойно двинулась дальше.
Я молча завернула на широкую улицу, которая каждый раз поражала своим развороченным видом. Фасад домов просто уничтожал любую мысль о гармонии и эстетике – абсолютный хаос в сочетании цветов, материалов и форм. Складывалось впечатление, будто эти дома были построены из того, что успели нарыть в ближайшей свалке. Деревянный балкон, первый этаж из заплесневевшего кирпича, второй – не прикрытого гипсокартона, с пустыми щелями в некоторых местах, кровля состояла наполовину из черепицы, наполовину из дерева. Я порой сомневалась, были ли вообще под крышей стропила, или кровлю клали без особого беспокойства за будущую жизнь жителей. Слово «реконструкция» властям была не особо знакома. А если была, то касалась скорее центральных зданий, мимо которых им приходилось проезжать, а окраины и пригород, видимо, считались и без того отремонтированными и оснащенными районами города. Полные кретины, что сказать.
- Ну и зачем ты открыла эту тему с Ив? – спросил вдруг Кевин.
- Потому что я все еще хочу донести до нее банальные истины.
- Зачем? Ты можешь хотя бы себе объяснить, зачем ты это делаешь? Ты же видишь, что она не слышит твоих слов уже который год. Или ты надеешься, что к ней придет озарение, если начинать день с выяснения отношений?
- Меня все это злит, и я просто…
- И ты просто вымещаешь зло на ней, потому что она и есть источник твоих раздражений и нервных переживаний. Не нужно быть гением, чтобы заметить это. Ты такая наивная, Грейс, честное слово. Не понимаю, откуда в тебе это качество. Ты действительно думаешь, что можно заставить человека отказаться от своих взглядов какими-то пустыми обвинениями? Да он пока сам не изучит свои грабли, он никогда не перестанет на них наступать, понимаешь ты этого или нет? Пока человек сам не увидит и не признает свои ошибки, ты ему никогда и ничего не докажешь.
- А что бы ты посоветовал делать, а?
- Я бы посоветовал делать то, что ты и так делала каждый раз - не обращать ни на что внимания.
- Этот пассивный протест уже надоел, Кевин. Игнорирование - это не выход из ситуации. Сколько бы ты не игнорировал людей, они все равно будут напоминать о себе каждый божий день, пока, наконец-то, ты не обратишь на них внимание. Но они получают внимание и даже не ценят его. Разве люди не должны прислушиваться друг к другу?
- Грейс, она находится в депрессии третий год. Думаешь, она может слушать кого-нибудь помимо голосов в своей голове?
- Не я загнала ее в эту депрессию, так почему мне приходится с этим возиться?
- Ты предлагаешь бросить все на малыша? – Усмехнулся Кевин, отчего раздражение еще сильнее разрослось по воздуху.
Я вздохнула, скрестив руки на груди, а он вдруг выскочил передо мной, остановив на перекрестке, и посмотрел в мои мокрые глаза, лежащие под напряженным, наморщенным лбом.
- Что?
Он все молчал, облизнув высохшие губы, и только хотел открыть рот, как мимо на всех скоростях промчался грузовик с молочной продукцией, спешивший, видимо, в какой-нибудь продовольственный магазин.
- Знаешь, почему ничего не получается? - Спросил он, наконец, проведя машину сосредоточенным взглядом. – Потому что все, что ты делаешь, - это всего лишь переминаешь результат ошибки, которую уже не исправить. Ты можешь бесконечно долго размышлять о своем прошлом и о допущенных ошибках, но, во-первых, это не изменит ровным счетом ничего, а, во-вторых, ты будешь неправа. Ошибок не существует. Любое предпринятое тобой действие надо оценивать не с той позиции, в которой ты находишься сейчас, а с той, в которой была в момент принятия решения. И я уверена, что тогда этот выбор имел для мамы какой-то смысл и был единственно-верным, а значит и правильным. И спорить сейчас о последствиях бессмысленно.
- Я просто не хочу, чтобы это повторилось снова…
- Не надо, - прервал меня Кевин, - растрачивать себя на людей, которым все равно, Грейс.
- Нет ничего хуже безразличия, - сказала я то ли в упрек, то ли в поддержку.
- Вот именно. Тебе ли не знать?
На учебу я, конечно же, не пошла. Никто и не догадывался, что мне эта учеба не сдалась никоим образом. Никто моей жизнью и не интересовался, чтобы ненароком об этом догадаться. На полпути я села в автобус и поехала в художественную школу. Общий курс я уже давно прошла, а затем стала периодически посещать дополнительные занятия в мастерской, чтобы развиваться во всех направлениях и, конечно же, исправлять недочеты. Меня хлебом не корми, дай выслушать наставления преподавателя.  Кстати говоря, занималась я у одного из самых лучших художников города. Это был высокий пожилой мужчина с поседевшей и облысевшей головой и бесконечно уморительными шутками о своей молодости. Я обожала слушать, как он на спор с женой переодевался в женщину и ходил по домам на новый год, или как она оставляла его голодным, если он не приносил домой два-три запланированных эскиза. Она, к слову, тоже преподавала в этой школе, и вместе они казались идеальной парой. Глядя на них, я желала с такой же пылкой страстью отдаться искусству, как два влюбленных старика, зарабатывающих копейки, но даже не думающих бросить свое дело. Мне казалось, что эти чудаки были единственными трезво мыслящими людьми в моем окружении.
Мастерская, в которой мы работали, была размером с крысиную нору. Парты располагались практически сплошными рядами, свет падал только с одной стороны, мольберты не помещались даже между партами и стеной, и все внутри казалось до того потрепанным и использованным, что в вечернее время это место могло сойти за кладовку, нежели мастерскую художников. Администрация не очень-то и хотела жаловать деньги на расширение, ведь мы платили за занятия совершенно символическую сумму, а их такой расклад событий не устраивал. Паршивые скряги.
Но никто и никогда, к удивлению, не жаловался. Заляпанные красками стулья, столы и пол, пожелтевшие гипсовые бюсты, потрескавшиеся кувшины и облупленные фрукты для натюрмортов все же были лучше, чем ничего. Это и проверяло художников на вшивость, скажем так.
Однако скромность помещения порой обязывала меня терпеть надоедливую навязчивость остальных учеников. Вот, например, в тот день какой-то парень, имя которого меня не интересовало, да и он сам не вызывал никакого желания открыть диалог, спросил меня, когда я поправляла контуры работы мякишем хлеба:   
- Это что ангел?
- Да, - ответила я, не повернувшись.
- Страшный такой.
- Что, прости?
Я просто терпеть не могла, когда судили незаконченную работу. Какие вообще должны были быть мотивы лезть в чужую работу и критиковать ее, когда свой лист пустовал как чистое небо. Небо и то окрашено в голубой. Да и парень этот вывел меня из себя своей показной напыщенностью, и я практически была готова стукнуть его чем-нибудь тяжелым и острым.
- Я еще не закончила, к твоему сведению, - добавила я спокойно, убедившись, что такие люди не стоят моего внимания.
- Он очень черный. На фотографии он совсем другой, - продолжал он.
- Ты так думаешь, потому что никогда не рисовал пастелью.
На самом деле ему просто не хватало мозгов понять, что я рисовала на черной бумаге, поэтому хочешь-не хочешь, ангел вышел бы темнее, чем на фотографии.
Услышав наш разговор, преподаватель поспешил прийти ко мне на помощь. Он всегда говорил, что любит меня по одной элементарной причине – я молчу и занимаюсь делом. Мы с ним работали вместе вот уже третий год, поэтому никого ближе мне пока не удалось найти. 
- Хорошо, Грейс, добавь немного света на лбу и хорошо. Эх, - вздохнул он, присев рядом, - это все от пастели. Многое от нее зависит.
Кажется, от нас вообще ничего не зависит, подумала я.
- Но я уверен, - продолжил он, еле как расхаживая между парт, - когда-нибудь ваши картины будут висеть в Лувре, Эрмитаже, а обо мне будут слагать легенды, как об учителе великих художников. Главное – пишите! И ты, Грейс, - обратился он ко мне, легонько схватив за плечи, - пиши, главное – пиши! Одна великая работа может стоять тысячи попыток! Искусство - это, в первую очередь, самореализация. Пока вы не отдадите себя всего своему делу, будут только попытки, и никакого результата.   
Он произнес это торжественно, манерно, горделиво, словно в эту самую секунду пытался внушить нам веру в себя, заполнить мотивацией и бросить в самую пучину мира искусства. 
- Вот ты, Грейс, ты закончила море? Покажи мне.
Я послушно вытащила из сумки лист бумаги размера А3 и положила на стол. Преподаватель долго и внимательно всматривался в картину.
- Здесь что-то не так.
- В каком смысле? – Робко спросила я.
- Смотри, видишь, - он указал на середину, - здесь оно такое мрачное, как будто ты утопила кого-то, а у берега оно крайне спокойное, хоть у тебя и бушуют волны на заднем фоне.
Я не нашла ничего, чтобы ответить.
- Послушай, Грейс, это неправильно. Я смотрю на картину и вижу огромное количество сомнений. Ты как будто пишешь, пишешь и в какой-то момент сомневаешься, правильно ли? Здесь сразу и замечается все. Ты слишком зажата, моя девочка, не надо. Не закрывайся. Поймай эмоцию и пиши ее, пока не допишешь. А потом и суди, правильно ли это. Если нет, начни заново. Но это никуда не годится.
Он взглянул на мое напряженное, задумчивое выражение лица и, убедившись, что мне нечего сказать, встал. Напоследок он объявил о том, что школа организует поездку в Италию для ознакомления с культурным достоянием страны.
- Прогуляемся по галереям, музеям, посетим несколько городов. Италия, дорогие мои, живопись, Эпоха Возрождения! Что еще нужно для счастья-то? Но поездка будет осуществляться за ваш счет, потому что у школы нет таких средств. Это будет стоить около 2000-2500 долларов. Сообщите мне свое решение до конца месяца, чтобы оформить документы и прочую ерунду. А теперь живо за работу!
Выжатая после трех часов письма, я отправилась на работу – во все тот же продовольственный магазин дяди.
- Боже, Грейс, во что ты вырядилась? – Этим вопросом встретила меня кузина.
К двадцати семи годам она осталась все такой же маленькой, хрупкой девушкой с огромным, жирным, непереносимым эго и самомнением, которые ни в какие ворота не упирались и которые она так жадно демонстрировала на отношении к окружающим. 
- Не могла что-нибудь поприличнее надеть?
Я знаю, что в просторах социальных сетей и социальных групп ходит огромное количество язвительных шуток о людях маленького роста. «Комплекс Наполеона», например, и остальная психологическая ерунда, находящая в нас какие-то типичные патологии. Когда мое сознание еще не было отделено от общественного, мне казалось, что шутки о других людях придумывают те, кто с ними сталкивался, но за рамки безобидной выдуманной истории ничего не выходит. Затем я начала замечать, что каждую шутку кто-нибудь да поддерживает. А если шутка понятна двум и более (незнакомым) людям, то вот вам моя теория – это и не шутка вовсе, это чертова характерная черта нашего общества. Проводи здесь эксперименты – не проводи, но если два человека с разных концов мира понимают друг друга, как никто другой, то обязательно найдется третий – между ними, а затем четвертый, пятый, сотый, тысячный и далее. Если не это «тонко» намекает на общность нашей природы, то я уж тогда не знаю, что.
Короче говоря, я думаю, вы поняли, что моя кузина имела, болела, страдала, практиковала и развивала «Комплекс Наполеона». Это заметил бы даже слепой. 
- Какая разница, в чем я? Главное, что я здесь.
- Ты одеваешься как ненормальная, честно.
Я стояла в широких темно-коричневых штанах, свободной молочного цвета рубашке и ботинках на толстой подошве – единственное, в чем мне было по-настоящему удобно и от чего я не отказалась бы даже под дулом пистолета.
- Одежда – это последнее, что меня беспокоит.
- Ты просто ничего не понимаешь. Люди судят о тебе по одежде. Вы сейчас все так помешались на мозгах, что не успеваете следить за своим внешним видом.
- Кто «вы»?
- Вы, - повторила она, скинув рукой в сторону и, по-видимому, имея в виду людей, - современное поколение. Книги читаете постоянно, одеваетесь не пойми, во что. Как будто нарыли что-то в шкафу и сразу вышли на улицу, даже в зеркало не посмотрели.
- А причем тут вообще книги?
- А при том, что в книгах ваших написана всякая ерунда о свободе слова и мысли. «Делай, что хочешь», «думай, как хочешь» и прочее. Вот вы так и делаете.
- Разве это плохо?
- Конечно, плохо. Вы же не одни живете. Вокруг вас люди есть. Вспомните об этих людях сперва. Что они о вас подумают?
- Степень твоей зависимости от общественного мнения переходит все грани разумного.
- Грейс, ты ведь не самая умная, правда? Прекращай так со мной разговаривать.
Она всегда злилась, стоило мне использовать слова, которые казались чуть сложнее примитивных. Для нее это был сущий кошмар – ответить не хуже сказанного и не ударить в грязь лицом, в то время, как словарный запас ее мог уместиться в обычную школьную тетрадь.
- Да и вообще, я не завишу, зависю, завиш… мне все равно на общественное мнение. Я просто не хочу, чтобы обо мне думали, как о каком-нибудь бомже.
- Почему о тебе должны так думать?
- Потому что моя сестра ходит как бомж. Даже стыдно называть тебя сестрой.
- Ну тогда не называй.
- Так, все, больше не приходи в таком виде, - бросила она небрежно и скользнула мимо меня, чуть не задев плечом, но вовремя откинула его назад, видимо, чтобы бомж не испачкал ее модную кофту.
- Ты же не можешь запретить мне носить одежду, которая мне нравится?
- Конечно, могу, - ответила она, обернувшись на полпути к выходу, - я твой начальник, если не забыла.
- Да это же просто самовыражение. Ты же не серьезно?
- Это самовыражение мозолит мне глаза, еще спасибо скажешь, что я тебя в порядок привожу, - она обвела меня презрительным взглядом, томившим за собой особого рода радость – ту, которая появляется при осознании своего превосходства, - список дел на столе в кабинете, я поеду обедать, сейчас двенадцать, напиши мне, когда будешь уходить. Сегодня на приходе напитки, придется потрудиться. Пока.
Я тяжело вздохнула, представляя горы коробок, которые предстояло разобрать, и нехотя поплелась в кабинет за списком. Но больше всего меня расстроила моя кузина. До сих пор не могу понять, как устроено сознание людей, убежденных, что о других нужно беспокоиться больше, чем о самом себе. Или тех, кто считает приверженность к массе каким-то особым преимуществом. Я на самом деле проникалась жалостью к ней, ибо кроме собственного мнения для нее не существовало больше никакой правды. Она всерьез могла ошибаться и убежденно принимать свою ошибку за единственно верную мысль. Не была способна даже заглянуть за узкую ширму своего кругозора и оставалась в рамках недоразвитой мысли вот уже двадцать семь лет. Люси считает, что это последствия капризного воспитания. Мне кажется, виной всему – избыток денег и новые друзья-подлизы. В любом случае, к таким людям невозможно испытывать злость, только жалость, причем в самом ее жалком проявлении.
- Мам, ну отстань, прошу тебя, на улице середина мая, в кабинете даже кондиционер работает, ну мам, честное слово, хорошо, хорошо, я тебя понял, все, пришла директор, мне пора, люблю, пока, пока, пока мам.
Этот монолог раздавался по кабинету от программиста – еще одного узника нашей продовольственной тюрьмы. Он раскачивался на стуле, подперев лицо рукой и раздраженно сморщив лоб. Заметив меня, он по-детски засмущался, спрятал телефон в карман, поздоровался и снова принялся за работу – искать и налаживать проблемы, обновлять программное обеспечение и прочее, прочее, прочее, что было связано с чуждым мне миром компьютерных технологий.
Я бы, наверное, упустила эту сцену из рассказа, если бы так сильно не любила программиста. Я за всю свою жизнь не встречала ни одного такого же воспитанного, галантного и интеллигентного мужчину, и хочу, чтобы вы знали о его существовании. Ему было чуть больше тридцати, но выглядел он всегда на двадцать. Ухаживать за собой ему не стоило труда, словно слово «вкус» было прописано в его качествах еще задолго до рождения, одет был всегда до ниточки, туфли блестели даже в самый дождливый день, парфюм оставлял приятные нотки надолго после его ухода. Никогда не забывал положить в карман манеры и практически всегда держал грациозную осанку, выпирая грудь и приподнимая острый подбородок. В руках висел темно-коричневый кожаный портфель, а в сердце томилось крохотное пятно от заживающей неразделенной любви. Осталось добавить, что жил он с мамой, держал дома трех британских вислоухих котов и обновлял свою страничку на сайте знакомств каждые двадцать две минуты. Я словно описала начало романтической драмы, честное слово. Но на самом деле так все и выглядело в моих глазах.
- Мама спрашивает, надел ли ты теплые носки? – Спросила я, орудуя на столе кузины в поисках списка, чтобы как-то разгрузить засевшую после моего появления тишину. 
- Ох, Грейс, - он откинулся на спинку стула и развернулся ко мне, чтобы я могла вдоволь насладиться его отчаявшимся лицом, - ситуация перестает нести в себе хоть какой-то позитивный аспект. Вчера вечером у меня поднялась температура, буквально на полградуса, так она до самой ночи сторожила телефон, пытаясь уличить минутку и вызвать скорую помощь на случай, если мне придется плохо справляться во сне. Думаю, она расстроится, если я расскажу ей, что сижу в кабинете без шарфа. А ведь она действительно доверяет мне. Но не могу же я сидеть здесь в шарфе? Это ведь против всех правил рабочего дресс-кода. Я не могу позволить себе такую вольность, даже если такой опрометчивый поступок будет стоить мне здоровья и спокойствия мамы. Как ведь тяжело в этой жизни научиться находить золотую середину. Да что уж там, практически невозможно! На самом деле, этот протест – своего рода…
И он говорил, говорил и говорил о своих душераздирающих переживаниях все время, пока я находилась в кабинете. Болтливость была единственным его недостатком, и, как вы могли понять, я не особо вслушивалась в эту торопливую разволнованную речь. Особенно, когда мои попытки найти список дел безрезультатно увеличивались.
- Что ты думаешь, Грейс? Мне требуется мнение со стороны незаинтересованного лица.
- Эм, я думаю, тебе не стоит говорить маме, она, должно быть, расстроится.
- Но не будет ли это считаться ложью с моей стороны?
- Конечно, нет. Порой вещи существуют только в виде лжи, и это абсолютно естественно. Мамы чувствуют нашу боль в сто раз сильней и поэтому переживают за нас в сто раз сильней. Что бы ты там ей не говорил.
- Ты так думаешь?
- Наверное, не знаю, так многие мои знакомые думают. Тем более ты ведь не болеешь? Так и маме твоей не стоит знать никаких остальных подробностей. Так лучше, поверь. Скажи пожалуйста, ты не видел случайно, куда кузина положила список дел?
- Кажется, она никуда его не клала, она приклеила бумажку на монитор.
На компьютере действительно висела крохотная бумажка едко-розового цвета. Удивительно, что я не сразу ее заметила.
- Спасибо, - сказала я.
- Обращайся, - ответил он и развернулся к ноутбуку.
Наши отношения нельзя было назвать близкими и теплыми. Мы периодически обедали вместе, обсуждали новейшие разработки различных научных лабораторий и, как настоящая команда, пытались противостоять авторитаризму кузины, что у нас плохо получалось. Но мы не сдавались, подбадривали друг и друга и шли составлять очередную кампанию. Без него, наверное, было бы весьма тяжело переносить эту гниющую обстановку.

***

Я попала домой очень поздно, но несмотря на это, он был практически пуст. В гостиной сидела Люси, заваленная грудой учебников. В следующем году она собиралась поступить в университет, поэтому ни дня не представляла без подготовки. Чтобы Алик пустил ее учиться, ей необходимо было получить стипендию, потому что оплата пришлась бы ему не по карману. Более того, репетитора она тоже не могла нанять из-за крайне тяжелого финансового положения семьи, как это было со мной. К сожалению, Ив и Алик не подумали, что дети в скором времени вырастут и попросятся «во всякие ненужные университеты и институты», они вообще не предполагали, что детям свойственно что-то просить. Такое вот ироничное положение.
- Где все? – Спросила я ее, повалившись на диван.
- Мама с детьми уехала к дяде, а папа - к друзьям.
- Когда вернутся?
- Сказали, что будут поздно.
- Так и получится, кузина заболтает Ив, а Алик так напьется, что только к утру и приедет. 
Люси никак не отреагировала на мои слова, только сжала губы от недовольства, поэтому тишина залила весь дом, позволив раскатам грома властвовать еще сильнее и слышнее. Пока я изучала кривые изгибы стен, она бесшумно перелистывала учебники. И было в этом спокойствии особая прелесть.
- Так тихо, - сказала вдруг Люси, искривив уголки рта в улыбке.
Я кивнула, и наслаждение пронеслось по телу, как шумная река вдоль подножия гор.
- Как твои успехи? – Спросила я Люси, сидящую в небрежной, искривленной позе.
Если честно, все, что мне хотелось делать после работы, - лежать и молча визуализировать. Открывать рот и произносить какие-то звуки было слишком сложно. Но я видела, с каким напряжением и сомнением она изучала эти толстые потрепанные учебники, и я знала, что ей хотелось поговорить. Человеческая поддержка, как маяк в бушующем океане мнительности и страха, спасает людей даже в самых безнадежных ситуациях. Отсутствие такой поддержки со стороны родителей практически обязывало взять ее на себя. Не то, чтобы я была рада такому положению вещей, а скорее принимала это как должное, не смея отказываться, чтобы не обрекать их на то безрадостное состояние, в котором находилась сама.   
- Нормально, я распределила подготовку к экзаменам на неделю. Осталось отсортировать весь этот мусор и начать учить. Ты знаешь, я хотела у тебя кое-что спросить.
- Давай.
- Ты знала, что после отмены рабства некоторые темнокожие все равно возвращались к своим хозяевам?
Любознательности Люси не было предела. Она прыгала с одной сферы в другую, изучая все от корки до корки. И если вдруг задавалась каким-нибудь вопросом, то жизнь ее превращалась в неустанный поиск ответа. Поэтому я уже не удивлялась вопросам о рабстве, обнаружении пенициллина, происхождении человека, строении сознания, возможности реинкарнации и многому другому. 
- Я читала где-то об этом. Только уже на добровольной основе, - я подошла к открытому окну, откуда дул прохладный, предгрозовой ветер, и еле слышно моросил дождь, и потянулась. – А что им еще оставалось делать? У них ведь и дома другого не было, а у многих за время рабства сложились хорошие отношения с хозяевами.
- Я думала, они все хотели свободы.
- Понимаешь, - начала я ласково, опершись о подоконник, - мир ведь не искусственный. Я придерживаюсь того, что все, что нас окружает – субъективно. Особенно наши представления. И если для нас с тобой свобода – это некая финансовая независимость, для других – путешествия, то для некоторых рабов, может, свободой были хорошие отношения с хозяевами и возможность брать выходной. Такое положение вещей все же было лучше, чем неопределенность. Для них сам факт того, что они могли уйти куда угодно в какое угодно время, мне кажется, и было свободой.
- Все равно, тебе не кажется, что они как-то себя ограничивали?
- Возможно для нас это так и есть, но ведь мы говорим о совершенно разных временах и культурах, Люси. Не нам судить.
Уголки рта на лице Люси растянулись в горделивой улыбке, раскрыв этому вечеру две крохотные ямочки, не просто намекающие, а скорее кричащие о славном характере своей хозяйки.
- Ты такая умная.
- Я? Даже если для тебя это так, я бы свой «ум» с лихвой променяла на что-нибудь более полезное.
- Например? - Люси выпрямилась и вытянула шею, показав всю свою заинтересованность.
- Например, - задумалась я на секунду, чтобы ненароком не ляпнуть при сестре какую-нибудь глупость, - например, на способность читать мысли.
- Ну Грейс! - Недовольно протянула Люси. – Я ведь серьезно.
- Я тоже. Согласись, было бы неплохо сейчас понять, о чем я думаю.
- Ты? А разве ты не знаешь, о чем ты думаешь.
- Не всегда удается понять собственные мысли, Люси. А ты еще хочешь разобраться в мыслях рабов после колоссального для всего мира исторического события.
- Но у тебя же это получается. Ты так легко рассуждаешь на разные темы. Откуда ты находишь все эти аргументы?
- Я всю свою жизнь только и делаю, что рассуждаю. И это не очень хорошо. Чем больше ты знаешь, тем больше расстраиваешься, потому что начинаешь смотреть на вещи иначе. Другое дело – дурачки. Их хлебом накорми – уже довольны, и даже не поинтересуются, почему хлеб черствый. А еще дурачки поступают в университеты, как ты, и пыхтят годами над учебниками, - добавила я в шутку, пройдя мимо сестры на кухню за стаканом воды.
- В смысле? Грейс, замолчи пожалуйста, я хочу поступить в университет, хочу отучиться и найти нормальную работу.
- Ты не хочешь учиться, Люси, поверь мне, серьезно, к чему это? Подожди пару лет, определись с желаниями и поступи туда, куда ты сама хочешь, а не куда заставляют родители. Куда ты так спешишь-то? Тем более, - мое лицо искривилось в пренебрежительно-сомнительной гримасе, - юрист? Этих юристов пруд пруди по всему миру. Ты правда хочешь учиться на юриста?
- Мне нравится юриспруденция, - робко бросила Люси.
- Но это не то, чему ты готова посвятить свою жизнь, разве нет?
Люси поникла головой и задумалась. 
- Раз уж ты такая умная, почему сама учишься на политолога?
- Потому что в свое время, дорогая, не было человека, который объяснил бы мне, что к чему. Ко второму курсу ты проклянешь абсолютно всех, запомни мои слова.
Я оставила стакан на столе и обессиленно упала на диван.
- Вот ты любишь говорить мне о том, что не делать. А что мне тогда делать? Ты критикуешь мое решение, но не даешь никакой альтернативы.
- У тебя уже есть альтернатива, ты просто не хочешь ее принимать, потому что знаешь… 
Я внезапно подскочила и выбежала во двор, где под навесом висело постиранное белье, собрала все второпях, забыв снять прищепки, и вновь забежала домой.
- Знаю что? – Переспросила Люси.
- Потому что знаешь, что твои возможности и условия тебе не позволят ее принять.
- Я не вижу противоречия.
- Здесь нет противоречия, - беззаботно бросила я, разбирая вещи в разные стопки, - просто если бы ты приняла эту альтернативу, возможно, тебе удалось бы подстроить возможности и условия под себя. Думаешь, я занимаюсь картинами, потому что того хотят Ив и Алик? Нет. Этого хочу я. Конечно, я не могу быть уверена, что у меня все получится. Но я, по крайней мере, буду пробовать, даже если они захотят и этого меня лишить.
Не получив никакого ответа, я поймала недовольный взгляд сестры, падающий на кучу белья, которую разбирала с присущей мне сноровкой.
- Когда ты начнешь называть их «мама» и «папа»? – Выпалила, наконец, Люси.
Я сжала скулы, чтобы не рассвирепеть и не накинуться на сестру как каждый раз, когда она задавала ей этот ненавистный вопрос. Единственное, что я не могла терпеть в характере своей сестры – так это недальновидную простоту, которая как ширма становилась между ней и миром и не позволяла рассудительно подходить к оценке вещей. Но что она могла поделать, если с самого детства ее сознание невольно помещали в рамки, которые теперь ограничивали силу ее мысли?
- Сомневаюсь, что этот день настанет, - выдохнув, ответила я и унесла первую стопку вещей в спальню родителей.
- Как ты можешь такое говорить? Они ведь нам жизнь подарили, Грейс.
- Жизнь?! – Воскликнула я, бросив вторую стопку вещей обратно на кресло. – А я просила эту жизнь?! Я просила вот эту вот обнищалую в конец жизнь?! – Я обвела руками заваленную ненужными вещами, игрушками и пивными бутылками гостиную, насквозь пропахшую сигаретным дымом, так что даже круглосуточно открытое окно не могло проветрить крошечное помещение.
- Ну знаешь, не все рождаются в богатых семьях, здесь ничего не поделаешь.
- О каком богатстве ты вообще говоришь? Знаешь что, Люси, ты никогда не интересовалась, почему я не прочищаю трубы в ванной каждый раз, когда они засоряются?
- Что? Почему ты сейчас это спрашиваешь?
- Хочу узнать, интересовалась ты этим или нет?
Люси, не способная найти нить между темой нашего разговора и моим вопросом, отложила книги в сторону и бросила на меня недоумевающий взгляд.
- Нет, - ответила она. 
- А хочешь знать, почему я этого не делаю?
- Почему?
- Потому что не умею! Так вот если они не могли справиться со своими обязанностями и взять на себя банальную ответственность, то им не стоило браться за роль родителей. И деньги здесь совершенно не при чем!
На этом я вернулась к делам, совершенно спокойно, без излишней раздраженности, расставила вещи по местам и, бросив на часы безучастный взгляд, принялась наводить порядок в гостиной. Люси в то время покусывала нижнюю губу и изучала рисунок на заляпанном какой-то неизвестной субстанцией ковре. Прошло пару минут, когда она смогла разжевать услышанное и заметить мой силуэт, собирающий в углу комнаты мусор.
- Зачем ты это делаешь? – Спросила Люси.
- Они скоро вернутся, не хочу, чтобы это делала Ив.
Я все думала о том, стоит ли вообще наводить порядок. Спустя полчаса усердной работы, гостиная все еще выглядела как захолустная свалка, не говоря уже об остальных комнатах. Очищая один угол дома, я неизменно натыкалась на мусор в другом. Перемещая разбросанные по всем диванам, столам и стенам вещи в шкафы, комоды и кладовку, я находила их снова на прежнем месте. Это продолжалось беспрерывно, двигалось по злосчастному кругу, как любая моя мысль, не находящая опоры в пустом коридоре, которую качало из стороны в сторону, и я уже понятия не имела, в какой части света находилась и находилась ли где-то вообще. Ни в доме, ни в голове порядку было не ужиться. Но я не стала бы придавать значения даже метровому слою плесени, если бы Ив, в силу каких-то нелепых убеждений, заросших в ее голове с времен ее молодости, не бралась сбагривать эту свалку в кладовку в два часа ночи. Несмотря на всю неприязнь к своему положению, сострадание ко всем членам семьи не оставляло меня ни на минуту. Но сострадание это не было пропитано благими мыслями, даже самое поверхностное представление об этом сострадании опускалось ниже значения «ноль». Я принимала ее, как родинку под левым глазом или отсутствие ногтя на мизинце ноги, как что-то, что вызывало у меня несусветное раздражение, но что я не могла изменить. 
- Хочешь, я тебе почитаю? – Протянула вдруг Люси, обогрев мою душу. Я каждый раз с таким упоением слушала ее записи, неимоверно гордясь и удивляясь выстроенному слогу.
- Конечно, - ответила я, оставив мусор и присев на диван.
Она немного порылась в своих многочисленных дневниках и, наконец, открыла нужную страницу. Выпрямила спину и вытянула лицо в неземном одухотворении.
- Нам часто говорят, что мы изменились. Причем замечают это с великим осуждением, словно мы сами к этому причастны. Люди имеют право на изменчивость. И как бы изолированно мы не жили, мы меняемся. Заприте себя в комнате с заколоченными окнами, вы все равно изменитесь. Вы не перестанете отпускать что-то старое из головы и заполнять ее новыми мыслями. Это неизменно (каламбур), априорно по своей сути, и здесь нет ничьей вины. «Изменчивость одна лишь неизменна», - говорил английский поэт Шелли (муж той, что создала Франкенштейна) и был прав. Ничто не вечно, все подлежит изменению. Даже лист бумаги, лежащий в музее под стеклом с годами изменит свой возраст. И вряд ли мы подойдем к нему с требованиями объяснить, почему это он постарел. Ну как?
- Мне нравится, что ты использовала отсылку.
- Правда?
- Да. Такое непринужденное добавление сразу вызывает какое-то доверие. Люси, я не хочу на тебя давить, честное слово, но я читала твои рассказы, и когда я говорю, что вижу в тебе признанного писателя, я вовсе не выдумываю.
- Это тяжело…
- Знаю.
- Я не просто писательство.
- Я поняла, солнце, ты про Ив и Алика. Именно поэтому этот выбор должен остаться за тобой. Они твои родители. И ты их очень сильно любишь, несмотря ни на что. Но в первую очередь надо думать о себе. В любом случае, - добавила я, поднявшись и забрав пакеты мусора, - я всегда на твоей стороне.
Выбросив последний мусорный пакет в контейнер, стоящий в конце квартала, я с облегчением вздохнула и провела не безынтересным взглядом пар.
Газ, который мы выдыхаем, конденсируется и превращается в микроскопические капли жидкости, которые теперь становятся видимыми. Кажется, физика именно так объясняет этот процесс. Если бы с нашим душевным состоянием работали законы физики, я была бы безмерно счастлива.
Я включила музыку в наушниках и, нехотя волоча прогибающиеся под усталостью ноги, направилась к дому. Воздух после непродолжительного дождя давил своей небрежной духотой. Ночной мрак, расстелившийся вокруг вызывал у меня какое-то смутное беспокойство. Но связано это было не с никтофобией или любым другим навязчивым страхом перед чем-то неизвестным, а наоборот с некой расположенностью к этой тьме.
Я всегда норовила взяться за какой-нибудь ночной пейзаж, но в утренние часы это практически невозможно было сделать. Скорее всего потому, что такие картины требовали особо настроя, чтобы удалось уместить в скудных черно-серо-коричневых цветах всю глубину моих чувств, пусть и негативных, пусть и тревожных, но все же чувств. 
В такие моменты тишины, когда с виду я выглядела как сдержанный сгусток целомудрия, вопрос о поступлении в университет искусств не оставлял меня ни на минуту, донимая своими дотошными сомнения в успехе. Потом мое внимание переходило к навыкам, над которыми стоило усердно поработать. На возможности, которые каким-то нелепым образом поворачивались ко мне спиной. На время, ускользающее как песок сквозь раскрытую ладонь. На критерии поступления. Деньги. Работу. Художественную школу. Экзамены в университете. Семью. И наконец я размышляла о том, насколько правильно поступала, если в моих действиях, конечно, была какая-то правда. Все это клубилось в какую-то неясность и совершенно внезапно, в какой-то произвольный момент извергалось в виде слез. Знаете, когда вы идете по улице, лежите на диване, слушаете лекцию, смотритесь в зеркало в примерочной, и вдруг - какая-то мысль, какое-то слово, и вы уже вытираете мокрые от слез щеки, сами того не замечая, что именно с вами произошло. 
Я остановилась посреди темной улицы, прислушалась к кричащим в наушниках словам британской группы Hurts, вздохнула и посмотрела в самый конец квартала, где стоял мой дом, перед которым уже толпились сестры с братом и Ив. Ждали, пока Люси откроет им дверь.
No love, no light, no end inside,
And I am looking for a miracle,
And I am looking for a miracle,
But I hope, I pray, and I will fight
Cause I am looking for a miracle
Cause I am looking for a miracle…
Мой плей-лист всегда выдавал песню самым ироничным образом. За это я, наверное, и любила смешивать порядок. Никогда не знаешь, что раздастся в ушах. А потом вдруг начинаешь подпевать, приятно вспоминая все, что происходило с тобой, когда ты впервые познакомилась с этой песней.   
- Не нервничай, - сказал успокаивающе Кевин, появившись рядом под светом уличного фонаря, - это все музыка. Ты же знаешь себя, стоит послушать какую-нибудь особенную песню, как внутри все также по-особенному зашевелится, разве нет?
Я кивнула, проверила время на телефоне и пошла вперед. Время было уже за полночь, и я уже предугадывала, что зайду домой, меня свалят с ног крики детей, Ив даже не умудрится спросить, где я была, приготовит себе кофе, оправдываясь головной болью, и уйдет к себе в комнату.
Я с грохотом закрыла калитку, заперла ее на все замки и прошла в дом через заваленный металлоломом двор. Люси все еще разбиралась с экзаменационным материалом, Ева, разлегшись на диване, упиралась в голубой экран телефона, а самая младшая – Мия – сооружала какой-то замок из разбросанных снова игрушек.  Ив стояла у плиты над туркой, младший братик волочился под ее ногами, играя с бубончиком на тапках. Бедный мальчик за два года умудрился поглотить столько микробов, сколько ни один взрослый человек за всю жизнь. При виде меня он мило обнажил свои крохотные зубки, неуклюже поднялся на ноги и побежал ко мне.
- Привет, малявка.
Я подняла его на руки и, взглянув на то, с каким безразличием Ив смотрела на закипающий кофе, вернулась обратно в гостиную, где, к удивлению, царила тишина, и оставила малыша возле Мии.
- Ева, - сказала я, - ты сделала уроки?
- Мне ничего не задали, - ответила та небрежно, не собираясь отрывать взгляд от телефона. 
- Ева, - я выхватила у нее мобильный, выпрямила ее ноги и села рядом. Еве было почти тринадцать лет. Именно тот возраст, когда любое неосторожное слово, любой неосторожный пример со стороны мог самым отвратительнейшим образом сказаться не только на ее взгляде на жизнь, но и на всем образе жизни. В таком возрасте дети наиболее восприимчивы к тому, что их окружает. А ничего хорошего на тот момент ее не окружало, - мне звонила твоя учительница. Ты провалила последние три контрольные по математике.
Ева закатила глаза и тяжело вздохнула.
- И что? – Спросила она. – Будешь теперь ругать меня за это? Все равно не поможет. Я не понимаю эту чертову математику, фигня какая-то!
- Я не собираюсь тебя ругать, но ты могла хотя бы попросить помощи, если у тебя с ней проблемы.
- Я просила.
- Боже, Мия, убери это!
Мия пыталась скормить брату какой-то вялый зеленый лист, который она нашла среди кучи игрушек.
- Откуда ты это вообще нашла, малышка? Люси, последи пожалуйста за детьми, пока я разговариваю с Евой.
- Грейс, не сейчас, я занята, - промямлила та, не поднимая головы.
- Люси!
- Ладно…
- Ты не просила у меня помощи, - обратилась я к Еве, - я бы запомнила.
- Я не у тебя просила.
- А у кого тогда?
- У нее, - Ева кинула хмурый взгляд на дверной проем, в котором появилась Ив с кружкой кофе в руках и пачкой таблеток. В комнате наступила тишина, которую не прерывали до тех пор, пока ее призрачный силуэт не скрылся за дверью гостиной. Дети провели ее взглядом и снова вернулись к своим делам.
Я неслышно вздохнула и посмотрела на Еву, которая по одному моему взгляду поняла, о чем я собираюсь спросить.
- Она сказала, что не понимает ничего и не знает, как объяснить.
- Ясно. В следующий раз приходи ко мне либо к Люси.
- Да зачем?! Грейс, отстань от меня, пожалуйста. Это не поможет. Если учитель не может объяснить мне всю эту математику, то как вы сможете это сделать?
- Ева, я не собираюсь объяснять тебе всю математику. Я подготовлю тебя к этой чертовой контрольной, ты напишешь на тройку и все.
- А потом учитель будет смеяться надо мной и сравнить с вами, - с комом в горле начала та, имея в виду меня с Люси, - в кого ты такая пошла, Ева? Вон, я помню, какие твои сестры были способные, как хорошо они учились. Им, наверное, должно быть стыдно за тебя. 
Я выкатила глаза, приоткрыв от удивления рот и даже на минуту не представляя, как такое можно говорить детям? Как вообще можно ругать детей за то, что они в чем-то допускают ошибки?
- Я не знала этого, - сказала я, - но мне абсолютно плевать, какие у тебя там оценки, ясно? Я не требую, чтобы ты знала математику на пять или еще какой-то предмет на пять. Если у тебя не получается, то это не говорит абсолютно ни о чем. Но я также не хочу, чтобы твоя учительница звонила мне и пыталась убедить меня в том, что ты на что-то не способна, окей? Ты способна. Не в математике, конечно, но способна. Поэтому если такое повторится снова, с ней буду говорить я, окей? 
- Окей, - бросила Ева, не понимая, почему я вдруг повысила на нее голос, и, забрав телефон, ушла в комнату.   
- А если папа узнает об этом? – Спросила Люси, убедившись, что Ева нас не услышит.
- Не узнает, не бойся. Давай сюда Марка, его нужно уложить. Ну все, все, хватит, малявка, не плачь, сейчас пойдем спать.
Попав ко мне на руки, малыш сразу же успокоился и устало прилег на грудь. Я стала качать его, глядя из окна в темный, мокрый сад.
Терпеть не могу эту чертову школу, думала я. Какие же там паршивые учителя. Зарывают в детях всякий энтузиазм. Сами не могут вызвать к своему предмету интерес, и сами ругают за плохие оценки. Когда люди поймут, что оценки - это не показатель знаний, и что каждый ребенок по-своему познает вещи, в этом мире идиотизма станет чуточку меньше.
- Люси, собирай все и уноси в комнату, Мия, иди ко мне, солнышко, пойдем спать.
Я отнесла малыша наверх, где Ив уже похрапывала под одеялом, уложила его в кроватку, поцеловала в холодный лобик и вышла, прикрыв за собой дверь.
В нашей комнате стояла кровать, два раскладных кресла, шкаф и крохотный столик. Люси осторожно легла в кровать, где уже спала Ева. Я уложила Мию в одно кресло, а сама приютилась во втором, прихватив с собой книгу Гёте «К теории цвета». Подсвечивая яркостью телефона, я жадно пролистывала страницы в надежде оттянуть момент сна, который уже норовил меня забрать. Единственное, что меня беспокоило – то, что я могу испортить себе зрение этими ночными чтениями. Да и вставать надо было уже через четыре часа, и я сомневалась, стоило ли вообще засыпать.
Мои мысли прервал грохот открывающихся ворот. Во двор заехала машина, кажется, задев железные бруски. Затем в доме раздались тяжелые шаги, которые, видимо, испугали Мию, и поэтому она прибежала ко мне. 
- Что такое, Мия? Ко мне хочешь?
В свои пять лет девочка еще не умела разговаривать. Когда Мии исполнилось три года, то все, что она могла делать, - это объяснять свои желания на пальцах, родственники не в шутку забеспокоились, что она может вырасти немой. Я пыталась разобраться с этой проблемой, даже возила к врачу, но те ничего толком не могли сказать, лишь советовали записать девочку к логопеду и уделять ей больше внимания. Но ни первое, ни второе не было возможно в силу финансовых и моральных проблем.
Поэтому Мия просто закивала своей маленькой светлой головой, так что кудри разлетелись во все стороны, и полезла ко мне в объятия. К тому времени в прихожей раздалось бурчание их отца и с грохотом открылась дверь в гостиную.
- Где все?! – Закричал он на два этажа, повалившись на диван. Мия робко сжала мое руку и прижалась ко мне еще сильнее. – Не смейте меня будить утром! 
Когда шум в гостиной утих, и все с облегчением отдались позднему сну, я никак не могла закрыть свои покрасневшие от усталости глаза. Прислушивалась и волновалась, как бы он не проснулся и не решил зайти к нам в комнату. Многие, точнее те, кто был знаком с нами, думали, что немота Мии связана с какими-то генетическими проблемами, которые сами толком не могли объяснить. Единственная я понимала, что причиной тому были страх и внутренние переживания сестры, которые однажды вселил в нее собственный отец. Случилось это в какой-то обычный день, когда он заявился к нам в комнату посреди ночи, пьяный в стельку. Разбросал все вещи из шкафа в поисках денег, разбудил всех детей и сломал ножку стола. Поскользнулся на чьей-то футболке, не смог сдержать координацию и повалился вниз. Кто бы смог тогда объяснить его недалекой голове, что это не Мия столкнула его, пытаясь побежать к Ив. Тогда он и пнул ее в живот от злости. Первые несколько дней никто в доме с ним не разговаривал. Потом все как-то вернулось на круги своя. Только иногда, замечая молчание Мии, дети вспоминали с каким ужасом провели ту ночь, а я до сих пор не могу выкинуть тот злосчастный день из головы. Вот и в ту ночь я не сомкнула глаз, чувствуя, как громко и неустанно билось сердце сестры.


***

Кевин застал меня в шесть часов утра в самой глубине пробуждающегося сада. Я сидела под густой ветвью вишневого дерева и пожирала сосредоточенным взглядом покрасневших от недосыпа глаз кончик кисти, скользящий вдоль бумаги. На фоне играла музыка австралийского певца Kyson, которого я слушала каждый раз, когда хотелось окружить себя умиротворением. Однако несмотря на это, пальцы дрожали от утренней прохлады, в висках стучало так сильно, словно внутри меня шли строительные работы, я хотела спать и уже жутко прониклась ненавистью к этому дню.
- Отложи пока кисть, - сказал он, присев у моих ног, - подумай над композицией, начнешь в другой день, сейчас ты слишком сонная для такой серьезной работы.
Работа была серьезная, потому что картину я должна была написать акварелью. Скажу вам честно, я не могла усмирить ее так, как матадоры не способны усмирить самых свирепых быков. У них и то шансов побольше, чем у меня. Техника написания акварелью сводила меня с ума. Она была до того сложная и неподатливая, что сама мысль о предстоящей работе уже казалась мне непереносимым грузом. До вступительных экзаменов оставалось совсем чуть-чуть, а я все еще не владела ею в совершенстве, хотя бы на уровне, близком к совершенству. И это меня очень сильно расстраивало, злило и раздражало. Я бросала картину на половине, рвала бумагу и сжигала ее дотла, чтобы не мозолить глаза бездарной работой. Сейчас мне кажется, что именно эта нетерпеливость и была причиной длительного застоя.
- Не могу, я обещала преподавателю сдать работу до конца недели.
- До конца недели еще целая неделя, ты эту картину за пару часов напишешь.
- За эту неделю столько всего может произойти. Боюсь, что я не успею. Еще у Ив день рождения в воскресенье, обязательно кто-нибудь заявится, будут мешать мне, уверена.
- Будешь делать ей подарок?
- Притворюсь мертвой, ей понравится.
 Бросила необдуманно я, потом закусила губу, задержав кисть в руке, посмотрела на него робким, виноватым взглядом и снова вернулась к работе. 
- Я не хочу отвлекаться, Кевин. Времени и так в обрез, поговорим как-нибудь потом, ладно?
- Не понимаю, куда ты все время спешишь? Тебе как будто не хватает двадцати четырех часов, и ты хочешь растянуть день, лишая себя сна.
- Куда я спешу? Кевин, ты правда не понимаешь? Это ведь так ясно. Хочешь немного фактов?
Я резко развернулась к нему непривычно строгим лицом, отчего в его глазах можно было прочитать неприятное изумление.
- Город Парадайс сгорел дотла за пару дней в прошлом году. Город, Кевин! Целый город, который годами строился и расширялся, не выдержал перед Калифорнийским пожаром. Собор Парижской Богоматери, который выстоял все войны и революции в период своего существования, чуть не пострадал во время реконструкции. За пару минут до самого основания был разрушен армянский город Спитак в 1988 году… Атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, гражданская война в Сирии, авария на Чернобыльской АЭС, крушение «Титаника», террористические акты в России, мне продолжать?
- К чему ты клонишь?
- К тому, что даже самое, казалось бы, несокрушимое мы можем потерять в любую минуту, Кевин. И себя мы тоже можем потерять в любую минуту. Неудачное падение навсегда лишает гимнастку звания чемпионки. Нелепая авария отбирает у профессионального бегуна его ноги. Художник теряет зрение, оперную певицу настигает рак гортани, ученый проживает последние годы с болезнью Альцгеймера, писатель остается закованным в психиатрической больнице, танцора парализует, а гитарист теряет слух. От этого не застраховаться. И уж лучше я лишусь той жизни, к которой стремлюсь и которой хочу жить, чем вообще не смогу ее достичь… или не успею, - добавила я шепотом, вслушиваясь в последние секунды Clear Air. 
- Ты всегда так радикально мыслила или что-то изменилось?
Я закатила глаза и церемонно развернулась к мольберту.
- Просто я принимаю вещи такими, какие они есть на самом деле, а не какими я их представляю. Мне бы тоже хотелось признать, что мне дадут поспать до самого обеда, что я могу неторопливо приниматься за картину, покупать красок, сколько захочу, что я обязательно поступлю в самый престижный вуз страны, если буду усердно заниматься, и что дело вовсе не в подготовительных курсах, которые стоят половину моей годовой зарплаты, что и без них меня будут оценивать наравне со всеми. Но я ведь понимаю, что это не так, Кевин.
- Главное, чтобы это понимание не ослепило тебя своей реалистичностью и не превратилось в оправдание твоих неудач, которые у тебя, конечно же, будут.
- Почему ты так говоришь?
- Потому что я принимаю вещи такими, какие они есть на самом деле, а не какими я их представляю.
- Перестань извить, Кевин, прошу, я с трудом укладываю все в голове, а ты внезапно появляешься и снова наводишь путаницу. Я просто хочу дописать эту картину, но из-за тебя у меня ничего не выходит. Все твои разговоры только и делают, что отвлекают меня…
- Если ты не можешь сосредоточиться на работе, то виной тому не я, Грейс.
- А кто же?
- Ты.
Безразлично протянул он, разлегшись на траве и закинув руки за голову. Пробивающиеся через листву лучи солнца ослепительным образом вторгались в эту теневую обитель и рыскали в поисках протянутой ладони. 
- Ты ведь сама отвечаешь мне. Не захочешь со мной разговаривать, и я уйду. Не стоит преувеличивать значение людей в своей жизни. Все намного проще, чем ты думаешь, потому что половина из тех, кого ты знаешь исчезнут при первой же возможности. Ты просто держишь их за поводок и притворяешься, будто они сами за тобой увязались. Но я не ухожу, потому что знаю, что ты хочешь со мной поговорить. Вот и сейчас. Расскажи мне о том, что тебя беспокоит.
- Ты о чем?
Я попыталась состроить беспристрастную гримасу, отчего щеки разгорелись еще большим волнением.
- Может, стоит немного подумать о проблеме, и она сама по себе решится? «Особенность техники психоанализа состоит в том, чтобы заставить человека самого решить свои проблемы». Чьи это слова?
- Фрейда?
Он кивнул.
- Это, конечно, крайне сжатое представление о его теории, но этого достаточно, чтобы решиться говорить самой себе не только то, на что ты знаешь ответ, но и то, что тебя пугает своей неясностью.
Сначала я неотрывно следила за его губами, потом бросила безучастный взгляд на некое подобие картины, стоящей передо мной, прикусила губу и, не дав никакого ответа, молча продолжила двигать кистью.
Умиротворение, плывущее по саду, протянуло нам руку и приютилось между небольшим мольбертом и моими нерешительными попытками высказаться.
- Знаешь, - начала я все-таки, откинувшись на тонкий ствол дерева, покрытый смолой по самый корень, - иногда во мне просыпается такое странное чувство, Кевин. Как будто в моей жизни что-то произошло не так. Принимаю душ, завтракаю, смотрю какой-нибудь фильм и вдруг внезапно приходит это осознание, ударяет в голову как дешевый алкоголь, а потом внезапно исчезает. И вот стою я под напором теплой воды, или вот здесь под тенью дерева и не могу никак понять, что произошло. Такое обычно происходит, когда мне нужно принять очень важное решение или перейти на новый этап в жизни. Знаешь, когда ты уже расставил приоритеты по полочкам, составил план действий и начал ему следовать, - здесь я провела вперед руками, как бы изображая путь, а взгляд как падал на мокрую траву, так с нее и не сходил, - безотказно, с полной отдачей. И вот на пару секунд в голове всплывает вопрос «а сможешь ли ты? Стоит ли? Надо ли тебе это?». Ты как будто начинаешь сомневаться в себе и понимаешь, что произошло что-то, что дало сбой в этой налаженной системе. Но что именно, ты понять не можешь. И тебе даже не у кого спросить совета. Просто живешь с этим тревожным чувством и дальше в надежде, что оно когда-нибудь исчезнет.
К тому времени, как я пылко закончила говорить о своих чувствах, от Кевина осталась лишь небольшая вмятина на земле и пару смятых листочков под ножкой стула. Я отчаянно вздохнула, опустив руки на колени, и заметила боковым зрением Ив, точнее ее силуэт, спрятавшийся за пожелтевшим тюлем спальни. Я знала, что она меня даже не замечает, смотрит наверняка на свои цветы и дожидается завтрака, чтобы выпить полюбившиеся антидепрессанты и снова лечь спать. Я уже привыкла к тому, что в нашем доме периодически вырастало призрачное тело, расхаживающее из комнаты в комнату. Крайне часто, задумчиво, но совершенно бесцельно. Ив обладала исключительной способностью отключаться от настоящего и беглым взглядом изучать узорчатый ковер в гостиной, словно ее не теребили пятилетняя дочь и двухлетний сын, требующие (или уже просто просящие) крохотной капли внимания. Вот и сейчас она смотрела в пустую даль, не реагируя ни одной мышцей на разрастающийся плач ребенка.
Когда я стала собираться, услышав в очередной раз шум посуды, доносящийся через открытое кухонное окно, сложно было не заметить пустой лист, по которому я пару минут назад усердно проводила кистью. Все мои попытки макнуть кончик в краску и начать утренний пейзаж не увенчались успехом, как и любая попытка убедить Кевина в том, что мне совершенно не требовался отдых. Потому что, когда я выходила из сада, услышала, что «из пустого мешка невозможно вытащить ничего, кроме самой пустоты».
- Ты в порядке? – Спросила я Ив, когда между делом заметила, с каким потухшим взглядом она следила за движущейся стрелкой циферблата настенных часов со стертой гравировкой.
Я стояла у плиты с малышом на руках и дожидалась, пока ломтики хлеба достаточно поджарятся. Она же сидела за столом со стороны окна, и свет, падающий с улицы, придавал ей еще большую бледность.
Ив дернулась от постороннего шума и еле заметно кивнула головой, опустив лицо к пустой кружке кофе. Каждый раз, когда я видела ее в таком приунывшем состоянии, мне зачем-то хотелось присесть рядом и выслушать все, что она готова была излить. Возможно, мне хотелось этого больше для себя, нежели для нее. Людям нужны люди. Людям нужно общение. И порой, казалось, ради минутной беседы можно было пожертвовать своими принципами. Хотя потом Ив открывала рот, и мое желание внезапно тухло.
- Ты на учебу сегодня?
Она задавала вопросы вовсе не из интереса, а скорее из осознания какой-то необходимости, обязанности. Это стало ясно с тех самых пор, как в наших с ней беседах, если их вообще можно было назвать беседами, циклично выскакивали одни и те же реплики, словно она забывала сказанное мной и торопилась выяснить это вновь. Однако чуть позже я поняла, что она просто не вслушивалась в мои слова, а машинально кивала, строя понимающее лицо. В моей голове даже мелькали мысли о таинственном дневнике, в котором она могла составить список вопросов для каждого ребенка и который могла прятать под одеждой, незаметно доставая в подходящий момент.
На самом деле это было жутковато – смотреть в ее стеклянные глаза и не видеть в них абсолютно ничего.
- Да. И завтра, и послезавтра. И до самой пятницы я на учебе. Это так тяжело запомнить?
- Не злись, я же не могу помнить о вас все.
- Действительно.
Стоит, наверное, сказать, что вот уже третий год она боролась с ужасающей депрессией. Рождение малыша подорвало ее душевное состояние, и психическая стабильность рухнула как карточный домик, оставив за собой нескончаемый шлейф уныния. Психотерапевт, казалось, был в отчаянии, не способный найти верного способа лечения, антидепрессанты, по мне, выступали фальшивой формальностью, буквально на пару часов вытягивающей ее из бездонной прострации, в которую она падала каждый раз, когда задумывалась о своих проблемах. А проблемы, кстати, о которых она не смела говорить ни при каких обстоятельствах, так и оставались в тени, в которой она их умело берегла. Вещи перестали приносить ей удовольствие. Жизнь перестала приносить ей удовольствие. Она превратилась в безжизненное тело – призрак, которого уже ничего не держало в этом мире, включая собственную семью. 
- Мне… я хотела, сказать… эм…
Мямлила я полушепотом у плиты, пока на кухню не забежала вся семья, сбив меня с ног и с толку. Разговор так и не состоялся. В очередной раз.
Я не стала долго задерживаться. Приготовила завтрак в окружении детей, завернула себе пару сандвичей, собрала вещи и, не забыв выпить таблетки, поспешила уйти. На выходе забрала торчащую из почтового ящика квитанцию, чтобы Алик ненароком не увидел эту круглую сумму и не запретил принимать душ каждый день (а такое случалось пару раз из-за особого вида мелочности), безразлично засунула ее в рюкзак, увеличила громкость музыки в наушниках и скрылась за ближайшим поворотом.
Seafret, бьющие по перепонкам, и влага, оставшаяся после ночного дождя, стиснула меня в своих неприятных объятиях и удушливо вела всю дорогу. Мои мысли кружились вокруг Италии, о которой я так и не смогла заикнуться, акварели, остающейся за пределами моих возможностей, приближающихся вступительных экзаменах, сворачивались в бушующий ураган и сносили с корнями спокойствие, которое я искусственно выращивала внутри, как прихотливое растение. Оно только и делало, что вяло под избытком окружавшей меня напряженности и суматохи, и даже таблетки оставались грустно сожалеть о своей неспособности помочь моему обмякшему энтузиазму. Я выходила из дома не то с облегчением, не то с опустошенностью. Знала только, что мое лицо кривилось в тошнотворной физиономии, пока я вслушивалась в мотивационные слова известных исполнителей.   
- У тебя все получится.
До сих пор не могу понять, настолько кстати Кевин появлялся рядом со мной. Бывало, ступал неслышно позади меня, стараясь не мешать ходу мыслей, рождавшихся по непривычному быстро, а потом вдруг выскакивал вперед, бросая какую-нибудь глубоко изученную фразу и ждал моей застигнутой врасплох реакции.
- Я не хочу думать об этом. Не хочу настраивать себя на положительный результат. Я всегда разочаровываюсь. Я постоянно строю какие-то неоправданные ожидания, а затем безутешно наблюдаю, как они разбиваются об острые выступы реальности. Уходи, Кевин, пожалуйста. Дай мне побыть одной.
- У тебя жутко глупые просьбы, Грейс.
- Почему это?
- Потому что ты и так одна. 
Ступать по узким коридорам университета было одним из самых неприятных моментов любого дня. Я с трудом волокла ноги к нужной аудитории, подпевая словам песни, чтобы заглушить раздражающий ропот студентов, а когда добралась, заняла место на самом последнем ряду рядом с окном с надеждой сделать пару набросков для натюрморта.
С однокашниками я не общалась, с кем-то систематически здоровалась, но друзей у меня не было. Мне это нравилось. Не приходилось лишний раз слушать о том, какая прекрасная была у людей жизнь. Я вообще предпочитала держаться подальше от общества, от дружеских компашек и в особенности от социальных сетей. Стоило мне увидеть, как какой-нибудь знакомый гулял по переулкам Италии или наслаждался концертом моих любимых исполнителей, то я впадала в уныние. Ничего не расстраивает так, как твоя никчемная жизнь на фоне беззаботных приключений знакомых. И даже факт того, что я прикладывала все усилия, чтобы хоть как-то приблизиться к той жизни, о которой мечтала, не позволял оправдаться. Я проникалась ужасной жалостью и сожалением к своему положению, и именно за это и винила себя.
В любом случае, даже если бы я хотела завести друзей, я просто-напросто не знала, как это делается. Самой сделать первый шаг я не могла, а ко мне и не думали подходить. Общительным человеком вообще очень тяжело быть, скажу я вам. Иной раз заходишь, например, в лифт, видишь там кого-нибудь и сразу глаза в пол. Не поздороваешься, не познакомишься, не задашь какой-нибудь вежливый вопрос. Боишься, как бы не выйти в их глазах каким-нибудь дурехой. Стоишь, как дерево, с этим неловким взглядом, неловкими движениями, неловкими мыслями. Начинаешь переживать, как ты выглядишь со стороны. А ведь это совсем чужой тебе человек. Думаешь, зачем тут переживать-то? Но нет, неловкие ситуации с чужими людьми заседают в голове сильнее. А ведь стоит всего лишь поздороваться! И все! Ты ведь и чувствовать себя будешь свободнее, потому что пропадет это ощущение пустоты, чувство, как будто ты забыл сделать что-то очень-очень важное.
Однако при всем при этом была одна неизменная, непреложная и даже святая вещь – комплименты в адрес моего стиля. Я уже говорила, что покупала недорогую одежду, порой дожидалась крупных скидок в интернет-магазинах, но отсутствие денег никаким образом не отбивало у меня чувство стиля, что бы там не думала моя кузина. Я с такой простотой и легкостью сочетала один и те же вещи, что складывалось впечатление будто моему гардеробу была выделена отдельная комната в доме. Иногда я думала, не будь у меня и этого, я стала бы настоящей невидимкой.
Как я и предполагала, лекция об этнополитической толерантности и межкультурном диалоге прошла не самым занимательным образом, несмотря на название дисциплины. Маленький круглолицый преподаватель спрятался за своей кафедрой и за все время ни разу не умудрился взглянуть на студентов. Его крохотные очки то и дело подпрыгивали на крупном вспотевшем носу каждый раз, когда он вскрикивал ключевые фразы. А желание с лихвой погрузиться в изучение предмета иссякало с каждой последующей минутой его неразборчивой бубни под нос.
Я на самом деле не понимаю, зачем ходила на занятия. Меня раздражало абсолютно все, что каким-либо образом было связано с университетом. В частности, студенты. Эти напыщенные, самодовольные снобы, которые то и дело неслись между рядов своей высокомерной походкой, демонстрируя имущество в карманах, в руках, в сумках, на лице. Словно все, чем они владели, принадлежало им самим. Родители стелили перед ними зеленую тропинку, по которой они надменно ступали к обеспеченной жизни и терялись в сладостных переулках аморальности. Даже сейчас такие ведут себя как полные ублюдки, лишь бы оказаться на слуху. Пропагандируют свои идеи как новую религию. Суют свою личность в каждую пустую дыру социальных сетей. Но личность их умещается в накаченном теле и голой заднице. Не более.
Я думала об этом, подводя линии второго наброска, который радовал мой глаз в этой серой аудитории.
- Милые зарисовки, - заметил где-то в середине лекции парень, сидящий за соседней партой. 
Его вид навевал мысли о модных молодежных движениях, которые не просто не имели названия, но и претерпевали практически ежедневные изменения в своей групповой культуре. Модное рабство, если говорить в общем. Но я бы не стала убеждать вас, что такие как он следовали модным тенденциям, потому что так делали практически все, включая меня, хоть я и старалась искать одежду по душе. Просто подумайте, как бы сильно нам не хотелось приобрести особого фасона платье, мы не найдем его на полках магазинов, если оно не будет вписываться в представления моды текущего сезона. Пройди хоть сотни магазинов, ассортимент будет отличаться лишь характерными для этого магазина деталями, вещи же будут идентичны остальным девяноста девяти. В этом и заключается неосознанное модное рабство, из которого единственным выходом являются деньги, открывающие мир личных дизайнеров. Есть деньги – есть решение проблем. Непреходящая истина.
Так вот, вальяжно откинувшись на спинку стула и закинув ноги на парту, тот парень возился с самокруткой прямо на лекции. Руки его были заляпаны какой-то неизвестной субстанцией, а под ногтями покоились крохотные комки грязи. Я не стала ему отвечать, только взглянула на его недопафосный, недоскромный вид, бросила осуждающий взгляд на самокрутку и посмотрела в окно. Солнце упорно стремилось выбраться из-за туч, ненадолго оставляя на земле тонкие сверкающие лучи. Один из них проскочил по толпе студентов, спешивших выкурить как можно больше сигарет за этот короткий перерыв, и мигом исчез, не оставив за собой и следа.
- Ты ничего не скажешь? – Спросил он через минуту, не отвлекаясь от дела.
- Спасибо?
- Было бы неплохо.
- Ты делаешь комплименты, чтобы тебе выражали благодарность?
- Это был не комплимент, а оценка твоих способностей, и я поставил средний балл.
- А ты в этом, видимо, хорошо разбираешься?
- Да нет, всего лишь мнение со стороны. Ты ведь открыта критике?
Я промолчала и вновь отвернулась к листкам. Услышала тихую усмешку, закатила глаза и постаралась сосредоточиться на работах. Скажу, что закатывать глаза я любила. Это у меня получалось с особой изящностью. Если бы где-то в мире проходили соревнования по закатыванию глаз, я бесспорно стала бы кратной чемпионкой. Натренировала себя еще со школьных лет, когда приходилось иметь дело с не самыми образованными или даже мыслящими людьми, и лучшим ответом на их недалекие фразы и «мнения» было закатывание глаз. Все же лучше, чем бесплодный спор.
- Рядом с таким кувшином груша будет смотреться намного…
- Я поняла, - поспешила я прервать его, когда он приблизился ко мне. 
Оторопев, он потянул руку к себе и вернулся на место, краем глаза взглянув на меня, словно желая убедиться в серьезности моих слов.
- Он же ведь помочь хотел.
- Мне не нужна помощь.
Кевин манерно цокнул и отвернулся к окну.

***

Еще несколько дней я думала об этом парне. Вспоминала, как он держал самокрутку грязными руками, не понимала, почему я раньше его не замечала на лекциях, видела с ним абсурдные сны, как и полагается, и, конечно же, представляла нашу следующую встречу. Стоит человеку ненамеренно вторгнуться в мое пространство, как поток всех моих мыслей невольно начинает волочиться вокруг него, делая его центром всего моего мира. Больше всего меня смутили его слова о моих набросках. Он явно имел какой-то опыт в этой сфере, раз уж захотел предложить поменять яблоко на грушу в натюрморте, и поэтому его «средняя оценка» совершенно мне не льстила. Эта паранойя длилась целую неделю. В итоге я все-таки решила прекратить заниматься самобичеванием и обратилась за советом к преподавателю.
- Не понимаю, - начал он серьезно, отложив мой эскиз в сторону, - главное в натюрморте – не подгонять все под одну форму, это выглядит чересчур, а у тебя здесь нормально, можно, конечно, слева что-нибудь добавить для полноты композиции.
- Правда?
- Конечно. Что с тобой вообще происходит в последнее время? Я вижу, что у тебя многое не получается. Сегодня, например, ты полчаса только настраивала себя.
- Дело в перспективе, я просто…
- Я понял, в чем дело, Грейс, но на вступительных не будут спрашивать о том, удобно ли тебя сидится и хорошо ли все видно. Они поставят мольберты в несколько рядов и попросят вас занять места. Все.
Я понимающе кивнула.
- Ты дописала утренний пейзаж акварелью?
- Если честно, еще нет. 
- Почему?
- Понимаете, я просто…
Дальше я замолчала, потому что не знала, будет ли уместным говорить ему о моем положении и условиях, в которых мне приходилось работать? 
- Грейс, ты можешь довериться мне. Я ведь вижу, какая ты в последнее время замученная, а это сказывается на твоей работоспособности. Ты была лучшей ученицей, а сейчас я сомневаюсь, надо ли тебе все это?
- Что? Надо, конечно, надо. Просто я работаю после занятий, - начала все-таки я, - и возвращаюсь довольно поздно, а вечером у меня не получается писать. Глаза болят, - добавила я полушепотом. – Можно я отложу эту картину ненадолго? Я просто не хочу испортить ее…
- Хм, - он легонько кивнул тяжелой головой и впился в меня серо-голубыми прозрачными глазами, - я понимаю, возможно, я могу много от тебя требовать. Но ты ведь помнишь, как прошли вступительные в прошлом году?
- Да, я провалила…
- Я не про это. Я имею в виду, что… Боже, Грейс, ты и так не записалась на подготовительные курсы, а это значит, что они тебя живьем съедят на экзамене. Я не хочу скрывать от тебя банальных истин. Думаешь, на этих курсах чему-то учат? Конечно, нет. На этих курсах объясняют, где и как нарисовать яблоко, чтобы проверяющие поставили высокий балл. Там людей штампуют и отправляют на экзамен. Ни о каких личных способностях и речи быть не может. И, если тех, кто ходит на курсы, будет больше квоты, то ты не поступила, можешь даже не пытаться. Если же нет, то ты должна выложиться на все двести процентов, понимаешь? Ты должна каждую минуту жить этим, а не когда получается. Я вижу в тебе несоизмеримый потенциал, и не хочу, чтобы он угас. Я видел стольких детей, которые после нескольких неудач бросали все – эти кисти, картины – оставляли прямо здесь, в мастерской, и уходили. Куда уходили, не понятно. Куда-нибудь, где им не место, в какие-нибудь офисы и кабинеты. И я не хочу, чтобы такое произошло с тобой. Я не знаю, что происходит у тебя в жизни, и насколько это может быть важнее искусства, но я очень надеюсь, что ты будешь помнить, кто ты на самом деле. 
Эти слова в каком-то смысле бодрили меня, заполняли мое уставшее тело верой и уверенностью, как рукой снимали разочарование, тенью налегающее на мысли. Но, к сожалению, также быстро отступали. 
- Ты еще не определилась с Италией? – Спросил он, не дождавшись от меня слов. – Я думаю, эта поездка поможет освежить твой взгляд.
- Я еще жду ответа от родителей.
Я не разговаривала с ними о поездке, но прекрасно знала, как они к этому отнесутся. Я без проблем могла бы съездить и без их разрешения, однако на это нужны были деньги. Какая-то часть была накоплена и смиренно лежала под толщей зимней одежды, но этого было недостаточно. Поэтому, вернувшись домой, я сразу же подошла к Ив, сидящей у кухонного окна с задранной к небу головой. Но связать с ней диалог мне так и не удалось. Она все время отвлеченно о чем-то думала. То ли о наступающем дне рождения, то ли о наступающих школьных каникулах, во время которых дети целыми днями находились дома, то ли о наступлении чего-то мне неизвестного.
Она забывала о нас. В самом деле, забывала, что у нее есть дети. Раньше я только предполагала, но однажды поняла этот удручающий факт наверняка.
В тот день я попала домой очень поздно. К 9 часам однотипная работа весьма сильно меня утомила. Затем легкое качание автобуса убаюкало на заднем сидении, я проехала свою остановку и вышла на конечной станции благодаря водителю, который заметил лежащий под моими ногами сумку. Иначе я проснулась бы у него дома. Или осталась бы ночевать в автобусе. Он поторопился высадить меня и сразу же умчался домой, даже не разъяснив, где я нахожусь.
Это была какая-то незнакомая окраина, в которой, казалось, собрались все производственные мощности города. Громоздкие здания заводов, стоящие по левую сторону, тянулись вдоль всей улицы, напоминая собой некую ограду между промышленно-развитой жизнью и естественной природой. 
Я испугалась. Да кто бы не испугался, стоя ночью посреди пустой площадки на окраине города и чувствуя себя раздетой мишенью? Небо потеряло последний отпечаток солнца, и темнота вокруг сгустилась, становясь ужасно непреодолимой. Я покрутилась вокруг и, убедившись, что рядом никого не было и никакие жадные глаза не смотрели на меня со стороны, полезла в карман, включила телефон и попыталась найти дорогу домой.
Оказалось, что стояла я в семи километрах от дома. Автобусы в это время не координировали, такси я себе позволить не могла, пришлось идти пешком. Батарея была на исходе своей жизни, поэтому я второпях достала ручку и записала маршрут на руке.
Улица разбивалась на две стороны, между которыми тонкой полоской росли зеленые насаждения. Справа располагались какие-то обветшалые, захолустные дома, в некоторых из которых горел свет. Настолько тихо я передвигала ноги по каменистой дороге, что отчетливо слышала биение собственного сердца. Однако, чем дальше я шла, тем чаще мое испуганное воображение вырисовывало за спиной, на углу улицы или под деревом какого-то дома силуэты мужчин и собак. В какой-то момент я даже отпрянула назад от выросшей, как мне показалось, передо мной тени.
Сейчас-то невозмутимость при воспоминании смело усаживается рядом и обнимает, как старого друга. Но в тот вечер страх так сильно ослабил меня, что даже телефон в руке ощущался как десятикилограммовый мешок, который тянул вниз дрожащие колени. Все внутри тряслось как трава на ветру, и мне даже казалось, что каждый следующий шаг непременно приведет меня к обмороку. Лучше бы так оно и произошло. Я бы проснулась в больнице или не проснулась бы вообще, но не чувствовала бы того непреодолимого ужаса, с которым шла через дворы. Я даже не знала, как завернуть на центральные улицы, поэтому неуклонно двигалась по маршруту около получаса.
Время близилось к одиннадцати часам, когда меня посетила мысль позвонить кому-нибудь домой и предупредить их. Но к тому моменту телефон иронично выключился, и я осталась в кромешной тьме под склонившимися кронами деревьев.
Боялась я не того, что со мной могло произойти, и уж вовсе не смерти, которую приняла бы с нескрываемым облегчением. Боялась я боли, которую эта смерть могла принести. На боли все мои страхи и основывались. Выстрел в голову в двадцать лет кажется не таким ужасным, как опухоль головного мозга в шестьдесят.
Я задумалась об этом, когда краем уха услышала какой-то шелест и мертвецки остолбенела. Шум утихал и вновь усиливался. Во мраке ночи он приобретал еще больше устрашающегося эффекта, так что я даже не шелохнулась. Сделала вдох и посмотрела, наконец, в сторону.
- Кевин, черт возьми! – строго прошептала я. – Ты с ума сошел пугать меня?!
- Я просто не мог вылезти из кустов.
- Что ты там вообще делал?
- Прятался.
- Сумасшедший.
- Что это за место?
- Откуда я знаю.
- Тебе стоило позвонить домой и предупредить их. Возможно, они сейчас ищут тебя повсюду.
- Уже поздно, да и кому бы я позвонила?
- Люси, например.
- Зачем? Она все равно ничем не помогла бы мне, только напрасно напугала бы ее. Хотя, я думаю, ты прав. Ужасно эгоистично заставлять их волноваться. Черт, но это ведь не моя вина, верно? Мне самой здесь не особо приятно находиться.
Где-то в деревьях завыл ветер, и я снова вздрогнула от страха.
- Если ты будешь пугаться каждого листочка, до дома точно не доберешься, - сказал мне Кевин, весело перебираясь с ноги на ногу, - чего ты вообще боишься? Никого ведь нет.
- Ты давно проверял статистику смертей от рук маньяков? Или количество изнасилований за последний год? Или количество без вести пропавших людей, Кевин? Это очень страшно.
- Боятся таких вещей также глупо, как и грозы в ясный день, Грейс. Такое может произойти с тобой в любую минуту, даже если ты будешь окружена сотней людей. Кто-то пройдет посреди ночи мимо группы маньяков, и его никто не тронет. А кто-то завернет не в ту сторону в два часа дня и попадет под горячую руку. Никогда не угадаешь, что с тобой произойдет в следующую минуту. Надо принимать это как должное.
- Что? Незнание?
- Смерть, Грейс. Прими его как должное. Оно когда-нибудь да настигнет тебя. Хуже всего, конечно, когда внезапно. Ты даже не успеешь понять, за что так рано.
Я бросила на него сочувствующий взгляд, сильнее скрестила руки на груди и, все еще оглядываясь на каждом перекрестке, незаметно передвигалась под кущами деревьев.
- Ты такая смешная, - заметил вдруг Кевин, не отставая от меня ни на шаг, - при других людях ты ведешь себя так, словно тебе действительно плевать на свою жизнь, а сейчас трясешься как заяц.
- Мне не плевать на свою жизнь, Кевин, что за выдумки? – Раздраженно шепнула я. – Мне бы не хотелось умереть вот так вот. Все очень сложно, я согласна, но я бы хотела еще попытаться к чему-то прийти. Это просто тяжело понять. Иногда ты думаешь, что готов покончить с жизнью прямо здесь и сейчас. Убеждаешь себя в том, что смерть не внушает ни капельки страха. А потом вдруг сталкиваешься с ней и осознаешь, причем к твоему стыду, что на самом деле жутко трусишь. У нас ведь есть еще возможность все исправить, верно? Несправедливо, конечно, когда приходится разгребать весь жизненный мусор самому, но если тебе оставили это в наследство, что ты можешь поделать? Убить себя? Это даже смешно. Это не выход, а всего лишь бегство.
- Главное, чтобы эта мусорная куча не росла от рук…
Он замолчал, и я услышала, как его ботинки гулко затормозили по каменистой дороге. Пару секунд, замерев, словно пытаясь уловить какие-то звуки, он пристально смотрел на землю, затем поднял на меня дрожащий взгляд и тонкими высохшими губами произнес:
- Беги! 
Я помню, как мимо пронеслось эхо смеющихся пьяных голосов. И уж точно не женских. По телу промчались колющие холодные мурашки, и я рванула с места куда глаза глядят. Была ли это игра воображения, я не знаю, но я бежала со всех ног, представляя, как их рука уже тянется схватить меня за сумку. Я на самом деле продолжала слышать их голоса прямо здесь – возле лица, словно они дышали мне в спину жженным перегаром. Уже и не вспомню, сколько ужаса я пережила в голове, сколько картин всплывали перед глазами, как гниющий мусор на поверхность кристально-чистого озера.
Я не остановилась ни на секунду, не замечая вокруг ничего, кроме Кевина, который еще какое-то время бежал рядом со мной, а потом вовсе исчез в темноте. Ветер бил прямо в лицо, и все вокруг плыло от слез. Звуки голосов утихли, когда я добралась до своей улицы, но не исчезли на совсем.
Я забежала в дом, с грохотом захлопнув дверь и наблюдая за щелью под ней. Тонкая полоска света от уличного фонаря не дрогнула ни от одной тени, и я с облегчением выдохнула, прислонившись головой к облупленному дереву.
На кухне горел свет. Алик сидел с каким-то незнакомым мужчиной и держал в руках одну из моих картин. На столе стояли пустые пивные бутылки, грязные тарелки и остатки от сушеной рыбы. Все пропахло алкоголем, так что я сразу открыла окно у входной двери.
- Где ты была? – Спросила шепотом Люси, подбежавшая ко мне из гостиной. – Я чуть с ума не сошла. Двести раз позвонила, но телефон был выключен.
- Потом объясню. Что здесь происходит? – Спросила я, кивнув в сторону кухни.
- Не знаю, они уже три часа сидят и пьют. Он заставил меня снять твои картины со шкафа. Опять.
- А Ив где? Она не спрашивала обо мне?
- Эм… мама уже спит, она… она сегодня устала и поэтому…
Я заметила, что она пыталась придумать правдоподобную причину, поэтому и выдавала слова непривычно медленно. 
- Ясно, - остановила я ее, и внутри что-то кольнуло, - ты тоже иди спать, уже поздно.
Я посмотрела на часы, стоящие на столешнице. Они показывали без пяти двенадцать. Затем зашла на кухню, чтобы попытаться намекнуть Алику провести своего гостя. Но тот, ко всеобщему удивлению, радостно приветствовал меня и попросил присесть за стол.
- Вот, - обратился он к своему другу, - моя дочь. Вот какие она картины рисует. В меня пошла, я ведь тоже в детстве любил рисовать. У меня в школе единственная пятерка по изо была. Красиво, правда?
Гость улыбчиво кивал, перекидывая взгляд с картины на меня и обратно. На моем лице не дернулась ни одна мышца. В очередной раз ему нечем было похвастаться, кроме моих работ, в которых ничего не смыслящие в этом люди видели божье творение. До чего же ничтожно он себя вел. Его другу на самом деле могло показаться, будто Алик действительно гордился своими детьми, раз уж он беспрерывно хвалил их работы и достижения. Но на деле, он был одним из тех, кто не имел ровным счетом ничего, что можно было бы выставить на аукцион своих успехов, поэтому и цеплялся за успехи детей, когда это было удобно и уместно. При каждой встрече с друзьями или родственниками центром внимания для него выступали мои картины. Он хотел слышать эти хвалебные речи в свою сторону как в сторону отца, который сумел произвести на свет такого талантливого человека. Причем гордость его распирала вовсе не за картины, а за то, что я была его дочерью в этот самый момент. После встреч несдерживаемое восхищение работами терялось в унылых просьбах (если это можно было назвать просьбами) прибраться на кухне и не появлялось до следующего раза.
Когда гость все-таки пожаловал уйти, и я торопливо вернула картину на прежнее место, Алик вдруг обратился ко мне, заперев за собой дверь:
- Ты где была так поздно, кстати?
- Ты о чем?
- Ты зашла сюда с улицы. Ты не была дома?
Я не замешкалась и, спускаясь со стула, ответила:
- Была, я просто мусор выносила.
Как я и предполагала, он кивнул и пошел спать. Я прибралась на кухне, прислушиваясь к шуму из собственной комнаты, где дети готовились ко сну, проверила через окно, нет ли никого во дворе, и пошла в ванную. Разделась, залезла в кабинку и, стоя под напором кипящей воды, разрыдалась как ребенок. Я сколько угодно долго могла злиться и притворяться, будто ничто не может задеть моих чувств, но эта злость копилась внутри болезненным сгустком. И любая крохотная капля могла разорвать этот сгусток в клочья, выпустив все мои настоящие, неподдельные эмоции, от которых я пыталась убежать. Возможно, такой человек, как я, не должен был томиться в глупом ожидании того несбыточного момента, когда станет не безразличен самым близким людям. Я даже убеждала себя бросить эти мысли в бездонную канаву равнодушия. Но разве можно противиться душе?


***

В воскресенье утром я, как обычно, стояла над плитой и помешивала кашу, размышляя о том, как лучше разместить на картине цветы и стоит ли добавлять образ дома на фоне. Наверху раздались голоса детей, а затем на кухню зевая, зашла Ив.
- Ты уже встала? – Удивилась она сонно. – Что-то ты сегодня рано.
- Я всегда так встаю.
- Так, что же я хотела сделать?
Она покрутилась вокруг себя, ища потерянным взглядом какой-нибудь знак, который напомнил бы ей, зачем она сюда заявилась. Одной рукой схватилась за бок, другой начала поглаживать тонкую морщинистую шею, изучая поочередно каждый метр. 
Это сводило с ума.
- Ты, наверное, кофе хотела?
- Точно-точно, кофе… а у нас есть кофе?
- Конечно, есть. Он на плите, я уже приготовила.
- Ох, как здорово, спасибо.
Пока Ив наливала в кружку кофе, а затем запивала им горькие ночные сны, я никак не могла решиться поздравить ее с днем рождения. Поздравление как будто поднималась к самому горлу, норовило выскочить и забыться в пространстве, но я уперто сдерживала себя. Раскрывала рот и также успешно закрывала, не выпустив ни единого звука. Когда-нибудь вы столкнетесь с этим, когда пропасть между вами превратит все ваши слова в пустой набор букв, сделав их не просто неуместными, а скорее лишними и даже нежеланными.
В такой нерешительности я простояла до приготовления каши, отложила ее в сторону и развернулась к Ив, чтобы, наконец, произнести эти неловкие слова поздравления, как вдруг раздался стук, и в дверях показалась кузина. Она манерно прошлась через гостиную и начала осыпать Ив неестественными сентиментальными поздравлениями, а за ней гурьбой ввалились дети, каждый из которых сухо поздравил Ив и сел за стол в ожидании завтрака. Та так оторопела, что от удивления отложила кружку кофе и, наверное, почувствовала себя настолько обязанной, что погрузилась в самый что ни на есть диалог.
- Мы точно должны отпраздновать! – Воскликнула кузина. – У тебя ведь круглая дата – сорок лет! 
- Думаешь стоит? Я совсем ничего не планировала, никого не предупреждала.
- Пустяки! С этим я сама разберусь. Устроим тебе настоящую вечеринку. С тебя только деньги.
- У нас сейчас нет денег, - ответила я за Ив.
- Ну почему, - сказала вдруг Ив, - я думаю, найдется для небольшого стола.
- Ну вот и отлично! Тогда вечером будьте готовы. А сейчас я поехала по магазинам. Еще раз с праздником.
Она поцеловала Ив и пулей вылетела из дома. Некоторые люди напоминают торнадо. Появляются без ведомых причин, сносят все на своем пути, делая себя центром внимания и устраивая настоящую катастрофу, а затем беззаботно уходят в даль, даже не оборачиваясь на созданный ими хаос.
- У нас нет денег, - сказала я, но Ив промолчала. – Что ты сказала Еве, когда она попросила купить новый рюкзак, потому что старый уже практически порвался?
- Что у нас нет денег на это, - равнодушно ответила Ева. 
Я вздохнула. Так тяжело и громко, что весь мир мог услышать мой вздох, знай он о моем существовании. Честное слово, иногда мне хотелось удариться головой о стенку и стать такой же недалекой, как все вокруг меня. Думаю, так было бы намного проще жить.
Я не сводила глаз с Ив, а она старалась не поднимать на меня взгляда. И видимо, чтобы отвлечь мое внимание и «разрядить» обстановку, решила поговорить с детьми.
- Как у тебя дела в школе, Люси?
Люси удивленно раскрыла глаза, но быстро спохватилась и ответила:
- Все хорошо, мам, спасибо.
- Когда у тебя экзамены?
- В конце года.
- Этой зимой? Так скоро?
- Нет-нет, в конце учебного года, летом.
- Ясно.
- Я правда…  правда не знаю, на кого хочу поступать, мам. Как думаешь, в чем мне стоит себя попробовать?
- Люси, - протянула я, понимая, к чему вела сестра и чем все это могло обернуться, но та даже не дернулась.
- Не знаю эм… это как-то даже сложно. Поищи что-нибудь, чем сейчас остальные занимаются, - отмахнулась Ив и отпила немного кофе.
Энтузиазм Люси потух как спичка под дуновением ветра. Она опустила голову и еще сильнее прижалась к Мии.
- Так ты еще не определилась, да, на кого будешь поступать? 
- Ну, - протянула Люси, - вы с папой посоветовали мне поступать на юриста.
- Правда? – Усмехнулась Ив, почувствовав в каком нелепом положении оказалась, и посмотрела на меня в надежде найти какую-то поддержку. – Я что-то подзабыла.
- Конечно, подзабыла, - отрезал Алик, войдя на кухню, - ты ведь не молодеешь. И что вы тут разорались с самого утра? А поступать она будет на юриста, - добавил он, сев за стол, - иначе никакой учебы, Люси, ты же помнишь это?
- Конечно, помнит, - опередила Ева, -  ты ей это каждый день говоришь, на завтрак и ужин, как будто молитву читаешь. Она не настолько тупая, чтобы не понять этого.
Она посмотрела на Алика презрительно-вызывающим взглядом, объясняя тем самым, что его строгий тон и все эти мнимые правила общения с ней не работали. Ева, наверное, единственная не боялась его резкости и могла ответить за всех. Я думаю, это было связано с юношеским максимализмом, который я обнаруживала в сестре, а именно упрямым отказом подчиняться его словам хотя бы на минуту. Она не терпела его, не терпела его тон, не терпела его правила и не собиралась скрывать своих чувств, как бы часто не оставалась под домашним арестом или лишалась телефона. 
- Я не с тобой разговаривал, - грозно буркнул Алик, так что Мия слезла с рук Люси и подбежала ко мне.
Я же возилась с бутербродами, не желая поворачиваться к столу.
- Мия, ты что боишься меня? А ну иди сюда.
Алик потянул к ней руки, и я почувствовала, как крохотные слабые пальцы со всей силы сжали мою ногу, что мне даже стало больно. Здесь уже я не смогла остаться в стороне, несмотря на весь свой страх перед ним. И хоть сердце уже давно ушло в пятки, я повернулась и попросила его не трогать Мию. Я ничего не могла поделать с разрывающим меня страхом. Он не оставлял меня ни на минуту, и стоило мне вдруг случайно на пару минут остаться с Аликом наедине, как дрожь плясала по всему телу, которое автоматически напрягалось, чтобы не сделать ненароком непринятый в этом доме жест. А непринятых жестов, действий, слов, взглядов и чувств был целый неизученный список, созданный и обновляющийся по неизвестным мне принципам.
- А ты, Грейс, - обратился он ко мне, откинувшись на спинку стула, - ты не нашла работу?
Я самым искренним образом не понимала, почему они просили меня найти работу. Неужели единственной причиной моего рождения служило желание найти себе кормильца на старости лет? Неужели ничем большим они не руководствовались.
- Я ее не искала.
Он сжал одну ладонь в кулак.
- Тебе уже двадцать один год…
- Двадцать, если точнее, - сказала Ева.
- Хватит, Ева, - отрезала я негрубо, чтобы Алик ненароком не сорвался на нее.
- Как долго ты еще будешь сидеть на нашей шее, а? Опять небось своими рисунками будешь оправдываться? – Он говорил спокойно, но крайне презренно, словно едкая желчь выливалась изо рта вместе с каждым словом. - Тебе повезло, что ты еще учишься. Будь ты постарше, нашел бы тебе какой-нибудь крысиный офис и заставил бы засиживаться там до полуночи.
- Я и так работаю в магазине.
- От этого магазина никакого проку нет. Ты хоть копейку принесла домой? Только и делаешь, что тратишь все на свои краски.
- И правда, Грейс, - начала вдруг Ив, - не все же тебе в магазине оставаться, пора о будущем позаботиться.
Благодаря таким родителям, как они, я о будущем думала чаще, чем кто-либо другой.
- Хорошо, - безразлично уронила я, чтобы, наконец, закончить этот бессмысленный разговор, и положила на стол тарелку с бутербродами.
Вечером начали появляться гости. К приготовлениям я не имела никакого отношения, да и не собиралась прикладывать к этому руку. В воскресенье не было ни работы, ни занятий в художественной школе, поэтому я весь день занималась натюрмортом, периодически отвлекаясь на кормление Марка и игры с Мией.
Когда солнце спускалось к горизонту, и свет в саду тускнел с каждой минутой, я стала собираться, чтобы подняться к себе в комнату. Но тут вдруг рядом появилась Ив и, крепко схватив меня за руку, повела в сторону дома.
- Что ты делаешь? – Я выхватила руку и остановилась.
- Пойдем, гости приехали, они хотят тебя видеть.
- Меня то зачем?
- Все дети с ними поздоровались, осталась только ты.
- Я никуда не собираюсь идти.
- Тебе что сложно поздороваться с людьми? Пойдем.
- Нет, я никуда не пойду. Пусть сядут за стол, я позже поднимусь в свою комнату.
- Грейс, ты…
- Нет, Ив, нет!
Услышав свое имя, она на мгновение застыла.
- Скажи, что ты ошиблась, и меня нет.
- Как я это скажу?
- Разве не это ты делаешь каждое утро? Притворяешься, что меня нет?
Ее лицо искривилось в небрежном недовольстве, она как-то обидчиво развернулась и ушла, добавив, не оборачиваясь:
- Ну и дикаркой ты выросла!
Я знала, как это будет. Они не хотели меня видеть. Они хотели утолить свое безудержное любопытство, закидав меня бестактными, неуместными вопросами о том, хорошо ли я учусь, нашла ли я работу, есть ли у меня парень и когда я собираюсь замуж, а потом начав как будто бы незаметно сравнивать со своими детьми, рассказывая об их успехах и достижениях. При этом Ив было плевать, как я себя могла чувствовать. Они с Аликом требовали выполнения правил мнимого этикета, не интересуясь, хотели ли мы с детьми находиться в этом обществе. Клуб лицемерных притворщиков. Мнение родственников для них было важнее чувств собственных детей, поэтому они и заставляли нас подстраиваться. Но больше всего на свете я не любила притворяться. Детские годы оставили какую-то психологическую травму, от которой порой приходилось не сладко. Каждый раз, когда я скрывала свои чувства и мысли, мне становилось не совестно, мне становилось тошно от самой себя и того положения, которое обязывало меня притворяться.
Но понимаете, так происходило потому, что они не в силах были представить, что мы с детьми могли думать иначе. Что мы имели право на свободу мысли и слова. Что мы были настоящими людьми, а не марионетками, и имели право жить такой же настоящей жизнью. Мы и наше мнение для них не существовали. Мы были всего лишь побочным продуктом необдуманного шага в бурной глупой молодости. И больше всего их раздражало, что с этим приходилось не только мириться, но и считаться. И выйти из этого неудобного положения можно было только сделав нас своей собственностью. Большинство проблем возникает, когда родители считают детей своей собственностью. И упаси господь родиться у небрежного транжиры – он ведь тебя на все променяет. 
Когда я собрала принадлежности, вымыли кисти и баночки под уличным краном, вокруг совсем стемнело. Я тихо зашла домой, прошла через коридор и поднялась на лестницу. Помню, как осторожно я ступала, чтобы случайно не заскрипела лесенка. Но вдруг услышала хохот, доносившийся из гостиной, и остановилась, навострив слух.
- Какие только глупые мысли не лезут в голову детям, - сказал незнакомый голос.
- Ив, тебе нужно быть внимательней. Откуда девочка знает о таких вещах? Неужели вы не ходите в церковь?
И тут меня осенило. Я поняла, что говорили они о Люси. И она, видимо, по своей наивности проболталась о буддизме. Пришлось оставить вещи на лестнице и пройти к гостям. Я холодно поздоровалась во всеми и, заметив покрасневшую в углу стола Люси, сразу спросила, о чем они так весело смеются.
- Твоя младшая сестра похоже не знает, какую религию мы исповедуем. Рассказывает о каком-то там китайском буддизме.
- Вообще-то он зародился в Индии, - прервала я, - Люси, солнце, ты что поменяла веру?
Я заметила, как Ева вытянула шею, предвкушая интересное представление, а Люси скромно покачала головой.
- Тогда в чем же проблема? – Обратилась я к гостям.
- Как это в чем? – Нервно возмутилась тетя. – Мы должны думать только о своей вере и своем Боге. Все остальное – чушь полнейшая!
- Дорогая тетя, - начала я, улыбнувшись и взяв ее за руку, - вы ведь правы. Мы не должны беспокоиться и вмешиваться в то, что нас совершенно не касается, ведь так? Тем более вера – это всего лишь условность, позволяющая обвинить своего бога во всех неудачах и уповать на него, когда не особо хочется прикладывать усилия. Люси проявила банальный интерес к альтернативе. Я думаю, это не окажет существенного влияния на нее или ее жизнь. Попробуйте лучше торт. Это все же лучше, чем бесплодные разговоры о метафизических вопросах бытия, которые вам не познать в силу ограниченности ума.
Гости утихли, переглядываясь через стол и вдумываясь в мои слова. Я посмотрела на улыбающуюся Люси и подмигнула ей, а затем пожелала всем приятного аппетита и поднялась к себе.
Преимущество глупых людей в том, что вы можете так изощренно оскорблять их, что под конец они даже кивнут и улыбнутся вам, как делают каждый раз, когда ничего не понимают. 
Не думала, что мои слова как-то заденут Ив с Аликом, хоть я и видела, как стыдно им за меня было, но после празднования они позвали меня на «серьезный» разговор.
- Ваша кузина сегодня очень огорчилась. Как вы могли ее так сильно обидеть?
- Ты вообще о чем? Я с ней и словом не обмолвилась.
- Вы же знаете, что она очень набожный человек. К чему были все эти разговоры о других вероисповеданиях?
- Ты шутишь? – Усмехнулась я, не веря этим глупым словам.
- Она поругала меня за увлечение буддизмом и потребовала, чтобы я выкинула из головы эти грязные мысли. А я попросила ее не лезть в это. Вот она и разозлилась, - объяснила Люси.
- Люси, сколько можно увлекаться всякой чушью? – Влез Алик. - Что там в твоих книгах еще написано? Завтра скажешь, что нами управляют инопланетяне?
- Люси, Ева, заберите Мию и уйдите в комнату.
- Заче…
- Живо!
Вся эта комедия порядком надоела, и мне срочно требовалось поговорить с Ив и Аликом. Некоторые люди ничего не понимают, пока не накричишь на них. А скандалить при детях я просто терпеть не могла. В конце концов, у них была своя голова на плечах, и внушать им неприязнь к родителям выходило за все рамки разумного. 
- Только не груби, Грейс, ладно? – Сказал Кевин, присевший рядом. – Выдохни и успокойся. В конце концов, это может плохо кончиться.
- Оставьте Люси в покое, ладно? Вы и ваша племянница.
Моя прямота сопровождалась грубым спокойствием и сдержанностью, сочетание которых всякий раз остужало разгоряченный характер собеседников. Уверяю каждого читателя, из меня вышел бы прекрасный оратор. Жаль только, что свои мысли я предпочитала держать при себе.
- С какой стати? – Возмутился Алик, так что по спине колко прошла дрожь, но я не стала отступаться. - О чем это ты говоришь?
- О том, что вы делаете. Это выходит за все рамки, вы не понимаете? Она имеет право верить в того бога, который ей ближе, и читать те книги, которые ей нравятся. Она имеет право сама решать за себя и свою жизнь. Вы не должны вмешиваться в то, что она делает.
- Как это не должны? Она вообще-то наша дочь.
- Да что вы говорите?
Я вскинула руками и невольно усмехнулась. Вышло крайне небрежно, возможно, даже грубо, отчего их лица сразу же переменились. 
- Что ты смеешься? Мы хотим, как лучше. Она еще ребенок, она может многого не понимать. И наша обязанность помочь ей в этом.
- Помогать, - подтвердила я, - помогать, а не указывать. Вы не понимаете разницы? Ваша дочь не игрушка. Я не позволю…
- Не позволишь что?!
- Не позволю вам сломать ее также, как вы пытались сломать меня, - с дрожью в голосе сказала я, заметив гнев Алика.
Они, конечно, промолчали, но я уверена, что даже не поняли того, что я имела в виду, потому что, с их точки зрения, все в нашей семье шло донельзя гладко и правильно.
- За восемнадцать лет, - продолжила я, - вы ни разу не поинтересовались ее делами. Восемнадцать лет. Я ни разу не видела, чтобы вы искренне узнавали, как у нее обстоят дела, не сложно ли ей пахать на одни пятерки, почему она не выходит из дома или почему она поссорилась с друзьями. Вас не интересовало, как она могла себя чувствовать, когда вы чуть не доходили до насилия в ссорах. Вас даже не интересует, хочет ли она поступать на юриспруденцию, оставаться в этом городе или каждую неделю ездить к ненавистной тетке и заниматься с их тупыми детьми математикой. Почему сейчас вы вдруг решили распространить на нее свои права?
И снова раздалось молчание. С треском разбилось в самом центре гостиной, придав мне немного уверенности.
- Подумаешь! Не спрашивали или не разговаривали. Это ни о чем не говорит! Мы все время думаем…
- О чем? О том, чтобы мы достигли успешной жизни? В чем, по вашему мнению, заключается успех? В аттестате на «отлично»? В стабильной офисной работе? В свадьбе в двадцать два? В шестерых детях? В хорошем отношении соседей? В незапятнанной репутации? Или в том, чтобы о нас с завистью говорили родственники?   
- А в чем же, по твоему, заключается успех?
- В счастье. В любом случае, вы не имеете права называть дочкой ту, чьи интересы для вас не так важны, как интересы какой-то вшивой племянницы. С меня хватит этого цирка. 
Это было чересчур смело, скажу я вам. Я рисковала остаться без крыши над головой или же посидеть месяц под домашним арестом. Но, к удивлению, все обошлось. Их, видимо, задели мои слова, и осознавать это было прекрасно. В коем-то веке я осталась услышанной. Я всегда верила в то, что воспитание и взгляды родителей существенно сказываются на несформированных личностях детей. И самым страшным было представлять Люси или Еву такой же глупой, однобоко мыслящей, зависящей от общественного мнения лицемеркой, мечтающей построить огромную семью за отсутствием хоть какого-либо скромного имущества. 
Наверху девочки все не спали. Ждали, пока я вернусь и во всех красках перескажу наш разговор.
- Ничего интересного, - отмахивалась я, - я просто попросила не ругать Люси и все, давайте спать.
- Спасибо тебе большое, - сказала Люси, - не знаю, что я буду без тебя делать здесь. Точно пропаду одна.
- Опять ты ноешь! – Возмутилась Ева.
- Ева, не стоит так…
- Нет, стоит. Родители не разозлились бы, если бы Люси перестала быть наивным ребенком и тупить. Я вроде младше тебя, - обратилась она к Люси, - но никогда так не тупила.
- Я не думала, что мама может быть против.
- Ты никогда не думаешь. Люси, если нам из-за тебя влетит завтра, я тебя убью, честное слово. 
- Ева, солнце, ну хватит, - просила я, - она же не специально.
На самом деле, порой я сомневалась в том, что все эти оплошности выходили по чистой случайности. Люси доводила до истерики своей наивностью и неистовой, слепой любовью к родителям. Но разве я могла безосновательно упрекать ее, когда она каждый раз убеждала, что сожалеет о случившемся? Кевин уверял меня, что я имела право на все, но я не собиралась доходить до таких крайностей.
Кузина же считала по-другому, поэтому при каждом удобном случае вымещала на людях свою агрессию. Она могла бросить горсть конфет в лицо работнику, разлить грязную воду по вычищенному полу перед уборщиком или даже накричать на торговых представителей, которые никаким образом не были ей подведомственны. Однажды она просто выгнала одного представителя за его, как она тогда указала, «хамство», и в магазине больше полугода невозможно было купить абсолютно ничего, что производилось под их маркой. А хамство его заключалось в просьбе принять товар побыстрее, чтобы успеть в другие торговые точки. Но для кузины такое своеволие выходило за все рамки разумного.
И, конечно, же этот вечер не стал исключением и каким-то удивительным образом задел ее по самолюбию, о чем она припомнила мне, когда я появилась на работе. Она была не в самом приятном настроение в связи с опозданием электрика, который должен был настроить поступление света в дополнительной комнате, отведенной на склад, но еще не скоро функционирующей. Это означало, что всем работникам предстояло прожить весьма натянутый, беспокойный и тягостный рабочий день, потому что злость она свою, как я уже сказала, вымещала на всех без исключения.
Я появилась в самый разгар трагедии, когда пожилой мужчина, захватив свои инструменты, злостно захлопнул дверь перед носом кузины, так ничего и не наладив.
- Старый придурок, таким давно уже пора на пенсию! – Кричала вслед кузина, испепеляя своим взглядом дверь. – А ты что стоишь на проходе? – Обратилась она ко мне. – Иди раскладывай печенья, коробки уже заждались тебя! И пошевеливайся. То, что мы с тобой родственники не означает, что я должна к тебе как-то лояльнее относиться.
- Хорошо, не кричи, уже иду.
- Не тебе решать, кричать мне или нет, ясно?! Я тебе тут условия шикарные устраиваю, но ни капли благодарности взамен не получаю.
Не отреагировав на ее слова, я оставила сумку в кабине и поспешила пройти к стеллажам с печеньями. Через двадцать минут она подошла ко мне, без промедления бросив в лицо вопрос:
- Какого черта, кстати?
- Ты о чем?
- Люси начала интересоваться буддизмом?
Она скрестила руки на груди и оперлась о стеллаж. Я вздохнула и приготовилась к тираническому допросу и негодованию, ведь дотошнее человека я в этом мире не знала.
- Да.
- Ну и какого черта, скажи мне?! Она собирается менять веру?
- Нет.
- Твоя мама боится, что так оно и будет. И я, к твоему сведению, тоже.
Наверное, я осталась бы беспристрастна ко всему, что начала говорить кузина, если бы Ив перестала обсуждать нас с кем попало. Порой ее поведение доходило до такого уровня абсурда, что оставалось только проверить, помнит ли она своих настоящих детей или хотя бы саму себя.
- Может, она еще и нацию свою захочет поменять?!
- Если надо будет, то да! Что ты ко мне пристала, понять не могу? Люси с самого детства тянется к знаниям, не удивительно, что в какой-то момент она дошла до изучения других религий.
- Хочешь сказать, что это нормально?
- Более чем.
- Да вы просто тупые. Как можно думать о таких вещах? Ив с Аликом совсем распустили вас. Кто знает, где она шляется после уроков, и кто ей там рассказывает о всяких буддизмах. А исламом она не интересовалась? 
- Не знаю.
- Не может быть такого, чтобы Люси с тобой не поделилась. Она же как пиявка присосана к тебе…
- Она моя младшая сестра. На кого еще ей равняться?
- Например, на свою мать. Может, тогда она не стала бы заниматься ерундой и менять религию.
Людям, которые делают выводы исходя из умелого сочетания поверхностных фактов и своего разыгравшегося до беспредела воображения, стоило бы присудить медаль за внедрение совершенно уникального способа мышления. 
- Она не собирается ничего менять.
- Это пока. Начитается всяких книг, послушает тебя, как будто ты что-то смыслишь, и глазом моргнуть не успеешь, как не будет у тебя больше сестры.
Я с трудом сдержала смешок, наклонившись к коробке, достала оттуда несколько пачек и, не дав ответа, продолжила вести раскладку.   
- Надеюсь, хотя бы малыш из вас всех получится нормальным, - сказала она себе под нос и сразу же скрылась за дверью кабинета.
Когда-нибудь она осмелится стать достойным человеком, подумала я.
- И как я могу создавать что-то прекрасное, когда вокруг столько дерьма? 
- В этом и весь секрет, - шепнул Кевин, - важно среди этой грязи отыскать отпечаток света и суметь сохранить его.
Прислонившись лбом о полку, я собрала в себе немного сил, утихающих от недосыпа, и еще раз напомнив себе, зачем я здесь, принялась за работу.

***

Мне было жалко Люси. Она испытывала на себя ужасную давку со стороны только потому, что не могла держать в тайне свои мысли и увлечения. Поначалу я думала, что ей нужно внимание или что разговорчивость была чертой ее характера. Но потом я поняла, что она просто нуждалась в компании. После ссоры с подругами единственным человеком, с которым она могла делиться своими впечатлениями, осталась я. Мне не сложно было наслаждаться своим собственным обществом. Иногда человеку необходимо побыть одному. Это ведь не так плохо – остаться наедине с собой? Посмотреть какой-нибудь дурацкий фильм, послушать любимую музыку, поваляться на кровати, отомстить всем сонным ночам и выспаться, почитать книгу, написать долгожданный пейзаж, сделать пару эскизов, собрать букет из садовых цветов, приготовить пирог или погулять по пустому парку в дождливый день. Разгрузить мысли от повседневной суеты. Чрезмерное общение утомляет. Иногда лучшим собеседником становимся мы сами. Я это называю периодом реинкарнации. Нет ничего лучше, чем запереть себя на время в четырех стенах и выйти из них со свежими мыслями и спокойной душой. Но Люси такое положение душило. Ее душило одиночество, и с каждым новым днем она становилась все большей невидимкой.
- Можно, я с тобой пройдусь, ты ведь пешком идешь? – Спросила однажды Люси, когда я застегивала квадратные пуговицы на светло-голубой хлопковой рубашке и выискивала взглядом пальто.
На улице стоял конец октября. Ливни уже прекратились, но земля отказывалась высыхать, сохраняя на себе сырую влагу. Такое состояние погоды меня более чем устраивало. Новые чувства, новые краски, новые пейзажи. Голые деревья, стоящие на заваленной листвой земле. Белоснежно-серое небо, отражающееся в темных метровых лужах. Яркие колоритные куртки, прикрывающие скудные рабочие костюмы. Ты чувствуешь себя уютно в теплом пальто, но холодный ветер пробирает тело насквозь, шея греется в объятиях шарфа, а руки мерзнут каждый раз, когда ты норовишь достать телефон из кармана. Незамеченные обывателем контрасты.
Я чуть было не согласилась, как вдруг вспомнила, что никто в доме не знал о моих прогулах, а я как раз и не собиралась в университет в то утро. Все это время я скрывала, что посещаю дополнительные занятия. Алик с меня шкуру содрал бы, узнай он о том, что деньги шли не только на краску, но и на преподавателя. Отсутствие интереса к нашей жизни позволяло мне долгое время умело хранить в тайне мое предстоящее поступление. Ив с Аликом казалось, будто я занимаюсь искусством в качестве хобби, не более. Только сестры знали о моих истинных целях.
Дорога в университет вела в сторону школы Люси, а художественная школа располагалась совершенно в другой стороне, поэтому выйти из этой ситуации сухим можно было только отказав.
- Думаешь, я не знаю, что ты сейчас в художественную школу?
Я бросила на Люси вопросительный взгляд, сделав вид, что совершенно не понимаю, о чем она говорит.
- Иначе зачем тебе брать с собой все инструменты? – Пояснила Люси, посмотрев на мою сумку. – Я уже давно это поняла, не бойся, я никому не скажу, но можно с тобой?
- Кто тогда посидит с малышом, пока Ив витает в утренних мыслях?
Малыш к тому времени полз по кровати, играясь с разбросанными на ней вещами.
- Ева, - сказала Люси.
- О черт, не хочу я с ним сидеть.
- Тебе сегодня ко второму уроку.
- И что? Не собираюсь я тратить время на малыша, мама ведь уже встала. С ним ничего не случится. Не допустит же она этого во второй раз.
Я чуть не уронила сумку, но вовремя спохватилась. Передо мной столкнулись два моих мира. И это столкновение принесло столько ужаса, что некоторое время в ушах раздавалось только биение сердца и больше ничего. Мой взгляд застыл на сестре, затем я взволнованно перенесла его на Кевина и заговорила, чтобы нарушить эту неловкую тишину.
- Ева, посиди с ним пожалуйста сегодня.
- В смысле во второй раз? – Спросила Люси.
- Нам уже пора, Люси, - уклончиво ответила я, - ты собралась? Пошли.
Мы незаметно скользнули в прихожую, а оттуда на улицу, так что ни одна мошка не почувствовала нас.
- Что она имела в виду? – Спросила снова Люси, когда мы встретились с утренней прохладой.
Туман, окутавший землю, становился легче и прозрачнее. Звук шагов по каменистой дороге отдавался эхом по всей улице. Город еще утопал во сне, и пробуждение подтягивалось глухой поступью.
- Я не знаю, это же Ева, ляпнет что-нибудь, не подумав.
Я всегда мастерски подходила к вранью. На моем лице не было и тени, намекающей на ложь. Ни одна мышца не вздрагивала в страхе оказаться пойманной испытующим взглядом слушателя. Держалась спокойно и крайне безразлично к этой вещи, отчего доверие само по себе росло в мыслях людей.
- Почему ты прогуливаешь пары? – Спросила Люси, когда мы завернули за угол. – Не то, чтобы я тебя в чем-то упрекаю, мне просто интересно.
- Потому что занятия в художественной школе проходят утром, а между ними и учебой я, без сомнения, выбираю занятия.
- Почему? Разве не интересно ходить на лекции, узнавать что-то новое? Вам же наверняка много полезной информации говорят?
- Возможно, я с этим не спорю. Кому-то всегда интересно то, что не интересно тебе. Но как бы занимательно не проходили лекции, меня к политологии не тянет, понимаешь? В любом случае, на учебе мы проглатываем сухую теорию и не имеем права выходить за ее пределы. Любую творческую жилку хоронят в самом ее зарождении, как будто хотят сделать их нас роботов. А мне хочется писать. Я уже устала быть потребителем, мне хочется быть творцом…
- А как ты поняла это? Как ты поняла, что тебе нравится эм… изобразительное искусство. Как ты поняла, что это твое?
Я задумалась.
- Если честно, я не знаю. Как-то само получилось. Я думаю, если бы я случайно не забрела на чердак и не нашла работы дедушки, я, быть может, до сих пор скиталась бы вокруг в поисках своего дела. Меня ничего больше не интересует, да и не интересовало…
- Почему ты тогда не продаешь свои картины? Так ведь быстрее можно стать знаменитой. Да и родители перестали бы дергать тебя с работой.
- Понимаешь, Люси, дело ведь не в славе или вроде того. Картины для меня многое значат. Они отражают меня и мои чувства. Очень тяжело расстаться с тем, во что ты вложил свою душу… А родителям просто не хватает храбрости принять меня.
- В каком смысле?
- Ох, - задумалась я, - это, на самом деле, очень тяжело объяснить.
- Но ты когда-нибудь сможешь найти нужные слова?
- Конечно, когда-нибудь я тебе все объясню. Но почему ты спрашиваешь?
- Просто…
Она как всегда неловко пожала плечами и опустила взгляд, как делала всегда, когда ей приходилось говорить своими собственными мыслями, а не словами родителей.
- Просто мне очень нравится писать, ты это знаешь. Но… Юриспруденция более уверенная сфера, что ли. Писательство – как шлюпка в сердце океана – может потонуть в любой штормовой день. Информационная революция грозит экспансией всех сфер нашей деятельности. И я уверена, творчество, в конце концов, прогнется. Сомневаюсь, что кто-то станет заботиться обо мне, потеряй я работу или не найди ее вообще. Но с другой стороны, понимаешь, смотря на тебя, мне кажется, что это очень страшно.
- Что именно?
- Страшно ошибиться и потратить свои годы на то, что может не понравиться.
Это самое худшее, подумала я, особенно в нашем с ней положении, когда любое отличие от общей массы могло навлечь не мало проблем.
- Не стоит об этом думать, Люси. Лучше направь свои мысли в положительное русло. Понимаю, очень тяжело в таком возрасте знать, кем ты хочешь быть, особенно когда никто не может тебе подсказать, но ведь должно же быть что-то, что нравится тебе чуть больше, чем все остальное? И мы с тобой обе знаем, что.
- Не знаю, - задумчиво протянула Люси, - может быть. Но разве обязательно сейчас это делать? 
- Выбирать профессию? Конечно, нет. Я уже говорила, что ты можешь подождать годик, пока точно не определишься. Хуже всего, Люси, это когда ты представления не имеешь, зачем ты существуешь, зачем ты делаешь это, зачем ты думаешь об этом. А происходит так, когда человек под натиском каких-то внешних факторов выбирает не тот путь, по которому ему хочется идти, а тот, который будто бы «правильный», хотя на самом деле всего лишь навязанный. Я не хочу, чтобы…
Чтобы родители загубили ее будущее своим стремлением сделать из нее мешок нереализованных в молодости целей.
- Не хочу, чтобы ты ошиблась, Люси, и страдала остаток дней.
Я боялась оказать влияние на своих сестер и сформировать у них негативное отношение к родителям. Срывалась я за редкими случаями, когда чаша переполнялась не то усталостью, не то злостью.
- Ты слышала о Четырех Благородных Истинах? – Спросила Люси.
- Нет.
- Если коротко, то буддизм говорит, что есть страдание, эм…
Она замолчала и прикусила губу.
- Что? Почему ты остановилась?
- Не знаю, будет ли тебе интересно. Я пыталась поговорить об этом с мамой, но она как-то негативно отреагировала.
- Люси, - я остановилась и схватила сестру за плечи, - мне интересно все, что происходит в твоей жизни, ясно? Я не она. Я приму тебя, даже если ты пострижешься в монахини.
Сморщенный лоб Люси разгладился, и на смену сомнениям пришла легкая улыбка.
- Так вот, - продолжила она, - буддизм говорит, что есть страдание, причина страдания, прекращение страдания и путь, ведущий к прекращению страдания. Чтобы достичь нирваны, надо пройти этот восьмеричный путь. Правильные мысли, правильные слова, правильный образ жизни, правильные действия… Так, что же еще там было? Ах, да, правильное усилие, правильная осознанность, правильная концентрация и правильное понимание. Но что значит «правильный»? Я этого не понимаю.
Я ответила не сразу. С этим религиозно-философским учением я не была знакома, и его тонкости были далеки от понимания. Но я изо всех сил хотела помочь сестре разобраться с этим вопросом.
- Наверное, - наконец, заговорила я, - об этом должно быть сказано в самом учении, ведь каждый из нас понимает категорию «правильный» по-своему, верно? – Люси закивала. – На основе своих моральных устоев и видения мира. Я думаю, тебе стоит изучить этот вопрос глубже. Возможно, тогда понимание придет.
- А ты не против?
- Не против чего?
- Что я увлекаюсь этим.
- Люси, прошу тебя, конечно, нет, - усмехнулась я, - это твое право, понимаешь? Каждый человек в праве сам строить свою жизнь и то, чем он будет заниматься в этой жизни. Главное, чтобы это не затрагивало других.
- Свобода человека заканчивается там, где начинается свобода другого человека.
- Именно.
- Знаешь, чьи это слова?
- Нет.
- Михаила Бакунина, русского мыслителя и революционера.
- Откуда ты это знаешь?
- Прочитала в какой-то книге, наверное. Мама говорит, что я слишком много читаю, - добавила она после паузы.
- Не слушай ее, и делай, что нравится, окей? 
Я знаю, что она чувствовала укор совести. Ей приходилось вести со мной разговоры, которые не одобрили бы ни Ив, ни Алик; обсуждать вопросы, которые раньше она смиренно и стыдливо таила внутри, не находя понимающего собеседника; оценивать воспитание, данное людьми, которых она по долгу своего положения не могла не любить или не уважать. Она стыдилась того, что ее внутренняя культура отличалась от заложенной с детства родителями. Ей бы хотелось принимать свою жизнь с благодарной радостью или хотя бы без редкой и недолгой критики. Ей бы хотелось любить свою жизнь, а не оправдывать от безысходной тяги к счастью. Притворному мимолетному счастью. 
Мы подошли к остановке, где Люси должна была дождаться автобуса и поехать в школу, и попрощались.
- Грейс. 
- Да?
- Не злись на маму, пожалуйста. Она хочет нам всего хорошего, она старается. Просто сейчас у нее не получается.
Я только кивнула, состроив на лице подобие улыбки, пересекла перекресток и скрылась за толстыми стволами деревьев, тянущихся вдоль дороги. 
Люси осталась ждать автобуса, и весь ее задумчивый вид говорил о том, как сильно ей не хватало общения. И скорее всего в ту минуту она задумалась, что с ней может стать, когда я уеду. 
Два года подряд эта мысль словно сдерживала меня. Я выкладывалась на все сто процентов, визуализировала перед сном свое поступление, но осознание скорой разлуки с сестрами ставила каждый раз какую-то несправедливую подножку. Материализация мыслей настолько тонкая работа, что она могла бы сравниться с ювелирной деятельностью. И любое сомнение может разрушить выстроенный годами план, как легкое дуновение ветра – карточный домик. Но понимание не всегда ведет к принятию. Очень тяжело покидать людей, которые нуждаются в тебе. Бывало, я представляла, что с ними могут сделать Ив с Аликом, в каких необразованных нецелеустремленных животных превратить, как жестоко и осознанно высосать их личности.  Я боялась за Мию с Марком, о которых без меня все наглым образом позабыли бы и оставили голодать дни напролет. Я просто представляла эту разруху, которую могла оставить после себя, и меня бросало в дрожь. Я взяла ответственность за их жизнь, а теперь, покидая их и оставляла наедине с теми, кого они меньше всего хотели видеть в своей жизни, чувствовала разрывающую душу вину. Стоило ли идти напролом, если приходилось жертвовать принципами? Стоила ли моя цель этих средств? Вот о чем я задумывалась всякий раз после разговора с Люси. В этом плане одиночество – не такая уж и плохая вещь. Ты принадлежишь себе и только себе. Лучшее, о чем я могла тогда мечтать.
Вопрос о поступлении больше не поднимался. Я забеспокоилась, не собиралась ли она оставлять все, как есть. 
- Мне кажется, она сама все понимает, - говорил мне Кевин, - тебе не стоит так сильно печься за нее.
- Дело не в том, что она не понимает, дело в том, что она не знает, кого боится разочаровать сильнее: себя или родителей.
- Думаешь, твои советы помогут?
- Это лучше, чем бездействие. Она – моя сестра. Если не я ей помогу, то кто?
А помощь Люси требовалась. Некоторые люди считают, что нельзя вмешиваться в жизнь другого человека, пока он этого не попросит. Но нужно помнить, что просьбы не всегда произносятся вслух.
Ее снова настигли депрессивные настроения. Не удивительно, что и в первый и во второй раз причиной тому являлись Ив с Аликом. Только Люси верила, что в этот раз она сама довела себя до такого состояния. Отчасти в этих словах была какая-то правда. Но я отказывалась скидывать всю вину на нее. 
Этот мучительный выбор - собственная жизнь или родители – затянулся до самой зимы. В перерывах между работой, учебой и занятиями в художественной школе, я делала попытки поговорить с ней, но она не хотела и рта раскрыть, лежала на кровати дни напролет и читала. Ева, как обычно, злилась, что ее сестра не могла взять себя в руки, а Кевин был убежден, что разыгрывалась очередная сцена и ничего больше. Особенно тяжело ей пришлось в период каникул. Целую неделю три раза в день во время приема пищи Люси была вынуждена строить радостную гримасу и делать вид, будто ничего серьезного в ее жизни не происходит. Не то, чтобы она не желала беспокоить родителей, которые могли, например, дотошно вытягивать из нее всю правду. Она знала, что может стать причиной ссоры и снова в доме разгорится скандал, как это было со мной. Ив с Аликом не нравилось видеть нас опечаленными какими-то душевными проблемами. Их тошнило от одного нашего вида, ведь мы выглядели «неблагодарными свиньями, которым не нравилось все, что им преподносили на блюдечке».
Но, к сожалению, нам не удалось пережить этот тягостный период, не втянув всех членов семьи. Хандра, продолжающаяся целый месяц, привела к тому, что у Люси резко подскочила температура и обострилось чувство тошноты. Она не могла ни есть, ни пить, ни разговаривать. Продолжала лежать на кровати, только уже без книг – не могла сосредоточить взгляд на строчке, сразу слезились глаза.   
Когда ситуация не хотела исправляться ни при каких фармацевтических махинациях, я вызвала врачей, не поставив, к сожалению, в известность Ив, поэтому она чуть не отправила их обратно.
- Нет, нет, нет, мы никого не вызывали, у нас все хорошо, - говорила она, рукой деля жест выйти, когда я успела спуститься, извиниться и провести их в комнату.
Они померили ей температуру, послушали легкие, проверили горло, спросили симптомы, предложили положить под капельницу, от чего Люси наотрез отказалась, прописали какие-то антибиотики, предложили промыть желудок, в случае если это могло оказаться отравление, сделали укол и настоятельно попросили позвонить на следующий день и рассказать о каких-либо изменениях.
На обратном пути они наткнулись на пьяного Алика, пытающегося открыть дверь гостиной на себя, когда она открывалась вовнутрь. Я еще раз извинилась и быстро провела врачей на улицу, где начинался дождь.
- У вас все хорошо? – Спросил меня один из них.
- Да, да, все хорошо, спасибо, я обязательно позвоню завтра, до свидания.
Мне было так стыдно, что кто-то чужой увидел Алика в таком состоянии. Казалось, будто что-то сокровенное, тайное, что ты пыталась упрятать долгие годы, стало общественным достоянием. Ужасное чувство.   
- Почему ты не предупредила меня, что вызвала врачей? – Спросила меня Ив, встретив в коридоре. – Они могут подумать, что я совсем не беспокоюсь о детях.
- Я не успела, я все время сидела с Люси. Я не могла спуститься вниз.
- А отправить Еву?
- Боже, тебя только это сейчас волнует?
Она сморщила лоб и покачала головой, бросив на меня такой неодобрительный взгляд, как будто я ее чем-то обидела.
- Вообще-то нет. Что сказали врачи?
- Прописали несколько таблеток. Сможешь съездить за ними в аптеку? Потому что твой муж сейчас овец во сне считает.
- Нет, не сейчас, на улице дождь, я давно не садилась за руль. Схожу утром.
- Не надо утром, - перебила я, - сама схожу. Посиди с Люси.
- И что мне делать?
- Ничего, просто посиди рядом, если вдруг ей понадобится что-то.
- Боже, - вздохнула она, - угораздило же ей заболеть. Одни проблемы…
- Думаешь, это она захотела заболеть? Что за бред? Нельзя обвинять ребенка в том, что он заболел.
- Я не обвиняю, я просто сказала.
- Знаю я твои «просто». Не говори такое вслух. От твоих просто она уже второй раз в депрессии, а ты так ничего и не поняла.
Ив с Аликом обладали удивительной способностью не понимать тех слов, которые выставляли их в не самом лучшем свете. Этот случай не стал исключением. Бросив на меня вопросительный взгляд, она вновь сморщила лоб, покачала головой и поднялась наверх.
Я была такая злая. Шла под яростным ливнем, еле волоча ноги, промокшие в дырявых полусапожках. Сухой оставалась только голова, укутанная в шарф и шапку. Меня так злила сложившаяся ситуация. Меня так злило положение, в котором я плавала, как утопленник, - без возможности выбраться. Меня так злила эта несправедливость. 
Почему я? Почему я должна была в десятиградусный мороз идти через метровые лужи за лекарствами для сестры, потому что моя мать отказалась садиться за руль? Почему я должна была стыдиться незнакомых мне людей, увидевших моего пьяного отца? Почему я должна была отодвинуть свои собственные интересы на второй план и посвящать жизнь вечному служению какому-то выдуманному мною родственному долгу? Почему я? Почему, черт возьми, это должна была быть я? Сейчас-то такие вопросы не вызывают ничего, кроме смиренной улыбки. Возраст дает принять непреходящую несправедливость. Но мне было всего двадцать лет. И я разрывалась в слезах, проходя квартал за кварталом, от этих обязанностей, которые я хотела, но не могла не принять. Я ненавидела себя за то, что сотворила со своей жизнью. Только себя. Ненавидела за то, что не смогла бросить этот пропахший дерьмом дом и уйти. Боже, как же сильно я себя ненавидела!
Вернувшись, я не сразу поднялась наверх. Просидела в коридоре, облокотившись об обшарпанную стену, до тех пор, пока не поняла, что всем абсолютно все равно, когда я вернусь и вернулась ли вообще.
Ив не было в комнате. Люси свисала с кровати, издавая какие-то рвотные звуки. Оказалось, что у нее был приступ тошноты, и ей ничего не оставалось сделать, как вырвать прямо на пол. Когда я с испуганными криками подбежала к ней и подставила аптечный пакет, вывалив содержимое на кровать, в комнате собралась вся семья.
- Что произошло? – Спросила Ив своим наивным голосом, от чего я чуть не залепила ей эту жижу из пакета. - Люси, боже, солнце, что случилось?
- Ева, где ты черт возьми ходила, я же просила не уходить от нее.
- Тебе надо, ты и сидела бы. А я не собиралась весь вечер тратить на больное тело. 
- Прибери здесь.
- Ни за что!
Я не стала пререкаться, молча повела Люси в ванную, умыла, переодела и привела обратно, прибрала рвоту, слушая на фоне стократные извинения Люси, как будто она действительно была виновата в этом, а затем просто выгнала всех в гостиную второго этажа, и села на пол у стены. У меня не хватало сил, чтобы что-то кому-то объяснять. Мне хотелось зашить себе рот и молча смотреть на желтые круги под потолком.
- Она спала и я подумала, что ей уже ничего не понадобится до твоего приходила, - говорила Ив, сидя на кровати и проводя руками по длинным волосам моей сестры, - я пошла укладывать Марка, а затем решила прилечь на пять минут и уснула, сама того не заметив.
- Все хорошо, мам, - сказала Люси.
- Нет, не хорошо, - прервала я ее, поднявшись на ноги, - не хорошо. Черт возьми, Ив, у тебя ведь должен быть хоть какой-то материнский инстинкт?
Она подняла на меня разъяренный взгляд и сказала то, чего, честно признаюсь, я не ожидала услышать:
- Либо называй меня «мама», либо никак ко мне не обращайся.
- Это будет самый легкий выбор в моей жизни.   


***

Когда Люси стало полегче, кузина сразу же позвала родителей в гости. Казалось, будто они с нетерпением ждали этого момента, но из-за каких-то нравственных убеждений не могли бросить больную дочь, поэтому послушно сидели дома. Они, как прилежная примерная семья, забрали Мию с Марком и поехали на ужин к своим любимым родственникам. Им нравилось ощущать себя в обществе, навеянном аристократической атмосферой. Им казалось, что для этого требуются только подобающий внешний вид и деньги. О манерах, складе ума и взглядах никто особо не задумывался. Издержки образования, как говорили они. Ив с Аликом были представителями той группы людей, которые обладали лишь поверхностными представлениями о жизни, и довольствовались таким необременительным положением, совершенно не планируя копнуть немного глубже верхнего слоя. Порой я задавалась вопросом, как из такого симбиоза, как они, могли получится такие дети, как мы. 
Я об этом ужине не знала, поэтому, возвращаясь домой после работы, планировала закончить, наконец, утренний пейзаж, который преподаватель ждал вот уже которую неделю, но в доме на меня обрушились такие радостные крики сестер, что невольно пришлось оставить мольберт в стороне. Если честно, иногда мне так сильно хотелось сказать: «Мне все равно! Замолчите и оставьте меня в покое», но глядя на эти искрящиеся энтузиазмом лица, я сдавалась, даже не вступая в бой.
- Приготовишь нам какао, Грейс?
- Не надо, - отрезала Ева, - она занята, давай чай поставим, Люси.
- Все в порядке, я совсем не занята. Особенно для вас.
Ева как-то грустно нахмурилась и ушла на кухню. Казалось, она не хотела проводить со мной время, но я не стала уделять этому внимание, поэтому сразу же выкинула глупые мысли из головы.
Какао было нашим самым фирменным блюдом при неторопливых душевных посиделках, которые мы старались организовывать каждый раз, когда оставались дома одни. А таких вечеров было совсем немного, поэтому ожидание только усиливало нашу радость. 
Пока я готовила напиток, девочки выключили во всем доме свет, оставив крохотную лампочку на вытяжке над плитой, вытащили тосты, варенье и сливочное масло, расставили кружки и уселись вокруг стола.
На улице шел снег. Крупные хлопья бесшумно падали на белую землю, и глядя на них, мы отчетливо слышали этот зимний пейзаж. Закрывали глаза, и в ушах тотчас раздавался хруст снега под ногами и скрип промерзших стволов деревьев. 
- Расскажи нам что-нибудь, - сказала Люси.
Я недолго помолчала, проводя пальцем по краям кружки, затем легко откинулась на спинку стула и, взглянув на испещренное морозными узорами окно, решила рассказать им об одной очень важной истории.
- Я читала биографические романы Ирвинга Стоуна о Микеланджело и Ван Гоге, смотрела несчетное количество сериалов и фильмов, посвященных художникам. Искала статьи, факты из их жизней, и каждый раз оставалась под впечатлением. Многие художники, почти все, вдохновляют меня своей историей и, естественно, своими произведениями. Каждый из них несет… не то, чтобы смысл, а скорее оттенок. Я верю, что всему в нашем мире присущ оттенок. Такой, знаете, таинственный, неподдельный оттенок, который оставляет приятное послевкусие. И если увидеть этот оттенок, разглядеть, разоблачить, то вся обыденность окажется намного глубже и шире, чем она есть на самом деле. И ты начнешь чувствовать не отдельные предметы, а весь мир и все живое. Но мне как будто чего-то не хватало. У каждого была своя трагедия, и это в скором времени отбило интерес. Мне показалось все настолько тривиальным, что даже скучным. А потом я посмотрела фильм о Рембрандте. Его жизнь оказалась такой скучной, чересчур спокойной и размеренной, что я через время и вовсе забыла о ней. Но только не о работах… Я листала фотографии картин около получаса, детально изучая каждый мазок. А потом вдруг – «Возвращение блудного сына». Не помню, как долго я на нее смотрела – час или два? Просто помню, что я не могла отвезти глаз, а потом вдруг внутри все сжалось и… и я заплакала… Это нельзя было назвать наслаждением… Это было что-то большее. «Человек – ничто, произведение – все»… Я поняла, что изобразительное искусство – это все, с чем я хочу связать свою жизнь. Я убедилась в этом. И если когда-нибудь кто-нибудь будет также долго смотреть на мою картину и чувствовать то же тепло внутри, что и я, то на это не будет жалко потратить и всю свою жизнь.      
- И ты думаешь, что не сможешь? – Спросила Люси.
- Не смогу что?
- Посвятить всю жизнь искусству.
Я задумалась. Что могло быть препятствием?
- Я… я не знаю, Люси. Я не знаю, потому что никогда еще не пробовала.
- Разве? Но ты же рисуешь каждый день.
- Понимаешь, - начала я, прислонившись к столу, - это ведь такая же работа, как, например, преподавание, лечение зубов, оформление нотариальных документов. Нельзя растрачивать целый день на что-то второстепенное и выделять всего пару часов на этюды. Это так не работает. Ты либо полностью тонешь в омуте изобразительного искусства или своего любимого дела, либо вовсе в него не заходишь. 
- Тогда не работай, - отрезала Ева, не отлипая от телефона. 
- Легко сказать. К сожалению, я вынуждена работать. Будь я в другом положение, то проводила бы дни напролет перед полотном и совершенно не жалела бы о потраченном времени.
- Ты хотела рассказать про родителей, помнишь? – Вспомнила вдруг Люси. – Про то, что им не хватает храбрости тебя принять.
- Ой, вот только не надо опять открывать ваши скучные темы, пожалуйста, - сказала Ева, - вы только об этом и разговариваете каждый день.
- Если тебе не интересно, можешь не слушать и уйти в комнату.
- Я же не такая дикая как ты, чтобы одна в комнате сидеть.
- Тогда замолчи.
- Да вы какие-то скучные. Вас что, только эта тема интересует?
- Ева, люди обычно говорят о том, что их волнует, - сказала я.
- Хорошо, тогда я полежу на диване.
- Только не включай телевизор.
- Мне плевать!
Она включила какой-то научно-популярный канал, подняла до предала громкость и, уткнувшись в телефоне, пропала в изгибах дивана.
- Почему ты не ругаешь ее за это?
- Потому что она подросток. Во-первых, я боюсь подростков. А во-вторых, мои слова ничего не изменят в этом возрасте. Юношеский максимализм в расцвете.
- Ну так что?
Я отпила немного какао и начала свой сентиментальный рассказ.
- Понимаешь, мы с Ив и Аликом очень сильно отличаемся друг от друга. И такое положение вещей вполне нормальное, потому что это наблюдается практически во всех поколениях. Но в большинстве случаев это различие ведет за собой немало проблем. В частности, отказ принятия. Я уже давно свыклась с той мыслью, что они не смогут принять меня такой, какая я есть сейчас. Возможно, они строили какие-то баснословные ожидания, связанные со мной, и я не смогла их оправдать. Возможно, они чувствуют стыд за мое нетрадиционное поведение. Возможно, потому что они не видят в моем к ним отношении уважения. А возможно потому, что не в силах противостоять своему воспитанию и внутренней культуре, с которыми они прожили почти полвека. И если они попытаются принять меня, то им придется признать все это. Что они не должны были строить глупые ожидания или распространять на меня свои цели, что дети имеют право выходить за рамки традиций, которые, кстати, часто претерпевают изменения, что я не обязана проявлять к ним уважение, и что им не стоит быть столь категоричными в вопросах воспитания и культуры. Но они не смогут. У них не хватит смелости. Это как разломать фундамент, на котором они жили столько лет и строить новый. Но для этого на некоторое время надо очутиться на улице. И вот здесь наблюдается столкновение. Они не хотят мириться с моим мировоззрением, а я не хочу отрекаться от своих целей и принципов. Психология объясняет это кучей возможных вариантов.
- Например?
- Например, Ив мстит мне за то, что она так рано вышла замуж и родила детей, когда, возможно, строила другие планы на жизнь.
- Мстит?
- Да, мстит. Хочет сделать из меня ее вторую копию. Ни мне, ни тебе, как говорится.
Люси сжала губы и опустила сомнительный взгляд в полупустую кружку.
- А еще что?
- Возможно, ими управляет желаемая группа, в которую они хотят попасть через меня. Есть же эти глупые сборища родственников и друзей, когда они сравнивают достижения своих детей. И пока дети знакомых устраиваются в лучшие финансовые компании и занимают высокие политические должности, я гоняюсь по городу с кистями в руках. Для них это как потеря всех надежд на ребенка. Или, может, я просто не входила в их планы. И мы все не входили в их планы.
- Неоправданные ожидания, говоришь, - прошептала она.
- Да, неоправданные ожидания. А еще…
- Что?
- Есть такой тип людей, которые намеренно разрушают свою жизнь, становясь жертвой, чтобы их пожалели или… или чтобы они показали каким-то определенным людям последствия их слов, или нелепой ситуации в прошлом. И чаще всего родителям.
- Хочешь сказать, мама может делать это, чтобы доказать, что во всем виновата бабушка?
- Кто не любит страдать?
Люси усмехнулась и, внезапно выпрямившись, сказала:
- Можно, я тебе кое-что почитаю?
- Конечно.
Она радостно побежала наверх и вернулась через минуту с черным дневником в руках. Дневник, в котором таились самые сокровенные записи.
- Мы все любим страдать, - начала она, усевшись обратно. - Люди нуждаются в утешении, во внимании и в чем бы то ни было, что хоть как-то придает значимость их жизни. Кто не хочет чувствовать себя тем самым страдальцем, который прошел огонь и воду, но так и не смог добраться до своей цели? Который заслужил глубочайшее уважение за свой хоть и безуспешный, но неизмеримый труд? Это вполне нормальное чувство или желание, присущее всем без исключения. Правда порой это желание перерастает в такой немыслимый абсурд, что некоторые, самые находчивые из нас, намеренно ведут себя по неправильному пути, чтобы оказаться в рядах страдальцев и доказать свое мнение относительно прогнившего общества, возросшей коррупции и всего негативного, что помешало им в реализации своих целей…
Как сейчас помню ее смущенную улыбку и яркие, горящие глаза. Она становилась такой настоящей, когда читала свои тексты. Живость растекалась по телу, вмиг превращая иссохшее растение в прекрасный алый цветок. Казалось, сердце ее разгоралось в страстном пламени наслаждения. И если не это доказывает силу искусства, то что?
- Как тебе?
- Мне кажется, ты растешь.
- Правда?
- Угу. И не потому что ты моя сестра, а потому что ты начинаешь писать о том, что тебя волнует. Это самое важное, Люси, говорить о том, что тебя волнует. В произведении сразу начинает появляться искренность, и людям хочется тебе верить.
Она откинулась на спинку стула, подняла колени к груди, обхватила их крепко и, глядя на падающий снег, начала говорить.
- Мистер Сэлинджер не желал вдаваться в подробности детских лет Холдена Колфилда, поэтому он компенсировал эту сюжетную пустоту, обнажив юношескую душу героя и предоставив ее на съедение читателям. Так возмутительно и смело, что вмиг заслужил признания, которое позже свалило его с ног и сделало затворником. Он оставил после себя множество рассказов, несколько повестей и всего один роман. Он бросил вызов устоявшейся культуре, его произведения открывали для читателей того времени запрещенные темы секса, нецензурной брани и разврата. Его запрещали, критиковали и все равно признавали. Он вложил свою душу в «Над пропастью во ржи», и занялся тем, чему посвятил остаток дней до самой смерти, - своими многочисленным историям в маленькой лачуге в лесу.
Я не смела прервать следующую за ее словами тишину. Ждала продолжения, убежденная, что оно обязательно должно быть. 
- Он был искренен… И он говорил своими мыслями. Единственная причина, по которой литература греет меня даже в такие морозные ночи, - возможность высказаться и быть услышанным.
Из ее уст эти слова звучали в сотни раз больнее. Я ощущала их присутствие на своей коже в виде колющих мурашек. Люси ставили в пример благодаря ее скромности, отточенной за долгие годы жизни с Ив и Аликом. Но скромность должна быть в меру. Скромность – золотая цепь, скованная в золотой клетке родительской заботы. Эта скромность в какой-то момент жизни заклеила ей рот, оставив после себя кивающую голову, пожимающие плечи и натянутую улыбку. Скромность, превратившая ее в марионетку. В тот вечер она говорила с непривычной твердостью в голосе, словно ей так сильно осточертело это нелепое положение, в которое мы оказались втянуты.
- Но есть ли в этом смысл? – Спросила она, отвлеченно вглядываясь в окно.
- То есть?
- Есть ли смысл верить в то, во что не верят мама с папой? Есть ли смысл высказываться? Ты не всегда можешь говорить о том, что тебя волнует, - продолжила она, - это почти никогда не срабатывает с родителями.
- Люси…
- Я их люблю, но я ведь не слепая, и я вижу, какие у других отношения с родителями. И каждый раз, когда я об этом думаю, мне хочется плакать. Мне хочется уткнуться в подушку и рыдать так, чтобы услышал весь чертов мир, Грейс, потому что мне жутко обидно… Честное слово, я готова бросить абсолютно все, остаться в этом городе и даже забыть о писательстве, лишь бы увидеть в их глазах любовь. 
В этом мы с ней все-таки отличались. Она хотела видеть любовь родителей, а я - хотя бы просто родителей. Ты становишься менее требовательным не с возрастом, а когда осознаешь, что получение желаемого практически невозможно.
- Мне кажется, они сами не знали, что делают. 
- Что, прости?
- Им было не больше двадцати, Грейс. Они сами ничего не понимали.   
- Это сейчас точно Люси говорит? – Усмехнулась я, так и не дождавшись оправдывающей речи.
Она еле заметно кивнула и продолжила бесцельно смотреть в окно. Я не стала продолжать разговор, наблюдая, как в ее глазах тухнет энтузиазм. Атмосфера приобрела такие грустные нотки, что даже орущий телевизор не спасал. Я вдруг вспомнила про Еву и, заглянув в гостиную, расстроилась еще сильнее. Она лежала на спине, устремив взгляд в потолок, а по щеке смиренно и тихо катилась слеза. Я сделала вид, что не заметила. Решила поговорить с ней в другой день, потому что испугалась, что она может не выдержать под натиском эмоций и разрыдаться. Больше всего я боялась видеть их слезы. 
Но мне так и не удалось застать ее одну. Я возвращалась с работы слишком поздно. К тому времени она либо спала, либо скандалила с Ив и Аликом и никого к себе не подпускала. За неделю до каникул, когда я занималась лессировкой в мастерской, мне вдруг позвонил незнакомый номер. Так настойчиво, что пришлось взять трубку, чего я раньше не делала из уважения к преподавателю. Это была учительница Евы. Она срочно вызывала меня в школу и сказала, что готова ждать меня хоть до самого вечера, лишь бы я, наконец, пришла. Я тут же собралась и, сто раз извинившись перед преподавателем, побежала в школу.
- Очень рада, что вы смогли найти время и заглянуть. Я столько раз вам звонила, никак не могла набрать нужный номер.
Мы сидели в пустом классе. Я, Ева и ее классный руководитель. За дверью раздавались оглушительные крики детей, слоняющихся по коридору. Я чувствовала себя ужасно неловко, оттого что не имела понятия, почему меня срочно могли вызвать в школу. Складывалось впечатление, будто я никогда не интересовалась жизнью своей сестры.
- Я хочу спросить у вас, - продолжила учительница, - вы знаете, почему я вас вызвала?
Так надменно и грубо прозвучали ее слова, словно она ждала и даже надеялась ничего от меня не услышать. Я глотнула и напряглась.
- Я знаю, что у Евы сейчас небольшие трудности в жизни. Скорее всего именно по этой причине.
Ева бросила на меня удивленный, но весьма радостный взгляд. В ее глазах читалась благодарность за то, что я не стала наиглупейшим образом говорить о том, что ничего не знаю и ничего не слышала. 
- Небольшие трудности? Я думаю, Ева вам не все рассказала. Кстати, вы очень молоды выглядите.
- Эм, спасибо, конечно, но что по поводу Евы?
- Давно она вам показывала дневник? Вот, посмотрите, - она протянула журнал с примерными четвертными оценками и ткнула пальцем на нужную строчку, так сильно сжав губы, словно пыталась выразить все свое негодование, - в этом году у нее что не предмет, так тройка. Даже изо с музыкой.
Если честно, в этот момент эта старая высокомерная женщина вызвала у меня такое отвращение, что я просто хотела забрать Еву и уйти домой. Какая жалость, что люди никак не могут отличить истинные ценности от фальшивок, подумала я. 
- Ну это не такие уж и легкие предметы, - сказала я, - тем более, оценки – не показатель.
- Как это не показатель? Вы понимаете, что с такими оценками она никуда не сможет поступить, а что с ней буде дальше? Она же девочка. Я не представляю, чтобы мои дети позволяли себе тройку даже по математике, не то, чтобы по музыке.
- Но Ева не ваш ребенок, поэтому она вполне может позволить себе тройку по любому предмету. Мне кажется, это не такая уж и большая проблема, чтобы из-за нее меня срочно срывали с дел и вызывали в школу. Мы могли обговорить это с вами по телефону за пару минут.
На самом деле, не знай я Еву, эти оценки, может, и повергли бы меня в шок. Но я часто общалась с ней, в особенности в период летних каникул, когда Ив с Аликом не выпускали ее из дома, и бедной девочке ничего не оставалось делать, как сидеть рядом со мной и наблюдать за тем, как я пишу сотый натюрморт с яблоками. Я знала, каким складом ума она обладала, поэтому и не беспокоилась за выстроенный ряд троек. Она могла объяснить закон гравитации на пальцах, но учителя заставляли зубрить их учебники наизусть. Она знала столицы почти половины стран мира, но географ хотел услышать виды почв и ветров и требовал не заговаривать о каких-то там территориальных особенностях стран. Если бы я попросила ее перечислить Романовых с датами правления, она не запнулась бы ни на одном, но за незнание количества погибших в пятидневной битве при Руси, ей снижали оценку. Когда она, наслушавшись Люси, проводила анализ прочитанного произведения, добавляя свое мнение о проблеме, ей затыкали рот и объясняли, что мнение она свое высказывает неверно, и проблема рассматривается лишь в одном направлении. Всякий раз, когда она хотела показать свои истинные знания, ей не позволяли этого делать, а затем удивлялись тройкам, заработанным за отсутствие шаблонного мышления.
- Ну ладно, - негодующе протянула учительница, - раз уж вас не заботят оценки дочери, тогда перейдем к ее поведению. Может, хоть здесь вы поддержите меня. – У нее на лбу было написано о том, как сильно она хотела слышать мои срывающиеся на Еву крики. - У нас разразился скандал. Она грубит учителям, отказывается платить за питание в столовой и не общается практически со всем классом. При этом причины объяснять она не собирается.
Я взглянула на Еву и кивнула.
- Я не хочу платить за питание, - начала она, - потому что я не питаюсь в столовой. Там просто отвратительно кормят. Как тюремщиков каких-то. Я срываюсь на учителей, потому что мне не дают высказать и ставят три ни за что. Они хотят, чтобы я повторяла учебник слово в слово, а я не могу запомнить эти правила. Но я могу объяснить. Разве не хорошо, когда ученик понимает правило, а не зубрит его?
- Ну вот, посмотрите, - учительница показал на нее рукой, - если учитель требует учить, значит, надо учить. Что ты сказала сегодня учителю математики?
Ева поникла головой и опустила взгляд.
- Ну же! Что ты сказала учителю математики?
- Ева…
- Я сказала, чтобы он не лез ко мне со своими тупыми формулами. Если я не сделала домашнее задание, то просто не хотела притрагиваться к этой вонючей книге.
- Нет, ну вы посмотрите! Кто такое говорит учителю? Заслуженному учителю!
- Ева, а почему ты так сказала?
- Какая разница почему? – Крикнула учительница. – Какая ра…
- Успокойтесь, пожалуйста, на это явно должна быть причина.
- Он… он назвал меня бездарностью и сказал, что я никогда ничего не добьюсь в своей жизни и буду жить на помойке, если продолжу так учиться.
- Какая разница, что он тебе сказал?! Ты не имеешь права ругаться в стенах школы и повышать голос на учителей. Тем более, они старше тебя. Вы разве не учили ее, как нужно разговаривать со старшими?
- Я учила ее относиться к людям также, как они относятся к ней, - отрезала я, поднявшись на ноги от гнетущей злости. - Меня не волнуют ваши сопливые нравоучения о том, что на взрослых свет клином сошелся. Ни один взрослый человек не заслуживает хорошего отношения только за свой возраст и опыт. На то должна быть причина. Я рада, что Ева ответила вашему усатому математику. Хоть кто-то осмелился это сделать. Если он захочет оскорбить ее еще раз, с ним буду разговаривать я. И знаете, если это все, о чем вы хотели мне сказать, то мы пойдем. Всего хорошего.
- Постойте, - она схватила меня за руку, когда я мы с Евой прошли мимо ее стола, - еще кое-что.
- Что?
Она самодовольно открыла ящичек своего рабочего стола, вытащила пачку сигарет и небрежно бросила на толстую папку с файлами.
- Что вы на это скажете?
- Спасибо, - сквозь зубы промычала я, - я разберусь.
Я взяла сестру за руку и молча вышла из класса, оставив покрасневшую, надутую от приличного сорта непослушания учительницу с разинутым ртом. Она действительно думала, что я решусь ругать свою сестру при ней?
На часах не было еще и полудня. Еве нельзя было возвращаться так рано, иначе Ив с Аликом что-то заподозрили бы, поэтому я повела ее в местную кофейню, чтобы убить время. Так забавно. Мне его всегда не хватало, и я все равно умудрялась его торопить.
- Ничего не хочешь мне сказать? – Спросила я, когда нам принесли заказ – один кокосовый коктейль и один черный кофе. Внутри было так шумно, что мы могли разговаривать криками, никто и не услышал бы наших слов.
- Нет.
- Ева.
- Что, Грейс?! Будешь мне нотации читать?
- Да что с тобой такое? Когда это я нотации читала? Меня волнует, почему ты не общаешься с половиной класса, и могу ли я тебе чем-нибудь помочь?
- Нет, не можешь.
- Почему?
- Потому что у тебя такого не было.
- Откуда ты знаешь?
Она пожала плечами и продолжила нервно крутить соломинку в высоком узком стакане.
- Пожалуйста, солнце, я очень сильно переживаю.
Я знала, что она мне все расскажет. Это был вопрос времени. Еве всегда с трудом приходилось отставлять свои эмоции на второй план. Она была самым упертым и принципиальным человеком, которого я знала. Кажется, это ей досталось от родителей. Зная математику как свои пять пальцев и решая сложные тригонометрические дифференциалы в тринадцать лет, она умудрялась заваливать контрольные только из-за неприязни к учителю. Локальный протест. Я была убеждена, что в ней рос революционер.
- Я не хочу вдаваться в подробности. Одна стерва решила настроить весь класс против меня только потому, что я отказываюсь помогать ей на контрольных. Полная дура.
- И только поэтому с тобой никто не общается?
- Да. Но мне плевать. У меня есть одна лучшая подруга, и мне этого достаточно. Пусть не общаются. Мне все равно на них. Только не комментируй это, ладно? Я не хочу говорить о тупых людях, как вы с Люси каждый день говорите о родителях.
- Я просто скажу, что горжусь твоей выдержкой и достоинством. В жизни будет немало таких паршивых людей, и безразличие окажется единственным способом огородить себя от них. Ты умница.
Некое подобие улыбки появилось на ее расстроенном лице, и я поняла, что мои слова добрались до ее протестующего сознания.
- Ну а это? – Спросила я, подняв в воздух полупустую пачку самых дешевых сигарет, от которых зубы мгновенно превращались в пустые дыры. – С каких пор ты начала губить свое здоровье?
- Они не мои.
- Это самая банальная и глупая отговорка, Ева.
- Не хочешь – не верь, но они не мои. Если бы я хотела курить, я бы не скрывала это. А зачем? Никому до меня нет дела. Никто и не заметил бы. Плевать, хоть иди и с моста бросься, заметят только, когда труп прибудет к берегу какой-нибудь затхлой деревушки.
- Почему ты так говоришь?
- Потому что так оно и есть, Грейс! И ты бы тоже не узнала, если бы я продолжила давать учительнице мамин телефон. Дура тупая.
- Я вообще ничего не понимаю. Поэтому твоя учительница думает, что я твоя мама? Ты ей так сказала?
- Да.
- Ева, так нельзя. Я ведь скоро уеду, она не может думать, что я твоя мать. Представляешь, если Ив с Аликом узнают…
- Только не они, пожалуйста, не говори им, я тебя прошу, они меня убьют, или я сама повешусь…
- Тихо, тихо, я никому ничего не собиралась говорить. Но если учительница доберется до них и расскажет им все эти махинации…
- Маме все равно плевать, Грейс, а вот папе…
- Что? Почему ты так думаешь?
- Потому что я оставляла ее номер. Когда учительница сказала, что ошибалась номером, она имела в виду не сегодняшний день. Ей звонили раз шесть или семь. Когда мама слышала имя учительницы, говорила, что она ошиблась и бросала трубку.
- И даже не упоминала?
- Спрашивала вечером, зачем звонили. Я выдумывала, что они снова собирают деньги на ремонт класса, и она сразу же утыкалась в телефон или в телевизор.
Я должна была обрадоваться, что в коем то веке безразличие Ив помогло Еве избежать трагического скандала. Но, на самом деле, я была жутко поражена. Так сильно, что не могла связать и слова.
- Я же говорю, всем плевать на меня.
- Мне не плевать!
- Ты мне не нужна, Грейс, - бросила она сходу, отчего мне стало ужасно неприятно, и я не стала продолжать разговор.
Мы просидели в молчании какое-то время, потом Ева смачно допила остатки кокосовой пенки и отодвинула стакан.
- Не надо мне помогать, Грейс, ясно? Я не нуждаюсь в этих успокаивающих словах, которые ты постоянно говоришь ноющей Люси. Мне не нужна помощь. Я прекрасно знаю, что делаю. Если родители не участвуют в моей жизни, это не означает, что я обязательно пойду не по тому пути. Ты постоянно тратишь свое добро на кого-попало, как будто тебе за это платят. Не нужно было тебе приходить в школу. Ты все испортила. Лучше бы учительница подумала, что у меня вообще нет матери.      


***

Обычно, за неделю до Нового года я впадала в уныние. Знаете, как это бывает, когда начинаешь пересчитывать все свои достижения и понимаешь, что их не так много и накопилась за ушедшие триста шестьдесят пять дней, а потом все мысли просто текут в негативное русло, и ты ничего с этим не можешь поделать? Вот и я сидела перед незаконченным утренним пейзажем и думала о том, что всякой силе приходит конец. Даже самая стойкая внезапно иссякает и оставляет тебя наедине с отчаянием.
Рядом в гостиной второго этажа на полу сидела Мия и молча перебирала какой-то старый паззл с принцессой моего детства, часто дергая меня, чтобы найти нужный элемент. Я описывала ей цвета и предметы на паззле, надеясь услышать в ответ хоть какой-нибудь звук, но она улыбалась и продолжала молчать. Только широко открывала свой маленький ротик, изображая смех. Ева слушала музыку в наушниках, которая тянулась из самой комнаты, Люси снова тонула в груде учебников под светом настольной лампы, а Ив сидела внизу с Марком, наблюдая, как Алик погружался сознанием в телевизионный мир.  Жизнь шла не размеренно, она шла по кругу, и каждый новый день был точной копией предыдущего за исключением небольших отличий в дате и погоде. После ужина мы все превращались в невидимые тени. Праздник, предвкушаемый всем городом, каждый раз обходил нас стороной, и атмосфера дома никогда не располагала к чему-то веселому.
Мы никогда не наряжали елку всевозможными игрушками, не тянули по всему дому гирлянды, не украшали окна бумажными снежинками, не лепили снеговика, не готовили горы различных блюд для гостей, не дожидались боя курантов, не загадывали желание, не пили шампанское. Мы никогда не праздновали Новый год. И я вдруг поняла, что не хочу потерять праздник и в этот, возможно, последний раз, когда я встречала Новый год с семьей. Ведь если не я, то никто не захотел бы этим заняться.
- Сидела бы ты лучше спокойно на месте, - сказал Кевин, - все мы знаем, чем это закончится.
- Опять мне скажешь, что лучшее решение – это игнорирование?
- Конечно. Я свои слова на ветер не бросаю.
- Ты же меня знаешь, я лучше рискну и пожалею, чем буду жалеть, что не рискнула.
- Боже, ты чересчур романтична.
- Романтична?
- Конечно. Люди, считающие, что миром правит добродетель – настоящие романтики.
- Ты снова меня отвлекаешь.
- Прошу прощения.   
Я собралась с мыслями, обдумала каждую фразу и возможные варианты развития событий и спустилась к Алику.
- Я хочу украсить дом к Новому году, - бросила я с порога.
Никто мне не ответил. Они даже на секунду не отвлеклись от телефона и телевизора, чтобы взглянуть на того, кто с ними разговаривал.
- Я вообще-то с вами разговариваю.
- Будь мягче, пожалуйста, - прошептал Кевин.
- Да, что ты сказала? – Спросила Ив, кивнув в телефон.
- Я хочу украсить дом к Новому году.
- Не неси бред, - отрезал Алик, махнув рукой.
- Это не бред. У детей никогда не было праздника. Чем они это заслужили?
- Я уже говорил, что это все – пустая трата денег. Все эти елки, гирлянды. Мы уже не дети.
На самом деле, я бы поспорила с этим высказыванием, но не стала усугублять ситуацию.
- Мы нет, а они – да.
- Марк слишком маленький, чтобы что-то понимать.
- А других детей у вас нет?
Снова протянулась минута молчания. Они любили это делать. К двадцати годам я поняла, что лучший способ избавиться от собеседника – молчать.
- Ну так, я поехала?
- Нет.
- Да почему? Я что, так много прошу?
- Грейс, почему ты так любишь трепать мне нервы?!
Он не на шутку разозлился и стал повышать голос. От страха я сильнее прижалась к двери, упершись спиной о холодную ручку.
- Что, черт возьми, ты за человек такой?! Придет тебе в голову какая-то тупая мысль и все, ты начинаешь висеть надо мной и повторять свои писклявые просьбы! Я как-то не так выражаюсь, когда говорю «нет»?!
К этому времени дети спустились в коридор и, сидя на лестнице, прислушивались к нашему разговору. Я слышала их тихий шепот.
- Праздник она хочет устроить! Какой еще праздник? На какие шиши ты собираешься покупать все это? Мы что, похожи на миллиардеров? У меня лишних денег нет, и я не собираюсь тратить их на эти детские огоньки. Люди и у себя дома насмотрятся этого, незачем им ждать елку у нас.
Я не сразу поняла, что мы с ним говорили о совершенно разных вещах. Он думал, что я хотела устроить праздник для наших гостей, в то время как я говорила о его собственных детях.   
- Я не для людей это делаю, а для детей. У них никогда не было нормального праздника.
- Подумаешь! Все это время не жаловались, а теперь вдруг решили? Ничего страшного, они уже взрослые. Потерпят.
- Вы очерняете все праздничное настроение.
- Вот ты мне скажи, в кого вы с Евой пошли такие? – Спросила вдруг Ив. – Почему Люси никогда с нами не спорит и со всем соглашается? Почему один ребенок уважает своих родителей, а остальные готовы закидать камнями?
- Вот только не надо сейчас сравнивать нас между собой.
- Вы как будто приемные какие-то.
- Замолчи ты, боже, - рявкнул Алик, - тоже какой-то бред несешь. Сиди, смотри свои видео. 
- Не надо затыкать мне рот. Я еще имею право на слово в этом доме.
- Ты ни на что не имеешь прав, пока я тебе не разрешу.
- Ну конечно, размечтался. Так доболтаешься, что тебе некому будет принести стакан воды в старости лет.
- У меня сын для этого растет. Достойная замена, - усмехнулся он, - видишь, уже с детских лет телевизор смотрит. В меня пошел. 
- Лучше бы чему-нибудь полезному учил ребенка.
Это был бой мышки со львом. Она так робко бросала слова, словно готова была попутно извиниться за них. И это у меня вызвало небывалое отвращение и стыд.
- Я возьму затраты на себя, - продолжила я, - у меня есть деньги, я все сама куплю.
- Посмотрите на нее, деньги у нее есть. Откуда у тебя деньги?
- Я, в отличие от некоторых, работаю.
- Что ты там работаешь? Зарабатываешь пару копеек и тратишь их на свои развлечения.
- Этого достаточно, чтобы не просить у вас.
- Ты почему?!
Он резко выпрямился и угрожающе наклонился вперед.
- Ты какого черта отказалась от должности администратора?! Только сегодня узнал от твоей кузины, чуть не забыл! Ты совсем голову потеряла?!
Мне надо было догадаться, что кузина растреплет им обо всем. Пару дней назад она в сердцах уволила главного администратора, а времени искать подходящего кандидата в преддверии праздников у нее не было, поэтому она предложила мне временно занять эту должность.
- Я не могу работать весь день. У меня учеба и… и мне надо находить время для картин.
- Картины! – Он вознес руки к небу. – Картины! Опять ты со своими картинами! Придет день, и я тебе клянусь – выкину все к чертовой матери! Переломаю эти твои грязные пальцы, чтобы ты в жизни не смогла взять в руки кисть!  Ты такое ничтожество Грейс, что ради какой-то детской мечты отказываешься от нормальной работы! Как ты можешь отказываться от работы, когда мы практически на мели?!
- Я к вам в кормильцы не нанималась!
- Мы для чего тебя родили? – Спросила Ив с наигранной нежностью. – Чтобы ты всю жизнь у нас на шее сидела? Солнце, так не делается. Ты ведь когда-то должна стать самостоятельной.
Солнце. Солнце. Ужасно неестественные натянутые слова, которые очень больно задевали меня. Им и в голову не приходило, что я стала самостоятельной с тех самых пор, как отказалась от всего, что они могли мне дать, кроме чертовой крыши над головой, которую тоже в скором времени собиралась оставить.
- Не надо так с ней разговаривать! – Крикнул Алик. – Не надо! Послушай меня, - продолжил он таким строгим, грубым тоном, что я уже не могла сдерживать слезы. Вы бы видели, как быстро он наполнился злостью, которая как ртуть залила его крупное тело, сотрясая каждую мышцу, но оставаясь при этом достаточно охлажденной, чтобы не взорвать все к чертям собачьим. Он сжал ладони в кулаки и приблизился ко мне, - ничего у тебя не получится, пока ты не возьмешься за ум и не начнешь работать по профессии, которой учишься! Ясно тебе?! Еще раз я узнаю, что ты сотворила глупость из-за своих картин, ты будешь у меня сидеть в комнате до конца своих дней! 
Слезы бесшумно потекли по моим румяным щекам, падая на рубашку и оставляя за собой небрежное мокрое пятно. Прям как слова Алика в тот момент. Я осторожно открыла дверь, прошла мимо сестер, толпившихся в коридоре, накинула на себя куртку и вышла на улицу.
Последнее, что раздалось в этом доме, были слова Евы.
- Как ты мог сказать ей такое, пап?
Всему есть конец. И силы бороться с бесконечными жизненными невзгодами могут иссякнуть в любой момент. 
Полнейшая пустота заполнила меня, кусочками выдирая эмоции, на которые способен человек в порыве обиды и злости. Я шла по каким-то незнакомым улочкам, не замечая, как моя куртка промокала в слезах. Где-то в груди скопился жуткий ком боли, давящий, разрывающий, сжигающий все живое внутри. По бесцельному, пустому взгляду было ясно, что я существовала не здесь, я уже давно утонула в мыслях, как тонут невольники – с полным смирением со смертью и сожалением о жизни. Но это был не водоворот, вовсе нет, а всего лишь океан, спокойная гладь которого таила в себе разрушающую силу.
Сама того не заметив, я вышла к центральному скверу, разделяющему жилой комплекс с торговой зоной. Кое-где еще мелькали силуэты людей, которые не успели нагуляться или вспомнили об отсутствии молока в доме и уже бежали в круглосуточный магазин на другом квартале. Я прошла под обрубленными деревьями, ветви которых напоминали костлявые обглоданные руки, торчащие из склепа, пересекла перекресток, прошла под узким туннелем и вышла, наконец, на центральную площадь, вокруг которой как на параде выстроились административные здания.
С каждым шагом я делала музыку все громче и громче, и, хоть динамики были на пределе своих возможностей, я не переставала давить на кнопку, словно пыталась заглушить собственные мысли стонущей читкой NF. Телефон дергался в трясущихся руках, а ноги переставали слушаться, как прежде. В какой-то момент я даже остановилась, чтобы понять, куда и как следует поставить левую ногу. Я не понимала, чем заслужила такое отношение себе? Честное слово, я готова была биться головой об стенку, если бы мне объяснили, почему нам приходилось терпеть эти слова, почему нам приходилось стоять под гнетущими криками, почему нам приходилось жить с такими ужасными людьми… Почему?..
Снедающая тревога перекрыла мне воздух… Я остановилась и поняла, что не могу дышать. Внутри все больно сжалось от недостатка кислорода, и я обессиленно упала коленями на ледяной камень. Все вокруг затряслось и закружилось. Это был приступ панической атаки. Я никак не могла внушить себе успокоиться… Только пыталась глотнуть немного воздуха, но безуспешно.
- Эй, Грейс, тихо, успокойся, - Кевин нежно взял меня за лицо и приподнял его, чтобы я могла видеть его глаза, - смотри на меня, видишь? Я здесь. Успокойся, Грейси, я все еще рядом. Если ты не успокоишься, то тебе никто не поможет, Грейс. Здесь никого нет. Дыши, пожалуйста, медленно, не торопись, не так быстро, дыши, дыши. Глубокий вдох и выдох. Вот так, умница.
Пока я приходила в себя, и тревожное состояние понемногу оставляло мое замерзшее дрожащее тело, он обнял меня своими тонкими детскими ручками и, поглаживая по голове, рассказывал о тех бездомных котах, которых мы спасали от смерти. Он говорил, что я напоминаю ему котенка. Такая же бездомная и крохотная, молящая о помощи в огромном пустом мире равнодушных взрослых. Не знаю, почему, но эти слова разливались по воздуху как мелодия арфы – успокаивающе и сонно.
Я, наконец, смогла взять себя в руки и подняться. Оглянулась на пустую площадь с украшенной в центре елкой, на спящий город позади себя, на эти высокие массивные здания, утопающие в ночной тени, на луну сквозь толстые провода, развешанные повсюду новогодние огни, раздражающие еще сильнее, оттого, что кто-то мог получить их, а я нет, и вдруг почувствовала себя такой одинокой и маленькой, что чуть не вырвала от собственного ничтожества. 
- Грейс, тебе стоит вернуться обратно, уже слишком поздно, - сказал Кевин.
Я вздрогнула, когда его слова прервали ход моих мыслей, вытерла мокрые щеки, скрестила руки на груди и покачала головой, нахмурив лоб и продолжив шаг. 
- Я понимаю, тебе хочется побыть наедине и успокоиться, забыть о том, что произошло. Но ты не забудешь, слишком уж сильно тебя это задело. Хуже того, ты можешь сейчас навлечь на себя что-нибудь.
- Ничего я на себя не навлеку. А если навлеку, то какая от этого разница? Что изменится? Что, на мне что ли свет клином сошелся? Если я умру, ничего ведь не изменится. Земля не прекратит крутиться, и звезды с неба не исчезнут. Мир продолжит существовать также, как делал это до меня. Может, кто-нибудь поплачет над моей могилой, но вскоре все забудут.
- Ты словно Камю начиталась, от тебя так и хлещет абсурдом.
- Какой абсурд, Кевин?
- Ты плачешь, потому что тебе не дают житья, но сейчас даже не хочешь бороться за эту жизнь.
Я только закатила глаза и вздохнула, как делала всегда, когда мне нечего было ответить.
- Я не просила эту жизнь, чтобы еще и бороться за нее…
- Тогда почему ты себя не убьешь? Это ведь так просто, Грейс. Раз и все. И нет жизни, которая так мучительна для тебя.
- Тебе ли не знать, да, Кевин? – Съязвила я совершенно ненамеренно. – Думаешь, если ты приходишь и пытаешься поддержать меня, когда мне так плохо, я забуду, что ты сделал?
Эти слова немного выбили его из колеи. Я знала, что среди заранее подготовленных для меня фраз у него не было ни одной, которая подошла бы в этот раз. Поэтому все, что ему оставалось сделать, это спросить:
- А что я сделал?
- Я ведь знаю, что это не просто так. Все, что происходит в этой паршивой жизни не просто так. Всему есть чертова причина. А порой этими причинами являются такие глупые события, что хочется выстрелить себе в голову, чтобы больше не участвовать в этой комедии.
- Что я сделал, Грейс?
- Люди говорят: все в твоих руках, но нет. Практически все зависит от других. Ты и оглянуться не успеешь, как кто-нибудь ворвется в твою жизнь и все в ней перевернет вверх дном…
- Что я сделал, Грейс? Что я сделал?! Что я сделал, черт возьми?!
- Ты…
Я остановилась, готовая выкрикнуть на весь мир то, что так и не смогла прошептать. Закусила губы, оттого что так сильно себя ненавидела за эти паршивые минуты слабости и просто произнесла:
- Иди к черту, Кевин…
- Я знаю, о чем ты думаешь, - понимающе сказал он, дотронувшись холодной рукой до моей щеки, - и теперь я убежден… Они не достойны тебя. После всего, что они с тобой сделали, ты все же пытаешься их оправдать…
- Исчезни, пожалуйста, - вымаливала я дрожащим голосом, - я так устала.
Кевин знал меня намного лучше, чем я сама.  И поэтому пока я обдумывала пройденный диалог, от него не осталось и следа. Я помню, что испугалась. Подумала, что, быть может, никогда больше его не увижу. И это осознание – своей болезненной привязанности к человеку – вызвало у меня негодующее отвращение. Неужели я не могла справиться с этой жизнью в одиночку? Неужели я каждый раз должна была ждать помощи или совета? Бесплодные ожидания не стоят своего существования. Мне стоило признать это давным-давно.
Через время я добралась до дверей своей художественной школы. В окне первого этажа мелькал приглушенный свет. Кажется, это была моя мастерская. Я подошла ближе, но ничего не смогла разглядеть: жалюзи были закрыты. Это, конечно, звучало смешно, но если он или она, или они туда забрались, то дверь должна была быть открыта.
Я уверенно обошла школу и, поднявшись по лесенкам, подошла к главному входу. Дверь действительно была открыта. Это немного приободрило меня, от злости и грусти не осталось и следа, кроме парочки невысохших капель на куртке. Охраны на месте не оказалось, все помещение заливала густая, непроглядная темнота, и лишь в самом дальнем уголке можно было заметить тянущуюся из-под двери тонкую полоску света. Я осторожно закрыла за собой дверь и направилась к этому самому кабинету, ступая медленно и тихо, почти скользя по старому паркету. Приставив ухо к двери, я не смогла уловить не единого звука, кроме легкого шуршания бумаги. Кажется, кто-то там рисовал.
Не знаю, какая мысль побудила меня это сделать, но я дернула ручку, толкнула дверь от себя и сделала шаг вперед.
Парень, который оценил мои эскизы на средний бал, поднял на меня озадаченный взгляд с застывшей в воздухе рукой. Кисть дрогнула между пальцев, бросив свежие капли краски на пол. Ветер из коридора пронесся через комнату и с грохотом закрыл скрипучую дверь. Я взвизгнула и подскочила, обернувшись назад. Парень усмехнулся и откинулся на спинку стула.
- Ты что здесь делаешь? – Спросил он.
Я не сразу ответила. Оглядела комнату и, убедившись, что он был один, подошла ближе.
- Тоже самое хотелось бы узнать у тебя, - сказала я, - ты же с моего университета, верно? – Тот молча кивнул. - Кто-нибудь из руководства знает, что ты здесь… - я задумалась, пытаясь подобрать подходящее слово, - занимаешься?
- Конечно, нет, - ответил он равнодушно.
- Ты что, замок вскрыл?
- Типа того.
Я нахмурила брови и еще раз оглянула мастерскую. Все лежало на своих местах, даже бюсты оставались нетронутыми.
- И ты что… ты здесь просто рисуешь?
- Да.
- Просто приходишь сюда посреди ночи, вскрываешь замок и рисуешь? Даже не пользуешься материалом?
- Нет, мне не нужны материалы.
- Зачем?
- Что?
- Зачем ты это делаешь здесь?
В комнате вновь раздалась знакомая усмешка. Он выровнял спину и протянул заляпанную красками руку.
- Мы, кажется, не с того начали. Я – Эрик.
- Грейс.
- Теперь мы можем вернуться к допросу личного характера.
- Нет, что ты, я совершенно не думала лезть в твою личную жизнь. Просто, мне стало интересно, почему ты рисуешь именно здесь.
- Может у меня нет красок и бумаги.
- А это так?
- Нет. 
- Тогда что же?
- Мне здесь нравится, - сказал он и продолжил писать.
Выходило у него, к слову, неплохо. Хотя нет, не просто неплохо, а скорее прекрасно. На картине стоял многоэтажный жилой дом, наполовину залитый солнечным светом. В окнах отражался ранний огненный закат, и складывалось впечатление, словно весь дом поглотил пожар. Где-то сквозь тонкий тюль можно было различить силуэты людей, где-то они выпускали сигаретный дым, прислонившись к перилам балкона, а где-то отдавались таким захватывающим беседами, что даже не успевали заметить, как день смиренно подходил к концу. Хотя люди давно уже не придают значения таким мелким событиям, как окончание дня, когда именно такие, казалось бы, незаметные, мимолетные окончания и ведут к самому главному концу - концу жизни.   
Картина полностью поглотила мое внимание, и в мастерской на время повисла гробовая тишина, лишь изредка прерываемая смачным смешением красок и скольжением кисти по шероховатой поверхности листа.
Эрик молча занимался самыми нижними этажами, а я молча двигала головой в такт движению кисти. Под ногтями оказывается была не грязь, а засохшая краска. Черт подери, подумала я, у меня никогда не получалось так аккуратно работать с акварелью. Я жадно и одновременно разочарованно смотрела на полотно. Его работа была изумительной, и это меня очень сильно расстроило. Какая-то особая грусть настигла меня.
- Мы же не герои из книг Харуки Мураками?
- Что?
- Харуки Мураками, - повторил он, - ты читала его?
- Нет, но моя младшая сестра читала, я помню, она что-то говорила о нем.
- Его герои чересчур претенциозно близки, поэтому знакомясь, могут подолгу молчать и понимать друг друга с полуслова, как родных людей.
- А моя сестра считает, что он делает своих героев зеркальным отражением своих читателей и через призму таких «претенциозных» отношений в книге доказывает родство наших душ. Мы ведь, в первую очередь, люди, а уже потом все остальное.
- Говоришь так, будто сама его читала.
- Я просто очень внимательно слушаю, когда обращаются ко мне.      
- Не слишком внимательно, раз уж так и не ответила на мой вопрос, - сказал он вдруг. Я непонимающе взглянула на него, - что ты здесь делаешь?
- А, я гуляла недалеко, заметила свет в окне и решила зайти.
- Мне стоит в следующий раз быть повнимательнее, да? Вдруг еще кто-нибудь захочет посреди ночи заглянуть в художественную школу. А ты вообще не подумала, что здесь могли быть вооруженные грабители?
- Подумала, - призналась я, - только когда дернула за ручку двери.
Эрик усмехнулся и уголки его губ растянулись в улыбке, собрав ряды морщин на впалых щеках. Его лицо напоминало идеально выточенный гранит: вытянутые острые черты с глубоко посаженными глазами, на которых с некой грустью налегала тень хмурых бровей.
- Где ты учился? – Спросила я, наконец, собрав всю свою смелость. – Ты идеально владеешь акварелью.
- Это не идеальное владение акварелью, - ответил он, - всегда есть к чему стремиться. Совершенство имеет право на существование только потому, что оно недостижимо. А вообще, в комнате, я не ходил никуда, сам учился.
- Это невозможно.
- Почему?
- Не знаю, это…
- Для каждого человека есть свое «невозможное», Грейс. Твое «невозможное» может быть самым «возможным» для меня, а «возможное» - самым «невозможным». Понимаешь, к чему я веду?
Я кивнула, смущенная чрезмерным философским оттенком его слов. В такие минуту я казалась самой себе до того недалекой, что хотелось зашить себе рот, чтобы из него не выскакивали всякие глупости.
- Хотя я был бы не против записаться на курсы к ***. Говорят, он лучший художник в городе.
- Да, - гордо подтвердила я, - я к нему хожу. Мы как раз здесь и занимаемся. Он прекрасный наставник. Любую любительскую работу доведет до мастерства.
- Вижу, ты питаешь к нему самые лучшие чувства.
- Он мне, как отец, если честно. Я с ним занимаюсь уже несколько лет.
- Почему?
- Что почему?
- Почему ты все еще с ним занимаешься? Насколько я знаю, курсы длятся всего год, а потом ты получаешь диплом и гордо уходишь в закат. Разве нет?
Эрик откинулся на спинку стула, детально изучая свою картину. Я заметила, что его рука невольно поглаживала острый подбородок каждый раз, когда он начинал о чем-то глубоко думать.
- Да, но… но мне нравится с ним работать, поэтому…
Я так и не договорила. Эрик встретил мое лицо недоверчивым взглядом и усмешкой, которая, казалось, была дизайнерским элементов каждого его действия.
- Что? – Спросила я.
- Ничего.
Неловкое молчание снова устроилось между нами, но в этот раз совсем ненадолго.
- Я…
- Ты?
- Я провали вступительные экзамены в университет *** два раза. Это моя третья попытка. Поэтому я все еще здесь.
- Это смело.
- Думаешь?
- Я бы опустил руки после первой. Продолжил бы писать и все. Зачем тебе этот диплом? Половину предметов, которые ты будешь изучать, не будут касаться изобразительного искусства вообще. Оно тебе надо?
- Откуда я знаю? Диплом это хоть какой-то спасательный круг от полнейшей нищеты.
- Ты настолько сильно сомневаешься в себе, что думаешь, будто не справишься без диплома?
- Нет… а может, да. Тяжело стать уверенной, когда проходишь через череду неудач. Ты можешь сколько угодно говорить себе, что справишься. Сколько угодно сильно верить в себя, но этому ведь есть предел?
- Всему есть предел, Грейс.
- Ну вот. Особенно, когда ты уже несколько лет не можешь достичь маленькой цели. Уже и не понимаешь, надо тебе оно или нет. Просто делаешь. Самое страшное, если окажется, что все это время ты просто жил иллюзией. Просто построил ее в голове, а затем сделал своей реальностью. Может, поэтому ничего не выходит, - усмехнулась я, взглянув на него потухшим взглядом, - потому что я вижу красоту там, где от нее нет и тени?   
- Это был бы самый настоящий дар.
Я засмущалась и опустила взгляд в пол, осознав, что невольно перешла границу приличий.
- Знаю, это кажется странным.
- Что именно?
- То, что мы с тобой только познакомились, а я уже лезу во что-то личное.
- Просто с чужими людьми проще, Грейс. Они тебе верят. А близкие люди думают, что их взгляд на твою жизнь каким-то образом сглаживает твои переживания. Не всегда удается высказаться, правда? Часто слышишь «прекрати ныть», «опять ты за свое», «сколько можно об этом говорить?», «прекрати себя жалеть». А ты ведь и не жалеешь, верно? Ты даже не успеваешь это сделать.
Говорил он плавно, равнодушно, без единой эмоции на лице, словно проговаривал эти слова каждому прохожему. Или, может, он просто свыкся с этими мыслями, и ему не составляло никакого труда их выражать, как если бы он описывал небо в погожий день.
- Ты давно учишься на нашем потоке? Я тебя ни разу не видела до того дня.
- Перевелся в этом году.
- Ммм…
Мне тогда столько всего хотелось у него спросить, столько всего узнать. Зачем он выбрал политологию и с какого факультета перевелся? Собирается ли поступать в университет искусств? Давно ли он пишет? Как он наработал такую совершенную технику лессировки? Есть ли у него портфолио? Но это вышло бы чересчур навязчиво и надоедливо, поэтому я просто подытожила ранее выявленные факты.
- Так, значит, ты самоучка, который вламывается по ночам в художественную школу, чтобы писать картины под светом лампы?
Эрик отложил в сторону кисти и стал собираться.
- Ну во-первых, - начал он с улыбкой, отмывая кисти и баночки в раковине, - я не взламываю замки. Я просто заплатил охраннику, чтобы он спал с десяти до двенадцати, пока я здесь рисую. Он не был против. И сейчас как раз без пяти полночь, нам пора уходить. 
Он вернул мольберт на свое место, высушил инструменты и положил их рюкзак, взял аккуратно картину, и, убедившись, что ничего не оставили за собой, мы вышли из мастерской.
- А во-вторых, я не могу позволить себе здесь учиться, - продолжил он, когда мы вышли из школы. Я понимающе кивнула, подумав о финансовых проблемах, с которыми сама нередко сталкивалась. – И дело не в деньгах, как ты, конечно же, подумала. Если я начну здесь учиться, об этом кто-нибудь из моих знакомых да узнает, они расскажут все моим родителям, а это самое последнее, что я хочу в жизни. Поэтому я рисую по ночам, когда никто не видит.
- Они не разрешают тебе заниматься искусством?
- Нет, дело в другом. – Он подошел к парковке и достал ключи от машины. – Они позвонят своим друзьям, и я тут же поступлю во все университеты страны и мира.
- Разве это плохо? – Спросила я, когда Эрик складывал все на заднее сиденье черной блестящей «БМВ».
- Что именно?
- Что родители поддерживают тебя.
- Делая из меня бесхребетное существо, не способное достичь чего-нибудь самому?
- Ты жалуешься на то, что запросто можешь получить место в лучших вузах мира?
- Каким способом, Грейс?
Он хлопнул дверью машины и подошел ко мне, сохраняя на лице учтивую улыбку. 
- Благодаря родительским подачкам? Какой я после этого художник, если добиваюсь этого статуса не за счет своего таланта, а за счет денег?
- Сотни людей мечтают быть на твоем месте.
- Я готов поменяться с ними местами. Нет ничего хуже родителей, которые душат тебя своей опекой.
Улыбка не сходила с его лица до самой последней фразы, словно собственные слова казались ему постыдными и глупыми, и их совершенно не стоило произносить вслух.
- Есть, Эрик. Это их безразличие, - грубо произнесла я, глядя ему прямо в глаза и, по сравнению с ним, не сомневаясь в необходимости сказанного.
Я обвела взглядом его лицо, которое перестало сиять в нескончаемой улыбке, и неторопливо развернулась.
- Ты куда? – Остановил он, схватив меня за руку.
- Домой.
- Я тебя подвезу, садись в машину.
- Не стоит, я сама справлюсь.
- Я, конечно, не самый совестливый человек на свете, - начал он, ведя меня к машине, - но сейчас глубокая ночь, ни один общественный транспорт не работает, на улице минус десять, и если ты собираешься идти до дома пешком, то я не могу позволить тебе этого сделать.    
Пока мы ехали, в машине играла классическая музыка современного композитора RIOPY. Я была окутана диссонансом, выстроившимся на его хипстерском образе и неординарном музыкальном вкусе, поэтому не могла даже на минуту насладиться мелодией, разливающейся по салону. На экране моего телефона высветились уведомления о пропущенных звонках от Люси и нескольких непрочитанных сообщениях. Но меня это не особо волновало. Или я просто делала вид? 
- Чем ты еще занимаешься? – Спросил Эрик, когда молчание стало отчасти смущать его общительную натуру.
- Пишу картины. 
- И все?
- Это все, что доставляет мне удовольствие в этой жизни.
Сделаю небольшое отступление и замечу, что большинство людей, с которыми я, скажем так, сталкивалась за время своего существования, и я сама неоднократно употребляли выражение «в этой жизни». Складывается впечатление, будто мы действительно надеялись на какую-то другую жизнь.
- Окей, тогда самый примитивный вопрос. Уверен, тебе его раз сто задавали. Почему искусство? 
Я не сразу ответила.
- Люди разучились слушать и понимать друг друга. И, мне кажется, искусство – это единственный способ передать свои мысли и остаться услышанным. И мне этот вопрос задают впервые, - добавила я.
Эрик вскинул брови, явно не ожидая услышать такой осмысленный ответ.
- А что насчет тебя?
- Мне просто нравится придавать своим мыслям какую-то форму. Не более. Знаешь, - заметив мой озабоченный чем-то вид, он сделал музыку тише, так что она осталась слышна только самому острому слуху, - я думаю, тебе стоит с ними поговорить.
Я озадаченно взглянула на него.
- С родителями, - пояснил Эрик, - я так понял, у вас с ними некие разногласия на неизвестной мне почве. Возможно, они не совсем понимают тебя, и им стоит это разъяснить. До некоторых людей можно достучаться только непосильной железной кувалдой. И зачастую это всего лишь разговор.
Я вздохнула, отвернувшись к окну.
- Конечно, и без этого можно справиться. Но за двадцать с лишним лет с родителями я понял, что иногда они наша единственная поддержка и единственная преграда. 
Что-то в его голосе располагало к себе. Возможно, это была излишняя уверенность и то равнодушие, с которым вылетало каждое слово, словно он проходил эту сцену сотни и тысячи раз, а теперь всего лишь зачитывал заученный сценарий. Но естественности от этого не убавлялось. Я даже прониклась желанием рассказать ему обо всем, что лежало на душе, но вся эта трагедия действительно была грязной и нелепой. Поэтому я прижимала губы и сдерживала свои эмоции.
- Почему тогда ты с ними не разговариваешь?
- С твоими родителями? – Усмехнулся Эрик, резко повернув налево, отчего нас слегка качнуло внутри.
- С твоими. У тебя ведь тоже не все гладко.
- Я с ними уже говорил. Проблема в том, что они меня слушают, но не слышат. Либо слышат не меня, а свои собственные мысли. Не знаю, стоит ли говорить такое тебе, человеку, с которым я знаком пару часов, но причиной тому, как я думаю, вовсе не беспокойство за мою жизнь, а чувство стыда от моих, как это правильно сказать, возможных неудач. Но я согласен, да, - кивнул он, бросив на меня мимолетный взгляд и снова отвернувшись к темной дороге, освященной лишь светом фар, - это все же лучше, чем безразличие.
Ничего не ответив, я увеличила громкость музыки и отвернулась к окну. Опущенное стекло позволяло ледяному ветру властвовать в моих распущенных волосах. Было так холодно, что мне даже сталось тепло. Я слегка высунула голову наружу и положила ее на проем, чувствуя, как воздушный поток сталкивался с моим остолбеневшим лбом и остужал бурлящее на нем напряжение. Хотела бы я нарисовать ветер…
Каждый раз, когда я ощущала единение с природой, желание запечатлеть эту природу брало верх над мыслями и не отступало до тех пор, пока не сталкивалась с возможностями и силами, зачастую оставаясь в этих рамках и не доживая до осуществления. И именно этот пробел, эта самая настоящая беда выбивали меня из колеи. Состояние полной неспособности выразить себя в своих картинах, следования примитивным установкам и отчета перед условностями, рождали во мне сомнения, подтачивающиеся въевшейся усталостью.
- О чем ты думаешь? – Спросил Эрик, когда мои подъезжали к моей улице.
- О картинах.
- Никогда не видел человека, так страстно увлеченного своим делом.
- Страсть сбивает, - заметила я как-то отвлеченно, - своей напористостью. Скажи мне, как долго ты учился акварели? – Спросила я вдруг, выкинув из головы все мысли.
- Недолго, чуть больше года.
- Это здесь. – Я кивнула головой в сторону моего дома, и он притормозил на противоположной стороне улицы перед небольшой стройкой, которая длилась который год и, кажется, не собиралась продвигаться ни на шаг.
Я не спешила выходить из машины, дотронулась до ручки, но замерла и, глядя себе под ноги, прикусила губу. Мысль о том, что я хотела попросить у него помощи, неприятно ударяла по моему самолюбию. Мне никогда не приходилось обнажать свою нужду в ком-либо таким явным образом. 
- Я могу позаниматься с тобой, - сказал вдруг Эрик с не скрываемой улыбкой, - если, конечно, ты этого хочешь.
- Правда?
- Угу.
- И тебе это не составит труда?
- Нет.
- Уверен?
- Слушай, я рисую в свое удовольствие, и могу это делать акварелью, пока ты не поступишь.
- А как же твое поступление? Тебе ведь наверняка тоже нужно что-то дорабатывать.
- Ты о чем? Я не собираюсь никуда поступать, Грейс. То, что родители устроят меня в университет, это всего лишь пример, чтобы ты понимала, о чем я. Я ведь уже говорил – мне не нужен диплом, чтобы быть художником. Достаточно дать в руки кисть, краски и лист бумаги.
- Понятно…
- Только при одном условии.
Эти слова напрягли меня. Надо было догадаться, что в нашем мире давно уже иссякла безвозмездная услуга. Я уже придумала уйму условий, которые он мог поставить, и невозмутимо собиралась готовиться к отказу.
- Ты не будешь пугаться, когда я начну вносить изменения, как в тот раз, когда я захотел помочь с наброском.
Нельзя было не заметить, как мое лицо засияло в сдержанной улыбке. Даже щеки покрылись легким румянцев, выделив блеск зеленых глаз. Впервые мне предлагали искреннюю помощь, которая так долго оставалась несбыточным капризом, что казалась сейчас совершенно поддельной.
- До завтра.
Я вежливо улыбнулась, торопливо вышла на улицу, пересекла дорогу и скрылась за высокими железными воротами.


***

С этого дня мы виделись каждую ночь в художественной школе и два часа посвящали проработке акварели. Эрик подходил к разъяснениям крайне осторожно, стараясь намекнуть на ошибку, но ни в коем случае не заставлять меня подводить под каноны свою работу. Ему важная была вовлеченность, понимание каждого механизма и способность сочетать свои личные переживания с этими условными правила. Я в свою очередь не могла скрыть всего своего восхищения его мастерству и умению разъяснять тонкие грани в написании живописи простыми понятными словами. Эти несколько недель, проведенных за нескончаемой работой в мастерской, вселили в меня веру, которой я, без сомнения, была лишена долгое время, хоть и не признавала этого до конца. Сравнивая свои прежние работы и законченные картины с Эриком, я без прикрас оставалась довольна тому росту, который наблюдался в каждом изгибе красок. И вся созданная им атмосфера, позволяющая с головой погрузиться в мир изобразительного искусства, пояснила, наконец, с какой отдачей и страстью мне необходимо относиться к своему делу. Но не только совершенствование владения акварелью так встряхнули мое эмоциональное состояние. Я ощущала неизвестную ранее легкость, с которой встречала теперь день. Въевшееся напряжение сняло как рукой, оттого что я научилась понимать свой ритм и перестала вставать ранним утром, чтобы написать какой-нибудь рассвет или любой другой дневной пейзаж. Эрик научил меня видеть вещи закрытыми глазами.
- Художник должен чувствовать вещи сердцем, иначе любое изменение в природе сможет сбить его с толку, - говорил он, завязывая мне глаза платком.
- Это самое глупое, что я когда-либо делала. Я даже не знаю, в какой стороне находится лист. Как у меня должно получиться написать это яблоко? 
Эрик повернул ее к парте и положил руки на лист бумаги. Я стала жадно щупать его, отмерять размеры, искать середину. Наконец, он дал мне в руки кисть, которую я стала вертеть между пальцев.
- А краски? Как мне подобрать правильный оттенок?
- Закрытыми глазами.
Я, конечно, жаловалась, что мы попусту тратим время, а он был убежден, что этот навык вытащит меня из бездны условностей.
- Твоя проблема в том, - заметил Эрик, когда мы разбирали тот самый утренний пейзаж, который я должна была закончить двести лет назад, - что если ты видишь в пейзаже цветы, ты обязательно выделишь их, добавишь яркости и насыщенности, потому что в жизни они именно такие: выделяются на общем фоне зеленого сада. Но ты ведь не цветы пишешь, Грейс, ты ведь пишешь рассвет. А при рассвете самое яркое – это сам рассвет. Научись понимать, на чем именно ты делаешь акцент, иначе все сольется в единую равномерную жижу.
Я тяжело вздохнула, бросив кисть на стол, и откинулась на спинку стула, закусив нижнюю губу как каждый раз, когда внутри разрастался вихрь мыслей.
- Я устала, - сказала я, - давай закончим? Мне утром рано надо на работу.
- Я не знал, что ты работаешь.
- Да, я помогаю кузине в ее магазине после занятий, но завтра какой-то особенный день, и ей нужна моя помощь с самого утра.
Когда я несла кисти к раковине, то заметила в его глазах целый ряд вопросов, который он не решался задать в силу своей воспитанности.
- Изобразительное искусство – дело не самое дешевое, - начала я, стряхивая с кистей воду и откладывая их поочередно на тряпку, - мне нужны деньги на принадлежности, на все краски и кисти, поэтому я вынуждена работать.
Эрик кивнул, поджав губы.
- На самом деле, в этом магазине я познала одну очень важную вещь - мне проще будет умереть, чем не стать художником. Там собраны самые обнищалые душой люди, лишенные всякой чувствительности, и я боюсь стать одной из них. Честное слово, - я подсела к нему, положив тряпку с кистями на стол, - самое страшное в этой жизни – не просто не реализоваться, а стать частью этого посредственного потребительского днища, ведь оно так близко.
Я думала о своей семье. Конечно. Кто еще мог с корнем вырвать меня из внешнего мира и посадить в крохотном треснутом горшке на подоконнике под палящим солнцем с убежденностью, что я сама себя полью, расцвету и порадую глаз в пасмурный день?
- Поэтому мне нужно поступить, понимаешь? Это мой последний шанс.
- Почему бы тебе тогда просто не уехать из города?
- Понимаешь, Эрик, чтобы уехать из города мне нужна работа в другом городе. Но я не хочу работать никем, кроме как художником. А для этого нужно хотя бы образование. Обществу нипочем не сдался наш талант, оно действует по налаженной системе и требует соблюдения своих глупых формальностей, иначе все наши попытки каким-либо образом достичь желаемого канут в помойное ведро. 
- Поэтому тебе нужен университет, - словно резюмировав, он встал и повесил руки на шею.
- Только поэтому. Если у меня не будет диплома, я не смогу работать художником, это значит, что придется искать деньги другим путем. А я знаю, что за деньги можно увлечься офисной работой и не заметить, как пролетела жизнь. У меня нет никакой финансовой поддержки, и…
Возможно, Эрик не до конца понимал всю глубину трагедии, ведь ему не приходилось сталкиваться с такого рода неприятностями. Поэтому от него исходило одно лишь молчание, преисполненное, правда, удивленным сожалением, ведь он действительно переживал за меня. За эти несколько недель мы породнились душами так сильно, что я теперь могла опустошать заполненную голову, высказываясь чуть ли не о всех подробностях дня.
Я сдирала лак с ногтей, опустив взгляд на свои кроссовки, когда он подсел ко мне и неожиданно взял за руки.
- Перестань нервничать, Грейс, - сказал он, - у тебя все ногти ободраны от переживаний. Ты так и не поговорила с родителями?
- Я не разговариваю с ними.
С самой последней ссоры я ни разу не разговаривала с Ив и Аликом. Прожила спокойно неделю, дождавшись этого злосчастного дня, подарила девочкам купленные подарки: Люси – антиутопию Айн Рэнд «Атлант расправил плечи», которая стоила слишком дорого для нее, а Еве – новый рюкзак, который не захотела покупать ей Ив. Алик потом несколько дней ходил как красный колобок, надутый от злости, и твердил, что я только и делаю, что пускаю деньги на ветер, и если бы я купила подарок ему, то он выбросил бы его на помойку. Как будто я собиралась что-либо ему дарить, кроме своего молчания. Примерно в такой напряженной атмосфере и проходили праздничные дни. Но на фоне успешных занятий с Эриком никакие негативные настроения в доме не могли затянуть меня в свой водоворот. Единственное, что могло сбить меня с ракурса – экзамены в университете, но и их я с горем пополам сдала, где-то списав, где-то вымолив несчастное «удовлетворительно», а где-то за счет прежних заслуг. Меня, если честно, раздражали не столько сами экзамены, сколько необходимость готовиться к ним и тратить время на заучивание бесполезной информации, как правило, вылетающей из головы после получения оценки.    
- Почему?
- Эм, - я усмехнулась, осознав насколько стыдно могут звучать мои слова, - эм… я просто…
К глазам поступили слезы, в горле засел болезненный ком обиды. Я просто терпеть не могла обнажать свою слабость перед людьми. Я казалась себе никчемной и жалкой, поэтому сразу же потянулась к лицу и смыла всякий намек на слезы.
Люди действительно в минуту своей слабости выступали настолько прозаичными, что это лишний раз подчеркивало их несовершенство. Мне такой взгляд на них казался не то, чтобы менее привлекательным, а скорее вовсе нежеланным.
- Все в порядке, - сказал Эрик, положив руку мне на плечо.
- Нет, - бросила я, торопливо покачав головой, - тебе это просто не знакомо. Не у всех такие родители, как у тебя.
- Но это не меняет абсолютно ничего. Я от них ничего не беру.
- Но, Эрик, позволь заметить, ты ведь платишь охраннику их деньгами. Ты ведь покупаешь краски, бумагу и все остальное за их счет.
Мое замечание сбило напористость, с которой Эрик собирался отстаивать свою позицию. Но мои слова не показались грубыми или завистливыми. Он лишь усмехнулся, осознав неловкость своего положения, и грустно улыбнулся, надеясь пробудить улыбку и у меня. 
- Пойми, - продолжила я с напряженным морщинистым лбом, - какими бы независимыми мы ни были, поддержка родителей, да нет же, любая поддержка необходима нам как воздух. А поддержка родителей – это своего рода оболочка. С ней ты можешь прыгнуть куда угодно, но все равно будешь уверен, что останешься в живых, и попробуешь прыгнуть куда-нибудь еще. С ней любой риск становится безопасным и невинным. А если ее нет, то считай, что жизнь будет прожита в вечном страхе разбиться о какой-нибудь подводный камень.


***

До сих пор не перестаю удивляться тому, с какой легкостью я провела практически целый месяц. Все, чем я занималась в это время, были работа, мелкие домашние хлопоты и изобразительное искусство. Не будь первых двух, я, наверное, сказала бы, что была самым счастливым человеком в течение целого месяца! А ведь это не так уж и легко – удерживать счастье дольше парочки дней.
Ив с Аликом, к счастью, не пытали меня вопросами о том, куда я ухожу каждую ночь. Они просто не знали об этом. Не так сложно спрятаться от людей, когда они сами прячутся от тебя. Я не рассказывала ни о чем даже девочкам, чтобы им не приходилось врать, чего ненавидела делать Ева и не умела Люси.
Если этот месяц можно было описать одним словом, я бы назвала его спокойным. Даже чересчур спокойным. Я чувствовала себя в каком-то умиротворении, полновластно расплывшемся по всей земле. Раздражение и напряжение, присущие раньше любым моим действиям, сняло как рукой. Даже если в течение дня мне приходилось сталкиваться с неприятностями, я с непривычной легкостью отпускала негативную энергию через мысли о предстоящем вечернем занятии. Для меня ночь теперь казалась ярче любого солнечного дня. Возможно потому что в ней был Эрик, изо дня в день твердивший, что такому талантливому человеку, как я, невозможно не поступить, хваливший мою усидчивость и работоспособность и вечно пытающийся выяснить, что на самом деле я хотела бы передать в своих картинах.
Я понимала, что чувствовала к нему нечто большее, чем дружескую симпатию. И меня это пугало. Если раньше мои мысли были озабочены одним лишь поступлением, то сейчас оно как будто ушло на второй план. Я осознавала, что радовалась уже не занятию по акварели, а нашей с им встрече. И ближе к концу января я стала отстраняться. Старалась не разговаривать с ним ни о чем, кроме изобразительного искусства. После занятий торопилась домой, а в машине включала на всю громкость музыку. Когда он писал, я отвечала спустя несколько часов, на звонки не отвечала вообще, оправдываясь занятостью и работой. Таким образом, к началу февраля наше общение приобрело только формальный характер. И от этого мне стало еще грустнее.   
- Ты зря это делаешь, - сказал мне однажды Кевин, появившись на кухонном столе, пока я готовила завтрак и слушала заунывное мурлыканье Ив.
Он всегда говорил, недоговаривая. Истинный смысл слов приходилось либо искать самой, либо допытывать вопросами. Вторым я злоупотребляла, поэтому первое у меня не особо выходило. В тот раз я тоже не поняла, в чем ошибалась: в сближении с Эриком или отдалении? Объяснять Кевин не захотел. Поэтому я продолжила мазать варенье по черствому поджаренному хлебу, размышляя о том, что будет дальше.
Изменения в моем поведении не сложно было заметить, и я уже готовилась к соответствующей реакции с его стороны. Но он был беспристрастен во всех отношениях. Принимал мое настроение и умело работал с ним в течение занятия, ни единой мышцей не демонстрируя свое негодование, раздирающее его изнутри. Пока однажды после очередного занятия, когда на улице стояла свирепая метель, он не запер двери машины, как только мы в нее уселись.
- Ты чего делаешь?
На самом деле, я на секунду другую испугалась, что он мог оказаться каким-нибудь серийным убийцей, подманивающим девушек в художественную школу ради поиска вдохновения. Какие только люди не бывают на свете!
- Я не сдвинусь с места, пока мы с тобой не поговорим, - ответил он уверенным, настойчивым тоном.
Я засмеялась, использовав самую популярную защитную реакцию в такого рода разговорах, отчего он неловко помялся на месте. 
- О чем мы можем с тобой говорить, Эрик?
- Скажи, может, я опустил какую-то неуместную шутку, из-за которой ты стала такой холодной, что я боюсь лишний раз притронуться к тебе?   
- Нет, что ты, все нормально, не было никаких неуместных шуток.
- Тогда в чем дело?
- Я тебя немного не понимаю.
- Грейс, мы ведь не подростки. Это чувствуется сразу. Когда человек намеренно или насильно отдаляется от тебя.
- Хочешь сказать, я отдалялась от тебя?
- Конечно.
- Да ну, что за выдумки. Просто… я задумалась о поступлении… От этого всегда становится немного грустно.
- Грейс, - усмехнулся Эрик, - я ведь знаю, как ты ведешь себя, когда думаешь о поступлении.
- Как?
- Материшься как сапожник на всю эту систему.
Если честно, мне всегда казалось, что я материлась про себя. Не думала, что не способна контролировать свои мысли при нем. Сначала стало немного стыдно, но потом быстро отпустило.
- Мы с тобой ни о чем, кроме акварели, не разговаривали последние две или три недели., - продолжил он, не услышав от меня ответа, - ты отвечаешь на сообщения раз в пять часов, на звонки мои не отвечаешь вовсе, в машине не открываешь рта, и не смотришь в лицо, как будто боишься устрашиться чем-то.
- Ты не такой уж и страшный, чтобы я боялась устрашиться.
- Значит, со всем остальным ты согласна?
- Нет.
Он вздохнул, вскинув руками, а затем пристально посмотрел на меня, растянув фирменную ухмылку.
- Значит, мне не стоит беспокоиться о нас?
Я уже готовилась ответить, но успела понять, что его слова явно несли тайный подтекст, повернулась к нему лицом и тоже усмехнулась.
- О нас?
- Угу.
- Кажется, мы с тобой по-разному смотрим на «нас».
- Думаешь?
- Уверена.
- И что ты видишь, когда смотришь на «нас»?
- Хороших друзей. Разве нет?
Он помедлил с ответом, рассмотрел каждую клетку моего тела, освещенного тусклым светом уличного фонаря, который норовил просочиться через непроглядную стену снега, и покачал головой.
- Ты слишком самоуверенный.
- А вот тебе уверенности не хватает, Грейс.
Я вскинула брови, удивленная услышанным.
- Сомневаешься в степени своего самоконтроля, поэтому и отдаляешься от меня в страхе не удержаться и влюбиться.
Мне хотелось засмеяться, когда он обнажил мои мысли и произнес их в слух, но ради победы в диалоге пришлось закусить губу и сохранить каменное выражение лица.
- Я радикальная моралистка, чтобы влюбляться в своего учителя.
По салону расплылся его живой, искрящийся смех, оставив на моем лице смущенную улыбку. Эрик продвинулся вперед, осторожно провел холодными пальцами по моей щеке, откинув волосы назад и приняв самое серьезное и строгое выражение лица. 
- В тени твои глаза напоминают мне море. Они у тебя темно-зеленые с голубыми прорезями и ободочном у зрачка. Ночью эти два цвета сливаются в один глубокий оттенок, напоминая мне самую спокойную, тихую гладь воды.
Он усмехнулся и дополнил:
- Мне кажется, ты была рождена для искусства. 
Не знаю, как у него это получилось, но я расплылась в улыбке, как какая-нибудь глупая дурочка. Он был таким милым, что иногда я сомневалась в его существовании. Мне бы хотелось остаться в этом мгновении на целую вечность. Думать только о его темных, практически черных глазах и теплой ухмылке, о сплетении наших рук и такой интимной близости тел. Но кто мог позволить мне такую вольность?
- Нам пора ехать, - сказала я только.
Он принял это с понимающим кивком и растворившейся в тени улыбкой. 
Любовь… Это канатная дорожка между двумя небоскребами. Ты идешь по ней без страховки и шеста в надежде добраться живым, когда любой неверный шаг может оставить тебя неизлечимым инвалидом…
И как после падения я смогу сосредоточиться на поступлении, думала я? Мне казалось, что я стояла перед выбором, когда на самом деле сама же выдумала эти нерешаемые трудности. С этим надо было что-то делать. Причем незамедлительно и срочно, иначе я могла оступиться и упасть.
- Мы завтра увидимся на лекциях? - спросил Эрик, когда мы остановились перед домом.
- Я и забыла, что завтра начинается учеба. Да, конечно, завтра нет занятий в художественной школе, поэтому придется идти на лекции.
- За тобой заехать?
- Нет, нет, нет, нет, не надо, нас не должны видеть вместе.
- Почему?
- Не хочу, чтобы Ив об этом знала, она с ума сойдет.
- Кто такая Ив?
Я и не заметила, что назвала ее по имени. Мне вдруг стало так стыдно, что я даже залилась краской, ведь я прекрасно понимала, что людям казалось мое поведение – называть родителей по имени – крайне безнравственным, и я испугалась, что Эрик мог придерживаться того же мнения.
- Это моя мама, - ответила я неуверенно, - я просто…
- Не стоит объяснять, если не хочешь.
Я кивнула и молча поблагодарила его.
- Мне так сильно хочется узнать твою историю.
- Поверь, в ней нет ничего интересного. Она самая банальная из всех банальных грустных историй.
- Но это твоя история, - сказал он, улыбнувшись.
Я заметила в окнах дома бегущие из стороны в сторону тени, поэтому поторопилась выйти, пока никто не заметил машину. Эрик вышел вместе со мной и провел до самой двери. Изнутри доносились какие-то громкие звуки, похожие на голос Алика. Я испугалась, что они могли заметить мое отсутствие, поэтому обняла Эрика и быстро попрощалась, оставив его осмысливать произошедшее.
- Кто тебя надоумил на это?!
Алик свирепо рычал на остолбеневшую Люси, прижатую к стене возле двери. Внутри стоял такой гул, что после тишины в машине трудно было перестроиться. Люси стояла белее белого с застывшим взглядом и дрожащим телом. Ева с Мией, прижимаясь друг к другу, сидели в углу дивана и старались не подавать никаких знаков своего присутствия, а Марк вопил на всю детскую глотку, выглядывая через игровой манеж. Когда я зашла, все бросили на меня разгневанные взгляды, и мне вдруг стало не по себе. Мия бросилась с дивана и прибежала ко мне, не так крепко обняв ноги, словно чувствуя какую-то защищенность. 
- Это ты?! – Крикнул на меня Алик.
- Что я? – Робко спросила я, прикрывая руками Мию.
- Это ты надоумила эту мелкую дрянь, - он указал на Люси, - не поступать на юридический?! Признавайся, пока я вас обоих не прижал к стене!
Люси никогда не отличалась хитроумием или тактичностью в разговорах с родителями. Изливала все как есть, в самом сыром виде. Ей стоило сначала посоветоваться со мной, а потом уже говорить с ними. Но для этого она была слишком добра и наивна и, вероятнее всего, уповала на их понимание. Уверена, подожди она пару минут, ей тогда не пришлось бы стоять у стены и готовиться к расстрелу.
Ее испуганный взгляд не оставил меня равнодушной, и пришлось сделать то, что я предполагала:   
- Да.
- ДА?! И ты еще смеешь стоять и смотреть на меня в упор?! Ты переходишь все границы, Грейс! Я не потерплю этого в своем доме! Ты, - он повернулся к Люси, отчего она вздрогнула от страха, - ты, забудь о своих книгах! Ты поступаешь на юриста или не поступаешь вообще! Ясно?! Позорите меня как можете! Ничего путного из вас не вышло! Думаешь, ты такая умная, чтобы книги писать?! Ты за кого себя принимаешь?!
Люси не смогла и взгляд поднять.
- Тебе ясно, что я говорю?!
- Оставь ее! – Крикнула я. – Она ни в чем не виновата. Хочешь сорваться, срывайся на мне.
- Я на тебе еще сорвусь, мелкая дрянь! Ты что задумала, а?! Ты кто вообще такая, чтобы советы раздавать?!
Он подходил все ближе и ближе, сжимая кулаки и повышая голос. Я двигалась назад до тех пор, пока не уперлась о стену, и вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Когда Алик злился, сердце уходило в самые пятки, я практически теряла сознание и желала поскорее умереть, лишь бы не видеть этого яростного взгляда на себе. Мне казалось, что земля под ногами дрожала от одного его шага, и дом сотрясало от этих свирепых криков. Мурашки проносились по телу, и меня бросало в жар. Честное слово… я ощущала себя в аду…
- Хочешь из дома уйти, да?! Думаешь, у тебя получится?! Кто тебе позволит, а?!
Он был пьян. Я не сразу почувствовала вонь перегара, которая столбом стояла в гостиной, но, когда он подошел ближе, меня чуть не стошнило.
- Выдумала себе что-то, А теперь думаешь, что я так просто соглашусь с твоими условиями?!
- Ты меня в комнате не запрешь, - неуверенно произнесла я. 
- Что ты сказала?!
- Ты меня в комнате не запрешь! Иначе я перестану выплачивать твой гребаный кредит, и посмотрю, как ты заговоришь перед судом за отсрочки!
Один единственный кредит нам не смогли закрыть. Денег с продажи имущества квартиры не хватило, чтобы оплатить купленную горсту земли где-то на окраине города, где Алик собирался построить то ли базу отдыха, то ли гостиницу. Единственное, что смогли сделать – растянуть срок выплаты процентов, чтобы уменьшить ежемесячный платеж, который с момента первого рабочего дня в магазине лежал на моих плечах.
Глаза его наполнились таким злостным раздражением, что я готовилась к удару. Он ненавидел меня всем своим прогнившим сердцем. Ненависть эта выразилась в его напряженном лице. Но что он мог сделать, когда я бросила ему в ноги его же кости? Я так думала, не догадываясь, что, если он не мог вымещать зло на одном человеке, он это делал на другом.
- Алик, ну прекращай, - сказала, к несчастью, Ив, отчего он развернулся и с размаху влепил ей пощечину.
Она отскочила на диван, вцепившись рукой в место удара. К глазам поступили слезы, и у меня в сердце так защемило, что я не сдержалась и крикнула:
- Мама!
- Это твоя вина, - сказал Алик, -  не умеешь воспитывать детей, теперь смотри на своих отпрысков!
Он разнузданно упал на диван, вывалив свой живот и сказал нам с Люси напоследок:
- Увижу вас вместе – убью.
Я в слезах бросилась в ванную, пытаясь смыть с себя отпечаток этого вечера. Стоит ли цель всего этого? Повторяла я про себя. Стоит ли моя цель этого ужаса? Помню, как сильно дрожали руки, отчего я не успевала поднести их к лицу и разливала воду по полу. В какой-то момент я бросила это и, скользнув по стене, уселась на мокрой холодной плитке, кусая колени и заглатывая сочившиеся по всему лицу и телу слезы. Я чувствовала ненависть… Честное слово, я чувствовала только ненависть. К нему. К себе. К своей жизни. Я ненавидела… Я ненавидела так сильно, что вырвала это отвращение прямо себе под ноги.
- Главное, дыши, - говорил мне Кевин, - главное дыши.
Я не выходила из ванной долгое время, слушая эхо шепчущих разговоров. Я не могла… Я не могла подойти к ней, понимаете? Я разрывалась в слезах от ее боли, но не могла обнять и успокоить… А мне так хотелось… Мне так хотелось оказать ей поддержку. Кто бы мог подумать, что она убила во мне это чувство – любовь к маме? Кто бы мог подумать, что ничего кроме отвращения наши с ней мнимые объятия мне не приносили? Она сделала это в 15 лет. В 15 лет она разбила мне сердце, которое болит до сих пор. И каждый раз, когда я вспоминала об этом, я ненавидела ее еще сильнее…


***

Все в доме дружно вычеркнули из памяти этот вечер, как будто его и вовсе не было. Все вернулось на круги своя спустя пару дней, как это было в тот раз, когда Алик ударил Мию. Мне кажется, в этом и заключалась наша проблема. Мы даже не пытались сопротивляться и отказываться принимать весь внезапно нагрянувший ужас. Мы думали, что так оно и должно быть, и смиренно кивали головой каждому «снисходящему» слову. Правда в этот раз, скрытое напряжение, которое, обычно, замечала я одна, стало обязательным условием нашего существования. Расслабленность и спокойствие вымерли под давлением нашего с детьми страха, и теперь ни одно движение в доме, ни один наглухо брошенный звук не оставались незамеченными. Наш сон стал так чуток и редок, что недосып ярко отпечатывался под покрасневшими глазами. Мы соблюдали каждое негласное правило, по возможности, прячась от Алика в других комнатах. Жизнь превратилась в игру на выживание, и победителем вышел бы самый тихий, незаметный и послушный призрак.   
Он не смел поднимать на нас руку или голос без особой на то причины. Основания всегда казались вполне вескими, по крайней мере, для него. Поэтому он молча раздирал нас на части своим не на шутку злостным взглядом, напрягая скулы и бросая периодически колкие фразы, чтобы задеть нашу уверенность и напомнить о правилах.
Мы с Люси сводили на нет наше общение, когда Алик оставался дома. В какой бы комнате он не находился, спал или сидел под шумом орущего телевизора, я не рисковала так явно подставлять психику сестры из-за его гнусного поведения.
Как видите, эта ссора не смогла не вызвать за собой шлейф неприятных последствий. И одним из таких последствий были слова Люси, появившейся на складе магазина, где я сортировала в разные коробки поставленные консервы.
- Думаю, мне не стоит этого делать, - сказала она, когда я, убедившись, что кузина не вернулась с обеда, могла уделить Люси некоторое время на заднем дворе. Ее опечаленный вид сводил меня с ума.
- Не делать что?
- Бросать юриспруденцию.
- Ты в своем уме? Почему ты так решила?
- Грейс, ты же слышала папу. Он нас убьет, если узнает, что мы не следуем его словам. Я не хочу проблем. Тем более, как я смогу это сделать? Нет, это точно дурацкая идея.
- Хорошо, - ответила я резко, - хорошо. Хочешь изучать юриспруденцию? Хорошо. Отпрашиваться погулять допоздна, горбатиться секретарем до тех пор, пока тебе не выпадет нормальная работа, которой здесь нет, оплачивать кредиты и выпивку Алику, смотреть за Марком и Мией, разгребать чужие проблемы, выезжать за город раз в пять лет, похоронить собственное мнение, терпеть унижение и оскорбления, которыми ты, видимо, не насытилась за восемнадцать лет? Хорошо. Это твое решение, и я не хочу, чтобы ты обвиняла в своем несчастье меня. Но перед тем, как его принять, подумай не о мимолетном результате и довольном лице Алика, подумай о последствиях. Рабы оставались со своими хозяевами по двум причинам: потому что они были глупыми трусами, не способными взять свою жизнь в собственные руки, и потому что довольствовались тем малым, что имели. К какому рабу отнесешь себя ты?
- Я не раб, - буркнула та.
- Правда?
- Как…
Она проглотила ком наступивших слез.
- Как можно добиться желаемого, когда даже родители в тебя не верят?
Я раздраженно вздохнула, схватившись за голову и взглянув на отчаявшееся лицо сестры. Я не могла ответить на этот вопрос, потому что сама долгие годы искала на него разумный ответ.  Я просто пожала плечами.
- Вера, - сказала я после недолго молчания, - в первую очередь, она должна исходить от тебя. Ты ведь говорила мне о Фромме, помнишь?
Она кивнула.
- Прожужжала все уши его «Искусством любить», а теперь забыла его слова.
- Я не забывала.
- Ну так что же он говорил?
- Что рациональная вера, в сравнении с иррациональной, исходит не из вне, а пронизывает нашу личность. Это не вера во что-то определенное, будь то предмет или человек, это черта характера. Иначе говоря, это вера в себя…
- Вот именно! Вера в себя. Самое главное, чтобы ты верила в себя, Люси. Неважно, что думают остальные, неважно, что думают родители. Если ты веришь в себя, самым искренним, самым непоколебимым образом, то обязательно добьешься успеха. Это нерушимая истина.
Я знала, что ей нужны были слова. Всем людям порой необходимо услышать пару важных слов, чтобы совершить великое дело. И я эти слова произнесла, убежденная в том, что они обязательно доберутся до понимания и осознания.
Больше мы с не переговаривались. Ни с кем вообще я в доме не общалась. Только смотрела за Марком и играла с Мией. Сама я уже не вылезла бы из этой смрадной жижи ненависти и презрения и не хотела тянуть их за собой. В глубине души таилась хрупкая уверенность в тех ужасных вещах, которые мне придется перенести перед отъездом в университет. Тяжелее всего было представлять, как он станет угрожать мне детьми, чтобы выбить все мысли о поступлении и запереть в четырех стенах.
В голове надоедливо крутилась всего одна фраза: «Стоит ли моя цель этого?». Такая непереносимая боль раздирала меня от того, что приходилось задавать себе этот вопрос, от того, что приходилось переживать эти адские дни, от того, что право на жизнь казалось несбыточной мечтой. И сколько это должно продолжаться, думала я? До самой смерти?
- Тебе стоит подумать о Еве, - сказала я Ив, когда мы сидели на кухне в полной тишине.
Я резала салат, Люси читала книгу, развалившись на стуле, а она допивала остывший кофе и смотрела на мокрую растаявшую дорогу. Мне всегда было интересно, о чем она думала? Так и хотелось проникнуть ей в голову и изучить каждый миллиметр, но она всегда оставалась неприступной, как крепость, сохраняя свои мысли в глубокой тайне.
- Что? – Спросила она, подняв голову.
- Ева, - повторила я, - думаю, ей не хватает внимания.
- Ммм…
- Мам, представляешь, - начала Люси, - оказывается существует всего три литературные формы: эпос, лирика и драма. А все остальное это всего лишь жанры. И самое удивительное, их приду…
- Ты не закончила с салатом, Грейс?
Я повернулась в Люси и покачала головой, чтобы она не смела принимать ее обиду всерьез и разрыдаться. Ив обожала демонстрировать свое отношение в таком вычурном, прогнившем виде. Она и на секунду не задумывалась о чувствах дочери, будто Люси действительно была виновата в том, что Алик сорвался с цепи. 
- Почти, - ответила я. 
- Мне недавно звонили из школы, кстати.
- Наверное, деньги просили? – Спросила я, поставив миску с салатом на стол.
- Нет.
- А что тогда?
Она бросила на меня взгляд, в котором в коем то веке читалось нечто большее, чем пустота. Легкое волнение и скрываемое понимание. Только я хотела броситься в защиту, как дверь гостиной с грохотом распахнулась и внутрь влетели Ева с Мией, играющие в салки или что-то подобное. Заметив наши взволнованные и настороженные лица, Ева попросила Мию поиграть с игрушками и подошла к нам.
- Что произошло?
- Мне звонили со школы, - сказала Ив, опередив меня.
Ева прочитала в моих глазах испуг и сразу же бросилась к ней.
- Мама, пожалуйста, я тебя умоляю, прошу, не говори папе, пожалуйста, он меня убьет, я тебе клянусь, я все исправлю, клянусь, только ему не говори, пожалуйста, ладно?
- Сигареты?
- Это моя вина, - вступила я в разговор, - это…
- Грейс, не лезь, пожалуйста, - грубо отрезала Ева, - я сама справлюсь. Не надо защищать меня. Мам, это чистая ошибка, они не мои, клянусь, можешь все вещи перерыть, они не мои, честное слово. Пожалуйста, - вымолила Ева напоследок, сжав кончиками пальцев глаза, чтобы остановить наступившие слезы.
- Мне надоело, что из-за вас мне приходится терпеть все это…
- Мам… прости…
- Если он узнает, он убьет нас обоих…
- Прошу…
Ив помедлила с ответом, затем отложила кружку в сторону и взяла дочь за дрожащую руку.
- Чтобы к следующему году ты все исправила.
- О боже, хорошо, спасибо.
Она в сердцах поцеловала Ив, обняла и радостно побежала наверх, оставив Мию возиться с игрушками. 
На кухню вернулась прежняя тишина. Только теперь я внимательно всматривалась в лицо Ив, пытаясь выяснить, изменилось ли что-нибудь за время бесчисленных ссор, или ее беспокойство за Еву было чистой случайностью. Она не подняла на меня взгляда, поставила кружку в раковину и самым безучастным образом принялась накрывать на стол. Мне бы хотелось с ней поговорить, но я подумала, что самым лучшим вариантом действий в этой ситуации был уход.
- Почему?  - Спросила она вдруг, остановив меня в проеме между кухней и гостиной, - почему ты так меня ненавидишь? Что я тебе сделала?
Мия приползла к моим ногам и протянула игрушку.
- В том то и дело, - ответила я, подняв малышку на руки, - я ненавижу тебя, потому что ты ничего не сделала.
В этот же вечер в дверях появился Эрик. Каждое насекомое в доме было застигнуто врасплох внезапным звонком в дверь. Я подумала, что это был Алик, напившийся до беспамятства и неспособный открыть дверь, поэтому сразу же забрала вещи из комнаты и переехала в гостиную второго этажа – подальше от девочек. Но когда Ив поднялась наверх и сказала, что это ко мне, не долго пришлось думать, чтобы понять, кто меня ждал.
- Что ты здесь делаешь? – Спросила я раздраженно, закрыв за собой дверь.
- Я привез тебе мороженое.
- Зачем?
- Ты неделю отменяла занятия, и я подумал, что ты могла захотеть мороженое.
Я так и не уловила логики в его словах, поэтому нахмурила брови и оглянулась на окна гостиной. Эрик взял меня за руку, и в его глазах промелькнула легкая тревога, скрывшаяся в тени дерева, как только он сделал шаг вперед.
- У тебя все хорошо? – Прошептал он, бросив взгляд на дверь.
Меня вдруг настигло неистовое желание уехать. Оно появилось внезапно, как озарение, и уселось внутри не сдвигаемым камнем. И все вокруг – заполненный людьми дом, прохладная погода, открытый взгляд Эрика и скорейшее прибытие Алика – как будто собрались в один огромный повод оставить все и сесть в машину. 
- Мы можем уехать отсюда?
Мы ехали по ночному городу, засыпающему прямо на глазах, около получаса. Я крепко держала его за руку, а он трепетно гладил ее, словно боялся, что она замерзнет. По салону сладко разливались Kodaline (я убедила его включить свою музыку), вокруг проносились разноцветные огни. Иногда я опускала уставшую голову на его плечо и чувствовала себя в той безопасности, которая расслабляла и успокаивала своей неприступной силой. Я пытаюсь вспомнить те ощущения, но понимаю, что никогда не забывала их. Это было нечто большее, чем наслаждение. Эрик видел в моих глазах спокойную гладь воды и придавал моей душе такое же бесконечное умиротворение. Стоит ли продолжать о том, что невозможно понять, не испытав?
Эрик остановился у высокого жилого дома в незнакомом мне районе.
- Тебе не холодно? – Спросил он.
- Нет.
- Тогда пойдем.
- Куда?
Он достал из багажника ведерко мороженого, два пледа и пошел в сторону дома.
- У тебя всегда с собой плед?
- Да, а еще там есть термос, небольшая палатка, сменные вещи, бумага, краски, кисти и пару книг.
- А консервов нет?
- Не знаю, - всерьез задумался он, - вполне вероятно.
- Ты что к апокалипсису готовишься?
- Ты же знаешь, что мне только в голову не взбредет. Вдруг пригодится, - усмехнулся он, когда мы зашли в лифт и поехали на последний этаж.
Внутри было слишком тесно для нас двоих, двух пледов и ведерки мороженого, поэтому эти две минуты протянулись как целая вечность.
Когда нас встретил свежий воздух, я осталась в полнейшем восторге от увиденного. Перед нами как на ладони расстилался ночной город, испещренный крохотными огоньками уличных фонарей, автомобильных фар и нескольких бодрствующих квартир, а наверху уверенно висела полная луна, окруженная сверкающими звездами. Вся картина вечера оказалась такой сказочной, что я осталась с разинутым ртом изучать детали крыши.  Ничего особенного здесь не было. Пару деревянных стульев, грязный пластмассовый столик, пустые бутылки, встроенные в ряд у края крыши и собранные в комок тряпки.
- Красиво, - сказала я Эрику, когда мы уселись на стулья и укутались в плед.
- Ты никогда не была здесь?
- Не-а.
- Это единственное здание с выходом на крышу во всем городе. В теплое время суток тут зависает практически вся молодежь. Постоянно какие-то вечеринки и встречи.
Я кивнула, глядя на ведерко мороженого.
- Не слишком ли холодно для мороженого? – Усмехнулся он, протянув мне ведерко и пластиковую ложку.
- Нет, я люблю мороженое. Особенно зимой, оно такое ледяное, практически каменное. Летом оно так неприятно подтаивает, как будто ты ешь сливки. Мне кажется, мороженое было создана специально для зимы, а его взяли и вывели из привычной среды обитания в это невыносимое лето.
- Не любишь лето?
- Терпеть не могу, если честно.
Он усмехнулся и опустил взгляд на свою обувь.
- Ты напоминаешь мне сестру.
- Не знала, что у тебя есть сестра.
- Она живет в Токио, учится на военного журналиста, - с ноткой грусти ответил Эрик.
- Ого, и как она только решилась. Родители не возражали?
- Разве надо получать согласие родителей, чтобы заниматься тем, что нравится? Да, они распереживались, что с ней может что-то случиться. Но это глупо – бояться смерти, когда она может наступить в любой момент. И с их стороны было бы крайне эгоистично – ради собственного спокойствия лишать дочь мечты.   
В тот момент я поняла, что Ив с Аликом настолько сильно программировали мое сознание в течение двадцати лет, что я невольно разговаривала их мыслями, когда сама ни за то не произнесла бы такую глупость вслух.  И я подумала, что стоило уже, наверное, рассказать ему все. По крайней мере, мне хотелось хотя бы с кем-нибудь этим поделиться, а не только с Кевином.
- Мой…
Я начала и не смогла продолжить, вертя на кончике языка слово «папа». Как можно было объяснить человеку, что у тебя нет родителей, когда они на самом деле были живы?
- Мой…
- Твой папа?
- Да, - подхватила я, радуясь, что он меня понял, - его зовут Алик. Понимаешь, он немного против… ему немного не нравятся мои увлечения изобразительным искусством. И вся эта идея с поступлением и учебой… Короче говоря, он против.
Связная речь никак не выстраивалась то ли от усталости, то ли от неприязни, которая настигала меня при упоминании Алика.
- Поэтому он не знает ни о занятиях в художественной школе, ни о занятиях с тобой, да и о поступлении я никогда всерьез не упоминала. Приходится держать все в секрете, надеясь, что это не обернется трагедией. Чувствую себя на пороховой бочке с зажжённой в руках сигаретой…
- Ты не пробовала разговаривать с ним?
- Я делала попытки, но всякий раз не успевала. Либо его нет дома, либо он пьяный, либо устраивает скандал с Ив и моими сестрами. Не было ни одного дня, когда бы я могла застать его в хорошем настроении. А если таковые и были, то он срывался на меня из-за всякой мелкой ерунду, кажущейся ему чем-то по-настоящему важным. В детстве я получала за помощь котам, потом за плохие оценки, за опоздание в одну минуту, за отказ от обеда или ужина, за чрезмерную радость, за чрезмерную грусть, теперь получаю за отсутствие «нормальной» работы, за «тупое детское хобби», за помощь сестрам. Уже и не знаю, за что я буду получать дальше.
- Он тебя… он тебя бьет?
- Нет, нет, он ни разу не притрагивался ко мне…
Молчание растянулось на некоторое время, и никто не смел его прервать. Я еще не договорила, и Эрик как будто понимал это.
- Это своего рода игра… Называется «убей своих детей». Ты рожаешь ребенка, и твоя цель – сделать его несчастным, разбить его, сломать, уничтожить. Неважно. Время дано до самой смерти. Средства не ограничены. Жизнь всего одна без повторов и пауз.
- К сожалению, победителей в этой игре не может быть.
Я кивнула.
- Отпечаток гнили останется на всю жизнь.
- А мама?
- Ив? Ну, - протянула я, расслабленно, - я ее называю живым призраком. Она вроде есть, а вроде и нет. Безучастный продукт трагических семейных ссор. У нее нет в этом доме ни прав, ни свобод. Она официально отказалась от них, как только вышла замуж. Даже не знаю, как сильно она сожалеет об этом, и сожалеет ли вообще. Знаешь, я ведь у них ничего не прошу. Ни денег, ни помощи, ни совета. От поддержки я отказалась, будучи подростком, когда поняла, какое это бессмысленное занятие. Мне правда ничего от них не нужно. Лишь бы они не мешали мне. Лишь бы не ставили палки в колеса, ухмыляясь вслед моему падению.
- Зачем они это делают?
- Хотелось бы мне знать…
- Знаешь, я, конечно, не защитник, но может у них тоже есть своя история?
- Возможно, - я пожала плечами, облизнув ложку, - лучше представлять их сердца такими же разбитыми. Иначе принимать реальность становится больнее.
У него не нашлось слов, которые могли бы выразить сожаление, расплывшееся по темному лицу.
- «Великие художники – великие инвалиды».
- Томас Манн, - усмехнулась я, - слышала от сестры. Единственное, что останавливает меня уехать ко всем чертям, это мои сестры. Я правда боюсь оставить их. Мне кажется, без меня они не смогут справиться с таким жестоким натиском.
- А что они думают по этому поводу?
- Не знаю.
- Мне кажется, ты слишком много на себя взяла, Грейси. В первую очередь, ты должна подумать о себе, чтобы впоследствии суметь помочь им. Вы все находитесь в бедственном положении, и пока одна из вас не выберется на твердую землю, вы так и продолжите тонуть.
- Думаешь, стоит их бросить?
- Бросить? Нет. Оставить на время? Да.
- А если не получится вернуться?
- У тебя? Грейс, у такой как ты не может что-то не получится. Даже если придется создать машину времени, ты и это сделаешь.
По моему лицу расползлась смущенная улыбка. Я так давно не слышала комплиментов, что теперь они казались усладой для ушей.
- Честно, -  продолжил он, - я видел, как ты осваивала акварель, а в этой жизни ничего сложнее и быть не может. Никакая физика не сравнится с изобразительным искусством, ведь для него важны не знания, а чувства. Чувства – твое оружие, Грейс. И я вижу, что твоя душа заполнена ими до самых краев. Пора поразить людей в самое сердце. И плевать, что думают твои родители. Плевать, что думает весь мир. Важно, что думаешь ты, Грейс…
Я только сидела и улыбалась его искрящемуся лицу. Никакой плед не мог согреть меня сильнее, чем его слова.
- Потанцуем? – Спросил он вдруг.
- Потанцуем?
- Да, потанцуем? Мне кажется, самое время для танца.
- Но у нас нет музыки.
- Разве она нужна?
Он демонстративно скинул плед и протянул мне дрожащую руку, сильнее прижал к себе, нежно обняв за талию и прислонившись щекой к моему холодному лбу. Чувствовать его тепло было приятнее всего. Изгибы лица и тела. Биение сердца, гулко отдающее в горле. Вздымание груди, неслышно втягивающей холодный воздух. Уверенное скольжение рук по моей спине. Я чувствовала его тело сквозь толстый слой одежды и эти несчастные миллиметры, разделяющие нас в ту минуту. Думаете, любви не существует? Думаете, это сказки? Поспорьте со мной, кто двадцать лет упорно отрицал любые чувства, а затем слепо провалился в бездонный цветущий овраг. Человека, который до сих пор летает и не думает однажды разбиться.
Я была благодарна ему уже за то, что избавилась от переживаний хотя бы на пару часов. Я не думала о поступлении, об Алике, о девочках, об Ив, об искусстве. Я ни о чем не думала. И это было прекрасно…   
- Некоторые вещи оправдывают любые средства, - прошептал он, - искусство – одно из них. И… Как бы банально это не звучало, - сказал он, остановившись и взглянув на меня, - но я тону в твоих глазах.
- Не умеешь плавать?
- Умею… но не хочу.
Этот поцелуй был самым приятным завершением вечера. И сколько бы я себя не убеждала, не рискни он и не дотронься до меня своими горящими губами, это сделала бы я.
Дома было слишком шумно для такого позднего времени. Храп Алика раздавался до самой двери. А сверху доносились приглушенные крики. Я тихо поднялась по лестнице, чтобы не разбудить детей, которые могли спать. Тонкая полоска света тянулась из гостиной, дверь которой всегда оставалась немного открытой.
- Ты такая тупая, Люси, - говорила Ева, сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, - такая тупая.
- Хватит! Ты это раз сто повторила за вечер.
- И не перестану повторять. Я не видела людей тупее тебя, честное слово. Как ты можешь так вести себя с Грейс?
- Как так?
- Как маленький ребенок. Постоянно ныть, просить что-то, отвлекать ее, заваливать ее своими глупыми проблемами.
- А ты что лучше? Ты видела себя со стороны? Ты же постоянно грубишь ей и злишься, чтобы она не делала. Хочешь сказать, что ты ее любишь?
- Я настолько сильно ее люблю, тупая ты башка, что просто не хочу, чтобы она застряла здесь. Из-за нас она упустила шанс уехать и осуществить свою мечту.  Причем дважды. Пусть лучше она возненавидит меня и уедет, чем привяжется и останется гнить вместе со мной. Она почти добралась до цели. А ты как балласт тянешь ее вниз своим нытьем. Как можно этого не понимать? Как можно понимать философию Канта, а таких простых вещей – нет?
- Ну уж извини, Ева, Канту научили учителя, а жизни должны были родители.
- Какие родители, Ева? Тебя жизни учила Грейс. И именно она – единственный человек, который сейчас действительно нуждается в поддержке. И мы с тобой не можем дать ей хотя бы горстку, хотя бы каплю этой поддержки.
- Но ведь она не просит этого, Ева. Как мне понять, что ей нужна поддержка?
- Она и не будет просить, дура. Ты же ее об этом не просишь.
- Вот именно, я не помню, чтобы я просила о помощи.
- Ты правда такая тупая или притворяешься? Когда ты своим чертовым буддизмом занялась, кто встал на твою сторону? Мама? Когда ты поняла, что не можешь заниматься юриспруденцией, кто помог тебе решиться сказать родителям и защищал даже тогда, когда не должен был этого делать? Опять мама? Когда ты вдруг хотела поговорить вечерами о своих переживаниях, кто откладывал все свои дела, лишь бы выслушать и дать совет? Мама? Если бы не твоя сестра, ты сейчас сидела бы в углу и учила Уголовный кодекс.
Я не слышала в ответ ничего. Люси, казалось, переваривала услышанное также долго, как и я.
- И знаешь, - продолжила Ева, - знаешь, почему тебе кажется, будто она не помогала тебе? Потому что она появлялась до того, как ты от безысходности вымаливала бы у нее совет. Забудь про мать, Люси. У тебя ее нет. Всю твою жизнь твоей матерью была Грейс.



***

- Прекрасно, - прошептал преподаватель, глядя на мой утренний пейзаж.
- Правда?
Он слегка покачал головой, продолжая молча созерцать мой летний сад, в который я вложила огромную часть своей души, а теперь как будто осталась опустошена. Так было каждый раз, когда я заканчивала очередную работу. Оставляла в ней частичку чего-то важного для меня.
Его пронзительный взгляд рыскал по полотну, как если бы искал что-то определенное, что-то особенное. Занятие уже давно закончилось, а он все стоял, скрестив руки на груди и нахмурив морщинистый лоб. Солнечные лучи падали ему прямо на лицо, освещая тонкими полосками обвисшие щеки. Скулы сжимались и разжимались, как каждый раз, когда ему приходилось осмысливать что-то тайное и необъятное… Искусство рождается в людях как росток в горсте земли, делая ее поистине чудесным полотном.   
- Можешь оставить мне ее? – Спросил он, опустившись на кресло за рабочим столом. -  На время.
- Конечно.
- Спасибо.
Он как-то грустно изучал разложенный по столу беспорядок, поглаживая указательным пальцем выпирающий подбородок. Я молча положила в сумку краски и высушенные кисти, выбыла баночку и, оставив картину на мольберте, собралась уходить.
- Я не знаю, - произнес дрожащим голосом преподаватель, когда я открыла дверь, - через что тебе приходится идти, Грейс, какую внутреннюю борьбу приходится вести, но если ты решишь бросить искусство, сообщи мне… Я уйду на пенсию…
Чем его могла зацепить моя картина, думала я? Ничего особенного. Всего лишь летний сад. Только потом я поняла, что люди видят в произведениях искусства не то, что им показывают, а то, что их волнует. Эрик был прав. Чувства. Важен не столько смысл работы, сколько чувства, которые она вызывает у зрителя. Смысл преходящ, а чувства вечны.
По дороге на работу я позвонила Эрику и в красках рассказала ему все, что произошло. Он, конечно же, горделиво расхвалил мои успехи и предложил забрать после работы. Я была рада этому дню с самого его начала, и мне казалось, что ничего ужасного он уже не предвещал.
Однако мне пришлось разбирать на складе коробки с поступившим товаром от нового поставщика, с которым моя кузина готовилась оформить долгосрочное сотрудничество. Они стояли по одну сторону склада у небольшого рабочего стола, освещенного настенной лампой, изучали накладные и перекидывались самыми примитивными шутками, на которые были способны. Я от этого ходила с натянутой улыбкой, чтобы лишний раз не прогадать конец шутки и не забыть посмеяться. Кузину моя серьезность жутко злила.
Но усталость и недостаток сил, дополненные недосыпом, внезапно ослабили мою хватку, и коробка скользнула в руках, однако не упала. Я смогла удержать ее. Но не успела перевести дух, как дно коробки под давлением разорвалось, и вся продукция вывалилась на бетонный пол. Стеклянные бутылки с треском разлетелись по складу, окрасив все в желто-зеленые оттенки лимонада.
Кузина разругалась, как цербер, честное слово. Осыпала меня самыми неприятными оскорблениями, которые хранились в ее словаре. Налетела и на торгового представителя, обвинив его в низкой прочности коробок и потребовала заменить недостающую продукцию за их счет. Тот, конечно же, отказался, скинув всю вину на мою неуклюжесть, а это в свою очередь стало последней каплей, переполнившей чашу злости, и кузина, отказавшись от всякого сотрудничества, выгнала его как последнюю дворнягу.
Я поспешила извиться перед кузиной и поблагодарить за заступничество, но та лишь бросила на меня презрительный взгляд, полный вынужденной жалости, и выпалила спокойным голосом:
- Ты уволена.
- Нет, ты не можешь так поступить, ты же видела, что это не моя вина.
- Мне плевать, чья это вина. Я уже и так достаточно тебя терплю.
- Пожалуйста, вычти это из моей зарплаты, я тебя прошу, мне очень нужны деньги.
Я вцепилась в ее руку, надеясь удержать и надавить на жалость. Хуже положения и быть не могло. Я чувствовала себя ужасно жалкой и немощной, но мне нужны были деньги, поэтому я даже не думала сдаваться.
- Прошу, я не смогу найти другую работу, пожалуйста.
- На что тебе так нужны деньги? На краски?
- Да, и на остальные принадлежности, они очень дорого стоят.
- Ну что ж, тогда ладно.
Я чуть не расплакалась от нескрываемой радости и практически бросилась обнимать свою кузину.
- Тогда я могу посоветовать тебе знакомого врача, - сказала она.
- Что? Зачем?
- Продашь свою почку. Иначе можешь смело отказываться от искусства, потому что здесь ты больше не появишься. Собирай вещи и уходи. Денег я тебе не должна, ты отрабатывала свой долг, я тебе даже прощаю неотработанную часть.
Раздалось легкое шарканье по бетону, скрип и грохот закрывающейся двери. Я осталась в центре склада, раздетая до ниточки.
Я сразу же позвонила Эрику, попросила приехать пораньше, если это возможно, и встретиться у местного водохранилища. Если бы не он, то не осталось бы причин, сдерживающих меня от скоропостижного душевного расстройства.
- Эй, нет, не смей плакать.
Я сразу же со всхлипами бросилась ему в объятия, чувствуя, что не удерживала всю злость внутри. Сердце было битком забито, понимаете? Уже ничего невозможно было сдерживать насильно.
- Я просто не знаю, что мне делать.
- Во-первых, тебе нужно успокоиться, ладно? Давай, солнце, приходи в себя.
Учащенное дыхание с трудом пришло в норму, но я все равно не отпускала Эрика. Мы простояли так некоторое время, а затем присели на лавочку, смотрящую в сторону темно-зеленых вод водохранилища и выстроенных за ним рядов деревьев. Помню, мы часто ходили туда с бабушкой – смотреть на лебедей. Вокруг слонялись бегуны, мамы с их бешеными детьми и старые парочки, медленно наверстывающие круги. На улице стоял март, но погода так сильно разыгралась, что мне пришлось снять пальто, чтобы не задохнуться от жары.   
- Главное, дыши, - говорил он мне, - дыши. 
- Я не знаю, что мне делать…
- Грейс, главное, не делай из мухи слона. Тебе нужно было когда-нибудь оттуда уйти, разве нет?
- Да, но не когда мне срочно нужны деньги для учебы, - простонала я. 
- Послушай меня, - сказал он, потянув к себе мое лицо, - у тебя ведь наверняка есть накопленные деньги, верно?
Я кивнула.
- Прекрасно, оставь их для учебы.  А сейчас кузина сделала тебе одолжение, у тебя появилось время для картин. Наконец-то ты сможешь отдаваться этому делу сполна. Но Эрик, - продолжил он, - мне нужны будут краски, бумага и бла-бла-бла, верно?
Я снова кивнула, сдерживая грустную улыбку.
- Тебе пора перестать беспокоиться о таких мелочах. Я ведь рядом. Как я посмею оставить этот бренный мир без твоих светлых картин?   
- Я не могу…
- Нет, ты можешь. Грейс, - протянул он нежно, - я со всем этим разберусь. Тебе давно пора было отдохнуть. Осталось всего пару месяцев до экзаменов. Выжми из себя соки перед мольбертом, а не на пыльном складе.
- Спасибо, - прошептала я и крепко поцеловала его, безумно благодарная ему за существование в моей жизни. 
Его слова действовали успокаивающе, но не позволяли забывать о том, что в моей семье невозможно было избежать проблемы, не втянув в нее всех. Я не сообщила Ив и Алику об увольнении, лелеяла надежду, что за меня это сделает кузина, как в случае повышения. Но она, видимо, по каким-то неясным для меня причинам, отказалась вмешиваться в наши дела и осталась в стороне. Поэтому, когда я не оплатила ежемесячный платеж, и Алику позвонили из банка сообщить о наличии отсрочки, не стоило удивляться, каким разгневанным он заявится ко мне. 
- Ты не оплатила проценты? – Спросил он, ворвавшись без предупреждения в комнату.
Я промолчала, поджав губы.
- Я с тобой разговариваю!
- Да.
- Почему?
Не знаю, как Еву, которая сидела в углу комнаты за его спиной, но меня его слащавое «почему» вместо положенного «какого черта» насторожило своей крайней неестественностью. 
- Кузина меня уволила, - ответила я тихо.
- Что ты натворила? – Спросил он спокойно, но сделал резкий шаг вперед, отчего я невольно вздрогнула.
- Коробка с товаром развалилась у меня в руках, и оттуда вывалились бутылки.
- Кредит надо оплатить, я не смогу на деньги от кондитерской прокормить семь голодных ртов и закрыть проценты.
- Что прикажешь делать?
- У тебя, наверняка, есть накопленные деньги?
Этот вопрос и дал понять, к чему он вел разговор и почему так осторожно выбирал слова.
- Нет, - ответила я.
- Не может быть.
- У меня нет лишних денег.
- Мне плевать, Грейс, - ответил он после недолгого молчания, - ищи нормальную работу и оплачивай кредит.
На самом деле, вопросы с банками были его личными проблемами, потому что все кредиты оформлялись строго на его персону. Но эта некая зависимость от моих денег позволяла многим вещам сходить с рук. Например, мне разрешалось выходить из дома и дышать в его присутствии. А это, знаете ли, не каждый мог заслужить. Для этого еще надо суметь родиться.
Что бы он ни говорил, искать работу и оплачивать проценты я не собиралась. Достаточно было тех денег, которые он пропил в первые месяцы работы. Больше ни одна копейка не перешла бы к нему в руки.
- Почему ты не сказала, что тебя уволили? – С укором спросила Ева, когда Алик спустился вниз.
- Зачем вам знать о моих проблемах?
- Действительно, - небрежно протянула она, поднявшись, - это ведь ты у нас святой альтруист.
Иногда она и вправду заставляла ненавидеть это место. Думаю, не подслушай я их разговор, мне было бы проще с ними расстаться. Я говорила себе, что будь у меня работа или деньги в другом городе, я поспешила бы собрать свои вещи и исчезнуть, не оставив за собой и крохотного намека на существование. А потом сама же смеялась своим чересчур смелым намерениям оставить сестер одних.

***

Как бы долго и упорно я не убеждала себя откинуть посторонние мысли и думать о предстоящих экзаменах, внутри таился неизгладимый страх. Алик совершенно не шутил, когда требовал оплатить до конца кредит. Его спокойный и безразличный тон пугали куда сильнее, чем яростные крики. Казалось, он таил в себе продуманный до мелочей план, который готов был реализовать при первом же удачном случае. Я переживала, что могла остаться не то, чтобы без дома, а скорее без искусства. Дай ему волю, он меня и свободы лишил бы. Эта тревога не отпускала ни днем, ни ночью. Эрик злился хуже Алика, оттого что он не позволял мне «вдохнуть эту чертову жизнь полной грудью», и постоянно намеревался поговорить с ним. Тщетные попытки настроить меня перед началом занятий доводили его до истерики. Он практически разбивал вокруг все, когда видел мое замученное лицо. А эти переживания шли из самой глубины… Я не могла объяснить их появление, и поэтому знала наверняка о предстоящей неизбежности.
Но как можно было решить проблему, которая еще не успела появиться? Никак.   Поэтому все, чем я могла заниматься, - отрабатывать акварель.
«Это же всего лишь рисование». «Всего лишь картины». «Ты живешь мечтой и никак не можешь ее реализовать». «Ты столько напряжения приносишь в семью из-за своей детской мечты». «Твое место в этом доме». «Все так хвалят твой талант, будто он приносит что-то хорошее». «В твоем возрасте никто уже не берется за рисование». «Думаешь, у тебя получится уехать из города?». «Ты просто вечно пишешь картины и даже не можешь продать хотя бы одну из них». «Ты строишь из себя великого художника, но ты ничтожество». «Повзрослей, Грейс, и признай, что ничего не выйдет».
Голоса Ив и Алика сплелись между собой, образовав стучащий по вискам, тяжелый гул. Он нависал надо мной, пока я сидела в саду, укрывшись пледом, и тонула в красках новой картины. Легкий ветерок скользил между голых ветвей деревьев, постукивающих и скрипящих в преддверии цветения. Земля стояла голая, взъерошенная, смиренно ожидающая травяного покрова, который скрыл бы после зимнюю небрежность. Влага от нескончаемых дождей тянулась по всему саду. Хуже ранней весны может быть только лето. Но и в этой серой обители великих надежд можно было сыскать вдохновение.
Пока я смешивала ультрамарин, умбру и охру, чтобы получить нужный мне цвет, ко мне незаметно подкралась Мия и облокотилась о мою коленку, изучая любопытным взглядом картину. 
- Да, мое солнышко, - сказала я, - меня снова тянет к морю. Как жаль, что я там никогда не была. Когда ты вырастишь, я обязательно отвезу тебя на море. И в гору свожу. И обязательно куда-нибудь еще, куда бы ты ни захотела.
Мия внимательно наблюдала за тем, как я вожусь с красками, и тыкала крохотным пальцем по всей палитре, проверяя, не осталось ли от нее следа.
- Смотри, - сказала я, протянув ей тюбик с ультрамарином, - это ультрамарин, но ты можешь говорить синий, пока не подросла. А это, - я дотронулась до ее домашних тапочек, - голубой, почти небесный. Они так похожи, правда? 
Я поцеловала ее в теплый лобик и повернулась к мольберту, понимая, что не дождусь ответа. Целых пять лет я не могла услышать от нее и звука, хоть и занималась с ней не меньше трех раз в неделю, и ничего, кроме надежды, во мне больше не оставалось. Но надежда – всего лишь формальность, о которой мы забываем, но которую носим в кармане до самой смерти.
Я искала подходящий цвет, а Мия крутилась вокруг ствола вишневого дерева, когда Ив вдруг выглянула из окна и с равнодушием в голосе крикнула Еве, что Мия играет в саду, а затем закрыла окно и скрылась за толстыми занавесками.
- Мама, - сказала вдруг Мия.
Тонкая кисть выпала у меня из рук, и я застыла с разинутым ртом, глядя на ее маленькие карие глаза.
- Что ты сказала?
- Мама, - повторила та беззаботно.
Радостное облегчение. Вот что я почувствовала в ту минуту, когда услышала ее голос. Радостное облегчение. Но оно вдруг заметно сменилось на легкую обиду, вызванную то ли разочарованием, то ли ревностью. Я воспитывала ее пять лет, а она называла мамой Ив. Была ли в этом какая-нибудь справедливость?
- Хочешь к маме? – Спросила я грустно.
- Мама, - повторила она и бросилась ко мне .
Если вы попросите описать мои чувства, когда я обнимала это маленькое, хрупкое тело, греющее меня своей самой искренней детской любовью, я скажу, что меня окутала грустная радость. Сладкое упоение тому, что я смогла заменить ей маму и помогла преодолеть сковывающий страх, подкожно расползлось по телу. Это была моя маленькая победа, и я ею безмерно гордилась. Но эта гордость скоро же сменилась на разрывающую мою сентиментальную душу боль. Таких, как Мия, нежеланных, отвергнутых, брошенных детей рождается сотни и тысячи по всему миру. И не у каждого из них есть человек, заменяющий мать. 
- Я чуть с ума не сошла, когда не нашла ее в доме, - сказала Ева, впопыхах прибежавшая к нам. - Мы собирали паззл, и я спустилась на минуту в туалет, возвращаюсь, а ее нет, ни в комнате, ни в доме.
- Все в порядке. Ты забираешь ее?
- Конечно, давай, она тебе сейчас мешать начнет.
- Не начнет, оставайтесь здесь, - сказала я, - нам всем необходимо немного свежего воздуха.
- Ты только представь, - раздался голос Люси за Евой. Она шла с опушенной в книгу головой, - она писала ее целых 12 лет, понимаешь? Это как…
Встретившись со строгим взглядом Евы, тянущей за собой Мию, Люси прервала и сделала вид, будто обращалась не ко мне.
- Это так смешно, - сказала я, - смотреть, как вы пытаетесь не мешать мне, не догадываясь, что никогда и не мешали.
- Ты ведь пишешь, - сказала Люси.
- Принесите стулья и сядьте.
- В жизни, - начала я, когда они расселись передо мной, - всегда есть огромное количество важных вещей, в разной степени, но все же таких, от которых вам тяжело будет отказаться. Нельзя делать фундаментом своего существования одну единственную вещь. Надо просто правильно расставлять приоритеты и распределять время. Вы никогда не мешали мне. Любой пресловутый разговор с вами я предпочла бы больше, чем законченную работу над картиной. И не потому что мне не важно искусство, а потому что мне дороги вы. Ты что-то хотела сказать про Айн Рэнд? – Спросила я Люси, когда молчание между нами затянулось.
- Да, - весело начала она, - она писала свою работу 12 лет. Это просто немыслимо. Это как вложить часть своей жизни в эти три тома. Создала философскую концепцию. Собственную философскую концепцию! Я просто… И все эти писатели-битники, постмодернисты… Я хочу сказать, что дать людям абсолютно диаметральное видение мира, создать свой стиль, экспериментировать с повествованием… Это ведь… Такая смелость нужна, чтобы рискнуть и объявить протест устоявшимся нормам. Все, что создавалось до этого было так естественно и правдиво, что даже отбивало желание читать. А постмодернисты как вишенка на тортике. Изучать глубины человеческой души и обрамлять ее в такой неоднозначный образ… Мне кажется, для этого нужен талант…
Я могла целыми днями слушать о том, как Люси рассказывала о литературе. После той ссоры с Аликом, я всерьез засомневалась, возьмется ли она вновь за книги, хоть периодически и замечала новые записи в открытом дневнике, оставленном на кровати. Но в этот день все сомнения мгновенно испарились.   
- А что для тебя талант? – Спросила я.
- Не знаю, что-то… что-то такое…что-то… Черт, я даже не знаю.
- Может, талант это всего лишь заблуждение?
- В каком смысле?
- Люси, у нас в комнате горой выложены мои скетчи со всеми зарисовками, набросками и эскизами. Кухонные шкафчики обваливаются под толщей обрамленных картин. Мусорная машина увезла, наверное, двадцать мешков с пустыми баночками, тюбиками и коробками красок, со сломанными кистями и непригодными тряпками. Не существует просто таланта. Существует упорная работа.
Она неуверенно кивнула, погладила книгу по корешку и подняла на меня озабоченный взгляд. Я усмехнулась.
- Хочешь что-то прочитать?
- Да, я написала это совсем недавно, но очень долго искала слова, поэтому мне бы хотелось, чтобы вы это услышали. Правда… Это не совсем в моем стиле, но… Ладно, слушайте.
Она выпрямилась и, утонув в собственном голосе, начала читать. 
- Каждое утро я просыпаюсь и не могу себя узнать. Стою перед пыльным зеркалом, не ведающем чистоты уже который месяц, и смотрю на себя. Внимательно прохожусь взглядом по каждому уголку своего тела, изучаю макушку, затем дотрагиваюсь до алых от духоты щек, спускаюсь к дрожащей шее, перехожу к груди, выступающим ребрам, животу, ногам и наконец добираюсь до самых кончиков пальцев на ногах. Узнаю ли я себя? Конечно, да. Я уверена, что ничуть не изменились, слегка погрубели черты лица, возможно взгляд стал строже и таинственнее, поменялся стиль в одежде, походке, и скорее всего исчезла улыбка. Смотрю на себя снова. Только не снаружи, а изнутри. Запрыгиваю глубоко в свое внутреннее «я» и спрашиваю себя, изменилось ли оно? Я вижу, как отражение в зеркале кивает. Конечно, да. Почему? Очень долго раздумываю над этим пресловутым вопросом и понимаю, что изменчивость, развитие, рост, неустойчивость, падение… Они есть фундамент эволюции человеческой жизни. Время течет, изменяя при этом мир. Мы - часть мира и поэтому поддаемся этому неосознанному течению. Мы не существуем забавы ради, и наша жизнь - это бесконечный самоанализ и поиск себя.  Откиньте упреки, откиньте сомнения и презрение. Меняйтесь. Ищите себя в драматических или комедийных фильмах, продирающих насквозь звуков классической музыки или битов рок-н-ролла. Ищите себя в бесконечных путешествиях и однообразных вечерах у камина. Ищите себя в шумной компании весельчаков, не скучающих лишь с выпивкой и музыкой, и в гордом одиночестве в центре огромного мегаполиса. Ищите себя среди книг и винила, среди кофе и чая, среди картин и фотографий. Ищите себя в магазинах и галереях, на заводах и в офисах. Ищите себя в горах и лесах, на морях и островах. Ищите себя в безумных глазах любви и умиротворенных звуках тишины. Ищите себя на земле и вне ее. Ищите себя здесь и сейчас. В настоящем и только в настоящем. Вы будете меняться каждый месяц, как лунный свет, вы будете чувствовать, как жизнь течет по жилам, наполняя вас новой энергией и новой силой. Метаться по главе своей истории как обезумевший скиталец в поисках себя. Просто ищите, принимайте, меняйтесь и, я уверена, в один прекрасный день вы поймете, что меняться больше незачем.
Когда последний звук, сотрясая воздух, пронесся по саду, тишину нарушил стонущий плач Евы. Она обмякла на кривом деревянном стуле, словно из нее разом же высосали все силы. Мии пришлось сползти с ее колен, иначе она с визгом грохнулась бы на сырую траву, когда Ева вдруг встала и собралась уходить. Мы с Люси успели остановить ее.
- Вы когда-нибудь думали о том, - начала она без промедления, поспешно вытирая слезы, словно стыдясь своих чувств, - что бы вы делали, кем бы вы были… вообще, вы представляли, какой была бы ваша жизнь без искусства и книг?
Мы с Люси в недоумении взглянули друг на друга, не способные подобрать нужных слов. Каждый из нас об этом задумывался. Каждый из нас представлял весь ужас, который мог пережить после падения. Но мы не были уверены, стоило ли об этом говорить, и почему вдруг Ева задавала такие не свойственные ей вопросы.
- Иногда я смотрю на вас и думаю о том, как же вам, черт возьми, повезло! Как же вам повезло, что вы сможете уехать и… всю жизнь заниматься тем, что приносит вам радость.
- Ева, ты ведь тоже можешь уехать, - сказала я утешающе, - это всего лишь вопрос времени  и…
- Да не в этом дело, - она раздраженно махнула рукой и села обратно на стул, - не сложно уехать, не сложно выбраться отсюда, убежать от этой жизни. Просто… это так страшно, боже мой, вы даже не представляете, насколько это страшно, когда тебе ничего не нравится, когда тебя ни к чему не тянет. Вы понимаете, о чем я?
- Да, конечно, - ответили мы с Люси в унисон.
- А что, если не получится? Что, если я просто не смогу найти свое дело? Как я это сделаю, если родители ничего не разрешают мне? Я ведь даже попробовать ничего не могу, потому что нельзя! Это все… это все так раздражает, - последнее она произнесла с таким злостным возмущением, что Мия сразу же прибежала ко мне, - почему обязательно нужно торопиться? Почему это нужно делать в таком виде?
- Ева, тебе не обязательно торопиться…
- Нет, обязательно, Грейс! Обязательно! Я ведь знаю, когда вы уедете, мне останется совсем немного времени, чтобы решиться уехать отсюда к чертям собачьим, иначе они запрут дома и не выпустят.
- Почему ты так думаешь?
- Я слышу их разговоры, Грейс. Я знаю все, о чем они думают и говорят. И я… я не хочу с ними жить. Я не хочу, чтобы они меня убили.
- Убили? – Переспросила Люси, полная удивленного возмущения.
- Да, - ответила Ева, взглянув на меня, - им это ничего не стоит. Я не такая, как ты, Грейс. Даже если я захочу заниматься чем-то, они ведь не будут меня поддерживать. А без их помощи я не справлюсь, я это знаю.
- Для чего тебе их помощь?!
Я встала и посмотрела на Еву сверху вниз оскорбленным взглядом.   
- Что они могут тебе дать?
- В смысле, что? Они же… где я буду жить? И откуда у меня будут деньги, чтобы… Да хотя бы чтобы есть?
- А я тебе на что, а? Ты думаешь, я уеду отсюда и забуду о том, что у меня есть вы? Ева, - я подошла вплотную и присела на корточки, взяв ее за влажные от слез руки, - где бы ты ни была, что бы ты ни делала, чего бы ты ни хотела, я всегда буду рядом, понимаешь?
- Грейс, ты же не сможешь…
- Почему нет?
- Ты даже не дослушала, что.
- Мне не важно, что, Ева. Почему я не смогу сделать что-либо для тебя, когда ты будешь в этом нуждаться?
Она пожала плечами, отстраненным взглядом изучая редкую траву под ногами. Я ее обняла так крепко, что почувствовала, как острая ключица впилась мне в грудь.
- Главное ведь, чтобы мы все были счастливы, да? – Прошептала она.
- Конечно.
Слишком рано к ней пришло понимание вещей. Слишком рано она убивалась тем, что должно было таиться в покое еще ближайшие пару лет. Казалось, за этот день она выросла на несколько лет вперед, упустив самые приятные и важные прелести подростковой жизни. Беззаботность и легкость бытия обошли ее стороной, оставив горькое послевкусие безнадежной тревоги за свое будущее. И смотреть на ее осознанное тринадцатилетнее лицо было не то, чтобы грустно, а скорее до боли тяжело.
В тот день я поняла, что мои старания создать хотя бы самую незамысловатую иллюзию нормальной жизни тщетно сгнивали, позволяя истинной реальности выходить на свет самыми тайными улочками. 


***

Время пронеслось так незаметно, словно нарочито приближало меня к вступительным экзаменам, до которых оставалось чуть больше трех недель. Композиционное решение; построение формы; светотеневая моделировка; композиционное решение; построение формы; цвето-тональная моделировка. Я повторяла их в своей голове как песню, невольно проговаривала их за завтраком и бубнила под нос во время сна. Акварель занимала две трети моего дня, который в силу пустоты тянулся так долго, что даже умудрялся утомлять. В любом случае, долго работать я не могла – болела спина, краснели глаза, требующие незамедлительного отдыха, и дергалась рука, не позволяя точно наносить краску.
Выжимая из себя все соки перед мольбертом, весь остаток дня, я ходила на занятия в художественную школу, посещала периодически университет и, пока Алик находился за пределами нашего дома, проводила время с девочками. Люси со всей страстью рассказывала о своих впечатлениях от новой главы Атланта, поразительной биографии очередного постмодерниста и особенностей литературных направлений, в которых реализм отторгал и смущал ее, наверное, больше всех остальных. Ева перебирала занятия, которые могли ее заинтересовать и которые я смогла бы финансировать на данном этапе своей жизни, и после двух недель упорных поисков, решила остановиться на беге, которым занималась каждое утро с пяти и до семи часов. Не знаю, как долго она собиралась терпеть это физическое унижение (а для меня таковым был любой вид спорта), но я преклонялась перед любым ее решением. А Мия терпеливо слушала заунывные сказки, которые я читала ей перед сном в надежде заучить побольше новых слов. И хоть Люси пыталась скрасить унылый сюжет выдуманными героями, интерес Мии сохранял бесстрастность к нашим стараниям, несмотря на то, что слова запоминались довольно быстро. Марк рос по часам и уже неуверенно, но твердо передвигался по дому на своих маленьких коротких ножках. Оставалось только повесить камеры видеонаблюдения, чтобы успевать следить за его стремительными перемещениями. Следила, правда, я одна, потому что Ив, как обычно, улетала в свой мысленный мир, а Алик, как всегда, пил или не оставался дома.
Если честно, размышляя о своем скорейшем отъезде, я думала о том, что стоило все-таки наладить отношения хотя бы с Ив. Ее типичный образ потерянной в быту домохозяйки приносил уныние, и я даже умудрялась находить оправдание такому отстраненному существованию (помимо депрессии). По каким-то нелепым причинам мне казалось, что я вела себя чересчур нагло и неуважительно. Но стоило нам пересечься взглядами, как меня охватывало горькое отвращение от ее жалкого вида. Неужели, думала я, ее не смущает собственное отражение в зеркале? Неужели она видела себя такой десять лет назад? Все это сгущалось в одну кипящую жижу и ошпаривало мое мнимое желание завязать с ней разговор. Даже если бы я захотела, он никогда не смог бы состояться. Ее всегда волновало что-то больше, чем мы. Всегда находилась вещь или идея, которая казалась намного интереснее нашего пройденного дня. И когда Ив вдруг вспоминала про оставленную на улице кружку кофе и выбегала в сад, в то время как Ева рассказывала об обещанных школьных успехах, мое отвращение к ней усиливалось в разы.
Алик не подавал никаких признаков жизни, не устраивая скандалы и ссоры, не напоминая мне про работу и оплату кредита и совершенно не реагируя на наглые капризы Ив. Кажется, я одна пыталась найти в его притихшем, остепененном поведении скрытый подвох. Он напоминал мне притаившегося в кустах хищника, терпеливо наблюдающего за действиями своей жертвы. Правда ему не хватало ума понять, что охота забавляет дурака. Разумный человек никогда не станет довольствоваться прелюдией убийства.
Ну и, конечно же, Эрик. Появившись совсем недавно, он успел занять самую лакомую часть моей жизни, которая оказалась такой настоящей, что каждая минута в ней имела смысл. Звучит крайне банально, но разве любовь не создана, чтобы быть банальной в самом прекрасном значении этого слова? Его присутствие заполнило меня до самых краев, сделало такой совершенной, что я впервые чувствовала уверенность в завтрашнем дне. Потому что он обещал его наступление. Уйти в себя стало намного проще. Забыться и покинуть повседневную рутину не стоило труда. Он обещал позаботиться обо мне. И я ему верила. Не знаю, откуда во мне взялось столько смелости и риска поверить чужому человеку, особенно после жизни с Аликом, но эта вера зарождалась в самой глубине сердца и отказывалась покидать меня при любом раскладе дел. Самое главное, что я смогла остановиться и выдохнуть с облегчением. Бесполезная погоня за самим собой и стремление опередить время, чтобы выпрыгнуть из сгнившего настоящего в расцветающее будущее, наконец-то, прекратилась. Я могла отдохнуть и оставаться уверенной в том, что будущее все также смиренно ждало моего эпатажного появления. Потому что он обещал мне его.
Все протекало чересчур спокойно, и как бы упорно я не убеждала себя отбросить негативные мысли, в меня корнями вцепилась внутренняя тревога, не давая покоя. Я как будто ждала какого-то внезапного удара, и этот удар пришелся мне самым болезненным образом.               
Я проснулась задолго до рассвета, ощущая паническое беспокойство, отчего второпях спустилась в ванную, выпила двойную дозу таблеток, приняла контрастный душ и не смогла сомкнуть глаз уже ни на минуту. На улице светало, из окна виднелось тускло-синее полотно, сменяющееся на тонкую светло-голубую полоску на самом горизонте, где тяжело поднималось солнце, цепляющееся за землю своими теплыми лучами. Я вышла в сад прогулочной походкой, надеясь избавиться от этого тревожного чувства, и случайно наткнулась на Алика. Интересно, подумала я, что делают нормальные дети в нормальных семьях, когда видят в саду своего отца? Желают доброго утра? Останавливаются и разговаривают? Опускают свою уставшую голову ему на плечо, вместе разглядывая цветущие кусты?
Я же отпрянула назад, надеясь, что Алик не заметит меня, но моя тень от горящей лампочки под крышей успела скользнуть по его сонному лицу, и мы пересеклись взглядами.
- Почему ты не спишь? – Спросил он злостно.
- Не спится.
Алик покачал головой и цокнул так, словно я нарушала еще одно негласное правило, установившееся в доме. Его грузное тело с трудом умещалось на маленькой деревянной табуретке, стоящей у стены, на которую ему приходилось опираться, чтобы спросонья не упасть лицом вперед. Красное опухшее лицо не могло опохмелиться вот уже десять с лишним лет. Его взгляд опустился под ноги, он не стал ничего говорить, и я решила, что мне стоит развернуться и зайти в дом.
- Ты нашла работу? – Спросил он вдруг, не поднимая головы.
- Нет.
Я чувствовала с каким страхом сердце колотило по груди, заполняя неуверенностью мой голос. Он был слишком спокоен и тих. Меня это пугало.
- Ты что, боишься меня? – Усмехнулся он, не отрывая взгляда от меня.
Я покачала головой, нахмурив брови.
- Твое искусство, - устало начал он, ухватив шею ладонями, - это полный бред, Грейс. Не успеешь оглянуться, как утонешь в своих картинах и потеряешь нормальную жизнь.
Его взгляд отстраненно бродил по саду, словно он размышлял над очень важной философской проблемой.
- Или вообще забудешь, что такое жизнь. Перестанешь общаться с людьми и каждую минуту будешь думать о том, какой же по счету слой масла ты нанесла. А потом сойдешь с ума от своих идей в серой пыльной коморке. И никто о тебе не вспомнит.
Вот я и услышала его историю. Не сложно было догадаться, что с такой скрываемой болью в голосе он мог говорить только о своем отце. Я прониклась искренней жалостью к нему и была удивлена от того, что на секунду в моей голове проскочила мысль обнять его. 
- Я только хочу, чтобы вы были нормальными людьми. Неужели это так много?
- Да, - осторожно ответила я. 
- Много?
Я кивнула.
- Потому что это, к сожалению, не то, что хотим мы.
Не найдя ответа, Алик вновь потупил голову, и тогда мне пришлось уйти. Пришлось, потому что я бы предпочла остаться и поговорить с ним в такой непринужденной обстановке, которая сложилась в то утро. Он был каким-то другим, и эта его сторона – искренняя, спокойная, открытая - мне нравилась намного больше.
Беспокойство не отпускало меня на протяжении всего дня. Этюды, которые я писала, пришлось разорвать и выкинуть, потому что получались они с грудой крайне нелепых и непростительных ошибок. Я не могла сосредоточиться на работе, не могла связно выражать свои мысли, которые вихрем проносились в голове, не оставляя после себя ничего, кроме пустыни с перекати-поле. Не могла даже сидеть или лежать. Изнутри что-то неприятно дергало каждую мышцу, создавая жуткий дискомфорт. К вечеру я поняла, что был всего один способ избавиться от этой беспричинной тревоги – тот, который помогал мне на протяжении двадцати лет.
Симпатия к кладбищу появилась у меня еще в раннем детстве. Тогда я правда не до конца понимала, что представляло собой это место. Сначала меня привлекал внешний вид, ровно выстроенные ряды и широкие ветвистые деревья, опускающиеся до самой земли. Чуть позже я стала видеть красоту в непринужденной тишине, в ощущении какого-то болезненного одиночества от осознания неизбежной смерти, а затем в покойном безразличии к жизни. Смерть вдохновляла, заставляя чувствовать себя самым живым их всех мертвецов. И обычно после посещения этого места, я набиралась непомерной энергией, выплескивающейся в мрачные этюды вроде того моря, в котором я топила саму себя.
Кладбище располагалось на склоне холма, поэтому я любила спускаться сюда пешком, озирая сначала открывающийся передо мной пейзаж. В тот день ясное небо постепенно сменялось на тяжелые грозовые тучи, которые в свою очередь уступали персиковым пышным облачкам, окрашенным опускающимся солнцем. Деревья тянулись по самый горизонт, темнея под тучами и пропадая под толстым слоем окутавшего их тумана. Выглядело так неестественно, что невольно притягивало восторженный взор.
Я опустилась перед могилой, к которой мы часто приезжали с Ив и Аликом в детстве. Никто здесь не появлялся вот уже несколько лет. Только я раз в год носила цветы, вычищала землю от сорняков и торопилась уйти. Я не любила горевать о мертвых. Это, кажется, самое лицемерное, на что способен человек, – плакать от утраты в специально приготовленном для этого месте.
- Тебе надо было захватить с собой плед, - сказал мне Кевин, присев рядом, - ты ведь всегда здесь мерзнешь.
Я молча сидела с поникшей головой и смотрела, как легко передвигался муравей по скопившейся под скамьей листве.
- Что ты вообще здесь делаешь? Ты ведь давно уже справляешься со всем сама.
- Это порочный круг.
- Ты слишком романтична, Грейс. Это всего лишь самовнушение. Ты уже выросла, Грейси. Тебе не требуются сентиментальные советы, из которых ты строила мотивы своих решений. Теперь ты сама стала этим мотивом.
- Почему внутри меня растет тревога?
- Откуда мне знать?
- Ты всегда знал меня намного лучше меня самой.
Он усмехнулся, закусив треснувшую губу.
- Ты слишком романтична, - повторил он, - задумайся над своими словами. В них нет никакого смысла.   
- А в чем тогда есть смысл?
- Глупый вопрос. Я не хочу, чтобы ты думала об этом.
- Почему ты не разрешаешь думать мне об этом?
- Потому что если капнуть глубже, можно прийти к мысли, что жизнь вообще не имеет смысла. Мы ведь теряем все, за что так жадно боремся. Ни честь, ни мораль, ни чувства, ни деньги нам в гроб не унести. Мы беспробудно ищем себя, находим и все равно теряем. Остаемся в пустой коробке в двухметровой глубине и ждем, когда нас изглодают черви. При жизни все это еще имеет какое-то значение. Все наши принципы, установки, цели и стремления… Стоят ли они того, чтобы плакаться, страдать и гибнуть в изнеможении? Ради какой-то идеи, не обязательно сбыточной и не обязательно единственной. Но если мы не будем бороться, как нам тогда жить? Это равносильно смерти сразу после рождения. Но тогда зачем нас вообще рожают, если мы попадаем в мир, полный хаоса, разрухи, боли и войны не только с обществом, но и с самим собой?
- Я бы запретила рожать тем, кто не способен окружить своего ребенка защитой и поддержкой. Причем не только финансовой, но и духовной.
- Нас называют хозяевами жизни, но жизнь нам преподносят без нашего согласия, ограничивают нас в возможностях и условиях, а затем также молча отбирают все, что мы успеваем выхватить у других.
- Почему я не вижу смысла, я не понимаю.
- Счастье, Грейс, - сказал он, озарившись внезапной идеей, - это, возможно, единственное, что имеет смысл.
- А если его нет?
Он пожал плечами.
- Я так хочу забыть обо всех деталях и хотя бы раз в жизни обрадоваться этой самой жизни, - сказала я, - но я не могу… Я все время думаю о том, что было бы, будь я по-настоящему одинока. Не будь у меня никого, кто препятствовал бы мне на пути или наоборот поддерживал, была бы я счастливее? Всегда ли грустно быть одиноким?
- Нет ничего совершенного, Грейс. Бинарное мышление говорит, что одиночество - ни плохо, ни хорошо. И ты никогда не будешь по-настоящему одинока.
- Иногда я именно так себя и чувствую.
- Но ведь у тебя есть я, Грейси.
Я опечаленно покачала головой.
- Нет.
- Почему?
- Потому что… потому что ты умер, Кевин, ты, черт возьми, умер… 
Я впервые за весь разговор подняла свой взгляд.
Эпитафия на холодном, криво высеченном камне разрывала сердце:
«Кевин ***
Любимый сын и брат»
Каждый раз при виде его черно-белого лица над именем, меня охватывала ледяная дрожь, отпуская через мгновение и оставляя в необъятном опустошении.
- Если бы ты не умер, Кевин, все было бы по-другому. Мама не впала бы в депрессию и не запивала бы свои воспоминания таблетками. Папа не стал бы пить. Они бы продолжили быть родителями, если бы их любимый сын не умер…. Я никогда не претендовала на любовь или уважение, или понимание. Я претендовала на семью. Но с твоей смертью я все потеряла, и в первую очередь родителей.
- Ты же знаешь, что это не моя вина, - сказал он уверенно, - ты ведь прекрасно понимаешь, что каждая твоя мысль для меня как на ладони. И я знаю, о чем ты думаешь на самом деле.
- Прекрати…
- Ты думаешь о том, как найти им оправдание. Думаешь, как скрасить их ржавые души, и пытаешься скинуть всю вину на меня. Но все мы знаем, что я не хотел умирать, и что любили не меня, Грейс, а уважение, которое я принес им.
- Кевин, хватит…
- Ты просто не можешь принять мою смерть и думаешь, что после этих слов я тебя оставлю, но ты и на секунду не задумывалась, что я всего лишь отражение твоих мыслей, и пока ты живешь, я никуда не исчезну.
- Замолчи, прошу…
- Погрузись в прошлое, Грейс. Раннее утро, туман, гулкий сигнал, поезд, который летит на меня, крики людей, острая боль и внезапная пустота. Мне было всего шесть лет. Думаешь, я хотел этого? Думаешь, я хотел оставить тебя? Думаешь, это моя вина? Я вообще не знаю, кого в этом винить, и виноват ли кто-либо. Знаю только, что я многое не успел за эту крохотную жизнь. И я променял бы все на свете, лишь бы снова взять тебя за руку и бежать домой под шумный рокот грома.   
Мы с Кевином были близнецами, пока его не расплющило на мокрой железной дороге, оттого что Ив уснула в зале ожидания. Мое детское сердце, так сильно привязанное к брату, не смогло смириться с утратой и воскресило его в своих мыслях. И все было хорошо, пока я не поняла, что он оставался все тем же шестилетним ребенком, каким был перед смертью, и никто, кроме меня, не замечал его присутствия. К годам двенадцати ко мне пришло внезапное осознание того, что никакого Кевина не существовало. Я воображала его присутствие рядом со мной, когда оставалась одна или когда мне просто хотелось поговорить. В мире, полном безразличия, я не могла найти поддержку нигде, кроме как у самой себя. И я делала это через Кевина. Он всегда был рядом со мной, но он был в моей голове. Это нельзя было назвать психическим заболеванием или помешательством. Я разговаривала сама с собой, обрамляя свой внутренний мир в образ Кевина, чтобы создать иллюзию общения. И я оставалась вполне довольной тем, что он и не думал меня покидать, потому что самые спонтанные мысли от него, в конце концов, возвращали меня на верный путь. Как, например, та, которую он бросил невзначай, когда я обходила могилу, чтобы выйти к холму:
- Проверь свои накопления, вдруг не хватает на учебу.

***

Я возвращалась обратно пешком, расстроенная тем, что не смогла выявить причину беспокойства, поэтому добралась позже обещанного времени. Джеймс Артур, Keane и Билли Айлиш скрасили бегущее время, поэтому я и не заметила, что прошло часа четыре с момента, как я вышла из дома. При виде меня Алик злостно цокнул и предложил съехать, раз уж я позволяла себе приходить домой, когда мне заблагорассудится. Я притворилась, что не слышала его, и сразу поднялась в комнату. Открыла нижний ярус шкафа, просунула руку в самую глубь, нащупала коробку, потянула ее к себе и застыла. Коробка казалась чрезвычайно легкой. В ней не было ни цента… Пустая как овраг, бездонный темный овраг.
Внешний шум оборвался как телевизионная передача и остался шуметь приглушенным тянущимся сигналом. Я была оглушена гулким биением собственного сердца. Мне в миг представилось, с каким грохотом рухнули мои надежды, оставив за собой непроглядную стену боли.
- Где мои деньги?!
Я обратилась к сестрам, которые озадаченно переглядывались, следя за моими действиями.
- Я не брала, - сказала Люси, прервав это томное молчание.
- Я тоже, - добавила Ева. 
- Вы уверены?!
Девочки испуганно кивнули, и в их взгляде я прочитала самое искреннее недоумение от происходящего. Я поняла, что они не могли такое сделать, и недолго поразмыслив, разразилась истерическим смехом, составив, наконец-то, паззл из обрывистых кусочков.
- Алик, - прошептала я, - только не это…
Я тут же бросилась вниз, потянув за собой сестер.
- Вы взяли мои деньги?! – Крайне спокойно спросила я, ворвавшись в гостиную и тряся перед ними пустой коробкой. 
- Какие деньги? – Спросила Ив, в то время как Алик даже не поднял головы.
- Мои деньги! Они лежали в этой коробке в моих вещах!
- Конечно, нет, - отмахнулась Ив, - откуда нам знать, что у тебя там были деньги?
Я внимательно смотрела на Алика, ожидая от него какой-нибудь реакции. По его напряженной шее, на которой дергалась мышца, было видно, что он чувствовал на себе мой взгляд. Но он не произнес ни слова. Наконец, я набралась смелости и безразлично выдала:
- Это ты, Алик?
- Как ты меня назвала?
Он внезапно поднялся на ноги, повернув на меня свое сердитое лицо и приняв такую позу, словно готовился броситься в бой с кулаками. В комнате вздрогнули все, кроме меня. Он уже не стоил того страха, перед которым я преклонялась каждый день в течение двадцати лет. Он вдруг превратился в жалкого, низменного, безнравственного алкаша, который не вызывал ничего, кроме отвращения. Все в этом доме вызывало теперь отвращение.   
- Ты украл мои деньги?
- Украл? – Удивился он. – Нет. Я вернул деньги, которые ты должна была мне.
- Что?.. Я тебе ничего не должна была. Где мои деньги? Верни мне их.
- Я не собираюсь ничего тебе возвращать. Ты просрочила с оплатой процентов. Я сделал это за тебя.
- Что ты сделал?
Коробка выпала из моих рук, покатившись к ногам Ив. Я осталась озирать пустые глаза Алика, не смея произнести ни слова в ответ. Девочки стояли в проходе, прикрыв рот ладонью и выпятив глаза.
- Это были деньги на обучение… - выдавила я, наконец, - это были мои честно заработанные деньги на обучение…
Мне было так больно, что я не могла продолжить говорить… И дело не в том, что у меня в кармане не осталось ни единой копейки, а в том, что у него хватило наглости так низко со мной поступить, а затем смотреть на меня глазами, полными безразличия. Я стояла посреди гостиной и, честное слово, думала, что вокруг разворачивалась какая-то дешевая комедия. Как же тяжело мне было поверить в это... Я держалась изо всех сил, чтобы не разрыдаться, но на меня нагрянула такая непереносимая тяжесть, что я послала к черту все приличия и, позволив слезам расползаться по лицу, начала вопить на весь дом:
- Вы что, совсем чокнулись?! Твою ж мать! Вы серьезно? Вам правда плевать на все, что я чувствую? Боже, там же была огромная сумма денег… Я же просто… Я просто… Я копила их три года… Я ведь просто хотела учиться… Я же ничего не просила у тебя… Я же ни одной копейки у тебя не взяла… Оплачивала кредиты и покупала все, что вы просили. Неужели ты думаешь, что я заслужила это? Неужели тебе правда сейчас нисколько не больно за меня?
Не знаю, разобрали ли они все, что я говорила, потому что мне самой было тяжело произносить слова сквозь слезы, стонущую боль и дрожь в голове. Но я, не останавливаясь, цепляясь за каждое воспоминание и разглядывая на их лицах смутное подобие сожаления.
- Прекрати рыдать, - ответил он строго, - тебя все равно никто не пустил бы учиться. Зря только прятала деньги. Ты даже ни разу не умудрилась спросить у меня разрешения. Надумала себе что-то и подумала, что я когда-нибудь позволю тебе уехать?
Я нервно засмеялась, вскинув руки к небу. От того человека, с которым я разговаривала утром, не осталось ни единого отпечатка. 
- Что ты от меня хочешь, я не понимаю. Хочешь, чтобы я просто-напросто сгнила тут?
- Грейс, это ведь опасно, как ты не понимаешь? – Влезла Ив. – Кто знает, что с тобой может случиться? А если ты поедешь и умрешь там? Как мы потом будем жить? Как я потом буду людям в глаза смотреть? Что они скажут? Взрослая женщина и отпустила свою дочь черт знает куда!
- Умру?! Тринадцать лет назад тебя это совершенно не смущало!
Лицо ее вдруг исказилось в испуганной гримасе, напрочь стерев прежний возбужденный гнев. Она ступила назад и замолчала, как если бы ее обвинили в убийстве ребенка. Хотя почему «как если бы»? Я ведь именно это и делала.
- В смысле? – Спросила Люси озадаченным тоном. 
- Что такое, Ив? – Спросила я. Как же издевательски и язвительно я разговаривала в тот вечер. Казалось, что вся моя накопившаяся злость могла выйти только в виде насмешки. – Ничего не хочешь рассказать своим дочкам?
Она молчала, потупив взгляд.
- О чем вы говорите? – Спросил Алик.
- А, так ты и от мужа, наверное, скрывала все? В чем проблема? Мы не должны стыдиться своих ошибок. Ведь в тот момент этот выбор был для нас единственно-верным.
- Ты долго будешь тянуть? – Разозлился Алик. – Что происходит?
Я не обращала на него внимания. Единственное, что меня интересовало, это виноватый взгляд Ив, который я ждала увидеть целых пять лет. Целых пять лет я мечтала рассказать ей, что все знала. 
- Какого это было, Ив? Смотреть, как твоя дочь бежит под поезд, а потом узнать, что это был сын?
В то лето мы гостили у бабушки в пригороде. Стояли на станции и ждали электрички до дома. Я, Кевин, Люси и Ив. Пока она сидела в зале ожидания, следя за нами через широкий и высокий проем двери, мы весело играли в салочки. Нас с Кевином одевали одинаково, я уже говорила. Единственное отличие было в олимпийках, которыми мы в тот день решили поменяться. На улице моросило. Мы натянули капюшоны, чтобы не промокнуть, и мне вдруг жутко захотелось пить. Вода была в рюкзаках под скамейкой, где сидела Ив. Она не любила, когда мы копошились в вещах, поэтому я незаметно проскользнула внутрь и, подойдя сзади, тихо достала бутылку. Пока я пила воду, на вокзале началась какая-то суматоха, все выбежали на улицу, несмотря на дождь, потом приехала машина скорой помощи, Кевина увезли на носилках, а мы с Ив и Люси вернулись обратно к бабушке, откуда Ив, захватив какие-то вещи вышла из дома и исчезла куда-то на целый день.
- Что ты говоришь? – Невольно спросил Алик, обращаясь не к коме, а к голосу, который произносил эти слова.
- Я вспомнила это в пятнадцать лет, представляешь? Увидела во сне, с каким безразличным взглядом ты провожала Кевина. Даже не шелохнулась, когда с грохотом пронесся поезд. А потом… А потом вдруг увидела меня рядом. В синей олимпийке. В его олимпийке.
Никто, кажется, не верил в услышанное. Они стояли смирно и тихо, словно ждали продолжения и моего озорного смеха, который убедил бы их, что это была шутка. Но я не шутила. И слезы Ив это подтверждали.
- Честно, - продолжила я, - лучше бы я тогда умерла вместо него. Или лучше бы вы меня избивали или… Да что угодно лучше, чем ненависть и безразличие! Физическая боль проходит, а если болит душа, то ее уже не излечить. Ты ранила мою душу в пятнадцать лет, - сказала я Ив дрожащим голосом, полным нетерпимой боли, - и она болит до сих пор…
Дети ведь не игрушка. Их нельзя отдать в ремонт после того, как им разбили сердце самые близкие люди.
Ноги Алика подкосились, опустив его на диван. Люси с Евой, выпучив глаза, разглядывали Ив, которая молча вытирала слезы.
- Я бы извинилась за то, что осталась жива, но… У тебя не получилось убить меня тогда, и ты решила сделать это сейчас? Тебе не хватило того, что ты лишила меня брата?
- Я не буду оправдываться… Но я виновата перед тобой и…
- Единственный человек, перед которым ты виновата, мам, это ты сама. За то, что позволила такому дерьму случиться в твоей жизни.
Уверенным шагом мы с девочками вышли из гостиной, оставив Ив с Аликом наедине. Я незамедлительно позвонила Эрику и попросила приехать за мной, а затем поднялась в комнату и начала собирать самые необходимые вещи в небольшую дорожную сумку.
- Что ты делаешь?
Ева подошла и дернула меня за руку, которой я тянулась к сумке.
- Я уеду к Эрику на время.
- С ума сошла? Папа тебя не выпустит.
- Выпустит.
- Это правда? – Спросила вдруг Люси, выйдя из тени коридора.
- Что?
- То, что ты сказала про маму.
- Зачем мне врать?
- Почему ты не говорила об этом раньше?
- Потому что.
Внизу раздались разъяренные вопли Алика. Мы замерли на месте, вслушиваясь во все гнусные слова, которыми он поливал Ив. Страшнее всего было слушать, как она отвечала ему своим писклявым голосом. Он мог запросто выйти из-под контроля и ударить ее в любую секунду, бросить в нее пульт или попавшую под руки тяжелую игрушку, стакан и даже стул, как делал в детстве. Я вспомнила, как усердно она прятала раньше лицо за копной волос, носила вещи с длинным рукавом посреди лета и порой просто не поднимала лица или не выходила из комнаты. Стоило догадаться, что Ив прятала следы побоев. Все еще задаюсь вопросом, почему она от него не ушла? Все еще не понимаю, как его жестокость не разрушила брак? Как люди вообще могут терпеть насилие?
- Ева тоже об этом знала? – Разозлилась вдруг Люси. – Поэтому она постоянно говорила что-то про смерть и убийства?
- Грейс мне ничего не рассказывала.
- Тогда откуда ты знала?
- Я поняла совсем недавно, - обратилась она ко мне виноватым голосом, - начала замечать, как ты с кем-то постоянно шепталась, когда оставалась одна. И говорила ты как будто и за себя, и за своего собеседника. Я подумала, что ты чокнулась. Но потом, когда была моя очередь уборки, я случайно нашла в комнате родителей фото двух детей с надписью: «Грейс и Кевин, 6 лет». И тогда я вспомнила, что ты тоже называла это имя. Ну и поняла я все, когда прошлой осенью проследила за тобой до кладбища. Но я не знала, что мама это сделала. Думала, что он случайно умер.
- Почему я его не помню? Я ведь тоже была с вами.
- Люси, тебе было года два или три, поэтому ты и не помнишь.
Она села на край кровати и закрыла лицо руками.
- У меня был старший брат, которого убила моя собственная мать, - шептала она, дергая ногой. – Это все чушь собачья! Я в это никогда в жизни не поверю!
Она встала и бросила на меня крайне возмущенный взгляд, наполненный таким разочарованием, словно я действительно соврала ей.
- Не верь, - бросила я равнодушно, - тем лучше для тебя.
- Тебе было шесть лет, откуда ты можешь знать, что это была правда, а не очередной сон? Тебе могло показаться, может… может мама смотрела не на Кевина, а в другую сторону… может, тебе показалось…
- Люси, ты можешь мне не верить, но от своих слов я отказываться не собираюсь.
- Она не могла так поступить, - ноюще протянула Люси.
- Потому что она твоя мама?
Опустошенным взглядом она провела мое лицо, пожала плечами и вновь упала на кровать, обессиленно скинув руки на колени. Чувствуя колющую вину за то, что я преподнесла все таким нелепым и необдуманным образом, я села перед ней на колени и опустила свою тяжелую, пульсирующую болью голову на ее раскрытые ладони.
- Я тебя очень сильно люблю, малышка, - сказала я, подняв лицо к ней и потянувшись к мокрому от бесшумных слез подбородку, - но ты слишком наивна. Пора видеть в жизни две стороны. Иначе любой другой день может стать таким же потрясением, как и сегодняшний вечер.
Захлестнувшие меня эмоции, к сожалению, не позволили догадаться, что, когда Эрик с резким торможением остановится у нашего дома и постучит в дверь, Алик захочет выйти к нему и увидит меня в коридоре с дорожной сумкой в руках.
- Я не понял, ты куда собралась?
Я не позволила ни одной мышце дрогнуть перед ним. Это был тот самый момент, когда надо было обнажить свою внутреннюю силу и показаться полностью бесстрашной, чтобы застать его врасплох.
- Я ухожу.
- Что? – Усмехнулся он как-то неуверенно.
- Я не собираюсь оставаться с вами в одном доме.
- Что за чушь? Поднимайся обратно в комнату.
- Нет.
Я направилась в двери, по которой Эрик не переставал стучать, но Алик вдруг схватил меня за руку и намертво прижал к стене.
- Я что неясно выразился?
Это был первый и последний раз, когда он дотронулся до меня. Он схватил меня за шею, приподнимая от пола и сжимая потной ладонью сонную артерию. Мне не было больно, но я всерьез испугалась, что он мог задушить меня. Я вцепилась в его напряженные, крепкие руки и пыталась хоть на миллиметр отвести их от моей шеи.
Дышать становилось все труднее, я чувствовала, как от нехватки кислорода раздувалась голова. Комната кружилась перед глазами, делая кричащие голоса отдаленным эхо. У меня началась паника, и я уже не контролировала движение своих рук, беспорядочно махала ими перед его лицом.
- Отпусти ее, чертов псих!
Ив бросилась колотить его по спине, а Ева с Люси, от страха прижатые в углу, поначалу ничего не могли сообразить, но потом Люси догадалась отпереть дверь и впустить Эрика. Это напомнило мне сцену из культовых криминальных фильмов, когда разъярённый Эрик влетел из прихожей в коридор и одним ударом повалил грузную тушу Алика.
Дальше все шло обрывисто. Помню, как Алик тяжело поднялся на ноги и попытался приблизиться ко мне, но остановился перед вытянутой рукой Эрика, который угрожал разбить ему морду, если он сделает еще шаг. Помню, как Эрик поднимал меня на руки, пока я приходила в себя, как выносил меня из дома, как я провожала взглядом взволнованные лица своих сестер и как Мия пыталась вырваться из рук Люси и выбежать ко мне. Их лица, их испуганный взгляд и трясущиеся руки до сих пор мелькают перед глазами, когда я вспоминаю тот вечер.
А еще я помню, как меня схватила паника в машине. Как я тряслась и дергалась, громко и жадно глотая воздух, и не могла успокоиться, пока Эрик не остановился и не прижал меня в объятиях, нежно поглаживая по голове и словно бы осторожно повторяя:
- Дыши, Грейс, пожалуйста. Дыши… Я рядом… Все хорошо… Все хорошо… Ты не одна…Дыши…   
Но пришла в себя я только, когда выпила таблетки и прижалась лбом к окну, провожая плывущие вокруг огни под музыку Людовико Эйнауди. Слезы по-настоящему меня успокоили. Они стекали по лицу, забирая с собой непереносимую боль и разглаживая скомканную, смятую душу.
Мне было очень грустно. Я прощалась со своим домом и со своей семьей. Где-то в глубине души я понимала, что больше никогда не вернусь обратно. Я прощалась навсегда, и это прощание отзывалось в груди сожалением. Мне на самом деле было жаль, что все обернулось таким неприятным образом. Как бы там ни было, они оставались моими родителями, с которыми я жила почти четверть века. Они были частью моей жизни, а жизнь не лоскутное одеяло, кусочек которого можно с уверенностью перешить.
Я готовилась к отъезду несколько лет, а когда сделала последний шаг, трусливо переживала о последствиях. Кто бы мог подумать, что воображать потерю и терять на самом деле - абсолютно разные вещи?

***

Эрик настойчиво предлагал поехать в полицию, но я наотрез отказывалась вмешивать в мою личную жизнь кого-либо, кто в нее не входил. Хватило того презрительного взгляда врачей. Поэтому он нервно постукивал по рулю и сигналил на каждом светофоре, периодически бросая на меня виноватый взгляд, словно извиняясь, что не смог предотвратить того, чего не ожидал никто, включая самого Алика. Я знала, что его сжирали муки совести в ту минуту, и, представляя, что он мог отрываться на Ив и девочках, впадала в уныние. Но я старалась выбрасывать эти мысли из головы, хоть это почти не получалось. Нам свойственно представлять самые худшие ситуации, в которые мы можем попасть, надеясь, что, испытав их мысленно, никогда не столкнемся с ними в реальности.
После шумной вечерней суматохи города, громкой музыки и эхо кричащих голосов в голове зайти в тихую квартиру Эрика и обессиленно опуститься на прохладный пол в прихожей оказалось приятнее, чем я думала.
- Все хорошо?
Он спустился на корточки, опершись об мои колени, и я так незаметно прильнула к его груди, что невольно притянула к себе и опустила сесть рядом.   
- Знаешь, мы бы могли сесть на диване, - усмехнулся он, - там должно быть уютнее.
- Ты ничего не смыслишь в уюте, - промычала я усталым голосом. 
- Правда?
- Конечно. Но ничего, я возьмусь за тебя и все исправлю.
- Очень благородно с твоей стороны.
- Я решила податься в меценаты.
- Как Гертруда Стайн?
- Да, ты только представь, - я сонно подняла голову с его плеча, не открывая глаз, и восторженно продолжила, - я заработаю целое состояние на своих картинах, а затем стану новой «крестной авангарда» и буду служить творчеству до конца своих дней.
- Слишком романтично.
- Ох, ты как Кевин.
Я откинулась от него в сторону и посмотрела на свою пыльную обувь.
- Кто такой Кевин?
- Мой брат-близнец.
- Не знал, что у тебя есть брат-близнец.
- Он умер.
Как и полагается, после этих слов он как-то неловко помялся на месте и молча оглядел мое перекошенное усталостью лицо.
- Наверное, пора все рассказать, - сказала я как будто не ему, а нависающей над нами пустоте.
- Хочешь какао?
Я кивнула.
Пока он готовил, я по нескольку раз обошла квартиру, изучая каждый крохотный уголок. Вся квартира пестрила разноцветными оттенками, выделяя по большей части темно-зеленые и серые тона, разбавленные теплыми красным и оранжевым. Каждая плоская поверхность была испещрена разнообразными атрибутами быта, статуэтками, вазами с цветами, декоративными тарелками, фруктами и фигурками животных. Их было так много, что, казалось, они и заполняли созданную отсутствием большого количества мебели пустоту. Стен в ней не было совсем, не считая отдельную ванную комнату. Напоминало студию, в которой «комнаты» разграничивались мебелью: зона кухни, зона столовой, зона отдыха и рабочая зона в самом углу квартиры у панорамного окна, открывающего сногсшибательный вид на ночной город. У стены, стоял новенький мольберт, перед ним – небольшая табуретка, на которой были горой разложены несколько упаковок красок, а рядом – двухъярусный шкафчик, в котором, скорее всего, можно было найти остальную часть инструментов. К удивлению, картин в квартире я вообще не нашла, а одна из стен была заполнена книжными полками, прогибающимися под тяжестью томов.
- Ты здесь пишешь? – Спросила я, когда он протянул мне теплую кружку какао, и мы устроились на мягком диване с хлопковой обивкой.
- Очень редко.
- Почему? В твоем распоряжении целая пустая квартира.
- Я согласен, звучит глуповато, что мне приходится писать в художественной студии по ночам. Но в нашей работе очень важную роль играет атмосфера. Она как плодородная почва для вдохновения и роста интересных идей. Не только трагедия создает творца.
Последние слова прозвучали как повод рассказать о своей трагедии, поэтому, недолго помолчав, я так и сделала. Изложила во всех подробностях все, что происходило в моей жизни и что послужило причиной такого внезапного ухода их дома. Что-то я утаивала, а что-то наоборот приукрашивала для пущего эффекта. Он слушал к почтенным вниманием, передергиваясь и злясь каждый раз, когда я произносила имя Алика. Под конец я так устала, что поставила кружку в сторону и опустила голову на спинку дивана.
- А таблетки? – Спросил он.
- Ах, это…
Я задумалась, не зная, как подступить к этой теме.
- Все началось на первом курсе. Меня вдруг настигла паническая атака, когда я принимала душ. А до этого не отпускала навязчивая тревожность. Столько всего произошло, что пошатнулась моя нервная система, если, конечно, в ней еще остались нервы. Я впала в депрессию, которая продолжалась больше полугода. Начала пить таблетки, но иногда проводила эксперименты – отказывалась от необходимой дозы, и тогда тревожность, которую мне удавалось заглушить, усиливалась в разы. Поэтому с тех пор я принимаю их каждый день. Но иногда требуется чуть больше нормы, потому что случаются такие неожиданные казусы, как, например, сегодняшний. В общем-то все хорошо, просто это беспокойство… оно убивает меня, и я не хочу чувствовать его на протяжении всего дня.
- Ты обращалась к психотерапевту? 
- Один раз. Убедилась, что пью действенные таблетки и забыла о нем.
- А с родителями разговаривала об этом? Может, тебе стоит пройти курс лечения?
- С родителями? – Усмехнулась я. – Я рассказала Ив, точнее… поделилась своими предположениями. Сначала она посмеялась над моими «слишком взрослыми» мыслями, потом разозлилась, что я могла еще кому-то рассказать об этом, и эти слова могли дойти до каких-нибудь знакомых, а потом поругала и потребовала не выдумывать глупости на пустом месте. Знаешь, - почти сразу же, остановив накатившие слезы, я продолжила, изучая отстраненным взглядом ковер, - каждый день я пытаюсь понять, почему это происходит именно со мной, и каждый день я схожу с ума от того, что не могу найти ответ. Это так нечестно! – Простонала я. – Так нечестно! Почему я? Почему именно я? Почему возможности и условия всегда у тех, кто не имеет и самой примитивной цели, а не у тех, кто искренне желает чего-то достичь? Почему кому-то приходится терпеть ужасные вещи, чтобы почувствовать вкус жизни, а кто-то эту жизнь растрачивает на бессмысленное существование? Почему в мире существует такая невыносимая несправедливость? Почему?
- Мы никогда не сможем ответить на этот вопрос, - ответил он с сожалением. - Печально то, что свою жизнь приходится принимать со всеми недостатками и неудобствами.
- Хотела бы я поменяться с тобой местами.
- И получить таких родителей, как у меня?
Я неуверенно кивнула, испугавшись, что могла перейти черту дозволенного.
- Ты с ними не знакома, Грейс. Со стороны может показаться, что их любовь настолько сильна, что они готовы ради меня на все. Но на самом деле они просто боятся, что я ничего не добьюсь и опозорю их. Это не любовь ко мне, это любовь к себе. И в этом тоже есть свои недостатки.
Он понял по моему сверкнувшему взгляду, что я собиралась ему ответить, поэтому незамедлительно продолжил:
- Я не хочу оправдывать твоих родителей. То, что они сделали, ужасно, и это не сравнить ни с чем, но… Не все в нашей жизни подвластно судьбе. Из любой ситуации есть выход. Просто иногда, чтобы выйти, приходится от многого отказываться. И очень тяжело, когда нужно выбирать между семьей и целью. Особенно, когда условие ставит семья.
- Мы можем сколько угодно долго рассуждать об этом, но если люди заводят детей, потому что «так принято» или «уже пора», а не потому что они к этому готовы, все идет наперекосяк.
- Ты права, но…
Он обожал не соглашаться со мной. Абсолютное подобие Кевина.
- Но, независимо от того, в каком положении ты находишься, я хочу, чтобы ты хоть раз посмотрела на себя моими глазами.
- И какая же я в твоих глазах?
Он как-то по-детски засмущался и усмехнулся, дав, наконец, понять, что эта фирменная усмешка была всего лишь защитной реакцией.
- «Крестная авангарда».
Скажу честно, его слова немного расслабили и позволили расплыться в искренней улыбке, оставив серьезность на заднем плане. 
- Очень многое, - продолжил он, - сейчас в твоих руках, и очень многое зависит от твоего решения. На самый главный шаг ты уже решилась. Осталось просто пересечь финишную черту.
Я дослушала его текучую, спокойную речь и устало подперла лоб рукой, думая о том, как крупно мне повезло встретить такого человека.   
- Ты устала? – Спросил Эрик обеспокоенно.
- Нет, - я подняла взгляд, сонно потирая глаза, - точнее… Да, я устала от того, что мне снова придется отложить поступление. Иногда кажется, что все эти препятствия – не испытания, которые я должна выдержать, а всего-навсего намеки прекратить бесполезную борьбу, остановиться.
- Подожди, - он приподнялся, выпрямив спину, - почему ты должна откладывать поступление?
- Эрик, у меня не осталось ни одной копейки. На что я там, по-твоему, буду жить?
Он усмехнулся.
- Грейс, иногда мне кажется, что когда тебе необходимо принять важное решение, у тебя отключается мозг.
Я вопросительно посмотрела на него, думая о том, что можно было предпринять в этой ситуации.
- Учеба начинается только в сентябре. Сейчас перед тобой стоит только одна задача – вступительные экзамены. А затем три месяца свободы. Кто знает, сколько ты всего успеешь сделать за это время? В том числе найти работу. Да и тем более… У тебя ведь есть я, разве нет? И до поступления ты можешь жить у меня сколько тебе вздумается, да и после поступления, - добавил он полушепотом. 
- Эрик… я не могу…
- Можешь, иди сюда, - усмехнулся он и потянул меня к себе, обвив руками мою талию, - ты можешь пользоваться услугами моего отеля до самой смерти.
- Отеля? – Удивилась я. – И сколько же постояльцев здесь было до меня?
- Сложно вспомнить…
- Странно… Я ведь обошла всю квартиру и не нашла кровати. Не думаю, что кто-то соглашался спать на полу.
- Кровать – это чересчур тривиально… Для этого есть диван.
- А не маловат ли?
- В процессе… сна, - добавил он, - обычно не задумываешься.
Эрик осторожно откинул с плеч мои волосы, обнажил шею и прошелся по ней дрожащими теплыми пальцами.
- Это страшно…
- Что?
- Ты первый человек, кому я смогла рассказать все. И это страшно – позволять слабости усесться рядом.
- Ты чувствуешь, что не должна была этого делать?
- Я не знаю… Я чувствую, что хотела…
Я медленно скользила руками вверх от его кистей, скрещенных на моей талии, до плеч.
- Я правда хотела… Потому что…
- Потому что?
- Потому что мне никогда не приходилось чувствовать себя слабой беззащитной девочкой. И это, наверное, самое прекрасное, что я испытала за последнее время.
- Уверена?
Он усмехнулся и потянулся губами к моей шее, обсыпав ее поцелуями. По телу пробежала приятная дрожь. Затем он отпал назад, и его светлое, довольное лицо вновь показалось передо мной. 
- Ты самое чудесное из всего, что было в моей жизни, Грейс, - прошептал Эрик, глядя мне прямо в глаза, словно пытаясь разглядеть в них душу, - и я бы хотел написать твой портрет.
- Это приманка?
- Признание в любви на языке художников.
Я почувствовала на себе трепетное прикосновение его губ, оставляющих за собой сладкий отпечаток по всему телу. Мои руки невольно обвили его шею, проникая под воротник футболки и чувствуя приятные мурашки по всей широкой спине. Он неторопливо расстегивал пуговицы рубашки, не желая отрываться от моих губ, и был таким страстным и нежным, что я не заметила, как стянула с него футболку и уже лежала под ним, жадно прижимая к себе его голый торс и копошась руками в иссиня-черных волосах. Его руки скользили по моему телу, дотрагиваясь до каждой клетки и усиливая непереносимое возбуждение. Так приятно было чувствовать тепло его тела, сливаясь с ним воедино и желая протянуть этот момент на целую вечность. Через время мы остались без одежды под проникающим светом ясного неба и провели самую прекрасную ночь, которую могли себе представить. Его дыхание в унисон моим стонам… Мягкое, плавное движение рук, спускающихся от плеч до самых бедер… Его чистейшее желание сделать мне приятно, томящееся во взгляде, который я старалась уловить каждый раз, когда ненасытно тянулась к губам. Делиться с ним своей любовью и получать взамен его было величайшим соблазном, на который я решилась в эту бессонную ночь в надежде обрести наслаждение.
Эрик явно знал, как расслабиться меня и отвлечь от ненужных мыслей.
Я пообещала себе написать однажды букет чувств, которые я испытала в ту ночь, когда покорилась минутной слабости перед плотским желанием, но так и не смогла позволить этой интимной и сокровенной части своей жизни попасть на холст. 


***

За три недели до экзаменов Эрик вытряс из меня все тревожные и бесполезные мысли, которые могли заползти в мою переполненную голову. Это время напоминало собой идеальную жизнь. Мы просыпались ближе к рассвету, созерцая его неповторимые оттенки через панорамное окно, отливающее сиянием солнечных лучей. Запоминали эти мягкие переходы и тени пышных облаков или неотложно брались за кисти. Неторопливо завтракали самыми разнообразными блюдами: тостами с сыром, помидорами и авокадо; овсяной кашей с ложкой меда и горой свежих фруктов; шоколадными блинчиками и всегда с бездонной кружкой горячего кофе, приятно растекающегося по жилам. Иногда ходили на лекции, посещали занятия в художественной школе, где он непринужденно беседовал с преподавателем, пока я занималась этюдом. Возвращались домой и снова принимались за дела: я садилась за акварель, оттачивая ее до совершенства, а Эрик негромко читал очередную книжку о мировых политических порядках, французском экзистенциализме или трагической судьбе Мисти Мэри Уилмот. Прерывались на обед и ужин, на непреодолимое желание пообщаться или заняться любовью.
Такой образ жизни мог отвлечь кого угодно. Но я все же умудрялась вспоминать о доме посреди ночи, за работой с картиной или в ожидании завтрака, который всю жизнь готовила сама. Однажды мне даже приснился кошмарный сон, который даже отрывками не сохранился в памяти, но от которого я, вздрогнув и задыхаясь, проснулась посреди ночи, тревожно ища рукой Эрика. Помню, как он потянулся ко мне, отвел с лица растрепанные волосы, нежно и крепко окутав объятиями и позволив прильнуть к его груди до самого утра. Он дышал так ровно и тихо, медленно проводя ладонью по моей обнаженной спине, что я уснула сразу же под мелодию его тела.
Мне так болезненно не хватало этого… Всего, о чем вы могли подумать…   
Мы с Люси поддерживали связь каждый день с тех пор, как я ушла. Видеться нам с ними не получалось, потому что Алик решил контролировать каждый их шаг, как это было в детстве. Даже соизволил забирать их с учебы, чтобы им не удавалось пересечься со мной ни под каким предлогом. Однако я была в курсе всех событий. Люси рассказывала об обстановке в доме, о состоянии детей, о настроении Ив с Аликом, об их отношениях, о разговорах, которые бывало складывались, пересказывая мне каждое слово, чтобы я могла уловить между строк скрытую угрозу. Но мне казалось, что она чего-то недоговаривала. Это было все то же глубинное чувство, которое невозможно было искоренить, и я доверяла ему, потому что еще ни разу оно не оказалось ложным.
Заметив очередную волну беспокойство, поднимающуюся, чтобы внезапно накатить на мою работоспособность, Эрик предложил посетить мультимедийную выставку картин Айвазовского и Рериха, которая состоялась у нас в городе до самого лета.
- Это, конечно, не оригинальные работы твоих любимых художников, - говорил он, - да и вообще, это, по-моему, какое-то извращение над изобразительным искусством, но эта выставка должна отвлечь тебя. Бушующее море и умиротворение гор. Контрасты. Все, как ты любишь, моя мисс категоричность.       
- Я не категоричная, - фыркнула я и поспешила собраться.
Выставка действительно оказалась неким подобием насмешки. Лазерные проекторы проецировали на стены, пол и потолок картины художников, сопровождаемые какой-то нелепой анимацией. В темном помещении были разбросаны пуфики и мешки, если кто-то предпочитал разглядывать все с места. На фоне играла усыпляющая инструментальная музыка, прерываемая на краткую биографию художника и некоторые интересные факты из жизни и творчества. Обычное слайд-шоу, выдаваемое себя за нечто большее, чем оно есть на самом деле.
Правда, стоя посреди бушующих, спокойных, светлых и мрачных вод Черного моря, запечатленных на полотнах Айвазовского, я впервые ощутила грустную пустоту души, которую я тщетно пыталась заполнить морскими пейзажами, отказываясь понимать, что эти временные иллюзии пора было заменить на реальную встречу с морем.   
- Не понимаю, - шептал мне под ухо Эрик, - почему его имя обязательно связывают с морем? Меня, например, впечатляют его батальные сюжеты вроде Синопского боя.
- Там ведь тоже море, Эрик.
- Оно играет эпизодическую роль.
- Но оно там есть. 
- Ты категорична до мозга костей. Я тут вспомнил, что многие твои пейзажи – морские. Почему?
- Не знаю, - пожала я плечами, - наверное, мне нравится создавать то, с чем я никогда не сталкивалась в жизни. 
- Половина твоих картин про море, но ты никогда не была на море?
Он остановился и повернулся ко мне, пытаясь разглядеть мои глаза сквозь падающие от слайдов тени. Несмотря на чрезмерное удивление, его голос не звучал наигранно.
- Нет.
- Грейс, оно в двух часах езды от нас, и ты никогда там не была? Поехали.
Он взял меня за руку, торопливо вывел из выставочного зала, заехал в ближайший магазин, накупил продуктов и через несколько минут выехал из города, разогнавшись по дороге, ведущей к морю. 
Черт возьми! Я не могла поверить. Меня везли на море. На самое настоящее море, где Эрик собирался представлять меня волнам и устроить пикник в самых лучших традициях классических мелодрам.
Я уже предвкушала встречу, от которой должна была потерять сознание, и когда перед глазами показалась бескрайняя темно-синяя гладь воды, я с радостным визгом высунулась из окна машины, протягивая руки к морю.
Не знаю, откуда и почему у меня могла возникнуть такая любовь, но ощущение безмятежности и беспомощного смирения стоили того, чтобы проводить на берегу дни напролет. Когда ты видишь беспредельную силу, вся твоя жизнь кажется такой немощной, что любые проблемы снимает как рукой. Панацея души.
Мы устроились на теплом песке, разложив по пледу фрукты, вино и молча провожая заходящее солнце. Зарево над морской пучиной стало утихать, сменяясь на тускло синее полотно и растягиваясь лишь на самом горизонте за тонкими полосками облаков. В небе сияла первая звезда, приближая наступление ночи. Помимо нас на берегу оставались еще несколько парней, сидящих полукругом к морю, молодая пара с резвящимися детьми и одинокий рыбак на бетонной пристани, не отпускающий взгляда с удочки.
Мы разговаривали о красоте, о любви. О великих людях, изменивших нашу жизнь. О необъятной Вселенной и поразительной глубине человеческой души. Обо всем абстрактном и необъяснимом. Танцевали под шумный всплеск волн и «Life in the city», крепче прижимаясь друг к другу, словно желая выразить все наши чувства. Сидели в объятиях, считая появляющиеся на небе звезды, и молча наслаждались вечером. Это была именно та встреча, которую я воображала в мыслях. Единственное, о чем я жалела, это то, что рядом не было сестер, которых я обязательно обещала отвезти на море и которых надеялась увидеть в целости и сохранности. 
- Впервые я заметил тебя в коридоре факультета, - начал тихо и скромно Эрик, когда мы ехали обратно по заполненной широкой трассе, испещренной фарами автомобилей. Я прильнула головой на оконный проем, засыпая под классическую мелодию и наслаждаясь прохладой вечера, безвозвратно проносящегося рядом. Не знаю, видел ли он мои полуоткрытые глаза или говорил в пространство, но голос его трепетно дрожал, - во время большого перерыва. Ты сидела на подоконнике со скетчем в руках и дергала между пальцев карандаш, отточенный канцелярским ножом. Твой взгляд с таким презрением упирался в окно, словно ты каждой клеткой своего тела выражала ненависть к дождю. А потом вдруг на мгновение из-за туч вышло солнце, и изгибы твоих губ так плавно изогнулись в улыбке, а лицо с таким уставшим наслаждением обратилось наверх, что мне не оставалось ничего, как безнадежно вздохнуть. Ты была живой картиной Ренессанса, умещающейся на узком подоконнике технологического университета. Я понял, что хочу написать тебя. И я видел в этом нечто больше, чем красоту. Я видел платоническое стремление к свету, способному заглушить скрываемую боль в этой измученной улыбке.
Не нарушая тишину, я молча улыбалась в темноту вечера, пораженная услышанным. Я не могла поверить, что он обращался ко мне. Не могла поверить, что стала чьим-то вдохновением. Порой не задумываешься, какой необъятной силой обладают слова, как глубоко и метко они способны поразить человеческую душу. Его слова вселяли уверенность, с каждым днем все глубже зарастая внутри. Сомнения, переживания, тревога. Непроглядным туманом они окутывали мои мысли, а теперь исчезли под натиском нужных слов. И если бы не пришлось беспокоиться о следующем дне, когда я должна была забрать из дома свои картины и оставшиеся вещи, мне было бы самым настоящим образом прекрасно.


***

В гостиной горел свет. Падающие на окна тени заставляли отдернуть руку каждый раз, когда я дотрагивалась до сломанной ручки двери. Я попросила Эрика остаться у машины, чтобы его беспардонное появление в доме не разгневало Алика, а сама слышала, как он торопил меня зайти.
Это заняло бы не больше минуты. Мне нужно было зайти, забрать сумку с вещами, которую я заранее попросила собрать Люси, картины, попрощаться со всеми и уйти. Больше всего на свете мне не хотелось сбегать как крыса, словно я совершила незаконный или безнравственный поступок. Я представляла, как обниму каждого в доме и с улыбкой на лице выйду на улицу. И именно с таким позитивным настроем я оттолкнула дверь и ступила в прихожую, которую вела в коридор аллея, усеянная разорванными картинами и сломанными рамками.
Три года трудов оказались скомканы в мусорную груду. Моя душа… Вся моя жизнь оказалась скомкана в мусорную груду посреди прогнивающего дома. Казалось, что из меня высосали силы, и я чуть не упала в оборок на острые торчащие деревяшки. 
Просто представьте, боже… Представьте, что я могла чувствовать, стоя перед своим разбитым отражением. Опустошение…. А потом гневную ненависть, которую могла породить только самая злостная обида.
Я подняла взгляд, и передо мной выросла Ева, которая все это время стояла в другом конце коридора и что-то несвязно объясняла.
- Что? – Спросила я отвлеченно, не имея желания открывать рот.
- Я пыталась его остановить, честное слово, - продолжила она испуганно, - но он сказал, что переломает мне пальцы, если я дотронусь до твоих картин. Но я пыталась, честно… Все пытались…
- Почему ты прячешь руку? – Заметила я.
- Я не прячу.
- Вытяни ее.
- Зачем?
- Вытяни вперед свою чертову руку.
Сине-зеленое пятно, тянущееся между кистью и локтем, как омерзительный паразит заполз в душу, с треском ударил по сознанию и привел, наконец, в чувства.
- Он что… Он…
Злость заполнила каждую клетку моего тела, и я так сильно впилась ногтями в ладонь, что впервые почувствовала теплое прикосновение крови.
- Нет, он… это не папа, нет. Точнее… К нам приходила учительница… Она все рассказала… А потом…Я пыталась остановить его рвать твои картины, но… он… он просто хотел отвести меня в сторону… Это моя вина. 
Я взялась за голову и вновь обессиленно опустила руки. Все происходило как-то спонтанно и насильно. Не помню даже, сколько чувств я испытала за пару минут.
- А Люси? – Спросила я.   
Она поспешно покачала головой.
- А маму? – С трудом выдавила я, зная наперед ответ.
Ева еле заметно кивнула, опустив подбородок к груди.
Она чувствовала себя виноватой, что не смогла сохранить картины. Но единственным человеком, на котором лежала несметная вина за все случившееся, была только я. Оправдывала ли моя цель эти средства? Оправдывала ли она меня? «Черт возьми, что я натворила?!», - думала я, - «что я натворила?!»
- Что посеешь, то и пожнешь, - говорил мне Кевин.
- Неужели я сеяла ненависть?
Вниз спустилась Люси. Измотанная, вялая с уставшим взглядом. Остановилась посреди лестницы и молча выразила сожаление, бросив взгляд на груду мусора.
Я бесстрастно прошла мимо своих картин, точнее – того, что от них осталось, и зашла в гостиную, где меня встретило пустое лицо Алика. Он прервался от телевизора и окутал меня вниманием, которое я и не думала заслужить. А через секунду в проеме появилась Ив, удивленно приоткрывшая рот и стягивающая вниз рукава кофты, так что они закрывали все до середины морщинистых пальцев. Все сохраняли молчание, пока Алик не отбросил пульт и не откинулся на спинку дивана.
- Как тебе дорожка в коридоре? – Спросил он, омерзительно скривив губы в усмешке.
- Оригинально, - бросила я небрежно.
- Я знал, что тебе понравится.
- И как давно она там?
- Сразу, как ты ушла. Знал, что ты придешь. Еще бы ты не пришла за своими картинами. Ты же с ума от них сходишь. 
Если бы у меня в руках был пистолет, я бы спустила курок без промедления. Тогда вы наверняка поняли бы всю глубину моего отчаяния. Но я стояла с пустыми руками и внимала его язвительному бормотанию, не желая ни говорить, ни смотреть, ни слушать, ни дышать, ни существовать вообще.
- Зачем ты это сделал?
- Я тебя предупреждал, чтобы ты не переходила черту. В этом доме хозяин все еще я, и вы не должны наглеть и думать, будто у вас есть какие-то права. Так что уноси все это на помойку и марш в комнату. Завтра поедешь в магазин, я уговорил твою кузину принять тебя обратно, раз уж у тебя не получается найти работу в двадцать лет. Или ты не за этим пришла? – Добавил он, обдумывая в голове, что я могла ответить ему.
- Да, - начала я спокойно, - я вернулась, потому что не буду никуда поступать.
- Что ты сказала? Мне не послышалось? – Он обратился к сидящей рядом Ив, находя это забавным. - Неужели я услышал первую здравую мысль за двадцать лет? Знал бы, сразу разорвал бы все.    
Я поднялась в комнату, отложила сумку с вещами в угол, написала Эрику о том, что произошло, открыла окно, чтобы проветрить помещение, и с улыбкой на лице посмотрела на твоих сестер, хвостиком тянущихся за мной. Такие искренне обеспокоенные лица. Такая чистая, незапятнанная наивность. Удивление. Недоумение. Радость. Пока я стелила постель, рассказывала им, как провела три райские недели с Эриком, описала им свои первые впечатления от моря и вновь пообещала отвезти их на берег. Они на самом деле не слушали меня. По их выражению лица было понятно, что в голове велась борьба за поиск причины, побудившей меня остаться. И каждая из них видела причиной себя. Кроме Мии. Она только жадно цеплялась за мои руки и ноги, стоило мне отойти хотя бы на шаг. 
Я приготовила легкий ужин. Мы пообедали под шум орущего в гостиной телевизора. Чуть позже заварила чай, за которым мы с Евой и Люси обсудили уйму интересных вещей, названия которых я не помню, но отчетливо помню испытанные эмоции при разговоре. Приготовила постель, уложила всех, приняла душ и легла сама.
С Ив я не обмолвилась и словом. Даже не поднимала на нее взгляда, чтобы случайно не поймать в голубых глазах что-либо, что точно зацепило бы меня и заставило пожалеть о том самом вечере. Что я чувствовала к ней? Не знаю. Наверное, ничего. Ни положительного, ни негативного во мне не осталось. Я была опустошена. Без прикрас и чрезмерной сентиментальности. Отсутствие чувств – худшее, что может произойти с человеком.
Перед сном я выключила все будильники, пожелала всем спокойной ночи и закрыла глаза.
В 4:45 под открытым окном раздался шум подъезжающей машины. Я встала, разбудила девочек и попросила их одеться как можно быстрее, захватив с собой пару важных вещей. В одной руке у меня была сумка, а другой я держала крохотную Мию. Мы осторожно вышли в коридор и застыли перед лестницей. Три человека должны были спуститься так, чтобы ни одна дощечка не заскрипела ни на герц. Пришлось двигаться у края перил с черепашьей скоростью. Сначала спустилась я с Мией на руках, затем Люси, а за ней шла Ева. И когда она дошла до самой опасной зоны, из гостиной донесся храп Алика, сбивший ее внимание, отчего она дернулась и последний метр до самого пола с грохотом пронеслась сидя. Мы застыли в ожидании скрипа дивана и шума поднимающейся туши Алика. Но тишина прерывалась лишь его неслышным храпом и рычанием мотора. Пройти коридор за долю секунды ничего не стоило. Выйти из дома и полной грудью вдохнуть утренний свежий воздух было превеликим наслаждением. Я усадила девочек в машину, и мы тронулись в сторону пригорода.
Пока мы ехали, в машине царила абсолютная тишина. Я решилась на то, что ни один человек в здравом уме не смог бы совершить. Я увезла несовершеннолетних детей без ведома родителей. И любой писк, любое случайно брошенное слово или даже любой томный вздох могли заставить меня передумать и развернуться.
Я понимала, что делала все правильно. Понимала, что это был единственный выход избавить девочек от нескончаемой жестокости в физическом и моральном плане. Но, черт возьми, как же мне тогда было страшно… Сохраняя на лице строгую уверенность и мнимое бесстрашие, я молча убедила сестер успокоиться и поспать, пока мы выезжали из города. Но сама была на грани нервного срыва. Я слушала биение собственного сердца, которое мысленно просило Эрика давить на газ, словно Алик уже гнался за нами на всех скоростях. Я держала его за руку, сжимая пальцы от страха и тревоги, дергала ногой и до крови кусала губы. Облегчение и свобода, которые должны были подкожно заполнить меня, обернулись в тревожное сомнение в собственной адекватности. И только Эрик, поддерживающий мое решение, удерживал меня на краю пропасти, не позволяя упасть. 
Через два часа мы добрались до нужного дома. Навстречу вышла бабушка, крепко затягивая пояс халата. Когда я увидела ее родное лицо, мне стало намного легче, словно я снова оказалась в далеком детстве, где меня не заботили никакие проблемы, помимо бездомных кошек, и где все вокруг казалось до смеха просто и прекрасно.
- Прости, что пришлось втянуть тебя в это дело, - сказала я бабушке, когда Эрик с дедушкой отошли покурить. 
Мы сидели на кухне, типичной для любой пожилой пары. Дома таких людей веют какой-то одинокой сыростью, словно мебель и стены невольно сгнивают от нехватки людского внимания. Большая часть дома не использовалась вообще и сохраняла свой прежний вид, старея только изнутри. Гостиная была скоплением крупных сервантов и шкафчиков из красного дерева, с которых сползал лак, но которые успешно держались под тяжелыми хрустальными посудинами. Крохотный диван еле умещал трех человек, поэтому засыпающим Еве и Мии пришлось потрудиться, чтобы лечь с вытянутыми ногами. Кухня же была сквозь пропитана запахами всех приготовленных блюд, такими едкими и стойкими, что ни одно проветривание не спасло бы ситуацию. Окно пряталось за толщей нескольких тканей тюля и занавесок. Холодильник дребезжал чересчур громко, поэтому приходилось навострить уши, чтобы слышать речь собеседника. Но ощущалось все довольно уютно. Детство – самое уютное место в мире.
- Мне нужно было что-то сделать, увезти их оттуда, - продолжила я, - и я просто не знала куда ехать, кроме как не сюда.
- Не переживай, Грейс, все обойдется.
- Я боюсь, что он подаст заявление в полицию.
- Ты что же, не знаешь своего отца? Он ни за что не обнародует тот факт, что от него убежали его дочки, иначе придется объясняться, а врать он не умеет, особенно, когда пьян. Не переживай, съезди, сдай экзамены, а потом и будем думать об остальном. А за девочек не волнуйся. Мы прекрасно проведем время, - она грустно вздохнула, посмотрев в гостиную, - будем возмещать потерянное время. 
- Бабуль, я так и не поняла, почему ты вдруг перестала приезжать? Почему мы перестали общаться? 
- Ох, Грейс, все это очень сложно…
- Бабуль, я не ребенок и имею прав знать, из-за чего или из-за кого я внезапно лишилась бабушки.
Она грустно оглядела помятую салфетку в руках. Мои слова ее задели, но у меня не было времени обдумывать каждую мысль, поэтому я говорила, как есть.
- Твоя мама… Ей было всего девятнадцать лет, когда она забеременела тобой…
- Нами с Кевином, - поправила я.
Она подняла на меня встревоженный, но понимающий взгляд и снова опустила голову.
- Больше всего на свете она боялась общественного мнения. Я помню, пыталась объяснить ей, что оно не так важно и что свое собственное мнение должно быть первостепенным, но все в пустую. Убеждать ее следовать своим желаниям нежели советам подруг и друзей было бесполезно. И когда она узнала, что беременна, единственной мыслью, которая проскочила в ее недалекой голове, было «лишь бы никто не узнал».
- Но почему?
Она недолго помолчала, бегающим взглядом ища на столе правильные слова.
- Она не была замужем.
Меня это не удивило только потому, что я в какой-то степени догадывалась, что была не желанным ребенком и наглым образом вторглась в ее юношеские планы. Один только ее равнодушный взгляд, провожающий «меня» под поезд, говорил, даже кричал об истинном отношении ко мне и к моей жизни. Ей ничего не стоила бы моя смерть. И я свыклась с этим удручающим фактов в раннем возрасте.  Поэтому, не изобразив на лице должного изумления, я кивнула, намекая продолжить. 
- Внебрачный ребенок не сулил ничего хорошего, по ее мнению, поэтому, когда твой отец от безысходности сделал ей предложение, она тут же побежала покупать подвенечное платье. Я просила ее не делать таких поспешных решений, но разве она слушала? Поэтому на свадьбу, которая состоялась через три недели, я пришла в черном, потому что знала, что она его не любила и делала все только ради сохранения «достоинства».
- Почему он сделал предложение от безысходности?
- Его заставил покойный отец.  У них были очень натянутые отношения, если честно.
- В каком смысле?
- Его отец был художником. Он никогда не участвовал в жизни своего сына, появлялся иногда, раздавал приказы как в армии и снова поднимался на свой чердак. Провел там всю жизнь до самой смерти. Особых подробностей я не знаю, но точно уверена, что Алик ненавидел его всем своим сердцем.
Поэтому он повторял его судьбу, пропитывая своих детей такой же ненавистью, подумала я.
- Но худшее ждало впереди. Я не берусь судить их образ жизни, их взгляды и отношения, когда она забеременела Евой, я всерьез задумалась, хватит ли денег прокормить трех детей, учитывая, что к тому моменту они успели погрязнуть в долгах и кредитах. Но стоило мне заговорить на эту тему, как она тут же злилась и отмахивалась. Когда вы переехали, я подумала, что жизнь начнет налаживаться, Алик возьмется за ум и сможет превратить эту старую кондитерскую во что-то прибыльное, а Ив займется вашим воспитанием. Но потом я узнаю, что она снова беременна. Причем не от большого желания, а потому что ей хотелось сына, чтобы чувствовать себя полноценной матерью. Услышав это, я повесила трубку, не желая больше иметь с ней и ее мужем ничего общего. Рожать детей, потому что надо? Это шутка такая? Если она уверяла меня, что сумеет вырасти четверых детей на черством хлебе, то я не смела вмешиваться. А после пятого ребенка эта история превратилась в ужасную, пошлую комедию, от которой хотелось только плакать и плакать. Я не захотела видеть ее лицо, но очень часто просила привезти вас ко мне или отпустить одних. Но она заявляла, что после такого «предательства» я не имела права называться вашей бабушкой. – Она недолго помолчала и снова продолжила. - То, как она воспитывала вас, как растила, как относилась к вам, то, какой паршивой она была матерью, доводили меня до слез. И бывало я садилась за этим столом с кружкой чая и плакала в надежде, что хотя бы мои слезы смогут помочь вам.
Я взяла бабушку за дрожащую морщинистую руку, сожалея, что она не смогла заменить мне мать. Что никто не смог заменить мне мать и заполнить пустоту в паззле.
- Мы с тобой очень похожи, - сказала она, - и поэтому я никогда не буду осуждать тебя за то, что ты сделала.
- Бабуль, я тебя прошу, - прошептала я сквозь слезы, - если он приедет, не позволь ему забрать их. Они - все, что у меня есть.
Мы не стали долго задерживаться, чтобы успеть к началу вступительных экзаменов. Я выпила в ванной несколько успокоительных, попрощалась со всеми и вышла на улицу, где в машине меня ждал Эрик.
- Грейс, - остановила меня Люси и подошла почти вплотную, - я хотела извиниться перед тобой.
- За что?
- За то, что вела себя капризно и наивно и за то, что не верила тебе. Мне правда жаль, просто…
Я видела, как тяжело ей было говорить, поэтому не стала настаивать, крепко обняла, словно прощалась навсегда, и села в машину.

***

Через полчаса мы выехали на широкую бескрайнюю трассу, тянущуюся вдоль засаженных подсолнухами полей с густыми зелеными деревьями в виде разделителей. Где-то слева вставало солнце, позволяя розовому рассвету заполнять густую пучину белых облаков. Эрик включил печку и взял меня за руки, чтобы они, наконец, перестали трястись. Я отбросила все мысли и стала прислушиваться к словам Birdy, призывающей помогать людям, и совершенно необременительно разглядывать исчезающий в зеркале заднего вида городок.
На горизонте росло мое будущее, зазывая к себе пронзительным стоном. И я предвкушала волнительную встречу с ним, лелея надежду, что смогу пересилить свой страх и добраться до цели. Дорога, усеянная нескончаемыми выступами и неглубокими, но широкими дырами смиренно исчезала под капотом, с каждой минутой отдаляя меня от моего злосчастного дома.
Доехать до университета, сдать экзамен и все, думала я, прильнув к окну. Остальное решилось бы само собой.
Когда мы проехали половину пути, и солнце уже властно высилось на небе, падая в салон машины, мне стало тяжело дышать. Я не рисковала выпить еще одну таблетку, но чувствовать, как что-то сдавливало мне грудь, было до того неприятно, что я невольно осознала:
- Что-то произошло.
- Что?
- Меня сейчас вырвет от волнения. Что-то произошло.
Я встревоженно схватилась за грудь, пытаясь заглушить пронзительное биение сердца, отдающееся в каждой клетке тела. Эта тревога… такая же, как в тот день на кладбище… Неизвестная, всепоглощающая, болезненная тревога…
- Мне остановиться?
Я машинально покачала головой, пронзая взглядом тянущуюся впереди дорогу. Что-то произошло, я чувствовала это наверняка, но объяснить это чувство или даже понять, было весьма тяжело.
Я сделала музыку тише и позвонила Люси. Она не брала трубку. Ни в первый раз, ни в следующие два. Кажется, за эти пару минут я что только не успела вообразить и продолжала бы воображать, если бы не услышала хладнокровный голос сестры.
- Все хорошо? – Спросила я.
- Да.
- Что вы делаете?
- Сидим.
- Люси, в чем дело? Точно все хорошо?
- Угу.
На несколько секунд растянулось молчание. А потом она сказала:
- Мы в больнице, но ты не волнуйся, Грейс, ладно? Все хорошо, никто не умер, все в прекрасном состоянии.
Дрожащий, взволнованный голос Люси, полный леденящего душу страха, до того тихий и беспокойный, что у меня вмиг сжало в груди. Я так сильно вцепилась в руку Эрика, что тому пришлось резко выехать на обочину и затормозить.
- Что вы делаете в больнице?
- Мия… я не знаю… просто… нас не хотят принимать, потому что нет родителей. Мама сбрасывает звонок, я оставила ей сообщения, но она не отвечает.
- А Алик?
- Папа… он пьяный отсыпается у бабушки.
- Он приезжал?! Какого черта ты мне не сказала?
- Грейс, спокойно, пожалуйста. Все хорошо.
- Боже, это что, Мия плачет? Люси, она разрывается в слезах… Что… что с ней?
- Я не знаю, Грейс! Не знаю! Она упала. Может, у нее сломана кость где-то, может просто болит место удара. Я не знаю! Нас просто-напросто не принимают из-за очереди и отсутствия родителей. Сейчас мама приедет и все будет хорошо. Не переживай, бабушка рядом.
Я тут же выскочила из машины и заорала, что есть мочи. Выпустила всю свою злость и упала на колени на пыльный, горячий гравий, закрыв лицо руками.
- ЧЕРТ! – Вырвалось из меня снова.
Я чувствовала, как моя тонкая голубая рубашка дергалась от биения сердца. Я уперлась взглядом в самую даль дороги, по которой пару минут назад надеялась попасть на новый этап в своей жизни. Этап, к которому я готовилась больше трех лет. И вот, когда я была на полпути к мечте, передо мной снова встала кирпичная стена. И вновь приходилось выбирать: разбить эту стену и продолжить свой путь или вернуться обратно и смиренно принять свои обязанности, которые я так наивно взяла на себя несколько лет назад.
- Ну почему, - шептала я самой себе, пожирая взглядом горизонт, - почему именно сейчас?
- Ты не можешь ее бросить, - твердо сказал Кевин.
Он сидел рядом, обняв руками маленькие детские колени, и смотрел, как мои впалые щеки мокли от неслышных слез.
- Знаю.
- Но ты не можешь бросить мечту.
- Из тебя никчемный помощник, Кевин.
Я опустила лоб на выпирающую коленку и закрыла глаза.
- Кто знает, может она уже умирает, - бросил тихо Кевин, нагнувшись ко мне. 
- Грейс, - Эрик опустился передо ней, взяв нежно за дрожащие руки, - посмотри на меня, родная, пожалуйста. Все хорошо… 
Я тяжело подняла голову и взглянула на него сквозь слезы. Эрик осторожно вытер мои щеки и поцеловал в горящий лоб. И тут, с прикосновением его губ, я вдруг почувствовала, что все решено. Что мне не нужно было выбирать. Это выросло где-то внутри, пронзило насквозь, ударило прямо в голову, сморщило лоб и заставило подскочить с места. Мне не нужно было выбирать. Конечно! Я давно это сделала, а Эрик всего лишь напомнил о том, что на самом деле является для меня ценным и дорогим. 
- Если ты сейчас не поедешь, то застрянешь с родителями еще на год, - продолжал Кевин, - если не на несколько лет.
- Поехали, - сказала я, садясь в машину, в которой все еще раздавался голос Люси из трубки телефона.
- Куда мы?
- Туда, где меня ждут.       
Меня ждали в университете уже пятнадцать минут. А может, вовсе не заметили мое отсутствие и начали первый вступительный экзамен. Все равно. Я к тому времени поднималась по лестницам больницы, куда позвонила сразу же после Люси, представилась матерью Мии, устроила скандал и потребовала принять ее, пока я еду в город.
Когда я появилась в дальнем конце коридора, девочки судорожно подскочили со своих мест и бросились ко мне. Тела их дрожали так, словно им самим пришлось оказаться в объятиях Алика. Бабушка дремала, опустив подбородок на грудь, и я не стала будить ее. Мии поставили гипс под общим наркозом. Никаких серьезных повреждений не было, сломанная плечевая кость не была смещена, но в пятилетнем возрасте тяжело перенести такую боль и не потерять сознание. Доктор убедил меня, что причин для беспокойства не было, и поторопил поставить подпись в каких-то документах, что я и сделала в качестве матери, зная наверняка, что никакие данные проверяться не будут. Оставалось подождать пару часов, пока Мия отходила от наркоза, и я смогла бы увидеть ее и забрать домой.
Пока Эрик беседовал о чем-то с врачом (скорее всего о тонкостях ухода за Мией, потому что я уже ни на чем не могла сосредоточить внимание), Люси быстро шептала мне на ухо то, что я не решалась спросить:   
- Он уже был пьян, когда приехал. Бормотал себе под нос что-то, сел рядом с нами, начал очень много курить. Спрашивал, ненавидим ли мы его, а потом расплакался, как ребенок. Мы с Евой ушли варить чай. Я слышала, как он пытался поиграть с Мией, но та все время убегала от него. А потом мы услышала грохот. Оказывается, он посадил Мию к себе на шею, изображая самолет, не удержал ее, и она упала прямо на голый пол. Боже…
Она прикрыла лицо, пытаясь стереть из памяти эту картину.
- Мы вызвали скорую. Бабушка запретила ему появляться в таком виде перед врачами, и поэтому он остался с дедушкой.
Успокаивало только то, что сделал он это не специально. Я прильнула к стене и скользнула вниз, откинув голову назад. Я бы с удовольствием попросила положить меня под капельницу и ввести внутривенно кофе, чтобы прийти в сознание, но сил хватало только на созерцание сидящих передо мной сестер.
У меня отобрали ту мимолетную радость, которую испытываешь при встрече с мамой или старшей сестрой, которые нежно прижмут в объятиях, скажут «все хорошо» и поведут тебя кушать твое любимое мороженое в твоем любимом парке, выслушивая все сокровенные переживания. И меньше всего на свете я хотела, чтобы это повторилось с ними. Меньше всего… Иногда мы не замечаем всех тонкостей нашего положения, потому что нас захлестывают идеалы, эмоции и настроения. Но все было впереди. Я теряла попытку, но не шанс. И выбирая между очередными вступительными экзаменами и своими сестрами, я не долго думала. Я была убеждена, что мы обязательно преодолеем этот тяжелый период, и тогда не придется убегать, торопиться или скрываться. Тогда можно будет расслабиться и начать вести свою жизнь под парусом собственных желаний. 
Вы можете подумать, что я полная дура, раз уж бросила свою мечту из-за пустякового события. Но я ее не бросала. Я отложила ее достижение. Вы скажете: «но с ней же были бабушка с сестрами, рядом с ней были люди, зачем тебе понадобилось возвращаться и терять целый год?» Затем, чтобы увидеть сияющие в улыбке лица, которые бежали мне навстречу. Лица, на которых читалось необъятная радость и уверенность в том, что теперь они точно были в безопасности. Восторженные глазки Мии, когда она увидела меня у края кровати после непереносимой боли и нескольких часов сна. Ее недетская улыбка и тянущиеся в объятия ручки. Затем, чтобы быть рядом с теми, кто нуждался во мне и кого я очень сильно любила. Надо уметь безошибочно расставлять приоритеты, чтобы не быть ослепленным минутными желаниями.
Я не знала, как долго нас еще задержали бы в больнице, поэтому попросила Эрика отвезти бабушку домой, чтобы она смогла отдохнуть. Я пообещала ей приезжать в гости чаще, чем раз в семь лет, и кажется, она даже прослезилась. Когда я собирала вещи, в дверях палаты появилась Ив, держа на руках Марка. Выросла, как призрак, из пустоты больничных стен. Признаюсь честно, я не ожидала увидеть ее. Я вообще забыла о том, что она должна была приехать, поэтому ничего, кроме удивления не смогла выразить.
Она заметила, как испуганно Мия прижалась к моей ноге, поэтому даже не решилась ступить вперед.
- Я только сейчас увидела пропущенные звонки, - пробормотала Ив.
Я кивнула и продолжила молчать.
- Все… все хорошо?
- Нет.
Две крупные капли слез блеснули на щеках. Она поспешно вытерла их и прикрыла рот дрожащей рукой.
- Мне так жаль…
Было ли ей жаль? Что чувствовала мать, глядя на своего пятилетнего ребенка с переломанным плечом? Что чувствовала мать, глядя на своих детей, которые забыли о ее существовании? 
- Грейс, Эрик приехал.
Ева даже не посмотрела на Ив. Мелькнула в проеме за ее спиной и так же быстро исчезла.
- Мне пора.
- Ты увозишь детей?
Я равнодушно прошла мимо нее и вышла из палаты, держа Мию за горячую ручку. В коридоре меня ждали девочки. За нами следом шла Ив, прося остановиться и поговорить. Так забавно. Раньше я не могла вытрясти из нее и слова, а сейчас она сама предлагала поговорить. Но нам было все равно. И даже когда мы вышли на улицу, и она решила достучаться до нас через Люси, та отпрянула назад, сохраняя каменное выражение лица, в котором не читалось ничего, кроме разочарования. Это ее задело в самое сердце. Люси была ее последней надеждой вернуть наше доверие.
Из машины Эрика вдруг вышел Алик и торопливой, неуверенной походной направился в нашу сторону. Его красное опухшее, но вполне бодрое лицо, с которым он ходил дни напролет, не позволяло понять, был ли он все еще пьян или сон успел протрезвить его? 
- Мия, девочка моя, все хорошо?
Он попытался взять Мию на руки, но я не позволила ему и пальцем притронуться к ней и, не замедляя шаг, поспешила с девочками к машине.
- Ты не имеешь права увозить их!
- Хватит! – Я внезапно развернулась и вытянула руку, словно держа их на расстоянии. – Хватит говорить мне о моих правах!
Чтобы не разрыдаться и не закричать на всю улицу, мне пришлось говорить отрывисто, растягивая каждое предложение, сдерживая вырывающийся комок слез глубоким глотком воздуха. Рука дергалась перед их лицами так, будто я сдерживала в ней всю свою злость и не позволяла вырваться через слова.
- Она могла шею свернуть… Я могла потерять сестру… Достаточно… Достаточно вашего присутствия в нашей жизни… Я устала переживать каждый день о своем психическом и физическом состоянии… Не смейте приближаться к ним… Не смейте дотрагиваться до них… Пока они сами этого не захотят… Пожалуйста… Хватит… Хватит…
Думаю, то, с каким бешеным взглядом я смотрела на них, и с какой болью в голосе заставляла себя произносить эти слова, не позволило им шевельнуться или злостно закричать, как это всегда происходило. Они словно смирились или хотя бы пытались смириться с последствиями своего… Воспитания? Отношения? Даже не знаю, как это можно назвать. 
Я уже собиралась разворачиваться, когда Алик вдруг покачал головой.
- Только попробуй, - опередила я его, - только попробуй, пап, и я звоню в полицию. Только попробуй…
- Вы - все, что у нас есть, - с болью в голосе прошептала Ив.
- Мы - все, что у вас было.
- Ты не можешь решать за всех, - с отчаянием выдавил Алик.
Я грустно усмехнулась, пожала плечами и показала рукой на стоящих за спиной детей, как бы разрешая обратиться к ним. 
- Мия, иди к маме, солнце, - сказала Ив натянуто-веселым голосом, вытягивая вперед руку. 
Мия перекинулась с ноги на ногу, подняла на меня покрасневшие глазки, но не сдвинулась с места.
- Ева..? Люси..?
Ни одна мышца не шевельнулась на их теле. С поникшей головой и с полным безразличием они развернулись и ушли к машине. Я провела взглядом опустошенные лица родителей, на которые накатывала отчаянная тревога, и последовала за сестрами.
У меня получилось, думала я. Пробираемая леденящим душу печальным триумфом, я шла по вымощенной камнем дорожке навстречу сестрам с вопящим внутри осознанием свободы… Я смогла показать им, как больно и невозвратно они опустошали наши сердца, проявляя необъятное, всепоглощающее бесчувствие. Ветер остужал мой бурлящий гнев, разнося по лицу горячие слезы и возвращая былое невозмутимое облегчение. Я смогла вселить в их души искреннее сожаление и осознанную вину за нелепое, разнузданное присутствие в нашей жизни. И подходя к машине, последний раз обернувшись в сторону больницы с нескрываемой болью в глазах, я, наконец-то, искривила уголки губ в покорной, печальной улыбке, принимая прощание и осознавая, что смогла спасти не только сестер, но и родителей.   
Двадцать лет пронеслись перед глазами как один миг, с колкой неприязнью пронеся сквозь каждое чувство, которое я испытала, и я убедилась, что оно того стоило... Моя цель стоила всех этих средств…
У меня получилось… Но что? Закончить игру, в которой нет победителей?
Успех успеху рознь… Отпечаток гнили грозил остаться на всю жизнь…
;
ЭПИЛОГ

- Он остался? – Спрашивает навязчивый журналист.
Я задерживаю взгляд на сигарете, догорающей между его костлявыми пальцами, и прикусываю нижнюю губу. Он нетерпеливо ждет ответа, но я все еще думаю. Остался ли отпечаток гнили? Я проматываю заново свою жизнь. Лица родителей. Лица сестер. Лицо Эрика. Кевин был прав…
- На мне остался всего один отпечаток…
- Какой же?
- Глаза, полные отчаянного сожаления…