Сухая трава, словно огромная простынь на кровати без конца и края, внезапно пошла волнами — подул ветер и принес с собой резкий сладкий запах.
Нима, манерным жестом шамана поднял руку.
— Ты чего?— Шут недоуменно покосился на него.
— Запах чувствуете? — заулыбался Нима, — мы уже близко!
Коршун посмотрел на него исподлобья и с недоверием.
— Может, ты по запаху ещё и расстояние в километрах уточнишь?
— В километрах не смогу, — он поманил воздух ладонью к носу и выразительно вдохнул. Шут водил головой вслед за его рукой и улыбался, как разрисованный болванчик, — зато могу в часах
— И сколько? Сколько часов, Нима? — подпрыгнул Шут.
Нима выдержал паузу и обвёл их горящими глазами.
— Много!
Коршун хрякнул и уверенным шагом пошёл вперёд. Нима с шутом переглянулись и затянули песню.
— Коршун, Коршун, давай с нами! — скакал вокруг него Шут, в перерывах между куплетами.
— Я и так с вами, и, надеюсь, это в последний раз.
— Коршун с нами последний раз! Коршун хочет улететь от нас! Нима, что ты на это скажешь?
Нима хитро улыбнулся. Он всегда улыбался, и всегда хитро, из-за этого, вместе с его странными шутками, было сложно поверить, что он бывает хоть иногда серьёзен. Тем более, это слабо вязалось с его должностью духовного наставника. Сам Нима утверждал, что он не служитель культа, что он в первую очередь шаман, и его картина мира несколько иная, однако, это не мешало ему почитать Великую Богиню и вести просветительскую деятельность, рассказывая о ее праведной жизни на земле. В их всеми забытом унылом краю кроме него некому было таким заниматься.
Ближе к югу Нима, с его ораторскими способностями, мог бы сделать себе хорошую карьеру священника, даже мог бы основать своё собственное течение — теперь много кто так делал— люди неистово нуждались в наставниках, как толпа беспризорных сирот. Но Нима торчал здесь, и наставлял на путь истинный детей, вроде Шута и обезумевших старух, готовящихся к смерти.
— Скажу, что Коршун птица вольная, пускай летит к любому черту, на его личный выбор, – ответил он.
Шут рассмеялся, покатился по траве колесом и врезался в Коршуна. Тот остановился и смерил их обоих своим суровым взглядом.
— Если черти и существуют, то главный из них, Нима, точно ты!
— Внимай: черти существуют, и самый жалкий и мелкий из них, это ты, Коршун. Твоя вечно кислая рожа зло невеликое, но пакость достаточная.
Последняя часть пути, по полю, была самая спокойная. Вчера они полдня карабкались по ущелью, и пару раз чуть не заблудились. Все опознавательные знаки постирались, да и погода была отвратная— дождь и темень. А сегодня ничего — небо белое, грязно-желтое и даже не холодно.
— Совсем животных нет, с каждым разом все меньше. Хоть бы заяц какой пробежал...— задумчиво сказал Нима, вглядываясь в даль
— Совсем свихнулся? Тут зайцев отродясь не было. У нас-то да, лес обмельчал, но здесь земля уже давно мертвая,— Коршун посмотрел на него сердито и осуждающе
— Все-то ты, птичка, знаешь.
— Потому что, в отличие от некоторых, не трачу время на ерунду,— довольно внятно пробурчал Коршун себе под ноги.
Нима радостно рассмеялся и Шут тут же подхватил его смех
— Коршун, а зачем ты пошёл вообще, если тебе все это так не нравится?
— Потому что ты и мертвеца уболтаешь совершить какую-нибудь глупость. Нашаманил там чего, а я и сам не заметил, как согласился.
У Нимы был совершенно безумный план: возродить старый храм Великой Богини. Храм находился далеко за деревней, и путь был такой тяжёлый и запутанный, а места вокруг настолько скучные и унылые, что туда почти никто не ходил. Толпы паломников регулярно отправлялись на юг, в Новый храм, построенный в центре большого города. Южный храм был прекрасен, чист, мозаики реставрировались, при нем создавались школы, проводились званые обеды и встречи, а на обратном пути все желающие тратили деньги на базаре, скупая чудесные статуэтки Богини и амулеты для охраны дома.
А сюда ходили только за чудодейственной водой из храмового колодца, и то не чаще раза в год. У воды был характерный сладкий запах и странный привкус. Все в один голос говорили, что вода лечебная, особенно спасает от головных болей и внутреннего отчаяния, но ходили за ней все равно редко.
Коршун, которого часто мучили бессонницы, пару раз попробовал, украдкой, пока никто не видел— ему не помогло, и он продолжил бурчать, что все бред и самовнушение.
Нима отправился посчитать, во что выльется ремонт храма и заодно набрать воды на продажу — отнести несколько баллонов в деревню и продавать за пожертвования, постепенно набирая необходимую сумму. Надо же было с чего-то начинать.
Коршун не был строителем, но все знали, что он мастер на все руки, и если уж за что брался, то делал на совесть, поэтому Нима обрабатывал его уже полгода, уговаривая заняться таким благим делом. Коршун, ворча и отплевываясь, все же согласился помочь по старой дружбе, но несколько раз повторил, что обряд посвящения все равно ни за что проходить не будет, и вообще согласился только потому, что свадьба на носу и никакие деньги, даже самые символические, лишними не будут. Нима, хоть и все пытался ему объяснить, что с Богиней сделок не заключают, и за безвозмездный труд он имеет шанс получить куда большее благо, втихомолку откладывал деньги для мастера.
Солнце уже садилось, когда на горизонте вырос величественный каменный силуэт, с провалом чёрной арки посередине.
— Ночевать будем снаружи, всей работой займёмся с утра,— лицо у Нимы сразу посерьёзнело и спина выпрямилась.
— А что, внутрь нас не пустят? — ехидно спросил Коршун.
— Если нас кто-нибудь позовёт, то обязательно зайдём. Шут, с тебя костёр! Где запасник помнишь?
Шут самоотверженно закивал и понёсся вперёд. Коршун неодобрительно покачал головой.
— Ты что с пацаном-то делаешь? Он же уже совсем очумел.
— В его возрасте со всего очуметь можно. Пускает чумеет с того, что этого стоит.
Коршун скривился, но промолчал.
Они устроились совсем близко к храму, блики костра плясали на каменных стенах. Ночь была довольно тёплая, хоть и ветреная.
Шут раскладывал по размеру подобранные на поле диски— мятые лепешки из бесцветного материала, останки древнего неизвестного мира в котором жила Великая. Нима долго с интересом смотрел на него
— А давай-ка из этих штук амулеты делать. На юге продадим, — наконец, задумчиво сказал он.
Коршун громко фыркнул.
— Ты ж говорил, с Богиней сделок не заключают?
— Так а я не с ней и не собираюсь…
Вообще Шут был вне себя от возбуждения. Мальчишка так давно ждал этого похода, что теперь его было не угомонить. Нима отмахнулся от очередной порции вопросов и укрылся краем подстилки, и Коршун был готов поклясться, что он сделал это только чтобы не встревать в бессмысленную беседу. Поняв, что наставник уже спит, Шут принялся за Коршуна.
— Коршун, а что бы ты Богине сказал? Да не делай ты лицо такое! Просто представь, что она явилась перед тобой, и ты можешь ей сказать все, что угодно? Что ты почувствуешь? Что ты ей скажешь?
Коршун метнул гневный взгляд в сторону шамана и громко прокашлялся.
— Сказал бы: богиня, а вы баба что надо!
— Грешно вот это все. Нельзя так, - пролепетал Шут.
Коршун посмотрел на его мальчишеское лицо, не обременённое тяжелыми думами, ясные глаза излучающие наивность и покачал головой. То, что у ребёнка нет своего мнения, это понятно, все придёт с опытом... Он оглянулся на Ниму — тот лежал, закрыв лицо шарфом, и вроде бы все ещё изображал сон.
— То есть, ты про свою Богиню считаешь, что она «баба что не надо»? Ты же понимаешь, насколько это оскорбительно?
— Она же не моя, она общая! — Шут аж подпрыгнул на месте.
— Это ты уже какую-то мерзость гонишь. И когда Нима научился так мозги промывать?
— Если б ты узрел ее лик, ты бы уверовал!
Коршун сощурился хищным злобным взглядом.
— Да неужели?! И как бы я ее узрел?
— Она является всем, чьи сердца открыты для неё.
Коршун возвёл глаза к небу.
— Умоляю, просто заткнись. Просто заткнись, во имя своей Богини и услышь: не хочу я в неё веровать. Это не мое. Я просто не собираюсь этим заниматься!
— Да как же ты не понимаешь, это не вопрос твоё не твоё. Это для всех одно! Мы все едины, вместе с нею, и ты, и я...
— И смысл мне в неё веровать, если я уже един с нею? Что там она ещё обещает, кроме имеющегося единства?
— Вот десяти своим ближайшим последователям, ещё при жизни, она даровала…
— Крепкое здоровье и неестественно долгую жизнь? Нет, спасибо, звучит красиво, но я за таким не гонюсь
—Ах ты, Коршун! — лицо Шута расцвело,— откуда ты это знаешь? Про одаренных долгожителей? Значит, не так ты далёк от ее учения?
—Врага надо знать в лицо! Оттуда и знаю. Да и Нима же не только тебе уши полощет...Он же спать ночью не сможет, если не убедится, что днём не навешал достаточно лапши... И, между прочим, я считаю, что это невероятно сомнительный дар с ее стороны. Лучше бы она их одарила мозгами, действительно.
—Она сделала это, чтобы они дальше разнесли истинное учение из первых уст! Ее люди до сих пор скитаются по земле и самоотверженно...
— Серьёзно что ли? Столько лет, а им все не надоест? А ты ещё не соглашаешься с тем, что она «баба, что надо». Ради абы кого они бы не слонялись так долго.
Шут засмущался и опустил глаза. Нима громко хрюкнул во сне и перевернулся на другой бок. Коршун пошевелил палкой в костре и к небу полетели искры - совсем как звезды. Ему, как обычно, не спалось.
— Эй, Шут. А ты этих ближайших ее видел хоть? Раз они до сих пор скитаются?
— Нет,— ответил мальчик и ещё ниже опустил голову.
— Сдаётся мне, недобросовестно они скитаются, раз не дошли до наших краев - все же старый храм здесь.
— Не нам их судить, — так же грустно ответил Шут
Луна вышла из-за облаков и осветила храм — старый и разваливающийся. Каким бы священным он не был, о нем не сильно заботились. Хотя по легенде, именно здесь Великая Богиня провела последний месяц своего пребывания среди людей, перед тем как слиться со светом вселенной и навсегда исчезнуть из материального мира.
По словам Нимы, здесь все дышало ею, несмотря на то, что почти все артефакты, кроме большой статуи, изображающий ее саму, вынесли уже больше сотни лет назад. Кажется, ее невидимое присутствие не мешало этому месту пустовать и разрушаться.
Коршун смотрел в тёмные облака и ворочался. Он все никак не мог успокоиться.
— Шут, ты правда видел ее лик? — спросил он громким шёпотом.
Теряющийся в темноте силуэт мальчика покачал головой.
— А Нима тебя перед этим ничем таким не кормил?
—Мне обидно слышать, когда ты такое говоришь, но я тебя не виню. Я сам. Я был один, и я начал говорить с ней.
— В смысле?
— Просто говорил. И почувствовал, что она рядом. Почувствовал ее любовь.
— Серьёзно что ли?! - Коршун задорно хлопнул его по плечу
—Ты же прекрасно знаешь, о чем я. Я серьёзно почувствовал. И ее присутствие придало мне сил. Я старюсь каждый день говорить с ней, иначе чувствую себя потерянным.
— Шут, я тебя умоляю, ты в своём возрасте просто не способен чувствовать себя потерянным! У тебя ещё все впереди. Ты даже не представляешь, о чем ты говоришь!
— Я знаю. Испытаний всегда будет достаточно. Но она будет рядом, и я не собьюсь со своего пути.
— С твоими рассуждениями тебе жениться надо. Вот Ниме точно не надо, он и так кого хочешь в могилу сведёт, его по-хорошему надо вообще изолировать от общества. А тебе явно нужна такая простоя баба, родом с земли и без телепатических способностей. Она будет истошно орать, когда ты будешь сбиваться с пути, поверь, получится не хуже. И с ней тоже надо будет разговаривать, если тебе это так важно. Нет, тебе точно надо жениться. У тебя девчонка есть хоть?
Шут не ответил.
— Конечно, какая тут девчонка, если ты сутки напролёт с воображаемой бабой болтаешь.
Шут молча лёг. Очевидно, он не хотел поддерживать богохульный разговор, но и ругаться не собирался.
Коршун долго задумчиво пялился в костёр, всеми силами пытаясь не смотреть на величественные, освещённые луной руины. Они его не то чтобы пугали — они ему не нравились.
Шут захрапел.
Коршун потянулся к своей сумке, но не нашёл того что искал.
— Да чтоб вас всех, — выругался он и резко подскочил, вытащил спички из сумки Нимы и, глядя в землю, побежал к каменной арке.
Внутри было темно. Он наощупь нашёл лампы, стоявшие у подножия изваяния, и зажег. Освещение получилось жутковатым. Он посмотрел по сторонам, присмотрелся к статуе, похрустел костяшками и неуверенно уселся на пол возле ламп.
— Здравствуй. Я пришёл поговорить, — начал он неуверенно, — даже не знаю с чего начать, наверное, вот: меня страшно бесит твоя церковь. Это сумасшествие какое-то. Они и так то бред гонят, а сейчас ещё раскол пошёл... такой бардак.
Коршун внимательно присмотрелся к каменному лицу, пытаясь что-то разглядеть, задумался, и махнув рукой, лёг на спину.
— Мне кажется, ты все же учила по-другому. Они и сами учат по-другому, а делают... а делают вот так, да. Ты бы знала, что о тебе говорят! Хотя, наверное, и так знаешь.
Они все не затыкаются! Болтают круглые сутки и все время - о тебе! Я, конечно, понимаю их восторг, но они тратят тебя, они каждый день тратят тебя, слово за словом. У них же даже крохи твоей не осталось, одни пересказы. Ничего настоящего, только отражения. Даже у тех, кто лично видел, из наших, из одаренных долгожителей.
Слышала, да, как нас назвали? Хотя за всех говорить за них не могу — я с ними не общаюсь, мы друг друга вежливо избегаем. Знаешь, как можно узнать наших? Как бы над лицом не поработало время, как бы не испортилась память, у каждого остаётся такая тоска в глазах, такая невыразимая потеря — что мы узнаем своих за километр. А видя друг друга, поскорее разворачиваемся и уходим в разные стороны, потому что нет ничего страшнее, чем увидеть в другом и узнать эту сжирающую изнутри тоску. Для нас, с твоим уходом, мир словно сломался, и мы не в силах починить его. Все строят новую прекрасную жизнь, восстанавливаются города, рождаются дети — а мы только и видим, как все умирает...
Как же меня от этого тошнит! От всего.
Знаешь, я так долго думал и считал что ты особенная, и это было искренне. Ты была чудом, подтверждением, что мир не пустой и бессмысленный, ты была самым удивительным и самым настоящим явлением. Но тогда нас было только двое, и это было... правильно. Ты была моей, по крайней мере, я сам так думал, и все было... логично? А потом ты насобирала этих учеников, которые, внезапно, думали так же как я, слово в слово. И мои чувства к тебе перестали быть исключительными — я стал видеть тебя такой, какой тебя видят все. И хотя внутри меня ничего не изменилось, все это стало таким... ненастоящим.
Что с того что все считали тебя исключением, если они видели тебя одинаково? И я вместе с ними
Ты бы, наверное, сказала, что я сейчас сильно мудрствую, и думаю не о том, но я так хотел сохранить тебя. Сохранить то чудо, которое ты дарила; поэтому теперь я молчу, о главном я только молчу, я ничего не рассказываю. О тебе нельзя говорить всуе. А эти идиоты даже не могут такого правила ввести — и круглые сутки богохульствуют.
Знаешь, как обидно, что пацан, который даже примерно не знает, какой ты была на самом деле, чувствует твоё присутствие, и рассказывает о твоей поддержке и путеводном свете; что каждый служитель так уверен, что ты рядом и разговариваешь с ним; что ты есть у всех, кроме меня.
Почему они все рассказывают, что слышат в темноте твой голос, а я, с тех пор как ты ушла, ни разу не ощутил даже призрачного присутствия? Ни единого знака.
Ты не представляешь, как это ужасно — они тут все только и говорят что о любви к тебе. Идиоты.
Ни одна жена в истории ещё не изменяла мужу так изощренно как ты — отдав своё сердце всему остальному миру.
Прости, я не смог любить тебя так, как обещал, ещё в самом начале, и так, как хотел. Я понял что, это впринципе нереально. Или я не умею.
Странно, Все об этом говорят, все рассказывают, что именно так они и любят, и что ты та, кто их научил — но ведь чепуха же. Никто не может. Невозможно — это ведь сожрет изнутри. Меня чуть не сожрало, я-то знаю. Нет на земле тех ступеней, которые ведут к чистым и высоким чувствам, о которых лепечут твои последователи, нет, а все что есть в нашем распоряжении — жрет изнутри.
Это так неправильно. И тогда было не правильно. Неправильно, что я ругаюсь сейчас, что я ругался тогда... Ты вырастила культ безусловной любви, сотни заблудших привела к свету, а я, проведя столько времени с тобой, как был мерзким ворчуном так и, остался. Твой косяк, а, что скажешь?
Коршун зажмурился, прислушиваясь к мертвой тишине храма. Тишина. Глухая и беспросветная.
— Я, кстати, скоро женюсь. Она такая прелесть! Серьёзная, в ней есть такая житейская мудрость без лишних изысков — она разумная девочка и уж точно не станет гоняться за добродетелью, и точно не бросит меня одного, растворившись в облаке света. Я долго ее искал. Она не похожа на тебя на столько, насколько это возможно.
Долго не решался, очень больно было терять друзей, переживать одного за другим... но ведь не стоит же терять то время, что у меня есть? Она спрашивала про мое прошлое, и я ответил, что я вдовец. Что моя жена умерла давно. Думаю, я все же не соврал.
Я бы даже хотел, чтобы ты приревновала, это было бы честно. Но тебе-то, наверное, ревность неведома.
Иногда я думаю, что ты здорово всех надула. Никакого просветления, это просто был ядерный взрыв, и из-за излучения я мутировал, или как это назвать, и так долго живу. А все разговоры о тебе, которые я слышу — это все мои галлюцинации, это моя тоска по тебе, это ревность и обида находят свой путь наружу. Убедительно ведь? Всяко лучше, чем идея, что ты меня бросила. Ведь все сходится — мир сломался в момент твоего ухода и тщетно пытается прийти в норму.
Не знаю. Может, ты услышишь меня? Ты слышишь меня? Может здесь и сейчас, ты дашь мне хоть немного того... что ты так щедро раздаешь другим?
Он замолчал и прислушался к тишине. Огонь плясал по телу статуи, но даже это не делало ее живой. Странной, жуткой, но не живой.
— Ну хоть изображают тебя непохожей на себя. Серьёзно, если бы я ещё отовсюду видел твои портреты — совсем с ума сошёл. Эта статуя конечно хорошая, но это ж не ты.
Да что уж там, везде не ты.
Он неуверенно встал на ноги, потушил лампы и, медленно, шатаясь в темноте, пошёл наружу
— Уже давно было пора понять, что тебя нигде нет. Совсем нигде.
Он долго бродил по полю, пиная ногой мелкие камешки древний мусор, и разговаривал сам с собой. Когда начался рассвет, поспешил к месту привала. Шут с Нимой уже проснулись и совершали утреннюю молитву.
Коршун смотрел на них издалека, скрестив руки на груди, и терпеливо ждал, когда они закончат. День предстоял тяжёлый.